Текст книги "Три французские повести"

Автор книги: Роже Гренье

Соавторы: Пьер Мустье,Рене Фалле
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

В его годы деньги не приносят счастья, ни к чему они, в сущности. Ему и так их хватало, чтобы купить себе литр, а то и два вина, и даже самого лучшего, если только после него не приходится глотать таблетки аспирина! Пожалуй, он пошлет перевод Франсине, а сам не тронет больше ни одного луидора.

Они семенили бок о бок, заложив руки за спину.

– Ты даже не зашел на могилу Франсины, – упрекнул его Сизисс. – А ведь рядом были…

– Что там от нее осталось через десять-то лет! – беспечно отозвался Ратинье.

– Кто знает… Когда твой черед придет, твой гроб на ее поставят. А я так буду валяться один-одинешенек в своем углу…

– Ты сам только что говорил, что никого это не минует, все уйдем один за другим!

– И все равно солнышка мне недоставать будет в этой темнотище, – пробормотал Бомбастый. – А я ух как солнышко люблю.

Через десяток шагов он добавил:

– Заметь, мне и при дожде хорошо!

А еще через десять заключил:

– И кроме того, я и против снега ничего не имею, если он по-настоящему ляжет.

Им пришлось пробираться по обочине, сторонясь автомобилей, которые один за другим катили с кладбища. Даже машины с номерным знаком Германии или Бельгии и те не останавливались, чтобы их подвезти. В Гурдифло довольно бездоказательно утверждали, что Шерасс и Ратинье блохастые. Что было жестоко и к тому же неправда. Так или иначе, они предпочитали волочить по пыли две пары своих сабо, глазея по сторонам, не спеша вернуться домой, раз уж они вместе прогуливаются, то понося нерадивого владельца плохо ухоженного сада, то ругательски ругая тощую люцерну, которой не прокормишь даже кролика.

– А когда придем домой, я лично за перно высказываюсь… – ни с того ни с сего вдруг заявил Бомбастый.

– Почему это? Сегодня ведь не воскресенье.

– Похороны тоже вроде воскресенья. Раз мы на горе свое живем в таком краю, где даже бистро нету – явное свидетельство, что цивилизация теперь не та стала, какой прежде была, – мы должны поднять знамя мятежа и выпить именно перно за упокой души Блэза!

– Блэз, – проворчал Глод, – он в конце концов хорошо бы сделал, если бы уложил тогда пруссаков. Ты только послушай, сколько от них шума! А когда не от них, то от бельгийцев, и так уже с начала месяца. Деревня теперь для житья не годна. Если городские полезли в деревню, она сама городом стала.

И впрямь, когда они приблизились к своему проселку, их оглушил грохот бетономешалок и удары парового молота. К тому же цепи нерушимой дружбы связали юных немцев и бельгийцев, когда им провели электричество, и, объединенные общей любовью к рок-н-роллу и поп-музыке, они вытоптали всю траву на лугу под шквальный вихрь децибелов. Да еще понавесили на верхушки деревьев радиоэкраны, чтобы слышнее были благие словеса английской поп-группы, так что Глод и Бомбастый жили как бы под плотным навесом воплей, советовавших им быть, как выражалась Франсина, «cool» и, презрев свои годы, заниматься любовью направо и налево.

Пока Сизисс, не теряя зря времени, вытаскивал из своего колодца ведро воды, Глод сидел на лавочке и чертыхался.

– Говори не говори, все равно не слышно!

– Что? Что? – проорал Шерасс.

– Я говорю, что не слышу, что ты говоришь, и что везет же некоторым старикам – они хоть тугоухие!

– Верно, пойдем в дом, там и выпьем.

Бомбастый принес перно, прохладного, как и все в этой комнате, защищенной от зноя и суматошных звуков.

– Помнишь, – начал Глод, – нашего Губи, юродивого из Жалиньи?

– Еще бы не помнить! Неплохой был парень. Даже не такой полоумный, как Амели.

– А ты помнишь, как вечерами в грозу он влезал на холм и бил бидоном в бак для белья, чтобы прогнать молнии?

– И это тоже помню, само собой.

– Так вот, вчера вечером я было решил, что он, несчастный дурачок, вернулся. Вон те индейцы дикие до полуночи били в бидоны. Похоже, что теперь наравне с тамбуринами и тамтамами бидоны тоже ударными инструментами считаются. Раньше был у нас всего один сумасшедший, а теперь их и не перечтешь… В наше время один только юродивый грохотал по баку, а нынче это, видишь ли, музыкой зовется!..

