Текст книги "Три французские повести"

Автор книги: Роже Гренье

Соавторы: Пьер Мустье,Рене Фалле
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Однажды утром – было это незадолго до Пасхи – не знаю уж, что послужило тому толчком, но только муки мои вдруг стали нестерпимыми. Я распахнул окно в гостиной и принялся громко вопить. Я орал, что все люди подлецы и трусы, а весь мир сплошное скотство. Мадам Акельян, к которой прибежали соседи, постучалась в мою дверь. Я спросил, что ей угодно. Она на мгновенье растерялась, стоя с полуоткрытым ртом, потом ответила вопросом:

– Вам ничего не нужно, мсье Реве?

Я покачал головой. Она поспешила уйти. Вечером ко мне явился Робер.

– Бернар, надо на что-то решиться. Тебе необходимо заняться своим здоровьем.

К огромному своему удивлению, я слушал его без всякого гнева. Сердце мое билось вяло. Я стирал пальцами со лба капли пота.

– Ну что ж, если это может доставить тебе удовольствие, – проговорил я.

XIII

Сегодня 25 января 1976 года. Я пишу свои записки три месяца и десять дней. Доктор Борель считает маловероятным, что мое повествование опубликуют.

– Слишком уж вы откровенны. Сейчас это не в моде.

Он спросил, какое заглавие я выбрал. Я отвечал, что об этом еще не думал.

– На вашем месте, – добавил он, – я назвал бы ваше произведение «Гранаты».

Желая убедить меня, он подчеркнул тройной смысл слова: взрывчатый снаряд, прекрасный плод и наконец – символ плодородия. Вся эта аргументация несколько смущала меня.

Вчера я перечитал свой манускрипт целиком. Мне показалось необходимым сделать две оговорки. Первая – относительно моей памяти: кое-кого удивит, что в моем возрасте я еще не потерял ее. Дело объясняется весьма просто, если учесть, что я выверял все названные даты по своей записной книжке. Вторая оговорка – по поводу смертной казни. Я никогда не высказывался по этому вопросу и не собираюсь этого делать. «Мы придерживаемся твердого принципа, – говорила Катрин, – мы против всяких репрессий, какую бы форму они не принимали». Но нынче такого рода принципы внушают мне тревогу. Я остерегаюсь любых теорий, которые рубят с плеча быстрее и бесповоротнее, чем гильотина. В прошлом месяце меня навестил Ролан Шадр. Он спросил, перестал ли я на него сердиться. Я ответил, что не сержусь. Он сказал, что много раздумывал обо всем и что он прекрасно понимает мою тогдашнюю реакцию. Я молча покачал головой, и он почему-то смутился. Он заговорил о нашем мире, ослепленном всякими коллективными идеалами.

– Мы живем в эпоху чересчур суровую для отдельной личности. Просто не хватает времени на то, чтобы интересоваться ею. Но ничто еще не потеряно. Настанет и ее час.

Говоря это, он через силу улыбнулся. Я сказал, что при таком оптимизме вид у него совершенно несчастный. Он заявил, что я человек невыносимый, крепко стиснул мне плечо и посоветовал не сделаться реакционером.

– Наши друзья будут в отчаянии, – сказал он.

– Если я до этого докачусь, – ответил я, – это будет по вашей вине.

Я помирился с Соланж и Робером, которые пришли поздравить меня в первый день Нового года. Они сказали, что я прекрасно выгляжу и радовались моему душевному равновесию.

– Просто чудесно, Бернар, видеть тебя таким спокойным! – сказала Соланж. – Рядом с тобой мы кажемся какими-то безумцами, закомплексованными.

Чтобы несколько охладить их восторги, я утверждал, что флегма моя не совсем естественна, пусть думают, что меня пичкают успокаивающими средствами, но это было неправдой. Уже больше трех недель, как доктор Борель исключил из моих лекарств все седативные средства.

Этим утром позвонила Ирен, чтобы узнать, как идут мои дела, и еще для того, чтоб сказать, что она хочет видеть меня у себя в Дижоне, хочет, чтобы я переселился к ним окончательно.

– Жак и дети будут в восторге. Не можешь же ты до конца своих дней находиться в больнице!

