Текст книги "Три французские повести"

Автор книги: Роже Гренье

Соавторы: Пьер Мустье,Рене Фалле
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Жестом он пригласил незнакомца войти в свою хижину. Добрыш, проскользнув между ног марсианина, понесся прочь и, фыркая от ужаса, затерялся во мраке.

Закрыв дверь, Глод уставился на незнакомца, который в свою очередь не спускал с него глаз, вернее, с поразивших его усов, настоящих галльских усов, успевших пожелтеть от табака и слишком частого соприкосновения с содержимым стакана. Усы, видно, так его заинтриговали, что он даже начертил их пальцем над своей верхней губой. Это примирило Глода с пришельцем, и он засюсюкал, как с ребенком, которого учат говорить:

– Усы. Усы. Это усы. Еще довоенные усы, милок.

«Милок» не зря удивился усам, он явно был начисто лишен волосяного покрова, даже ресниц и бровей не было, а под шлемом, конечно, лыс, как колено. Желая его приободрить, Глод хохотнул.

– Надо полагать, и забавная у тебя башка, сынок, гладкая небось, как куриное яйцо. Садись, садись, видать, ты не злой, скорее уж дурашливый, хоть и поболтать не умеешь. А раз ты мне не расскажешь, откуда ты взялся, я так никогда и не узнаю, диковина ты эдакая, хотя думаю, ты не с Луны свалился.

Собеседник Глода опять прокулдыкал что-то на своем тарабарском наречье. Ратинье развел руками, мол, не разбираюсь в твоей китайской грамоте. Марсианин понял, замолчал и, заинтересовавшись окружающим, стал прохаживаться по комнате, изучая все, что попадалось на глаза. Глод, как владелец всего этого добра, был польщен таким вниманием.

– Да, да, кроличек, все это мое! Хоть ты приехал откуда подальше, чем из России, тебя, признайся, прямо ошеломило, сколько здесь прекрасных вещей. Это моя кисточка для бритья, а это моя бритва. А это календарь Почтового ведомства. А это гипсовый кораблик, его наш родственник прислал нам давным-давно, как сувенир. Да не трогай ты, парень, это же денег стоит! И смотри не сунь ногу в ночной горшок, а то хлопот не оберешься!

Марсианин застыл перед гильзой снаряда времен первой мировой войны, из таких гильз солдаты вытачивали цветочные вазы. Он зачарованно обхватил ее ладонями, потом поцарапал ногтем, не обращая внимания на комментарии Глода, который, хоть и понимал, что говорит впустую, не мог удержаться и продолжал:

– Это мне досталось от дяди Батиста, он уже давно помер. Не на войне, а от поганой простуды, потому что не лечили его как следует.

Марсианин наконец расстался с гильзой, осмотрев ее со всех сторон. Ничто из того, что было здесь перед глазами, не заворожило его так, как эта ваза, даже пара сабо, которыми Глод потрясал перед самым носом гостя, пусть, мол, полюбуется, какова работка, а отделка-то, отделка. Их создатель был чуточку даже раздосадован.

– Ничего-то ты не понимаешь, диковина! Ты бы лучше на них посмотрел, чем целый час вазу щупать. Это же день и ночь, дерево или какая-то хреновина железная.

Он вздрогнул, и за ним вздрогнул незнакомец. Откуда-то с дороги донесся пронзительный голос Бомбастого:

– Глод! Глод! Вставай! Иди сюда! На твоем поле летающая тарелка!

Заметив смущение в глазах своего хозяина, марсианин понял, что сейчас он падет жертвой нежданной встречи. Он бросился к двери, открыл ее, мазнул своей трубкой в том направлении, откуда доносились крики, и все мгновенно стихло.

– Что ты натворил, диковина, – заорал Ратинье, – какую же ты беду наделал!

Он зажег во дворе электрическую лампу, оттолкнул «диковину», бросил боязливый взгляд на дорогу. На расстоянии ружейного выстрела, в подштанниках и в клетчатой штопаной-перештопаной рубахе, застыл Бомбастый с поднятой ногой, на манер Гения Свободы, венчающего колонну на площади Бастилии, со сложенными для крика губами, но крику так и не удалось пробиться наружу. От ужаса Глода забила дрожь, и он круто повернулся к незнакомцу:

– Ты мне его убил, палач поганый! Лучшего моего друга уничтожил!