– Странное дело, – удивился Сизисс, – я ровно ничего не слышал!

Что, впрочем, и неудивительно, поскольку Диковина, как и обычно, усыпил его своей трубкой.

– Иной раз, – пояснил Сизисс, – я всю ночь без просыпу сплю как сурок, и сам в толк не возьму почему. Ну, за твое здоровье, Глод, и помянем Блэза.

Они чокнулись, но тут же поставили стаканы на стол, даже губы не омочив: во двор въехал грузовичок торговца свиньями. Грегуар Труфинь, мэр их городка, вышел из машины в черной, туго обтягивающей его брюхо куртке.

– Смотри, Грегуар приперся, – настороженно сказал Глод.

– Чего ему от нас нужно? – забеспокоился Сизисс. Он инстинктивно не доверял всем властям, как общенациональным, так и коммунальным.

А Труфинь уже стоял на пороге, лучезарно улыбаясь нашим друзьям, как, впрочем, всегда всем своим избирателям.

– Здорово, отцы! Приветствую вас! А вы, я вижу, не скучаете, аперитивами заправляетесь, хотя полдень еще не наступил! Вот как живут у нас старые труженики-пенсионеры. Ах разбойники вы, разбойники!

Было ему пятьдесят лет, лицо цвета огнеупорного кирпича, и, очевидно в силу закона мимикрии, крошечные свиные глазки.

– Выпейте-ка с нами, – предложил Бомбастый, вопреки всем своим чувствам превыше всего ставивший светское обращение.

– Видит бог, не откажусь, – согласился Труфинь, садясь на предложенный ему стул. – Какая же нынче жарища! В доме все-таки легче, чем на дворе.

– На дворе и поговорить-то нельзя, – скрипнул зубами Глод, – эти иностранцы из нашей коммуны адовый шум подняли.

– Словом, вообще иностранцы, – уточнил Шерасс, – неизвестно еще, что там, в своих странах, эти иностранцы вытворяют!

Мэр запротестовал:

– У себя на родине они вполне приличные люди! Бельгиец – преподаватель в школе близ Намюра. А у немца и кубышка и животик кругленькие – он ведь инженер. Инженер – это тебе не дерьмо собачье. И прямо вам скажу, свои марки не глядя тратит. И умеет заставить работать на себя людей! Каменщики, штукатуры, столяры – там в Старом Хлеве все так и завертелось. Не говоря уж о местных налогах, которые он платит, это же для поселка просто золотое дно. Куда лучше для коммуны вот такие, чем, скажем, бедняки арабы. Правда, арабы арабам рознь. Тех арабов, что при нефти, я с открытой душой хоть десяток у нас здесь приютил бы, но они, видите ли, сюда не едут, а все на берег моря норовят податься.

Он тяжело, с явным сожалением вздохнул. Мысль о морском побережье его угнетала.

– За ваше здоровье, Грегуар!

– И за ваше тоже!

Вся тройка выпила, как пьют только мужчины, знающие, что такое жажда.

Труфинь изрек, нацелив указательный палец на свой пустой стакан:

– Ничего не скажешь, хорошо!

Бомбастый, смущенный справедливостью этого наблюдения, хмыкнул, но потом решил полюбопытствовать:

– А что, в сущности, Грегуар, привело вас сюда? Какие-нибудь неприятности?

Ликование Труфиня перешло в открытый энтузиазм.

– Вот и нет! Привез, скорее, добрые вести.

– Добрые? – Лицо Шерасса даже просветлело в ожидании добрых вестей.

Зато Ратинье, вообще не ждавший добрых вестей, на всякий случай насторожился:

– А можно узнать, какие именно?

Мэр разразился громовым хохотом:

– Подождите минуточку! Сначала я изложу вам общий план, это, по-моему, сейчас всего уместнее!

– Ах так, – помрачнел Сизисс.

Теперь Труфинь заговорил уже по-другому, солидно, веско:

– Возможно, вы не знаете, вы живете далеко от города, но немцы, бельгийцы – это для нашего местного бюджета не бог весть какое сокровище, и поэтому коммуна grosso modo^[31] дышит на ладан.

– Да не одна она… – высказал вслух свои заветные думы Глод.