Я ответил, что «Каштаны» вовсе не больница, а санаторий под медицинским наблюдением. Это уточнение пришлось ей не по душе. Ей хотелось поговорить со мной о Раймоне, который никому не доверяет и целые вечера напролет сидит неподвижно. Она думает, что я мог бы ему помочь. Один только я имею на него хоть какое-то влияние. Никого, кроме меня, он не слушает. Я ответил, что должен все хорошенько обдумать. Прежде чем принять решение, я посоветовался с доктором Борелем. Он полагал, что тут колебаться нечего.

– Вы нуждаетесь в домашнем очаге, а этот мальчуган нуждается в вас. У меня нет никаких причин удерживать вас здесь. Вы излечились.

Врачам, видимо, нравится давать нам советы, которые, на их взгляд, могут расшевелить нашу душу. Как смогу я опекать этого ребенка, помочь ему стать человеком, когда я сам отчаялся в людях? Если только Ирен не изобрела этот предлог из милосердия, желая придать смысл моему существованию. Однако я чувствовал, что она не лгала. Раймон ждет меня, ему необходимо мое присутствие. Мы нуждаемся друг в друге. Мой горький опыт обернется для него силой. Пережитые мной разочарования, если подать их с юмором, вдохнут в него энергию. Я научу его презирать эту вялость под маской горячности, этот отвлекающий маневр людей, которые рядят свою трусость под политические эмоции или же выдвигают всевозможные проблемы, лишь бы отрицать очевидность. Они скользят, легко носятся по льду, стараются оглушить себя, чтобы не слышать, как он трещит у них под ногами. Мне хотелось бы заставить моего мальчугана смеяться, описывая их гримасы и кривляния, когда тонкая корочка льда поддается. Странное дело. Я только что сказал «моего мальчугана», словно уже принял решение. И мне чудится, я вижу, как блеснул из-под ресниц лукавый взгляд Катрин, которая всю жизнь мечтала иметь ребенка.

Роже Гренье

ФОЛИЯ

Roger Grenier

LA FOLLIA

Перевод Л. Завьяловой

Редактор M. Финогенова

© Éditions Gallimard, 1980

…Эти прелестные чаконы, безумия Испании…

Мадам де Севиньи

Senza alcun ordine la danza sia: chi il minuetto, qui la follia, qui l’alemanna farai ballar.

Don Giovanni^[11]

1

Им было лет по тринадцать-четырнадцать, и все четверо учились в лицее Лафонтен. Как-то в воскресенье они отправились на дневной сеанс в кино «Орфелен» в Отейе. Шел фильм «Скала буйных ветров» с Лоуренсом Оливье. В антракте Валери Понс купила пакетик конфет. Да, в памяти Нины Ору запечатлелось, что их купила именно Валери Понс. Эта худышка только и думала о еде. Девочки заметили, что на каждой конфетной обертке написано какое-нибудь предсказание. Когда Нина прочла: «Вы выйдете замуж дважды», подруги захихикали и заверещали. Валери Понс было предсказано: «Вы проживете 99 лет». Они сочли, что это не слишком интересно, но расхохотались, уже настроившись на смешливый лад. Наступила очередь Барбары Крюзон. Нина снова увидела перед собой ее лицо – такое невыразительное, – прямые волосы и челку. «Вас ждет блестящая артистическая карьера». Ерунда. Женевьева Вико еще не развернула свою конфетку. Подружки торопили ее, и она впопыхах надорвала обертку. Наконец, расправив бумажку на ладони, Женевьева прочитала: «Вы станете миллионершей». Девочка, пожав плечами, тряхнула темными локонами:

– А я уже миллионерша! – Она сунула конфетку в рот, и лукавые складочки затаились в уголках ее губ.