Гнев и горе старика не нуждались в особых разъяснениях, и марсианин поспешил рассеять его заблуждение. Он поднял ладонь, уперся в нее щекой, изображая спящего. Для вящей убедительности он даже громко захрапел. Глод понял эту мимическую сцену, успокоился, облегченно перевел дух, выдохнул, снова вздохнул.

– Ага, понимаю, ты мне его, Бомбастого, усыпил! Ну и ну! Хорошо, что так. Одна смехота глядеть на бедняку Сизисса, статуя, да и только, на одной ноге стоит. Прямо огородное чучело!

Он поглядел на марсианина хоть и с капелькой неприязни, однако не без уважения.

– Подумать только, оказывается, ты, диковина, по части разных штучек и махинаций первый спец! Я, знаешь, решил тебя звать – Диковиной, так удобнее нам с тобой разговаривать, раз я тебя вроде бы окрестил, ведь ты все равно не сможешь мне сказать, как тебя зовут, если у тебя вообще имя есть.

Диковина, поскольку он и вправду был диковиной, так ни разу и не улыбнулся со времени своего появления у Глода. Должно быть, просто не умел. Зато взгляд у него был живой и, надо признать, дружелюбный. Глод прикинул, что ему должно быть лет тридцать, этому колдуну, который запросто навел на Бомбастого каталепсию, только взмахнув палочкой и даже не ударив его по башке. «А они, эти самые туземцы, видать, сильно ученые и все такое прочее», – подумалось ему. Оставив превращенного в мумию Шерасса на произвол судьбы, хоть и нелепой, зато временной, он запер дверь и смехотворное видение исчезло с его глаз. С помощью жестов он старался разузнать у Диковины, почему тот явился именно сюда, все тыча и тыча пальцем в сторону своего поля, где приземлилась летающая тарелка, и, тыча, допытывался:

– Почему? Почему ты здесь, а не где-нибудь еще? Почему у меня? Почему я?

Диковина внимательно следил за этим тыканьем и, понимая, что ему нужно что-то понять, наконец понял. Испустив несколько булькающих звуков, он поставил на стол маленький квадратный ящичек, которого Глод раньше не приметил, с множеством кнопок и небольших циферблатов, только без стрелок и цифр; вместо них там перебегали зеленые огоньки, что несколько смутило Ратинье: ему почудилось, будто они живые.

– Что это еще за штуковина такая, не иначе там внутри что-то есть? – сердито буркнул он. – Что оттуда сейчас полезет? Дым или музыка?

Диковина, очевидно, понял вопросы старика. Он нажал на какую-то клавишу, и ящичек испустил громовой, но непристойный звук, так что Глод от неожиданности даже отпрянул.

– Черти бы тебя взяли, теперь она еще и трещит, словно человек! А ведь гороха небось не жрет!

Из аппарата донеслись человеческие голоса, и Ратинье остолбенел, услышав, что это их с Бомбастым голоса, затем снова раздался взрыв, сопровождаемый смехом, их собственным смехом.

– Но, но… – пробормотал он, запинаясь, – ведь это же мы тогда вечером развлекались на скамейке! Как же ты нас услышал, Диковина? Ведь никого кругом не было! Если ты и не дьявол, то около того!

В свою очередь Диковина пытался объясниться с помощью пантомимы. Он поднял палец к потолку, затем ткнул себя в грудь.

– Понятно, значит, ты в небе был, – прокомментировал этот жест Глод.

Довольный, что его наконец поняли, Диковина снова включил свой ящичек, испустивший треск непомерной силы, поднес ладони к ушам и состроил удивленную гримасу.

– Ага, ты нас сверху подслушивал! – воскликнул Глод, повторяя его жест. – Здорово, видать, у вас, марсиан, слух тонкий. И что же ты подумал? Что это тебя зовут? Верно?

Обрадованный, что его так хорошо поняли, Диковина нажал другую клавишу своего механизма, и канонада этого незабвенного вечера, прерываемая жизнерадостными возгласами, стихла. Поблескивающие огоньки стали из зеленых лиловатыми. Ящичек умолк, однако Глоду еще долго мерещилось, будто он дышит или что-то в этом роде.

– Что бы там ни твердили, – начал Глод просто, радуясь случаю поговорить, – а это дает фору посильнее рокфору. Если уж теперь нельзя при звездах себе невинного развлечения позволить, чтобы на тебя марсианин не сверзился, значит, они скоро нам на голову целыми косяками станут валиться!

Он зашел в чуланчик, вынес оттуда бутылку и два стакана.