– Пожалуйста, не перебивайте меня каждую минуту, а то мы и до вечера не кончим. Скажем без обиняков: единственное, что может нам помочь, – это экономическая экспансия.

Ах, как был он лаком до экономической экспансии, этот Грегуар Труфинь. Два этих волшебных слова он произносил с тем же смаком, с каким выпивал ежедневно свои двадцать рюмочек аперитива, коль скоро он был коммерсантом.

– Французской деревне не хватает именно экономической экспансии, в ваше время о такой штуке и не слыхивали. Так вот, с помощью Раймона дю Жене и муниципального совета мы обнаружили ее, нашу экономическую экспансию. Экономическая экспансия, так сказать, породит занятия, которых сейчас нет. А их можно создать запросто хоть пятнадцать!

Он выпятил грудь, словно ее распирала администраторская гордыня, и бросил:

– Дорогие мои сограждане и друзья, через год, даже меньше, у нас будет парк отдыха, такой же, как в Тионне. Там он зовется «Ле Гутт», у нас будет зваться «Ле Жене», так как три четверти территории принадлежат мсье Раймону. Ну как, огорошило это вас, отцы?

Глод поскреб ногтем усы:

– Да уж огорошило, ничего не скажешь. А что это за штука такая – парк отдыха?

Труфинь фыркнул:

– Даже не знают, что такое парк отдыха!

– Ясно, не знаем…

– А это сейчас в большой моде. Вы что, ни разу в Тионне не были?

– Ясно, не были… Что нам делать в вашем Тионне?

– Ладно, ладно. Сейчас я вам все объясню. Парк отдыха – это не только экономическая экспансия, но одновременно и экологическая. Для начала берется несколько гектаров и обносится забором, а за вход взимаются деньги. На этой территории роют пруды для любителей рыбной ловли и купальщиков. Рядом устраивают всякие аттракционы, качели – словом, все для развлечения публики. Так как на наших гектарах имеется довольно большой лесной массив, запустим туда ланей, косуль, павлинов, пускай посетители снимают фильмы или просто фотографируют. А за все про все – словом, за рыбалку, купанье, аттракционы и прочая, прочая – надо платить! Надо, чтобы каждые десять минут посетители вытаскивали кошелек! Будет там также и ресторан. Буфеты. Продавцы мороженого. Вот что она, экономическая экспансия, нам даст! Короче, для нашей коммуны это же настоящее богатство!

– А мсье Раймон, – не без намека спросил Глод, – он что, от этого ничего иметь не будет?

– Конечно, будет, поскольку его вклад самый крупный. А мы добавим остальное. И будем участвовать в прибылях. Поняли?

Бомбастый решил, что пришла пора вставить ехидное словечко:

– Вот чего я не понял, зачем вы нам все это рассказываете? Что мы двое, к примеру, будем делать на качелях в вашем парке отдыха?

Труфинь расстегнул верхнюю пуговицу куртки, вытащил из кармана план, разложил его на столе, разгладил ладонями.

– Вот проект. И вас он тоже касается, друзья мои. Можете взглянуть, здесь нет ни секретов, ни тайн.

Бомбастый нацепил на нос очки, нагнулся над чертежом.

Мэр ткнул пальцем в какую-то точку.

– Смотрите сюда. Вот вы здесь, а Глод рядом. Вплотную к полю Глода будет примыкать автомобильная стоянка. А на месте поля мы устроим площадку для культурного отдыха, тысяча шезлонгов и какая-нибудь интеллигентная музыка, Моцарт, говорят, что ли, называется, но это не по моей части. На месте дома Ратинье и хозяйственных построек будет павильон для детей, чтобы родители тоже могли развлекаться, – ведь сюда будут разные люди приезжать.

– Что же, неплохо, – заметил Глод равнодушным тоном.

– Верно ведь? Вообще столько всяких идей! Полно идей, кишат прямо как в музее мсье Помпиду. А благоустройство территории – это вам не навоз возить, так они буквально сказали нам в префектуре.

– А что будет на месте моей халупы? – холодно осведомился Бомбастый.

– Посмотрите, тут на плане помечено: «На месте дома мсье Франсиса Шерраса со всеми пристройками и службами решено устроить обезьянью горку, обнесенную рвом».

Сизисс широко открыл глаза, поистине глаза шимпанзе, глядящегося в карманное зеркальце.

– Обезьянью горку?