Вместо того чтобы сразу забыть эту сценку, Нина Ору запомнила ее навсегда. С того дня миллионеры не шли у нее из головы. Она не могла забыть, с какой неподражаемой простотой Женевьева Вико заявила, ни капельки не задирая нос и не стыдясь, словно речь шла о вещах самых обыденных, хотя вместе с тем и необычайных: «А я уже миллионерша!» Хотя Нина жила в Шестнадцатом округе, лишь много лет спустя ей довелось наблюдать жизнь настоящих богачей. Отец Нины был инженером в Дорожном ведомстве. Сразу после войны его перевели в Ажан главным инженером. Примерно в это же время Нина закончила лицей. Она не поехала следом за родителями, а осталась в Париже учиться на курсах декоративного искусства. Затем она устроилась в фирму, где стала работать под началом известного декоратора. В двадцать четыре года она вышла замуж за художника Алексиса Валле. Чтобы заработать на жизнь, он поступил оформителем на полставки в большой универсальный магазин. После двух лет супружеской жизни Нине и Алексису стало ясно, что между ними нет настоящего взаимопонимания, хотя они и не желали в этом себе признаваться. Нина, которая считала, что искусство, безусловно, требует жертв, в конце концов пришла к выводу, что ее муж слишком долго «пробивается» как художник и что жертвы тут, может быть, вовсе ни к чему. Похоже, живопись никогда не принесет Алексису ни славы, ни денег. Он и сам не был уверен, что когда-нибудь станет великим мастером или хотя бы просто неплохим художником. Возможно, он всего лишь один из двадцати тысяч пачкунов, поселившихся в Париже. Во всяком случае, он предпочитал не задаваться подобными вопросами. Живопись, которая поначалу была для него привычкой, в конце концов стала необходимостью. Рисовал он, в общем-то, ради собственного удовольствия, что особенно выводило из себя его жену. То были послевоенные годы, когда жилищному кризису, казалось, не будет конца. Алексис отдавал себе отчет в том, что Нине надоело жить в двух комнатах, заставленных картинами, красками и прочими материалами, с малюсенькой кухней, без ванной, с крошечной туалетной комнатой, где невозможно было даже оборудовать душ. Кроме того, квартира эта находилась в центре Семнадцатого округа, в скучнейшем квартале, в доме, затерявшемся где-то между проспектом Вилльерс и бульваром Мальзерб. Нина была в полном смятении. Она не могла оборудовать по своему вкусу две комнаты, превращенные в мастерскую, хотя и была художником по интерьеру.

А что думал он, Алексис Валле, о своей супруге? С тех пор как рассеялась иллюзия любви и миновали дни, когда возлюбленную скорее выдумываешь, нежели оцениваешь трезво, он хладнокровно взвешивал достоинства и недостатки своей спутницы жизни. В конце концов все женщины далеки от идеала. Он еще не вполне понимал, что рассуждения такого рода разрушительнее любой страсти.

2

Однажды вечером Нина пришла с работы очень возбужденная.

– Знаешь, кого я встретила? Женевьеву Вико.

– Женевьеву Вико?

– Да, «миллионершу», которая училась вместе со мной в лицее Лафонтен. Да я тебе говорила о ней сто раз. Впрочем, теперь она и в самом деле похожа на миллионершу больше, чем когда бы то ни было. Кажется, вышла замуж за какого-то сказочно богатого типа. Сегодня утром патрон объявляет нам, что получил крупный заказ – особняк на авеню Анри Мартена, который предстоит весь отделать заново – сверху донизу. Он ведет нас на стройку. Я начинаю ползать на четвереньках – измерять комнату, и тут вдруг появляется женщина, останавливается в дверях, словно боится мне помешать, поднимаю голову и узнаю Женевьеву. Оказывается, это на нее мы будем работать.

– А она тебя узнала?

Нина резко вскинула голову, словно вопрос этот был неуместен.

– Конечно. Мы расцеловались. Патрон был совершенно потрясен.

Шли дни, и Нина сообщала Алексису новые подробности о своей бывшей однокашнице. Мужем Женевьевы оказался коммерсант по имени Шарль Тремюла, занимавшийся внешнеторговыми сделками.

– У меня есть два пригласительных билета на футбольный матч, – однажды объявила Нина. – Мне предложила их Женевьева. Вдобавок ко всему ее муж еще и президент спортивного клуба. Это очень ответственный матч в розыгрыше кубка. Если команда выиграет, она попадет в полуфинал.