– Вот что, отец, не знаю я, распиваете ли вы в своих деревнях литровку, но у нас так принято, особенно когда человека после всех твоих штучек чертова жажда мучает!

Он разлил вино по стаканам и чокнулся с Диковиной, хотя тот даже не прикоснулся к стакану. Зато Глод одним духом осушил свой, смачно прищелкнул языком, довольный, отер усы.

– Просто смех меня берет, когда подумаю, что этот тип прямо на дороге дрыхнет, ну чисто куль с зерном, да еще ногу задрал!

Он фыркнул было, но тут же нахмурился:

– Да что это ты, Диковина, в самом деле? Обижаешь! Ты, парень, теперь во Франции, а во Франции, когда кто входит в дом, хозяин ему сразу подносит стопаря, ведь не дикари же мы, слава богу! Да пей до дна, это вкусненько!

Он подвинул гостю полный стакан. Тот осторожно взял его, понюхал вино. На лице его не отразилось ничего, и сын эфира оттолкнул стакан так, что он проехался по клеенке, отчего Глода даже передернуло.

– Вино ему, видите ли, не по вкусу. Вот уж повезло мне. Как же мы с тобой дружить будем, если ты только одно кокосовое молоко пьешь или еще какую-нибудь бурду. Тебе же хуже, я ведь никогда обратно в бутылку разлитое не сливаю.

Он выпил налитое гостю вино, похлопал себя по животу, рыгнул, что явно заинтриговало Диковину.

– Уж ты прости меня, друг, вижу, что тебе это интересно. Так вот, если кто рыгнет или воздух испортит, это не зря, это свой смысл имеет, можно иной раз и без разговоров обойтись. Мы с Бомбастым, запомни, только во дворе воздух портим, и то когда вместе сидим. В доме это невежливо. А мы с Бомбастым умеем себя прилично вести. Небось и в ресторанах бывали.

Тут он хлопнул себя по лбу.

– О чем только я думаю, сынок! Если тебе пить неохота, ты, глядишь, совсем ополоумел с голодухи, ведь сколько ты на своей хреновой тарелке навертелся! А попросить стесняешься! Сейчас я тебе суп разогрею, там еще немножко осталось.

Он снял с плиты кастрюлю, сунул ее под нос Диковине.

– Скажи, хоть это тебе по душе, если да, тогда я подогрею.

Диковина понял вопрос, понюхал суп и по всей видимости отнесся к предложенному не столь равнодушно, как к вину. Он издал очередное кулдыканье, которое Глод перевел на свой лад.

– Не знаешь, что это такое, а попробовать все-таки не прочь. Это капустный суп, парень. Настоящий, а не из банки или там из пакета. Из собственной моей капусты варено. Из ранней, сорта «скороспелый бакалан», вот как капуста эта зовется, но чтобы ты про такую слышал, я в жизнь не поверю. Не представляю я тебя на огороде с твоим ящиком и тарелкой, разве что ты слизняков усыпишь, как ты того, старого негодника, в сон вогнал.

При этом воспоминании он опять развеселился. Потом захлопотал, зажег спиртовку, поставил на огонь кастрюлю, вынул из буфета белую мисочку с синими разводами – такие мисочки в свое время пользовались большим спросом в Бурбонне, – положил рядом с ней ложку, а тем временем Диковина с нескрываемым интересом следил за действиями хозяина. Глод заметил его любопытный взгляд и хихикнул.

– Видать, там на вашей Большой Медведице вы не жирно кушаете, раз ты глазищи выпучил, когда тебе две ложки супу разогревают. А может, ты удивляешься, что не баба по хозяйству возится, а мужик. Что поделаешь, если моя уже давно в земле лежит, мне ведь не обязательно мчаться за ней следом. Я не так уж и спешу. Чем позже она меня увидит, тем лучше.

Он нарезал хлеб и бросил несколько ломтей в мисочку, что окончательно сразило гостя.

– Тоже мне, чурбаки, – от души веселился Глод. – Куска хлеба в глаза не видели. Если ты, Диковина, пригласишь меня к себе позавтракать, будь уверен, я к тебе вовек не приду. Кушай на здоровье!

Диковина явно оживился, что-то длинно закудахтал, зажав хлебную корку в пальцах. Ратинье прервал его:

– Не надрывайся зря! Все одинаковые. Когда один слово «дерьмо» говорит, другому «окорок» слышится.