– Совсем такую, как в зоосаде Венсена, Сизисс, точно такую! Уистити, они знаете какая приманка для публики! Я уже и сейчас вижу, как эти сапажу, мартышки, гориллы, выставив зады, скачут по пластмассовым деревьям. Деревья будут из пластмассы, теперь, говорят, такие повсюду применяют.

Так как Шерасс готов был взорваться, Глод повелительно махнул ему рукой, призывая к молчанию, и насмешливо спросил:

– А нас с Шерассом во что вы намерены превратить? В негритянок на арене? В клоунов? В муниципальных советников или торговцев свиньями?

Почуяв, что ветер резко переменился, Труфинь снова заговорил, пылко, но уже не без лиризма:

– Не сердитесь на нас, отцы! Все это организовано наилучшим образом и всесторонне предусмотрено. Экономическая экспансия не обойдет стороной и вас. Как вам известно, мы собирались на церковной площади построить молодежный клуб. Но предварительно, следуя демократическим традициям, посоветовались с молодежью, что еще осталась в поселке. Так вот, юнцы сказали, что предпочитают носиться по дорогам на мотоциклах, прихватив с собой девчонку, чем чинно играть в своем клубе в домино. Нашлись даже такие нахалы, которые заявили, что мы можем засунуть этот клуб не скажу куда. Так как строить клуб здесь ни к чему, мы тут же приняли новое решение. Вместо молодежного клуба мы возведем клуб для престарелых; там предусмотрен бильярд, комнаты для настольных игр, гостиная с телевизором и, что вас, друзья, должно особенно заинтересовать, четыре квартиры с душем, ватерклозетом, с центральным отоплением! У каждого из вас будет, разумеется, по квартире. Все будет новенькое, чистенькое. И все задаром, деды! Задаром! Ни гроша стоить не будет! Согласитесь, что прогресс – это же чудо! И разве не чудо экономическая экспансия! Полноте, не жалейте вы ваших антисанитарных лачуг – ведь даже свиньи нынче живут в сотни раз лучше, чем вы, на образцовых фермах и в показательных свинарниках! В богадельне за вами будут смотреть! Будут холить! Да вас заласкает общественная благотворительность!

На лицах его избирателей не дрогнул ни один мускул, и мэр прибег к самому своему вескому аргументу, который он приберегал для эффектного финала беседы, с целью окончить ее в свою пользу.

– Вы не только здорово, даже слишком здорово выиграете хотя бы на помещении и удобствах, но это еще не все, счастливчики вы эдакие! Ваши развалюхи, которые от силы три с половиной франка стоят вместе с вашими угодьями, у вас купят по высокой цене! А вы в свою очередь можете взять с собой в богадельню сотни бочек вина. Что вы на это скажете, ловкачи?

Бомбастый налил себе стакан перно, налил стакан Глоду, подчеркнуто забыв налить Труфиню, заткнул бутылку пробкой, запер ее в шкаф. От такого явного оскорбления лицо Труфиня порозовело, что для него означало побледнело.

– Ничего не скажем, – холодно заметил Глод.

– Не будь это прямым оскорблением, – заявил Бомбастый, – я попросил бы вас удалиться отсюда, впрочем, считайте, что я вас уже попросил.

Мэр поднялся со стула, свернул свой план экономической экспансии и, теперь уже побагровев, угрожающе тряхнул головой.

– В муниципалитете я сообщу, что вы полностью лишены гражданского и общественного чувства! Вы ставите нам палки в колеса из простого удовольствия всем все портить. Не будь вы больными и старыми, у вас просто отобрали бы ваше имущество, и никто бы не пикнул! К несчастью…

– К несчастью, вы не имеете на это права, – перебил мэра Ратинье.

– Ну нет! Законы у нас далеко не совершенные. Существуют даже такие, что защищают ретроградов и разных неандертальцев! Но не советую веселиться заранее, Шерасс и Ратинье! Недолго вам торжествовать! Через полгода бульдозеры и экскаваторы начнут грохотать у вас над самым ухом, уж поверьте мне на слово! А через год вы будете счастливы, что твои короли в праздники: в пятидесяти метрах отсюда на стоянке разместятся триста автомашин и тридцать автобусов! Не говоря уж о том, что люди будут глазеть на вас через решетку и бросать вам для забавы земляные орешки! А танцевальную площадку устроим вплотную к вашим хибаркам! Тут тебе машины сталкиваются, тут тебе детишки в мяч играют. Да вы сдохнете, старые мамонты! Зато, когда вы будете на погосте, коммуна хоть скинет с плеч мертвый груз и наконец-то сможет расправить во всю ширь крылья экономической экспансии. Приветик!

