Текст книги "Встретимся через 500 лет! (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

– Причем тут дожди? – машинально спросил Мегре, думая о своем.

– А притом, что, когда дождей нет, червяки дома сидят.

– И что вам дались эти червяки? – неприязненно посмотрел Мегре.

– Не стоит сейчас об этом, – поморщился профессор Перен, знавший причину мании Бертрана из сеансов психотерапии. – Знаете, у каждого человека под шляпой – свой театр[18]...

– А почему вы его не закопали? – продолжал допрос следователь Лурье.

– Темно совсем стало. А у меня куриная слепота, хозяин знает. Вот хворостом только и прикрыл, благо там его достаточно.

– Понятно, – сказал Данцигер, посмотрев на часы.

– Я думаю, сейчас самое время пригласить второго свидетеля, – сказал профессор, емко посмотрев на Мегре, так емко, что тот ничуть не удивился, когда следователь Лурье ввел в кабинет мадмуазель Генриетту Жалле-Беллем.

13. «Чрево» – это чулан

Мегре, как не старался, не мог оторвать от женщины глаз. Она, немного подкрашенная, в длинном белом платье и серебряных с бирюзой украшениях, смотрела виновато, как школьница, пересолившая экзамен по домоводству. Мегре не мог оторвать глаз от детски расстроенного ее лица – он прощался с образом, самовольно поселившимся в его сердце. Прощался, потому что знал, что всего лишь через минуту услышит нечто такое, что смотреть приязненно на эту женщину никогда уже не сможет.

– Итак, мадмуазель Жалле-Беллем, перескажите, пожалуйста, господину Мегре, то, что рассказали нам час назад, – посмотрел судья Данцигер на часы.

– А можно я снова вам расскажу?.. – боясь встретиться с глазами комиссара, спросила судью.

Судья то там, то здесь с аппетитом поел женщину глазами и позволил.

– Мартен Делу... Мартен Делу был моим... другом... – сказала голосом, молившим о снисхождении.

– Любовником, – Перену не нравилось, что все присутствующие завтракают его пациенткой, и он добавил дегтя.

– Да... Был любовником...

Глаза Генриетты наполнились влагой. Мегре, не выносивший женских слабостей, потупился. Женщина принялась вытирать слезы, следователь Лурье, задетый за живое красотой ответчицы (супруга его могла привлечь мужские взгляды разве что истошным криком), мстительно спросил:

– Расскажите, как вы познакомились с так называемым Мартеном Делу.

– Как-то пасмурным вечером я шла вдоль ограды в дурном настроении и у дальних воротец увидела букет красных маков. Он, вне всякого сомнения, только что собранный, лежал на брусчатке волшебным подарком. Очарованная совершенно, уверенная, что цветы предназначены мне, именно мне, я унесла их домой, поставила в вазу, и весь вечер глаза мои вновь и вновь устремлялись к ним. На другой день, на том же самом месте снова был букет, уже не маков, но луговых цветов, очаровательно подобранных. На третий был третий букет, еще милее. А на четвертый пришла – ничего! Ни цветка, ни листика. От огорчения я чуть было не заплакала, тут сильные мужские руки обняли меня сзади, шею ожег страстный поцелуй. С трудом вырвавшись, я обернулась, увидела его. Красивого, сильного, с пронзительными черными глазами... Он... он взял меня там же. На поляне, поросшей ландышами...

– Это называется enfermer le loup dans la bergerie[19] et avoir vu le loup[20], – сказал Данцигер, похотливо глядя.

– Не смотрите на меня так! – выкрикнула ему Генриетта. – Я ни о чем не жалею!

Слезы вновь брызнули из ее глаз. Смотря, как душевная влага струится по щекам женщины, Мегре подумал:

– А я бы так не смог... Букеты годами инкогнито преподносить, как преподносил Рейчел, – пожалуйста, а наброситься и взять – нет. Прав профессор Перен – слишком строго меня воспитывали, слишком многое загнали в подсознание, все от этого.

Подумав это, комиссар обнаружил, что может смотреть на мадемуазель Генриетту, не испытывая неприязни. Радуясь открытию, спросил:

– А где жил ваш... – запнулся, – где жил этот человек?