Суп закипел. Глод потушил спиртовку, снял кастрюлю с огня, залил горячим супом куски хлеба.

– Не набрасывайся сразу, пусть хлеб немножко соку наберется. Все-то тебе, канибалу, объяснять приходится.

Он свернул сигарету, закурил, чиркнув своей зажигалкой, работавшей на мазуте. Увидев, что из ноздрей Глода повалил дым, Диковина испуганно вскочил со стула. А Глод так и зашелся от смеха.

– Ты небось думал, что я взорвусь! Ей-богу, с этим клоуном не соскучишься. Когда я звук какой издам, он невесть откуда мчится. Когда курю, он, видите ли, пугается. Ну, милок, приступай к делу!

Он указал Диковине на мисочку, а тот, ошеломленный, переводил глаза то на суп, то на Глода, то опять на суп. Этого Ратинье уже не мог выдержать, он заворчал:

– Да он и есть-то не умеет! Еще показывай ему что к чему. В ихних колониях, видать, одну мерзятину жрут. Да ты настоящий дикарь, разнесчастная твоя башка. Кстати, заметь, видик у тебя не очень-то блестящий. Кожа чисто как резина. Тут любой, не только доктор, тебе скажет, что твой организм нуждается в красных кровяных шариках, в красном вине то есть. Ох, Диковина! А ну! Смотри, как я делаю.

Он вооружился ложкой, зачерпнул супа, поднес ко рту, подул и проглотил. Затем протянул ложку Диковине, который неуклюже ухватил ее.

– Понял, дурья голова? Я чистой ложки тебе не дам, небось я не чесоточный какой-нибудь.

Диковина покорно зачерпнул ложку супа, но вместо того, чтобы отправить его в рот, долго принюхивался. Глод даже обозлился.

– Да чтоб тебя разорвало, это же не навоз! Глотай живее! Да глотай же ты!

Но и марсианин получил, видимо, хорошее воспитание и прибыл на Землю из вполне цивилизованной галактики. Подчиняясь Глоду, он поднес ложку к губам, втянул в себя жидкость, но, прежде чем проглотить, долго еще причмокивал языком, стараясь хорошенько распробовать, и только после этих манипуляций сдался и проглотил суп. В первое мгновение его словно ошарашило.

– Следующую! – подбадривал его Глод.

Гость повиновался, он со все возрастающим удивлением приглядывался к землянину, потом зачерпнул третью, а там и четвертую ложку. Перед кусочком свиного сала, попавшегося в супе, он призадумался. При виде капусты пришел в замешательство. А попробовав хлеб, и вовсе растерялся. Но есть продолжал, то и дело бросая вопросительные взгляды на Ратинье, который, войдя в раж, поощрял гостя:

– Теперь совсем хорошо, парень! Слава богу, не приходится приговаривать: съешь-ка, мол, ложечку, за солнышко, еще ложечку за луну, ты из этого возраста уже вышел!

Так, ложка за ложкой, Диковина, отбросив прочь сомнения, очистил всю мисочку. Глод торжествовал:

– Браво, новобранец! Хоть в дорогу подкрепился. От моего супа небось глисты у тебя не заведутся!

Не шевелясь, Диковина смотрел неподвижным взглядом прямо перед собой и, казалось, мучительно о чем-то размышлял. Наконец Глод подметил, что по губам гостя пробежало что-то, и это что-то не могло быть ничем иным, как зародышем, зачином, наброском улыбки. Вскоре он убедился, что не ошибся: Диковина действительно вроде как бы улыбался, губы его морщила полуулыбка, и Глоду померещилось, будто он присутствует при рождении какого-то нового человека.

Он потер руки, он был горд, что сумел вдолбить в голову варвара зачатки цивилизации.

– Так вот, значит, как, браток! Скажем прямо, с тех пор как ты здесь, у нас, впервые у тебя довольный вид! Капустный суп, он весь до самой кочерыжки дух дает, когда он у тебя в кишках переливается, всему организму радость. Телесам хорошо, в голове и то приятность чувствуется. Знаешь, я тебе что скажу: человек лучше становится. Выхлебаешь целую миску, и, когда у тебя полно брюхо супа, даже в ноги он ударяет, ходить легче.

Диковина все еще сидел в задумчивости, казалось, он прослеживает путь этой загадочной пищи, проникшей в его организм. Потом он что-то мечтательно прокулдыкал, предназначавшееся скорее для самого себя, чем для Глода. Тем временем Глод взял со стола кастрюлю.