Как безумный вскочил он в свой грузовичок и, выруливая со двора на дорогу, взметнул из-под колес не меньше кубического метра гравия.

– Слышал, как я разговаривал с этой сволочью? – ликовал Бомбастый. Но тут же встревожился. – С чего это ты насупился, Глод?

Ратинье взорвался:

– Что же мне, радоваться прикажешь, что ли? Ты дальше своего горба ничего не видишь! Мы же теперь в самом пекле будем жить! В аду! Слышал, что это чудовище молол? На нас люди будут глазеть, если мы не пойдем в их чертову богадельню! А если пойдем, то через три недели от тоски помрем.

– Ты так считаешь? – пробормотал Бомбастый.

– Все к свиньям собачьим пошло, Сизисс. Ведь этот убийца так и сказал: нам, мол, только одно остается – подыхать. Скажи, можешь ты выдержать такую жизнь, если нас решеткой обнесут, а разные там японцы будут нас фотографировать, когда мы в нужник пойдем?

– Твоя правда, дружок, – не задумываясь, ответил Шерасс, он так же скоро умел огорчаться, как и поддаваться убеждениям. – Одно нам остается – покончить с собой. Согласен? Пускай будет сразу два удавленника!

– Помолчи ты со своими глупостями! Не всегда веревки рвутся. Выпьем-ка еще этого старого перно, который ноги горячит, тогда все обдумаем.

Он старался овладеть собой, успокоиться, зато Бомбастый лихорадочно строил один смертоносный план за другим. Ратинье размышлял вслух:

– Раз ничего поделать нельзя и эти дурацкие парки отдыха здесь повсюду понатыкают, можно было бы две другие халупы найти, переехать…

Вне себя от злости, Шерасс хватил кулаком по столу и только in extremis^[32] спас от гибели оба стакана.

– Нет уж, не желаю, и все тут! Ни за что! Я здесь пятьдесят лет прожил и с места не тронусь.

– Да ведь и я тоже, как ты, мне ничуть не улыбается все бросать, а самому идти к чертовой бабушке… Это я и твержу…

– И потом, в мэрии все обрадуются, если мы сдадимся.

– Ну и что?

– А то, что давай бросимся в колодец, сначала я, потом ты! Или размозжим себе башку из ружья! Или примем вместе крысиного яда! То-то будет неприятно Труфиню – сразу два покойника на его совести!

– Возможно, и так, да мы-то этого из гроба не увидим…

Так и не придя к согласию, они одинаковым движением поднесли к губам стаканы и одновременно выпили перно.

– Стало быть, никакого выхода нет? – заметил Бомбастый, и слеза увлажнила его взор.

Глод сидел в нерешительности, вертя в пальцах пустой стакан, и наконец пробормотал:

– Возможно, и есть один… Сизисс. Только не знаю, как тебе об этом сказать.

– Говори, раз наше дело все равно пропащее.

– Сизисс… тебе бы хотелось дожить до двухсот лет?

Шерасс даже подскочил на стуле и уставился на друга со столь же явным, как его горб, страхом:

– Эй, Глод, ты сам-то понимаешь, что говоришь? Хочешь в такую минуту меня одного оставить? А самому укатить в клинику? Если такое случится, я тут же утоплюсь в Бесбре!

– Да брось ты каждые пять минут на тот свет собираться, прямо слушать тошно! Пусть даже я и похож на полоумного, вовсе это не так.

Сизисс хихикнул:

– Но ты же сам сказал – до двухсот лет!

– Да, до двухсот.

– Если ты не сбрендил, то это еще хуже. Вот что с тобой сделали два стакана перно подряд.

– Плесни-ка мне третий и слушай, что я тебе скажу. Но если ты мне не веришь, лучше я промолчу. Поклянись, что ты мне поверишь. Ну, поклянись же…

Все еще не пришедший в себя Бомбастый вытащил из шкафа бутылку и вдруг разошелся:

– Попробовать-то я не прочь, но шутка твоя о двухстах годах как-то нескладно началась. Хочешь, чтобы я тебе вот так сразу и поверил, а сам-то ты первый надо мной издевался из-за моей летающей тарелки, а я хоть сейчас готов помереть, если моя летающая тарелка не настоящая была!