– Ну, раз это доставит тебе удовольствие…

– Ты ничем не интересуешься. Я так и сказала Женевьеве: Алексис – медведь, не уверена, удастся ли мне оторвать его от живописи. В конце концов, неужели тебе не хочется познакомиться с моей подругой после того, как я тебе о ней столько рассказывала? Мне, например, очень хотелось бы увидеть ее мужа. Он ведь еще ни разу не появлялся на стройке. Невероятно занятой человек! Похоже, он страшно устает, буквально падает от усталости. Каждую минуту ему приходит в голову новая идея. Так, недавно он создал сеть прачечных-автоматов по всей Франции, и все они оборудованы американскими стиральными машинами.

– Я его непременно поблагодарю. Спасибо, мсье, благодаря вам я ношу чистое белье.

– Не нужно презирать всех на свете. Ты считаешь себя настолько выше других, что на остальных тебе наплевать. Тебя ничем не проймешь. Ты погряз в себялюбии и снобизме. А между прочим, этот человек с его прачечными облегчает нам жизнь и наверняка способствует нашему прогрессу больше, чем какой-то там художник.

Надувшись, Нина удалилась в другую комнату. Но вскоре вернулась.

– Так или иначе, а на этот матч пойти надо. Было бы очень невежливо не воспользоваться приглашением.

Таким образом, в воскресенье днем они сели в поезд на вокзале Сен-Лазар и отправились на стадион в Коломб. Их усадили на трибуне для почетных гостей, неподалеку от Женевьевы и Шарля Тремюла. Они поздоровались. Глаз художника быстро схватывал особенности каждого лица, но внешность бизнесмена Алексис Валле нашел ничем не примечательной, мужчина как мужчина, только несколько склонен к полноте. Он оказался старше своей жены, очевидно, старше и их с Ниной, правда, лет на пять, не больше. Женевьева Тремюла была брюнетка с короткими вьющимися волосами, но с такой светлой кожей, какая редко встречается у брюнеток, с большими черными глазами – в этом он убедился несколько позже, когда она сняла солнечные очки. Ростом она была немного ниже Нины.

Апрель радовал одним из своих первых погожих деньков, когда в бледно-голубом небе плывут легкие облачка. Мадам Тремюла сняла жакет и осталась в блузке с короткими рукавами. Руки и ноги у нее отличались необыкновенным изяществом.

Какое удовольствие было сидеть на этой трибуне для избранных! Пока шел матч, Алексис расслабился, следя за движением желто-белых и сине-красных игроков на зеленом прямоугольнике футбольного поля – настоящий калейдоскоп. Это было похоже на «движущуюся картину», где яркие детали то собираются вместе, то разбегаются в разные стороны. Солнце садилось, и тень от трибуны, закрывшая часть поля, перерезав его по диагонали, еще более усложняла картину, которая действовала на Алексиса гипнотически. Он воображал себя Раулем Дюфи^[12], который с восторгом передвигает эти цветные пятнышки. Затем он попытался представить себе, как это поле и две команды из одиннадцати игроков могли бы выглядеть на гобелене Люрса^[13]. Команда Тремюла вышла победительницей. Алексис и Нина пошли поздравить своих благодетелей и поблагодарить.

– Нужно отпраздновать это событие, – сказал Тремюла. – Милости просим к нам, если вы не заняты.

– Мы не хотели бы навязывать вам свое общество, – пробормотал Алексис.

– Вы приехали на машине? Нет? Тогда поедемте с нами.

Они возвращались в Париж в черном «кадиллаке», бесшумно катившем по булыжным мостовым окраинных улиц. Тремюла пожелал сесть рядом с шофером, Алексиса усадили между двумя дамами на широком мягком заднем сиденье. В машине пахло кожей, сигаретами, духами мадам Тремюла. Время от времени коммерсант оборачивался к своим гостям с какой-нибудь репликой. Он изъяснялся как-то робко, слегка заикаясь.

– Как ни странно, мы с вами находимся в одинаковом положении. Вы знаете обо мне только то, что моя жена могла рассказать вашей. Я тоже знаю о вас только то, что ваша жена рассказывает моей.