– Добавки хочешь? Тут еще три-четыре тарелки наберется.

Но гость взял кастрюлю из рук Глода и, просительно покудахтав, показал на потолок. Все было ясно.

– Тебя понял! – подхватил Ратинье. – Ты хочешь суп на небо с собой увезти и своих дружков попотчевать. Это, мальчик, проще простого, я суп все равно доедать не буду, свинье скормлю. Так пускай уж лучше вы, дикари, им попользуетесь. Да неужто ты хочешь его в кастрюле везти, ты же так всю свою тарелку запакостишь! Дам тебе старый бидон для молока, он где-то тут валяется. Не вернешь, я с горя не помру. Молока я не пью никогда.

Он пошарил в буфете, обнаружил металлический бидон, сполоснул его в чуланчике и перелил в него суп.

– Вот видишь. Так оно куда практичнее будет. И дужка у него есть, и крышка. Хоть тысячи километров крутись, капли не прольется.

Диковина просипел что-то, очевидно поблагодарил, поднялся, сунул свою трубку и свой ящичек под мышку, в одну руку взял бидон, а другой показал в направлении летающей тарелки.

– Ага, значит, улетаешь? Ну, всего тебе хорошего, старик. Если захочешь вернуться, адрес тебе теперь известен. Пойду тебя провожу.

Ратинье накинул куртку прямо на ночную сорочку и пошел за Диковиной к своему полю. Отвернувшись, он фыркнул.

– Смешно все-таки, марсианин и с бидоном, ну, чистая молочница. Такое не каждый день увидишь.

Они подошли к летающей тарелке, и Глод осмотрел ее со всех сторон. Внутри находилось сиденье, как в тракторе, а приборный щиток, на тебе пожалуйста, подмигивал десятками огоньков, совсем как механический бильярд в «Кафе дю Марше».

Диковина открыл люк, вошел в космический корабль, а бидон прислонил к перегородке, к которой тот и приклеился намертво. Глод протянул руку своему новому другу, но тот поглядел на него с удивлением.

– Да ну, молоток, пожми мне руку, что же мы, как собаки с тобой расстанемся, что ли?

Но Диковина явно не понимал, чего от него хотят. Заметив его колебания, Глод силком взял его руку и пожал.

– Вот как оно делается, Диковина. Ну счастливого тебе пути! А ручища-то у тебя холодная, бедное ты дитя господне! В жилах небось лягушачья кровь течет!

Диковина захлопнул дверцу, сделал знак Ратинье посторониться. Глод послушно отошел, готовясь присутствовать при взлете тарелки, зрелище, доступном лишь избранным. Диковина покрутил что-то, что именно, Глод не знал, и вдруг лицо его приняло выражение озабоченности, незамедлительно передавшейся и зрителю.

– Так и есть, таратайка поломалась, – буркнул Ратинье, – если она здесь застрянет, минуты спокоя не будет, с утра до вечера народ станет кругом вертеться.

Диковина открыл люк, вылез из своего аппарата, повелительным жестом приказал Глоду стоять на месте, а сам побежал к его дому. «За водой небось пошел, – решил про себя бывший сапожник. – Надо полагать, его молотилка с помощью пара работает». Через минуту все так же рысцой из дома выбежал марсианин, размахивая гильзой дяди Батиста. Даже разрешения не спросил у Ратинье, пристроил как ни в чем не бывало вазу в сопло, в хвостовой части летающей тарелки, прислушался и довольно улыбнулся.

– Мог бы у хозяина попросить, – проворчал Глод. – Не особенно-то красиво получается. Хорошо еще, что не подтибрил гипсовый кораблик заодно.

Диковина ответил ему сердечным кудахтаньем и снова уселся в свой корабль. Глод благоразумно отступил назад, тарелка тут же взвилась на два метра над землей. Бесшумно, даже не поколебав воздух, тарелка начала вращаться все быстрее и быстрее, так что Глод уже не мог различить черты лица улетающего гостя. Потом тарелка стала подниматься вверх и достигла высоты опоры электропередач, обволоклась голубоватым сиянием и, легонько присвистнув, словно воробей прочирикнул, врезалась в небо с быстротой пули, выпущенной из винтовки. В одну секунду она исчезла где-то в стороне Мулена и, прежде чем успеешь дух перевести, должна была оказаться над Жакмаром. Потрясенный этим зрелищем, Глод стоял, задрав голову к небу, и с губ его невольно сорвались слова:

– Когда у этой штукенции в трубу вставлена ваза для цветов, она недурно работает! А нет вазы, небось ругаешь ее на чем свет стоит! Проклятый этот Диковина! Только в Париже такие типы водятся…

Он подошел к тому месту, где приземлялась тарелка, нагнулся. Ни одной травинки не было примято, не разило ни бензином, ни газом, ничем не разило.