В свою очередь Ратинье насмешливо уставился на него:

– Ясно, настоящая. Я ее, тарелку, раньше тебя увидел. Да что там, несколько раз видел-перевидел, и еще увижу, стоит мне только захотеть. Слушай, когда она прилетает, мы ее у меня в хлеву прячем.

В обоих зрачках Бомбастого отразилось по тарелке.

– Чего это ты плетешь, Глод?

Ратинье так и прыснул.

– Что же это такое, стало быть, теперь уже ты в летающие тарелки не веришь? Интересно получается!

– Раз ты ее видел, почему же ты тогда моих слов не подтвердил?

– Да не мог я из-за капустного супа, я потом тебе все объясню.

– Капустного супа? Что это ты раньше о капустном супе ничего не говорил?

– Верно, не говорил…

С несчастным видом Шерасс теребил поля своей шляпы, потом вздохнул:

– Это ни в какие ворота не лезет…

– Я тебе все объясню, сказал же, что объясню! А сейчас мне только одно интересно знать: хочешь ты дожить до двухсот лет или нет?

Сизисс чертыхнулся:

– Ясно, хочу! Скажи сам, разве ты когда-нибудь видел старикашку, который подыхал бы от жажды и при этом от стаканчика отказался?

– Значит, твердо решил?

– Конечно, твердо.

– А я вот нет… Потому что не здесь это произойдет!

– Пускай хоть на Луне, мигом все свои пожитки уложу!

– А дом?

– Первым делом шкуру спасать! Дом-то я с собой на кладбище все равно не уволоку! – Он сморщил лицо: – Одно тут не по мне, Глод, то, что я тебя здесь оставлю, а мне там одному пить… Сколько же это лет выходит?.. Целых сто тридцать лет!

– Ты меня не оставишь. Мы вместе с тобой уедем. И Добрыша в придачу захватим!

– И Добрыша возьмем?.. Ясненько… Раз он здесь… А он тоже, наверное, до двухсот лет доживет?

– Наверняка. Ну что, согласен?

– Да! – завопил Бомбастый. – Да, да и еще раз да!..

– Знаешь, ты меня почти что убедил. По правде говоря, когда я еще так и эдак прикидывал, о парках отдыха речи не было! А теперь дело другое. Лучше жить в небесах, чем бок о бок со стоянкой машин, да еще за решеткой! Стало быть, ты все обдумал, на все решился, Сизисс?

– Да! – снова завопил Шерасс.

– Не вой ты, как старый больной пес! Пойдем ко мне и все им скажем.

Сизисс от волнения даже вспотел:

– Кому… скажем?

– Диковине.

Бомбастый утер потное лицо носовым платком в крупную клетку.

– Диковина? Какой еще Диковина? Ты теперь уже с дикарями, что ли, говоришь?

– Нет, я просто его так прозвал, раз имени у него вообще нету. Славный малый этот Диковина. Идем, сейчас уже без четверти, а он вызывает меня ровно в час. Сообщу ему, что мы улетаем. Вот-то обрадуется!

Он поднялся. Вслед за ним поднялся Сизисс, окончательно сбитый с толку.

– Еду, старая ты диковина, еду! Диковина! Этого только не хватало! Только этого! Вот как в детство-то впадаем! Помешался! На тарелке помешался!

– Иди лучше и не болтай зря!

Бомбастый покорно поплелся за Глодом. А Ратинье пояснил:

– Ровно в час ты выйдешь, потому что аппарат может работать, только когда тебя здесь нету.

– Какой еще аппарат?

– Вон на буфете стоит, только ты его не можешь видеть.

– Вот оно как… – с сомнением протянул Шерасс. – Ведь я говорил…

– Пойдешь посидишь на скамейке.

– Да мне все едино… на скамейке или еще где…

– Но Диковина все устроит. Это из-за ихних волн. Вернешься, когда я тебя позову.

– Ладно, Глод, и будем мы с тобой жить до двухсот лет, – не без грусти согласился Бомбастый.

Когда пробило час, он тихонько выбрался из комнаты, присел на лавочку, молча переживая свое горе.