– В лесу, в заброшенном охотничьем домике, – ответила, осушив лицо вторым по счету платочком. – Он называл ее своим логовом.

– А кто он, откуда, вы знаете?

– Я спрашивала, Мартен молчал, – сказала, огорченно посмотрев в зеркало на покрасневший носик. – Потом, из разговоров, поняла, что в Эльсиноре он от кого-то там скрывался. От полиции или преступников – не знаю.

– И это все, что вам о нем известно?

– Думаю, он был сыном или внуком русских эмигрантов...

– Господи, кругом одни русские! – воскликнул Данцигер, потомок гданьского менялы.

– А почему вы подумали, что он русский? – спросил профессор, недолюбливавший русских. Отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность и, наконец, непонятное выражение превосходства[21] – крайне болезненно на него действовали.

– Однажды Мартен как-то странно выговорил свое имя – Марты-ын. Заинтригованная, я поинтересовалась, на каком это языке он его произнес, и получила ответ, что на русском. А если к этому прибавить его страсть к бане, словечки, похожие на русские, которые он иногда произносил, то мое предположение, пожалуй, может сойти за факт.

Профессор, все знавший о бывшем пациенте, молчал.

– Какие словечки, похожие на русские, он произносил? – спросил Мегре, лишь только затем, чтобы увидеть ее глаза.

– Например, он часто говорил... – женщина замолчала, припоминая слова. Припомнив, выговорила их по слогам: – парр кос-тейй не ло-митт.

– Где он это говорил? В бане?.. – хмыкнул потомок гданьского менялы, прекрасно понимавший русскую речь.

Щечки мадмуазель Генриетты порозовели. Мегре увидел ее в бане с этим русским. Римские интерьеры, красивые обнаженные тела, счастливый заливистый смех, обливание водой. Увидел, как она хлещет его березовым веником, старательно трет мочалкой, омывает, остальное увидел. Да, пожил этот парень всласть. Небось, похваляется сейчас в аду, в кругу таких же, как он, проходимцев.

– Однако вернемся к нашим бананам, – потер заболевшие виски судья Данцигер. – Мадмуазель Жалле-Беллем, расскажите, пожалуйста, комиссару Мегре, что случилось в вашем доме вечером третьего дня.

Мадмуазель Генриетта обернула к Мегре лицо, продолжавшее красиво пылать. Профессору ее взгляд не понравился, он нервно застучал по столу серебряной своей пилюльницей.

– Мы поссорились, – отвечала женщина.

– По какому поводу? – Мегре подумал, что грудь у нее повыше, чем у никогда не кормившей Луизы.

– Мартен сходил в баню и вернулся оттуда с корзинкой. В ней были три камня из парилки. Я спросила, зачем они ему. Сначала он сказал, что на память обо мне, но потом признался, что построил подле своей берлоги баньку, не всяко мраморную, а настоящую, у самого пруда, чтобы по-русски нырять в него после парной. И что давеча натаскал камней для обкладки печи, издали, от самой реки – она в семи километрах, но несколько штук при испытании полопалось. Я поняла, что он решил порвать со мной, и прямо ему об этом заявила. На это он ответил, что вообще-то ходит париться не ко мне, но в баню. И потому порывает не со мной, а с этой эклектичной славяно-римской мыльней, надоевшей ему до чертиков. И что в санатории полно женщин, которые раздвигают ноги, не задавая лишних вопросов. Рассердившись, я бросилась на него с кулаками, он ударил меня по голове, я его чем-то ударила. Кончилось все тем, что он затолкал меня во чрево...

– Во чрево? – удивился Мегре.

– Мартен так называет... простите, называл мой чулан, в котором я хранила для него провизию...

– Спасибо, мадам, извините, мадемуазель, – посмотрел Мегре на женщину весело. – Я удовлетворен. У меня есть к вам еще несколько вопросов, но они, ввиду личного характера, к данному делу не относятся...

Комиссар хотел досадить профессору, судя по всему испытывавшему симпатию к своей пациентке, но не рассчитал калибра, и накрыло его самого – Перен записал в перекидном календаре: «Дать знать мадам Мегре о влечении ее супруга к мадмуазель Жалле-Беллем». Впрочем, когда все ушли, он густо заштриховал эту заметку – семейные скандалы влияют на здоровье пациентов весьма неблагоприятно, а профессор, прежде всего, был врачом и лишь потом – человеком...