– Чистая работка, – одобрительно заметил Глод, задумчиво направляясь восвояси.

На дороге по-прежнему торчал Бомбастый с задранной кверху ногой. Еще не открыв двери, Глод бросил на него прощальный взгляд и вдруг увидел, что сосед его оживает, будто по мановению волшебной палочки, уже поставил ногу на землю и продолжает ту самую фразу, которую не успел тогда договорить:

– Эй, Глод! На твоем поле тарелка приземлилась. Я же тебе говорю, там у тебя тарелка!

Ратинье огрызнулся:

– Да заткнись ты! Чего это ты про какие-то тарелки рассказываешь? Какие тарелки-то?

Бомбастый, еще не отдышавшийся, даже ногой пристукнул о землю и заорал, не помня себя от волнения:

– Летающая! Летающая тарелка! Разве не знаешь, что о тарелках теперь все говорят!

Пока Бомбастый переводил дух, Глод радостно улыбнулся, услышав, что стенные его часы пробили два раза. А это доказывало, что все пришло в обычный порядок и часы нагнали даже свое отставание. Он пожал плечами:

– Совсем ты сдурел, идиотина. Да никаких тарелок не существует.

Шерасс ядовито хихикнул:

– Бьемся об заклад? На литр, ладно?

– Хоть на три.

– Пусть будет три! Давай по рукам. А ну, давай!

Глод с размаху хлопнул его по ладони. А Сизисс не унимался:

– Значит, захотелось мне по малой нужде. Погода была хорошая, вот я и подумал: «Иди, друг, помочись на дворе, а то все ночной горшок да ночной горшок». Я и вышел, и что же я вижу? Летающую тарелку на твоем поле! Тут уж мне ни до чего стало, и я побежал к тебе, чтобы тебя разбудить!

– Я и сам проснулся. И тоже вышел помочиться. Вот видишь, даже куртку накинул. И никаких тарелок я в глаза не видал.

Неколебимо уверенный в своей правоте, Бомбастый схватил его за рукав:

– Иди! Да иди же ты!

Глод пошел за ним как на буксире. Шерасс приложил палец к губам:

– Только давай шуму не подымать! Если она еще там, в ней, в тарелке, глядишь, эти парни сидят с лучами смерти или с какими-нибудь гербицидами.

Они обогнули угол дома Ратинье. Тут он ткнул рукой в пустое поле:

– Ну и что? Где ж она, твоя тарелка?

У Бомбастого даже челюсть от удивления отвисла, а Глод, еле удерживаясь от смеха, тормошил друга:

– Ну что же ты мне ее не покажешь?

Сизисс с трудом выдавил из себя:

– Нету ее…

– А я что, не вижу, что ее нету? И сейчас скажу тебе почему.

– Почему?

– Потому что, прах тебя возьми, никогда ее здесь и не было!

– Но я же сам ее видел! Собственными глазами! Должно быть, улетела, пока я с тобой тары-бары разводил, надо бы нам прямо к ней бежать!

– Просто тебе дурной сон приснился. Такое бывает. Что ты вчера на ужин ел, а?

– Окорок, – растерянно прошептал Шерасс.

– Самая тяжелая для желудка пища. Наелся окорока – вот тебе и летающая тарелка.

– Да отстань от меня, свинячье рыло! – огрызнулся Бомбастый. – Так вот, слушай меня – тарелка белая, словно из хрома, а в окружности примерно три-четыре метра.

– Сказать все можно, это еще легче, чем выдумать.

– Значит, ты мне не веришь?

– Ясное дело! Конечно, не верю! Тебе же лучше, что я не верю. Куда это ты?

– Пойду взгляну, не осталось ли следов. Должны же быть следы.

Бомбастый засеменил к полю, остановился, снова двинулся вперед, ярко освещенный луной. Опершись об изгородь, Глод закусил ус, чтобы не расхохотаться вслух, а было отчего – белые подштанники выписывали вензеля по его полю. «Вот бы Диковина повеселился!» – подумалось ему. Наконец он не выдержал и громко фыркнул. И сразу же в ответ раздался ядовитый голосок Бомбастого:

– С чего это ты так развеселился, старый болван?