– Лучше бы это все со мной приключилось, – рассуждал он сам с собой. – Тогда по крайней мере не болтали бы обо мне разные гадости, не испытал бы я ударов судьбы… Никогда он не видел летающей тарелки. Если бы видел, не раздумывал бы так долго…

Ящичек заработал. Диковина ни разу не опаздывал, он не терял надежды уговорить Ратинье складывать пожитки. В комнате раздался его голос:

– Говорит Оксо. Земля, вы меня слышите? Говорит Оксо. Вы здесь, Глод?

– Здесь.

Бомбастый, не вставая со скамейки, навострил уши. Подумать только, вот уж его дружок говорит, и говорит с кем-то другим, это уж превосходит всякое разумение!..

– Есть новости, Диковина. Бомбастый тоже хочет ехать, и кот тоже.

– А вы, Глод?

– Если Бомбастый и кот улетят, и я, конечно, с ними!

– Наконец-то! Наконец! Вы доставили мне удовольствие, Глод!

– Это еще не все, Диковина, тебе надо с этим медведем Бомбастым самому поговорить, потому что мне он не верит. Все они, горбуны, одним миром мазаны. Пошуруй там в своих волнах, чтобы он мог тебя слышать и увидел бы ящик.

– Я вызову вас через две минуты.

Ратинье вышел во двор и за руку привел к себе Шерасса.

– Иди за мной и не воображай, что ты всех умнее, Фома неверный! Садись против буфета, а то, не дай бог, свалишься со стула и зад разобьешь!

Глод даже ладони на плечи ему положил, чтобы тот смирно сидел на стуле.

– Я отсюда ничего не вижу, – заскулил Бомбастый, на которого все же подействовала торжественность момента, – и не слышу ничего…

– Замолчи. Не баламуть зря волны. Там наверху заскворчит, ровно сало на сковородке.

– Да я ничего не вижу…

– Если волны у тебя от печени идут, не думаю, чтобы им удобно было играть в чехарду с твоим горбом.

Сизисс не успел ответить оскорблением на оскорбление. Прямо перед ним на буфете возникло черное пятно, приняло форму ящичка, и постепенно разгорелась зеленая точка.

– Не шевелись, чертов осел, – шепнул Глод, силой удерживая Шерасса, который чуть было не вскочил со стула.

Из ящичка раздался голос инопланетянина:

– Мсье Шерасс… Мсье Шерасс…

– Кто это меня зовет? – пролопотал Сизисс.

– Говорит Оксо, вызываю Землю… Говорит Оксо, вызываю Землю… Мсье Шерасс… Говорит Диковина… Вы здесь, мсье Шерасс?

– Да скажи «здесь», старый потаскун, – шепнул ему Ратинье.

– Это я… Франсис Шерасс…

– Не бойтесь, мсье Шерасс.

– Я ничуть и не боюсь, – ответил Бомбастый, которого била такая дрожь, что стул под ним чуть не разваливался на куски.

– Хотите дожить до двухсот лет, мсье Шерасс?

– Если на то будет ваша добрая воля… Если есть такой способ, чтобы этому способствовать, я не против… – с трудом выдавил из себя Сизисс.

– Значит, решено! Глод!

– Да, Диковина.

– Я прилечу сегодня в полночь. Обговорим подробности вашего отъезда. Вы мне представите мсье Шерасса. А суп будет?

– Как-нибудь уж сварим.

– А бутылочку поставите?

– Даже две.

– Значит, до вечера. До свиданья, мсье Шерасс.

– До свиданья, мсье Диковина, – из последних сил пробормотал Бомбастый.

– Диковина! – крикнул вдруг Глод. – Ты еще здесь?..

– Слушаю вас.

– У нас тут соседи есть, от них такой адский шум, что ты сам небось их за свои миллионы километров слышишь. Что-нибудь можешь сделать?

– Я сейчас же запущу им прямо в морду противозвуковую волну.

– Большое спасибо.

– Не за что. Я до того рад, Глод, что вы наконец решились! Рад, рад!

Зеленый огонь в последний раз ударил им в глаза, мигнул и погас.

– Вот оно как! – заключил Ратинье со скромной простотой, а его друг проглотил слюну с таким звуком, с каким раковина всасывает воду.

Окончательно развеселившись, Глод со всего размаху шлепнул Сизисса по плечу.

– Ну, что скажешь, старый дурень?

– Скажу, что, если ты немедленно не поднесешь мне стаканчик, я в обморок брякнусь.