Дело было кончено. Каналь подошел к задумавшемуся Мегре, тепло улыбнулся, сказал шепотом:

– А я ведь в этот медвежий угол затарился, чтобы вас, комиссар, пришить. Отомстить, так сказать, за свою поломанную жизнь и за Рейчел рассчитаться.

– За Рейчел?! – взметнул глаза Мегре.

– Если бы не вы, она бы не повесилась...

– Вы что несете, Бертран?! Ее убили ваши дружки!

– Да нет, это вы... Вы смотрели на нее, все время смотрели. Из-за этого она не могла жить, как все мы. И потому умерла...

Мегре сник. Сказал ломавшимся голосом:

– А почему тогда не пришил?..

– А потому! – захохотал Каналь и, дружелюбно хлопнув рукой по плечу комиссара, пошел прочь.

14. Кошмары Маара

– Не понимаю, вас, комиссар, – сказал за обедом Люка. – Вы, кажется, чем-то чрезвычайно довольны.

– Я?! – воскликнул Мегре. – Доволен? Конечно!

– Ну и чем же?

– Вами, Люка, вами я чрезвычайно доволен. Вас же допрашивали утром? Пусть спешно, но допрашивали?

– Да.

– И вы не сказали следователю и судье об двух важных вещах, о которых не имели право не сказать представителям правосудия? О двух важных вещах, которые не оставили бы камня на камне от принятой ими версии?

– Не понимаю вас, комиссар. О чем я не имел права не сказать?

– Подумайте, Люка, подумайте...

–Нет, я ничего не могу вспомнить. Этот лекарственный электрофорез...

– Что электрофорез?

– После него я многое забываю. Иногда свое имя. И потому, проснувшись утром, первым делом штудирую блокнот, в котором перед этой процедурой записал все или не записал, что должен о себе помнить, все события, разговоры и недодуманные мысли. Сегодня утром я не нашел его на прикроватной тумбе, потому вчерашний день для меня, что зебра с полосками «помню» – «не помню»…

Согласно анамнезу, Луи де Маара привели в клинику ночные кошмары. Они, жуткие по содержанию и последствиям, вошли в его жизнь со времен службы в посольстве Франции в Центральноафриканской империи. Вошли с того самого времени, когда император ЦАИ Жан Бедель Бокасса, прощаясь с ним после званого ужина в честь Дня Республики, сказал по секрету, что нежные антрекоты, которые так понравились молодому советнику Луи де Маару, на самом деле не из телятины, а из Пьера Дако, личного кулинара Главы государства.

Мегре, в чем-то беззаботный и впечатлительный, как все французы, узнав обо всем этом, малодушно пожалел о знакомстве с человеком, в сущности, являвшимся бациллоносителем, то есть распространителем подобных кошмаров. Пожалел после того, как ему приснилось, что он есть людоед-полицейский, расследующий факт людоедства на людоедском острове, и что его, в конце концов, линчуют посредством съедения.

Профессор Перен, сочувствовавший Луи де Маару, перепробовал множество лекарственных средств, но навсегда избавить пациента от кошмаров, внедрившихся в его организм вместе с мясной пищей, не сумел. Выручал Маара лишь ежевечерний лекарственный электрофорез с импульсным током, после которого бывший дипломат забывал на какое-то время не только о котлетках и вырезках Бокассы, которые тот, издеваясь посылал ему еженедельно, но и свое имя.

Так вот, Люка ответил комиссару: «После электрофореза я все забываю», и комиссар, вспомнив о беде «коллеги», рассказал, что на голове трупа Мартена Делу не было отметин от ударов булыжниками – это видели все присутствовавшие при «эксгумации» того из-под кучи хвороста.

– А второй факт, который я не открыл судье? – спросил Люка, попытавшись вспомнить, как выглядел труп, им обнаруженный.