– А как же мне не веселиться, старый дурень? Ну, что ты нашел?

– Ничего не нашел.

– Странное дело!

Шерасс повернул обратно, досадливо твердя:

– Ровно ничего. А ведь она была здесь! Вот здесь вот! В самой середине. Должно быть, летает быстрее, чем твоя куропатка. В жизни ее не забуду!

– А ты лучше забудь. Рассуди сам, Сизисс, ведь я тоже во дворе был. Раз ты ее видел, стало быть, и я должен был ее видеть.

– Вовсе не обязательно, она за твоим домом стояла.

Глод посуровел:

– Так вот, дружок, теперь дело решенное, слишком ты много пьешь. Уже начал летающие тарелки видеть, а скоро увидишь, как крысы к тебе на кровать лезут и по твоему пуховику гуляют; видел же их Дюдюсс Пурьо, и помер он от белой горячки, весь истрясся, даже пальцы на ногах у него ходуном ходили.

– Отвяжись от меня, выпил я как обычно, – мрачно проворчал Сизисс, с видом мученика, которого распинают на всех изгородях из колючей проволоки, какие имелись в округе.

Ратинье зевнул, потянулся:

– Хватит трепаться, пойду лягу. Не желаю я всю ночь, как ты, гоняться за марсианами. И не забудь, ты мне три литра должен.

Сизисс даже весь раздулся от злости, притопнул шлепанцами:

– Три литра мочи, вот что ты от меня получишь! Наше пари недействительно, раз я ее видел, как тебя вижу.

– А как ты меня видишь? Может, я у тебя в глазах двоюсь?

Глод пошел к дому, а его дружок, окончательно распалившись, слал во мраке ему вдогонку залпы проклятий. Но Глод, запирая дверь, успел ему крикнуть:

– Нечестный ты малый, Бомбастый! Да и пьянь впридачу! Если отыщешь свою тарелку, плесни-ка в нее молочка, пусть Добрыш полакает.

И карманные и стенные часы шли нормально, словно никакого Диковины здесь и не бывало, словно никакого Диковины вообще на свете не существовало. Но на пыльной полке остался чистый кружочек, на том самом месте, где долгие годы стояла гильза дяди Батиста, гильза, которая в эту самую минуту, должно быть, распалась на атомы, как и капустный суп в чреве неопознанного летающего объекта.

Да, да, Бомбастый, той самой тарелки, которая блестит, что твой хром, и которая, да, да, Бомбастый, действительно имеет три или четыре метра в окружности…

Глава шестая

Разбудили Глода ружейные выстрелы, и он решил, что старый Блэз Рубьо снова пошел в крестовый поход на Шопенгауэров и теперь переправляется не то через Марну, не то через Сомму.

«Наделает он нам беды, неугомонный дед», – подумал он, быстро одеваясь, чтобы поскорее выбраться на дорогу. Раздался еще выстрел у дома Шерасса. Заинтригованный, Ратинье направился в ту сторону и увидел соседа, который с ружьем в руках кружил вокруг своей хижины и время от времени палил в небесную лазурь.

– Так оно и есть, – проворчал Глод, и на душе у него стало тревожно, – спятил-таки, придется везти его в Изер к чокнутым.

Глод подошел поближе, чтобы стрелок его заметил. А стрелок повесил через плечо дряхлое свое ружьишко.

– Оказывается, это ты, Сизисс, такой тарарам поднял? Неужели на дерево обезьяна забралась?

– Да нет. Просто хочу себя, да и тебя заодно от порчи уберечь.

Такие речи не слишком обрадовали Глода.

– От какой еще порчи?

– От такой. Да у нас здесь по всей округе разной нечисти полно. Мой дед Гастон, когда видел, что тут не без лукавого, как раз так и поступал. Снимал ружье с гвоздя и бах-бах по нечистой силе, чтобы она не смела впредь к нему подступаться. Можно подумать, что ты вовсе и не уроженец Бурбонне. Ведь в наших краях так спокон веков делалось.

– Ну если теперь не делается, может, есть на то причина.

Бомбастый злобно ощерился:

– А может, по-твоему, есть какая причина, что лошадей не стало? И колодцев тоже? И бистро в поселке? И портомойни? Может, ты ко всем этим бездельникам тоже перекинулся? Купишь себе авто и телик?