– Как ты все усложняешь! – заметила Женевьева Тремюла.

Ожидая, когда закончится отделка особняка на авеню Анри Мартена, Тремюла продолжали жить в огромной квартире на авеню Петра I Сербского. У них собралось человек тридцать, в том числе несколько игроков из команды, одержавшей победу в сегодняшнем матче, в частности, ее вратарь – знаменитый Кристиан Марманд, многократный чемпион, принимавший участие в соревнованиях международного класса. Алексис узнал также тучного мужчину, выделявшегося среди присутствующих высоким ростом, – популярного эстрадного комика Батифоля, заглянувшего ненадолго между утренним и вечерним представлениями в «Бобино», где он блистал в это время. Метрдотель разносил фужеры с шампанским и бокалы с виски – большие хрустальные бокалы с тонкой гранью, который свидетельствовали о роскоши. Мадам Тремюла и Нина исчезли, очевидно, одна из них куда-то увела другую. Тремюла, проходя мимо Алексиса, поднял бокал.

– За ваши успехи, художник!

– Я работаю, – сказал Алексис, – я в вечных поисках… Это все, что я могу пока что сказать о себе.

Тремюла спросил, опять с некоторой робостью:

– Ну, а как вам понравилась моя жена?

– Я был наслышан о ней от Нины. Она прекрасно помнит ее со школьных времен. Поэтому и у меня создалось впечатление, будто я тоже чуть-чуть знаком с нею. Она красивее, чем я себе представлял.

– Но очень, очень хрупка.

Алексис не знал, что на это ответить. Впрочем, бизнесмен уже удалился к своим гостям. Через некоторое время опять появилась Женевьева Тремюла в сопровождении Нины. Теперь она была в черном декольтированном платье, удачно оттенявшем ее молочно-белую кожу. Она обошла приглашенных, заполнивших гостиную. После того, что сказал ее муж, лицо Женевьевы показалось Алексису грустным, несмотря на лукавые, нежные складочки в уголках рта, которые создавали некое подобие улыбки. Локоны, очевидно, тоже должны были придавать ей вид веселой легкомысленной куколки, но глаза, увеличенные гримом, переходили с одного гостя на другого и, казалось, взывали о помощи. Нина заново подкрасилась. Губы ее блестели, глаза сияли, и вся она светилась каким-то новым светом. Алексису показалось, что в ее лице появилась даже какая-то жесткость.

Люди заглядывали в дом ненадолго – выпивали бокал-другой и исчезали. Прошло минут двадцать, и Алексис подумал, что пора и ему попрощаться с хозяевами, но заметил, что Нина увлечена беседой с Кристианом Мармандом, футбольным вратарем. Каждый держал в руке по бокалу шампанского. Приблизившись к ним, Алексис услышал, как всемирно известный чемпион произнес:

– Время для меня – это девяносто минут, в течение которых я гоняюсь за мячом. Мое прошлое не представляет интереса, а вообразить себе будущее я не в силах. Но в течение этих кратких минут на стадионе, пока мое тело и мой ум выдают лучшее, на что они способны, пока крики болельщиков, опьяняя, влекут меня вперед, я как бы делаю шаг в бессмертие.

– Понимаю, – сказала Нина.

Алексис отошел. Видя, что он остался в одиночестве, мадам Тремюла подошла, чтобы занять гостя. Возможно, она просто выполняла свой долг хозяйки дома, как только что это делал ее муж.

– Я рада вас видеть наконец. Вы действительно так обаятельны, как утверждает Нина?

– Неужели она говорила обо мне хорошо?

– Да. Очень.

– А мне просто не верится, что я вижу вас воочию. Я так много наслушался от жены о вас, что вы в моих глазах стали едва ли не героиней легенды.

– Я? Но я ничего особенного собой не представляю.

Она удалилась, оставив позади себя запах духов, пряный запах, какого ему еще никогда не приходилось вдыхать, – должно быть, потому, что духи эти были слишком дороги для женщин его круга. Алексис отметил, что у нее изящная походка. Хотя высокой ее не назовешь, похоже, у нее длинные ноги. Как хотел бы он влюбиться в такую женщину! Потом он подумал, что ему ничего не стоит воспылать страстью – ослепительная внешность и несколько любезных фраз, ничего не значащих в устах светской львицы и искусно оборванных на полуслове в соответствии с правилами светского общества. И еще это самоуничижение, то ли искреннее, то ли притворное: «Я ничего особенного собой не представляю».