– А второй факт, вернее, вещественные доказательства, о которых вы не по своей воле умолчали – это окровавленные волоски, которые мы с вами обнаружили в чулане мадмуазель Жалле-Беллем. Их экспертиза, несомненно, показала бы, что черный волосок возрос на голове последней, а белокурый – на оной Люсьен, дочери мадам Пелльтан.

– Но почему смолчал профессор? Почему он не сказал, что на голове Делу не было гематом?

– Видимо, он просто хотел спровадить судью Данцигера и этого, как его...

– Следователя Лурье.

– Да, спровадить судью Данцигера и следователя Лурье.

– А как вы думаете, что на самом деле случилось в номере Генриетты в тот вечер?

– Не люблю высказанных предположений, ведь мысль изреченная есть ложь, не так ли, Люка? – улыбнулся Мегре.

– Вы улыбаетесь, вам смешно... А я думаю, что история эта плохо кончится... – смущенно проговорил бывший дипломат, карьера которого плохо кончилась. – Может быть, забудем о ней и просто сыграем в шахматы? Ведь мы уже два дня как не играли?..

– Мне очень хочется сыграть с вами шахматы, тем более, счет в вашу пользу. Но скажите, Люка, скажите откровенно, вам хочется жить в мире, в котором множатся нераскрытые преступления? Вам хочется жить в санатории, в котором, прогуливаясь по парку, можно под георгинами обнаружить обезображенный труп?

– Нет, не хочется. Мне хочется просто жить. А я чувствую, что ценою правды будет моя жизнь, наши жизни.

– Наши жизни... Не хотел вам говорить, но теперь скажу. Вы знаете, я умею слушать и понимать услышанное, даже если услышал несколько слов или полслова. Потому я многое узнал, узнал, никого не расспрашивая... – комиссар замолк. Он не знал наверняка, стоит ли ему откровенничать.

– Что вы узнали?! – вспыхнули глаза Люки детским любопытством. «Ребенок, совсем ребенок» – подумал Мегре и решил говорить:

– Многое. Например, что в Эльсиноре люди погибают чаще, чем в Чикаго.

– Чаще чем в Чикаго?! Звучит неправдоподобно...

– Неправдоподобно? А если я вам, Люка, скажу, что в Большом Чикаго насчитывается десять миллионов жителей, и в год там от насилия погибают тысячи жителей. В Эльсиноре же на сто пятьдесят обитателей, по моим подсчетам, в год погибает как минимум одна целая две десятых человека...

– Если бы в Чикаго было бы такое же соотношение, то там погибало бы, – стал считать в уме Люка, – то там погибало бы... Там погибали бы более восьмидесяти тысяч человек в год!

– И мы с вами можем спасти этих людей, мой друг. Это наш долг.

– Долг, долг, – вернулся Люка на землю Эльсинора из усеянного трупами Чикаго. – Мне тоже говорили, что быть рядом с Беделем Бокассой, цивилизовать его каждый день, каждый час – мой человеческий долг, долг перед Великой Францией. И что? Я цивилизовал его каждый день, каждый час, Бокасса каждый день, каждый час издевался над моими потугами, идиотскими для него. И, более того, хотел меня цивилизовать по-своему, хотел привить вкус к человеческой плоти, дающей человеку невероятную силу, которую ни телятина, ни баранина дать не могут. А чем все кончилось? Беделя съели черви, людей в Империи едят по-прежнему, мое место занимает претенциозный молодой советник, который цивилизует дикарей, как и я, и которого, скорее всего, съедят. Нет, не людоеды, но микроскопические паразиты, которыми там насыщены и земля, и вода, и воздух...

– Все это верно, дружище Люка. Но все же признайтесь, ведь вы уже сделали выбор, – тепло посмотрел Мегре.

– Сделал, – вздохнул Люка. – Но мне кажется, что ваши уши ввели вас в заблуждение... Лично я ничего не слышал об убийствах в Эльсиноре...

– Вам хорошо, Люка, вам назначают лекарственный электрофорез, и вы все забываете. А мне – не назначают. И потому я все помню.

– Попросите профессора, он не откажет. И будете жить, не зная ни об убийствах и похищениях, ни, вообще о вчерашнем дне, если увеличить дозу.

– Да, жить сегодняшним днем – великое счастье. – К сожалению, мне это редко удается.