Он вошел в хибарку, но тут же вернулся, успев только повесить на место свое ружьецо и захватить бутылку с прозрачной жидкостью. У Глода полегчало на душе.

– Вот это дело, вот это по мне, плесни-ка нам по стаканчику.

Бомбастый молча протянул другу бутылку, а тот, откупорив ее, отхлебнул глоток и тут же с проклятием выплюнул.

– Ну и дерьмо! Это же вода!

Даже не улыбнувшись, Шерасс отобрал у него бутылку.

– Хотел пробовать, пробуй, я тебе не подносил. Это святая вода.

– Да она еще гаже, чем обыкновенная, твоя святая-то, – проворчал Глод, вытирая губы.

– Не для того ее святили, чтобы хлестать как вино. А святили ее, чтобы чертовню прогнать. Поэтому-то я и хочу, как дедушка Гастон, опрыскать все строения, да и навозную кучу вдобавок.

Сказано – сделано, вскоре Бомбастый вернулся, израсходовав три четверти святой воды; теперь он мог спокойно вздохнуть.

– Ну вот! Устроил всей этой нечисти хорошенькую баню, поди теперь напусти на меня порчу. Если она, тарелка то есть, опять прилетит, она в коровью лепешку расшибется, мокрое место от нее останется, это так же верно, как и то, что Пресвятая дева не какая-нибудь там Мария-потаскуха.

Глод раздумчиво покачал головой:

– Бедняга ты, мой Сизисс, совсем тебя заносит. Тут тебе и боженька, тут тебе и тарелка, а это, как хочешь, уже чересчур. Ты вроде как суп, который вовремя с огня не сняли, так и кипишь, так и брызжешь.

Бомбастый пригорюнился:

– Мне же тяжко, что ты не веришь в то, что я видел тарелку эту. Если уж друзья мне верить не станут, кто же тогда поверит? Слушай, хочешь еще одно доказательство, что нынче ночью не все в порядке было? Когда тарелка приземлилась, мои ходики остановились.

– А хочешь другое доказательство? Мои не остановились. Да почему это часы должны останавливаться из-за того, что там где-то тарелка болтается?

Шерасс снова ощерился:

– Ничему ты в школе, Глод, не научился. Ровнехонько ничему. Да и свидетельство об образовании только потому получил, что работу у дылды Луи Катрсу списал. Да было бы тебе известно, самое что ни на есть магнетическое на свете, так это неопознанные летающие объекты, даже Амели Пуланжар тебе это скажет.

– Прежде всего нужно, чтобы они вообще были, эти летающие тарелки.

– Десятки ученых их видели. Не бойся, ты-то их не увидишь. Для этого способности иметь нужно.

Задетый за живое, Глод буркнул:

– Ничего я у дылды Луи Катрсу не списывал, враки одни…

– Во всяком случае, в 1922 году так все утверждали. Ладно, не в этом дело, я еще одно заданье должен выполнить.

– Какое такое заданье? – ошарашенно переспросил Глод.

– Да уж, конечно, не школьное домашнее задание, тупица. Задание это – мой долг гражданина. Надо в жандармерию смотаться, доложить по начальству насчет летающей тарелки.

И, не дожидаясь ответа, он повернулся к соседу спиной, взгромоздился на старенький велосипед с наполовину спущенными шинами и покатил со скоростью пяти километров в час по пыльной ухабистой дороге.

Покинутый столь бесцеремонно, Глод присел на край колодца. Уж не лучше ли ему было признаться Бомбастому, что тот прав и что летающие тарелки действительно существуют, во плоти, если можно так выразиться? Да нет, нет и еще раз нет. Ежели Диковина усыпил Бомбастого, значит, ему он доверял не больше, чем хорьку в курятнике. И пожалуй, тут он прав. Бомбастому ни в жизнь не сохранить тайны, не то что ему, Глоду. Сизисс, особенно если он хватил бы лишнего, – а лишку он хватает с утра до вечера, – повсюду бы растрепался, что он, мол, закадычный друг марсианина, что водой их не разольешь, и Диковина уже никогда больше не вернулся бы на Землю, так как не только не ищет рекламы, но и опасается ее. А Ратинье крепко надеялся, что инопланетянин вернется в ближайшие четыре ночи похлебать капустного супа. Раз Диковина выбрал его халупу среди тысяч и тысяч других, значит, его в этом доме не предадут. Здесь он всегда будет чувствовать себя как дома.