Появилась толстая рыжая девочка лет шести или семи. Она пришла поцеловать маму с папой и приветствовать знакомых гостей. Всем остальным она сделала глубокий реверанс, и Алексис с удивлением подумал: вот ведь попал в такой дом, где девочки приучены делать реверанс. Жаль только, что она такая толстушка!

Батифоль подошел к Женевьеве Тремюла, обнял ее за талию и слегка приподнял.

– Как он глуп! – смеясь, сказала она.

Батифоль фальцетом повторил за ней:

– Как он глуп! Как он глуп!

Этими восклицаниями комик обычно пересыпал свои монологи, чем в основном и был знаменит. Стоило заговорить о Батифоле, как кто-нибудь тут же подхватывал: «Как он глуп! Как он глуп!»

Но девочка, сжав кулачки, наступала на Батифоля:

– Отпусти ее! Сейчас же отпусти!

Батифоль сделал вид, будто намеревается унести свою добычу, и толстушка преследовала его, пока он не поставил ее маму на пол.

– Кати очень ревнива, – объяснила гостям Женевьева.

После этот инцидента толстая девочка исчезла так же неожиданно, как и появилась. Худая брюнетка с короткими прямыми волосами, которую Алексис раньше не заметил, обрушилась на комика с упреками:

– Ты получаешь удовольствие, поддразнивая Кати. По-моему, это отвратительно. Сколько бы я ни возмущалась, это сильнее тебя – ты каждый раз снова принимаешься за свое.

– Оставь его, Фаншон, – сказала Женевьева Тремюла. – Он не столько зол, сколько глуп.

И все опять зашумели:

– Как он глуп! Как он глуп!

Почти все гости разошлись, и Алексис снова надумал откланяться, но теперь в гостиной оставалась очень небольшая компания – супруги Тремюла, Батифоль, его собственная жена и Кристиан Марманд, который взял Нину за руку. Они хором запели старинный вальс Фрагсона – должно быть, одну из своих излюбленных песенок:

«Ах, сударыня, я в восхищенье!

Как в раю я блаженствую тут».

«Сударь, – шепчет она без смущенья, —

Это гнездышко – скромный приют».

                              Я в ответ ей: «Сударыня, право,

                              Таково уж любви волшебство,

                              Что влюбленным, поверьте, по нраву

                              Это гнездышко больше всего».

Алексис наблюдал, как мадам Тремюла вместе со всеми распевает двусмысленные куплеты. Возможно, она немного выпила. Она пела, покачивая в такт головой. Как могла эта принцесса произносить такие пошлые слова:

«Ах, сударыня, я в восхищенье!

Подле вас умереть был бы рад!»

«Вижу, – шепчет она без смущенья, —

Вам по вкусу мой маленький сад»

^[14]

.

Разлучив Нину с Мармандом, Батифоль закружился с нею в вальсе. Она, казалось, была в упоении. Допев песенку, все весело зааплодировали. Фаншон, жена Батифоля, объявила, что ему пора уходить.

– Смотри, опоздаешь к началу представления, – добавила Женевьева Тремюла.

– Ничего страшного, без меня не начнут. Налей-ка мне последнюю рюмочку.

– А ты, – обратилась Фаншон к Кристиану Марманду, – вспомни-ка о своих детках, которые плачут дома.

– Дорогие мои белокурые головки! – ответил футболист. – Думаешь, и это тоже смешно? Не отравляй мне вечер. Ведь сегодня мы одержали победу.

Когда Батифоль удалился, Тремюла сказал Алексису:

– Занятный тип. Батифоль тоньше, чем кажется, если судить по эстрадному номеру, с которым он выступает. Его настоящее имя Леонар де Сен-Маме. Он маркиз. В прежние времена у него был бы свой замок и псовая охота. Батифоль любит выпить, но человек не злой, и готов на все, лишь бы развлечь Женевьеву.