– Наш профессор, похоже, заинтересован, чтобы эти убийства и исчезновения остались нераскрытыми, – подумав, сказал Люка. – Он ведь не только профессор, но и владелец санатория. А что нужно владельцу санатория? Ему нужны пациенты, пациенты и пациенты. А что приводит их сюда? Прекрасная репутация санатория и превосходная – самого профессора Перена.

– В сокрытии имени убийцы более всего заинтересованы убийца и организатор убийства.

– Это так... Но, скажите мне, почему он тогда просил вас провести расследование?

– Он, по всей вероятности, играет в какую-то игру, возможно, терапевтическую... А что касается репутации санатория, я уверен, что судья Данцигер постарается сберечь эту репутацию во всей ее красе. По просьбе профессора и, разумеется, из личной заинтересованности.

Мегре усмехнулся – он видел, как судья manger comme un loup[22], а, выходя из святилища Рабле, удовлетворенно поглаживал живот.

– Постарается... В столовой Перен говорил с судьей, и тот обещал, что в зеркале правосудия все будет выглядеть лучшим образом.

– Откуда вы это знаете?

– От Лиз-Мари...

– Лиз-Мари Грёз – ваш агент?! – неискренне удивился Мегре, знавший, что названная девушка испытывает к Люке нежные чувства.

– Да... Знаете, комиссар, если бы моя мама узнала, что последнее время я только и делаю, что подглядываю и подслушиваю, а также прошу друзей это делать, она бы заболела от горя...

– Что поделаешь, Люка, что поделаешь... Кто-то должен делать эту работу, не всегда приятную...

– Должен. Да...

– В таком случае, выбросите все из головы и станьте полицейским. Просто полицейским с мозгами, что ни на есть полицейскими.

– Слушаюсь, господин бригадный комиссар, – взял под козырек бывший дипломат.

– Так-то лучше... – одобрительно посмотрел Мегре. – Теперь вы не умрете, запив рыбу красным вином?

– Никак нет, не умру, лишь чуть-чуть похвораю. С чего прикажете начать этот день, господин бригадный комиссар?

– Мадам Николь Пелльтан, мать Люсьен, во второй половине дня обычно ходит в поселковую церковь. Вы могли бы переговорить с ней по дороге туда или обратно. А я тем временем познакомлюсь с Люси.

– Согласен – воссиял Люка, знаком попросив Лиз-Мари, все это время не сводившую с него глаз, принести им с комиссаром кофе.

– А я ведь сто лет не был в церкви, – сказал Мегре, скорее, себе. – Знаете, Луи, с чем ассоциирует в моей памяти церковь?

– С чем, комиссар?

– С яйцом всмятку и несколькими ломтиками козьего сыра...

– Я читал об этом. Мальчиком вы завтракали у кюре между второй и третьей службами.

– Да. Иногда мне кажется, что ничего вкуснее я в жизни не ел.

– Тогда вам стоит сходить в церковь...

– Наверное, стоит, Люка, наверное, стоит.

– Кстати, комиссар, знаете, что я только что вспомнил?

– Что?

– Когда каталку с трупом выкатили из здания, профессор приподнял простыню, как бы желая в чем-то удостовериться...

– И что?

– И я увидел синяки на голове Делу. Они были такие сочные, что видны были издалека.

– Это следовало ожидать...

– Избить покойника! Они ни перед чем не остановятся, Мегре, ни перед чем...

– Так же, как и мы, Люка, так же как и мы.

Люка этой ничего не значащей фразы не слышал, он, отрешившись от всего, писал в записной своей книжке.

15. Дом с Приведениями

После обеда Мегре водрузил на голову котелок, надел любимое плотное драповое пальто с бархатным воротником и пошел прогуляться по парку. Ему надо было собраться с мыслями и обдумать дальнейшие действия, а как это можно сделать лучше, чем грызя любимую трубку в освеженном дождями парке, парке чем-то похожем на парк замка Сен-Фиакр, в котором он провел лучшие свои годы, провел детство и отрочество?

Комиссар редко виделся с мадам Пелльтан, проживавшей с дочерью во втором корпусе. Редко, так как поздно встававшая мадам Пелльтан к завтраку не ходила вовсе, обедала одной из последних, а ужин, будучи склонной к полноте, «отдавала врагу».