Ратинье протянул другу стакан, тот хлопнул его одним духом, не пролив ни капли.

Со зловещим урчанием, издав напоследок с десяток до ужаса фальшивых нот, отдаленные тамтамы вдруг оборвали свой речитатив; задохнулись, как-то пришепетывая, громкоговорители, прицепленные к верхушкам деревьев. Чудесная тишина залегла над лугами. И вернулись с десяток птичек, осторожно, на цыпочках, и залились во весь голос…

Глод с Бомбастым уселись на скамеечку, водрузив между собой литровую бутылку, а сбоку у каждого стоял стакан. Пользуясь тем обстоятельством, что Шерасс все еще не мог опомниться, Ратинье рассказал ему во всех подробностях сверхнеобычайную, но, однако ж, вполне достоверную историю о появлении Диковины и их отношениях.

– Похоже, что ты с ним совсем запанибрата, – признал Бомбастый и добавил не без капли яда, именуемого ревностью: – Может, ты с ним больше, чем со мной, дружишь?

– Не болтай глупостей. Ты тоже его другом станешь. А друзей лучше всего иметь двоих.

– Как и папу, – ни к селу ни к городу сбрехнул Бомбастый. И добавил: – Вот я чего никак в толк не возьму, чего это им, твоим старым хрычам, так капустный суп полюбился!

– Из его разговоров я понял, вернее, кажется мне, что понял, будто капустный суп им удовольствие доставляет и что у них никаких удовольствий вообще нету. Ну, словом, вроде они Америку открыли. И что самое малюсенькое удовольствие еще лучше любой Америки.

Они докончили свой литр без малейшего угрызения совести, так как им теперь уже нечего было заботиться о собственном здоровье. Что бы они ни делали, сколько бы ни пили, ни курили, чего бы ни ели, все равно впереди маячила радужная перспектива прожить еще сто тридцать лет.

– А ты говорил Диковине, – спросил Бомбастый, – что мы с собой курочек и кроликов захватим?

– Пока еще нет.

– А ты скажи, милок, потому что овощи и сало дело, конечно, хорошее, но нам нужно и омлет съесть, и говядинки. На что мне лететь в небеса, чтобы я там в чем-нибудь испытывал нужду… Нельзя же с утра до вечера один капустный суп хлебать как каторжный. Кроме того, нет скотины – нет и навоза. А без навоза ничего не вырастишь.

– Верно ты говоришь.

– И аккордеон я тоже с собой возьму.

– Возьмешь все, что вздумаешь. Они подадут нам большую тарелку, и мы, что нам надо, в нее и погрузим.

– А скамейки тоже влезут?

– Почему бы и нет!

Бомбастый вернул Глоду недавно полученный от него дружественный тычок:

– Стало быть, нам еще сто тридцать лет на скамье сидеть, разговаривать, пить, воздух портить и на аккордеоне играть?

– Надо думать, что так оно и будет.

– А я боюсь, не слишком ли это долго?

– Ведь никто этого еще не видал, сами там увидим.

– Верно, будет еще время оглядеться.

– Правильно, будет еще время оглядеться.

– Мне, как и тебе тоже, не очень-то улыбается подыхать здесь и лежать в парке отдыха за церковью. – Бомбастый хохотнул: – Вот-то у мэра с его парком рожа будет, когда он нас разыскивать повсюду станет.

– А мы ему записочку перед отлетом оставим, – уточнил Ратинье. – Так, мол, и так, а мы по его милости вынуждены христорадничать по дорогам. Что, мол, двух несчастных стариков изгнала из дому экономическая экспансия, вот они и бродят, бедолаги, по всем дорогам Земли. Хорошенькая будет реклама для Труфиня! Вынужден будет, падаль, в отставку подать!

Громы и молнии позора, которые обрушатся на голову недостойного мэра, скоропостижная порча высокочувствительных передатчиков, которые юные немцы и бельгийцы безуспешно старались починить, не говоря уж о необъятной перспективе, которую сулило звездное изгнание, – все это наполнило радостью их сегодняшний день. После завтрака они забили свинью. Она тоже полетит на планету Оксо, но в засоленном виде. Потом, по совету Ратинье, они собрали всю капусту и сложили ее в мешки.

– Похоже, там у них наверху все здорово сохраняется, – пояснил Глод. – Надо думать, что поле дядюшки Мюло еще не вспахано и не засеяно.