Было непонятно, радует ли Тремюла это знакомство с аристократом или он находит удовлетворение в том, что достиг определенных высот, в то время как представитель бывшего правящего класса низведен до положения шута?

– А его жена?

– Фаншон – актриса. Закончила консерваторию, но после этого так и не совершила в искусстве ничего сколько-нибудь значительного. Две-три маленькие роли в театре – вот и все. С тех пор как она стала жить с Батифолем, она уже не рвется на сцену. Целиком поглощена им, а это не всегда легко. Парень он славный, но в любую минуту может выкинуть какой-нибудь номер.

– Трогательно видеть, как ваша дочь отважно бросается на этого великана.

– Очень боюсь, что Кати меня не любит. И поэтому чрезмерно любит свою маму.

– Нам тоже пора. Спасибо за чудесный день.

– Надеюсь, еще увидимся.

Алексис спросил себя, что это – простая формула вежливости или искреннее пожелание. А Шарль Тремюла добавил:

– Люди, с которыми мне приходится общаться, не очень-то интересны, и моя жена страдает от того, что у нее мало настоящих друзей.

Женевьева Тремюла проводила Алексиса и Нину. Женщины расцеловались. Нина начала спускаться по лестнице, Алексис, встав навытяжку, церемонно протянул на площадке руку хозяйке дома. Черные глаза молодой женщины блестели в полумраке. Она потянулась к нему и уже на пороге полуоткрытой двери, прежде чем повернуться к художнику спиной, дважды коснулась его щеки губами, не проронив при этом ни слова.

– Давай возьмем такси, – взмолилась Нина, когда они очутились на улице. – После «кадиллака» очень тяжко тащиться в метро.

Она была возбуждена и чуточку пьяна.

– Видал! Меня пригласил танцевать Батифоль – ведь он знаменитая звезда мюзик-холла! И этот футболист! Он показался мне очень интеллигентным. Интересуется всем – литературой, джазом. Мне ужасно нравятся мужчины подобного типа. Такой способен увлечь кого угодно… Впрочем, на обращай внимания на то, что я болтаю, – я выпила чересчур много шампанского.

Но она продолжала опьяняться словами и никак не могла умолкнуть. Дома Нина сразу же улеглась в постель и прижалась к нему.

– Ну как тебе понравились мои друзья? – спросила она наутро.

– В этом я еще не разобрался. Не люблю толстосумов. Впрочем, бедняков я люблю не больше.

– Ты никого не любишь, и я это прекрасно знаю. За твоей любезностью кроется всего лишь равнодушие. Но ты убедился, что у них собираются только люди незаурядные – актеры, знаменитости.

– А твоя подруга – настоящая красотка. Должно быть, вы составляли занятную компанию в лицее Лафонтен. Хотел бы я ее тогда увидеть.

– Не знаю, как обстоит с этим делом сейчас, но в то время в нашем классе лишь три-четыре девочки уже крутили романы с мальчиками. В том числе и Женевьева. Рядом с ней я была желторотым птенцом.

3

Нина и Алексис стали частыми гостями в доме Тремюла. Коммерсант выдавал себя за великого знатока по части вин и самолично спускался в погреб выбирать подходящие к ужину местные сорта. Случалось, он делал это, когда гости были уже в сборе. И по тому, как он поднимался с бутылками, все понимали, что он черпает в этом удовольствие, которого никому не согласился бы уступить. Алексис в этих делах был полнейшим профаном. Он даже не решался похвалить Тремюла, боясь, что скажет что-нибудь не то. Обе супружеские пары стали бывать вместе в театре, кино, а иной раз и в ночных ресторанах на Елисейских полях. Беседуя с Тремюла, Алексис открывал для себя деловой мир, о котором до этого он имел лишь смутное и, возможно, совсем неверное представление.

– А между тем здесь все проще простого. Я руководствуюсь весьма распространенным суждением, что между американской цивилизацией и нашей существует разрыв в десять лет. Так что достаточно перенести сюда то, что уже вошло в обиход там и пока неизвестно у нас, нужно только заручиться помощью хороших адвокатов, чтобы у тебя не украли твою идею… или чтобы никто не смог обвинить тебя в краже чужих.