Во Втором корпусе было четыре палаты. Две из них, располагавшиеся на первом этаже, занимали мать с дочерью. Две на втором пустовали, ибо, как и верхние палаты Первого корпуса, пользовались «дурной» славой. Нет, живших в них людей не резали волки, и сами они не вешались, эти комнаты были ареной активного полтергейста. То есть в них постоянно и сами собой открывались дверцы шкафов и просто двери, сама собой разбивалась посуда, зажигался и тух свет.

Мегре рассказывали, что, проведя в этом корпусе первую ночь, мадам Пелльтан так перепугалась, что ранним утром спешно собрала чемоданы и, схватив дочь за руку, ринулась к «Эльсинору», как к спасательной шлюпке. Однако, не пробежав и десятка шагов, бедняжки наткнулись на садовника с пустыми ведрами, еще через десять шагов дорогу им перебежал кромешно черный кот, которого до того и после никто не видел. Садосек, ставший нечаянным свидетелем этого дорожно-транспортного происшествия (или очевидцем видения), клялся, что из ноздрей кота шел дым, а сам он предостерегающе качал головой. На месте обсудив эти непознанные явления с дочерью, мадам Пелльтан, бывшая весьма суеверной, решила возвращаться, ибо безобидный, в общем-то, полтергейст и кот с дымком, преграждающий путь – это две разные вещи.

– Самое удивительное, что люди искренне верят не в факты, а во все это, – думал Мегре, выкинув из головы вкусную ореховую трубку, ореховую дымящуюся трубку, трубку со сладким дурманящим табаком. – Верят, что, поселившись в «Трех Дубах», непременно будут съедены волками, как Розетта фон Кобург, возлюбленная премьер министра, или повесятся, как якобы повесился (или пошел под венец) студент Сорбонны; прописавшись же в «Доме с Приведениями» – неминуемо столкнуться лоб в лоб с непознанным ребячеством потустороннего мира. И мало кто подумает, что мадемуазель Генриетте с ее молодым любовником соседи не были нужны ни под каким соусом. Также как и мадам Пелльтан нужны были комнаты, в которых она, уложив дочь спать, могла уединяться с неким господином...

Неким господином... Кто мог бы быть любовником мадам Пелльтан?

Мегре перебрал в памяти всех мужчин санатория, но никто из них не смотрелся рядом с полненькой и немногословной мадам, не смотрелся с ней в паре. Сложный аромат спелой вишни, персиков, дыни с тонами подлеска никак не собирался в букет с минерально-изломанными тонами, кисловатыми или древесными в послевкусии, обычными тонами местного разлива, то есть тонами большинства постояльцев «Эльсинора».

– Впрочем, пару дней назад я вряд ли смог предположить, – усмехнулся Мегре, – что величавая мадемуазель Генриетта спит с неким Делу, по прозвищу Волк, кравшим из бани булыжники.

Он пошел мимо «Дома с Приведениями», ощупывая глазами здание, вход в него, куклу, оставленную на скамейке, белокурую девушку, безлично смотревшую из окна.

...Маленькая Люсьен, молодое вино, нет, не забродивший еще виноградный сок... Восемнадцать лет, в санаторий привела мать. В большой гостиной кто-то, сидевший за спиной, в полголоса говорил, что у девочки что-то с головой. Его собеседник в ответ захихикал, что Люсьен – блондинка, да такая яркая, что все психиатры департамента махнули на нее рукой, третий же сплетник зашептал, что бедняжка просто страдает психическим инфантилизмом и легкой олигофренией, мало заметной среди широких слоев населения.

Что ж, драма, да и только. И для девочки, и для мамы, которой всего тридцать три. Или уже тридцать три? Да, уже. Отсюда и нервозность… Жизнь проходит, сладкое вино молодости понемногу превращается в уксус старости.

Мегре миновал «Дом с Приведениями», глаза его расслабились, оставшись наедине с природой, подернутой дымком ленивого тумана. Снова захотелось вдохнуть в себя сладкий табачный дым, рука скользнула в карман пиджака, нащупала трубку, которую, впрочем, нечем было набить – в санатории курение было запрещено категорически, и потому в поселковой лавке табаком и не пахло. Спасли его глаза. Спасли от уныния, обычно следовавшего после констатации факта отсутствия табака. Они констатировали движение, слишком резкое для дремавшего парка.