– Именно таким образом вы и ввели у нас стиральные автоматы?

– Они просуществуют недолго. Пройдет еще несколько лет, и каждая семья приобретет стиральную машину. Нужно быть готовым ликвидировать все в тот момент, когда я выжму из этого все, что возможно.

– Что вы подразумеваете под словом «ликвидировать»?

– Перепродать их людям, которые еще не уразумели, что эра стиральных автоматов кончилась.

Временами контраст между его спокойным, чуть заикающимся голосом и тем, что он говорил, вызывал у Алексиса мурашки.

– Одним словом, – понимающе кивнул Алексис, – в основе вашего успеха – разрыв во времени между Америкой и Европой.

Тремюла вежливо улыбнулся.

– Единственная неприятность заключается в том, что, когда я играю со временем, мне невольно приходится задумываться над тем, что и я не вечен, да, к великому сожалению. Мое дрянное сердце похоже на неисправные часы, которые работают с перебоями. В один прекрасный день оно остановится, причем остановится навсегда.

Смущенный этим признанием, Алексис заметил:

– В тот раз, когда мы были у вас в гостях, Марманд тоже излагал свою теорию времени.

– В самом деле?

Женевьева, казалось, спешила получше узнать художника и хотела, чтобы и он узнал ее. Ее признания оборачивались тревожным допросом, словно она пыталась разобраться в себе самой. Похоже, она постоянно требовала, чтобы ей подсказывали, ради чего следует жить.

– Моя мама была артисткой, музыкантшей. Если б она не принадлежала к богатой семье, мама наверняка сделала бы блестящую карьеру и стала бы виртуозной пианисткой. Она, видите ли, родилась в Штатах. В Бостоне. Общалась только с поэтами, художниками, музыкантами. И вот, чтобы она не почувствовала себя оторванной от артистической среды, папа решил поселиться в Париже. По отцовской линии мы родом из Туке, с севера Франции. В их семье были торговцы мукой и пивовары. У меня и поныне есть там собственный дом. А в Лилле живут мои старший брат и сестра. Если бы не мама, и я бы навсегда застряла там. Не стала бы парижанкой, не училась бы в лицее с Ниной, не познакомилась бы с вами…

И Женевьева покачала головой, тряхнув своими короткими вьющимися волосами.

– В сущности, богатство помешало маме стать настоящей артисткой. Ну и, наверное, то, что она умерла слишком молодой. Когда она заболела, ее по совету врачей отправили в санаторий. Она уехала в Швейцарию, в Саас Фее. А полгода спустя умерла. Я была тогда совсем еще маленькой и помню ее плохо.

– А отец?

– Женился во второй раз. Он умер два года назад.

Алексис подумал, что Женевьева, вероятно, любит воображать себя другом художников, как и ее мать, и, возможно, тоже считает себя больной. Молодая женщина расспрашивала его не о том, что он рисует, а о том, что побуждает его писать картины. Что значит для него художественное творчество? Быть может, он не в силах перенести мысль о смерти и творчество помогает ему жить? Алексис поначалу отвечал ей как мог, включившись в игру, но потом его загнало в тупик однообразие ее вопросов, и почему-то захотелось ободрить Женевьеву. И приблизиться к ней.

– Теперь, когда я лучше познакомилась с ними, – сказала Нина, – я поняла, что Шарль Тремюла – замечательный человек, несмотря на свой неприступный вид. А вот Женевьева страшная зануда, которая только и умеет, что делать его жизнь невыносимой.

– Так или иначе, но он очень любит жену. И дочь тоже. Жаль только, что она такая толстушка! Всякий раз, когда он начинает говорить о своей жене или смотрит на нее, он вдруг становится таким незащищенным, и это очень трогательно.

– Да, – мечтательно проговорила Нина. – Надо быть женщиной, чтобы почувствовать такие вещи, но мне сразу стало ясно, что на этого мужчину нельзя возлагать никаких надежд. Женевьева его просто-напросто околдовала. Он никогда ее не оставит. Нечего даже тратить силы. Непонятно, что только он в ней нашел.