– А вот, кажется, и некий господин, – мигом забыв о трубке, проговорил Мегре.

В укромном уголке парка, на скамейке, укрывшейся в тупичке живой изгороди невдалеке от статуи Афины, сидела мадам Пелльтан (черный лаковый плащ, черная шляпка, вуаль). Рядом располагался садовник Катэр в зеленом с оранжевым рабочем комбинезоне. Они говорили, как говорят близкие люди: мадам, например, поправила ему воротник, а тот отогнал от ее лица зажившуюся муху.

– Может садовник, пусть красавец, быть любовником женщины, владеющей тремя доходными домами в Льеже? – задал себе вопрос Мегре. – А почему нет? Сердцу не прикажешь. А может, они не любовники, а родственники? Он ее брат? Сходство какое-то есть. Сходство... Они похожи друг на друга, как похожи муж и жена, немало друг с другом пожившие и пережившие! Вот те на! Надо проверить это предположение...

– Господин комиссар, господин комиссар, вас супруга спрашивает! – прервал размышления Мегре голос консьержа Жерфаньона.

Обернувшись, комиссар увидел простертую руку, в ней – радиотелефон.

– Спасибо, дружище Жером! Вы так внимательны ко мне. – Мадам Пелльтан и Катэр смотрели на них как сурки, учуявшие опасность.

– Рад вам услужить, комиссар! Я прочитал все до единого романы о вас, и видеть вас, говорить с вами – величайшее для меня счастье. Почему? – можете спросить вы. – Да потому что я, когда вижу вас, эпического героя, живым, сам оживаю!

– В таком случае, за мной автограф. И знайте – он составит вам состояние, ибо будет первым и последним моим публичным автографом. Кстати, я не говорил, что вы очень похожи на Ксавье Гишара, моего друга и шефа? У него такие же лукавые глаза и длинные седые волосы.

– Спасибо, бригадный комиссар! Однако ж, говорите, говорите, не то мадам Мегре вконец рассердится, – из протянутой трубки раздавалось недовольное бухтение супруги комиссара.

– Слушаю тебя, дорогая, – Мегре взяв телефон, пошел по направлению к скамейке, обжитой мадам Пелльтан и Катэром; Жерфаньон остался на месте, делая вид, что рассматривает розовые кусты, укрытые сосновым лапником от грядущей зимы.

– Как ты там? – спросила мадам Мегре. Катэр пригнулся, увидев, что комиссар приближается. – Как я слышала, поклонников и поклонниц у тебя хватает?

– Все нормально, дорогая, иду на поправку. К рождеству попрошу выписки. А что касается поклонников, они поклоняются не мужчине и не полицейскому, но чучелу, прославленному Сименоном.

– Мне звонили... одна доброжелательница.

– Неужели?

– Да. Говорила, что ты там времени даром не теряешь, и после бурных ночей до обеда валяешься в постели

– Совершенно верно. Расследование продвигается вполне успешно, – Мегре решил отвечать невпопад, чтобы озадачить супругу.

– Расследование чего? Ее закромов и прелестей?

– Перестань, дорогая. Не зли меня, а то придется глотать таблетки.

– Знаешь, она мне такое о тебе наговорила. Однако я не поверила. Как не поверила бы, если бы мне сказали, что ты не в «Эльсиноре» лечишься, а на Венере.

– Ты имеешь в виду планету?

– Разумеется.

– Спасибо, дорогая. Твое доверие многое для меня значит. Послушай, у меня к тебе просьба. Не могла бы ты выяснить, в каких отношениях состоят мадам Николь Пелльтан из Льежа, владелица трех доходных домов, и некий Франсуа Катэр? Позвони в Льеж комиссару Огу, номер найдешь в телефонной книге.

– Ага! Значит, мадам Пелльтан, аппетитная мадам Пелльтан, родом из Льежа? Значит, вы земляки, и вам есть о чем поговорить?!

– Луиза, умоляю, перестань говорить глупости! – боковым зрением Мегре увидел Карин Жарис. В летних туфельках, странных для осени, она сомнамбулой шла по соседней дорожке.

– Я шучу, милый. Сейчас позвонить?

– Это было бы здорово. Жду.

Мадам Пелльтан поднялась со скамейки, направилась к воротцам, у которых начиналась дорожка к поселку. Катэр продолжал прятаться. Карин Жарис, остановившись, смотрела на хризантемы, побитые ночными заморозками. Жером Жерфаньон чистил ногти только что использованной зубочисткой.

– Похоже, она и в самом деле не приведение, а всего лишь пациентка, – огорчился Мегре.

Карин Жарис подняла головку; увидев изучающие глаза комиссара, помахала пальчиками.

– Сумасшедший дом, – подумал он, поклонившись.

Минуты через три позвонила мадам Мегре.

– Семнадцать лет назад Николь и Франсуа близко познакомились, – сказала она, – а через год у них родилось дочь. Эта история имела огласку, потому и отложилась в памяти комиссара Ога...

– В памяти комиссара Ога откладывается все, – тепло сказал Мегре. – Даже смерть кота Жана, последовавшая в 1961 в результате взрыва оасовской бомбы в мэрии Тулона. А что была за история?

– Этот Франсуа Катэр, семнадцати тогда лет, пожив с пятнадцатилетней Николь около года, открыл для себя важную вещь...

– Какую вещь?

– Ну, он открыл, что ориентацияу него другая...

– Час от часу не легче. Хочется воскликнуть «О, времена, о, нравы!»

– А что ты удивляешься? Сейчас во Франции каждый пятый гомосексуалист или, по крайней, мере, бисексуал или трансвестит.

– Что поделаешь? Другой страны у нас нет. А что последовало за этим банальным открытием?

– Грустная история. Они продолжали жить вместе, потом Николь родила дочь, научившуюся говорить лишь в четыре года. Когда Люсьен исполнилось пять лет, Катэр как в воду канул. Одни говорили, что он навеселе утонул в Сене, другие – что попал в психушку, третьи – что завербовался в Иностранный легион и погиб в Центральной Африке.

– Спасибо, дорогая, за сведения. Ты скоро приедешь? Я истосковался...

– Истосковался? Тогда, скоро. Очень хочется посмотреть на твою Венеру, – голос Луизы зазвучал игриво.

– Я вас непременно познакомлю. Книги не забудешь прихватить?

– Как?! Разве тебе их не передали? Я послала пакет с судьей Данцигером!

– Ах, да! Профессор Перен говорил мне что-то о каком-то пакете, – соврал Мегре. – я сейчас же схожу за ним... До свидания дорогая.

– Я так скучаю по тебе, милый... Пока.

Вернув телефон Жерфаньону, Мегре пошел к «Дому с Приведениями». Он опять слышал в трубке какие-то знакомые звуки. Шестое чувство говорило ему, что, раскрыв природу этого звука, он немедленно остолбенеет.

Пройдя несколько шагов, Мегре остолбенел.

Как просто! Это звуки шагов! Кто-то ходил в мягкой обуви (домашних тапочках?!) взад-вперед, ходил по комнате, из которой говорила госпожа Мегре.

Кто ходил?!

Откуда она говорила?

Конечно, из дома. Откуда еще?

«Она и не думала скучать в те дни, когда Мегре оставлял ее одну в их квартире на бульваре Ришар-Ленуар», – вспомнил комиссар слова писателишки, второй страстью которого были красивые женщины фривольного поведения, которых он затаскивал почти что в каждый свой роман.

Да, не думала и не думает скучать. И завела любовника. И потому так неадекватно отнеслась к сплетне о моих нежных отношениях с Генриеттой...

Или... или она попросила кого-нибудь ходить у телефона, чтобы возбудить во мне ревность?!

– Нет, ты все более и более становишься параноиком, – Мегре заставил себя расслабился, вспомнив выдержку из правил внутреннего распорядка сыскной полиции: «Полицейский, которому поручено расследование, не принадлежит более себе». – И потому эти шаги, и их природу оставим на потом. А сейчас пообщаемся с крошкой Люсьен.