Текст книги "Скифская чаша"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)

– Могу побожиться.

– Не надо, – Хаблак встретился глазами с Волошиным, тот давно все понял, майору показалось, даже подморгнул незаметно.

– Ну а дядьки возле «Волги»? – взял на себя инициативу Волошин. – Кто из вас запомнил их?

Рыжий Степан поднял руку, совсем как на уроке в школе.

– Я, – начал уверенно и немного оттер плечом меньшого, заметившего какой-то никому не нужный бумажный квадратик, и приезжие почему-то похвалили его за это. – Я точно видел, один стоял возле акации, такой высокий, в черном берете, с биноклем. И на дорогу смотрел.

– Хорошо, – подзадорил его Волошин, – кажется, ты как следует его запомнил. И этот дядька смотрел на дорогу в бинокль?

– Нет, бинокль в руке держал. Но для чего же бинокль, только чтоб смотреть.

– Это ты правильно заметил: бинокль, чтоб смотреть. Значит, дядька высокий? Худой или толстый?

– Здоровила! – наконец подал голос третий мальчуган, чернявый и курносый. – Высокий и здоровый, рубашка на нем с короткими рукавами, а мускулы!.. – Согнул руку, показывая какие. – Как у борца.

– Нет, он на боксера похож, – возразил Степан, – не на борца, а на боксера. На этого... – оглянулся на товарища, рассчитывая на поддержку. – Мы с тобой по телику видели, когда наши с американцами бились... Он судил как раз, говорили, бывший боксер, и фамилия его Энгибарян.

– На Энгибаряна? – сделал вид, что не поверил, Волошин. – Это почему же?

Степан подумал немного и ответил растерянно:

– Как почему? На Энгибаряна – и все.

Но чернявый мальчик оказался более наблюдательным. Шмыгнул носом и объяснил:

– У него нос такой прямой... К тому же лысый и скуластый. Широкоплечий, а лоб немного назад.

Хаблак припомнил Энгибаряна – пожалуй, мальчик более или менее точно нарисовал его портрет.

– Говорите, дядька с биноклем был в тенниске? – спросил. – Белой или голубой?

– Нет, желтой, – оживился чернявый. – Такая красивая рубашка, с погончиками.

– А брюки?

– В джинсах. Они оба в джинсах.

– Как же выглядел другой? – спросил Волошин. – Тот, похожий на Энгибаряна, стоял с биноклем возле акации, а другой?

– Тот в машине лежал, на заднем сиденье. Спал, только ноги выставил.

– И ноги его были в туфлях? Еще каблуки у них в рубчик...

Мальчики переглянулись. Наверно, хотелось поддакнуть, но рубчика на каблуках никто не запомнил.

– Может, и с рубчиком, – наконец робко сказал Степан, но Хаблак перебил его:

– Второй дядька случайно не лысый?

И снова ответил чернявый:

– А он платочком накрылся. От мух, а то мухи летом спать не дают.

Хаблак подумал, что тот, второй, может, и не спал, а только прикидывался: платочком накрылся совсем не от мух. Наверно, опытный и хитрый, ему свидетели вовсе не нужны, даже такие сомнительные, как сельские мальчишки. А оказалось, замечательные, наблюдательные и умные мальчики, и вряд ли бы взрослые подметили больше и описали чужаков в акациевой роще лучше, чем эта ребятня. Правда, не маленькие они, старший небось в классе четвертом...

Хаблак спросил у Степана:

– Ты в четвертом учишься?

– Перешел в пятый. Мы – вместе с Васькой, – ткнул пальцем в курносого.

– В пятом – это хорошо, – похвалил Хаблак. – А родители ваши дома?

– Мать. Отец поехал в Одессу. Он шофер и повез молоко, – ответил Степан.

Волошин понял Хаблака: должны в присутствии взрослых записать показания мальчиков. Но еще успеют, раньше надо было осмотреть акациевую рощу, где стояла вишневая «Волга».

Они все втиснулись в милицейскую машину: Хаблак взял на руки самого меньшего, а четверо разместились на заднем сиденье: хорошо, «Волга» не «Жигули», а впрочем, подумал Хаблак, разместились бы и в «Жигулях», машина хоть и не резиновая, но сам видел, как везла семерых взрослых.

Роща раскинулась метрах в ста пятидесяти от мощеной дороги, соединявшей поселок с магистральным шоссе. К роще вела ухабистая грунтовая дорога. Хаблак приказал шоферу остановиться на брусчатке: дальше пошли пешком – на грунтовой дороге могли остаться оттиски протекторов вишневой «Волги» и было бы неразумно самим затереть их.

Мальчики точно показали место, где стояла «Волга» – на увядшей траве не осталось следов, однако в нескольких метрах отсюда, где машина разворачивалась, на глинистой почве протектор отпечатался довольно четко – след шин именно «Волги», в этом не было никакого сомнения.

Волошин начал фотографировать следы, а Хаблак попросил ребят показать, где стоял человек с биноклем. Оперся о ствол той акации. Отсюда хорошо видел дорогу, его же закрывали ежевичные кусты – отличное место для наблюдения: все, кто едет или идет из поселка к шоссе, как на ладони, тебя же никто не может заметить.

Потом они с Волошиным прошли грунтовой дорогой к брусчатке и еще в двух местах нашли и сфотографировали оттиски протектора.

– Нет проблем, – бодро воскликнул Волошин. – Все на блюдечке с голубой каемочкой. Киевская вишневая «Волга», снимки протекторов, словесный портрет одного из преступников, возможно, оттиск каблука и подошвы ботинка одного из них. Есть где разгуляться...

– Есть, – согласился Хаблак, – даже не мечтал.

– Фокус с чемоданом не удался, – начал вслух размышлять Волошин. – А кому-то надо убрать этого Манжулу. Срочно убрать – они узнаю́т, что пассажиры самолета не пострадали, и выезжают в Одессу. Не совсем оригинальная мистификация сестры Михаила Никитича, разведали, куда тот спрятался, а Манжула таки спрятался, знал или догадывался, кто за ним охотится, вот и забился в село. Сестру предупредил, чтоб никому не говорила, да вышла осечка.

Хаблак машинально кивал. Волошин перечислял все то, что стало очевидным, а он думал, что дело только начинается, даже если ему удастся быстро выйти на след убийц, придется решать много сложных вопросов, а в том, что они действительно сложные, Хаблак не сомневался.

И один из них – двойная жизнь Манжулы.

Откуда у простого служащего, заместителя начальника отдела завода, который к тому же уже полгода не работал, две тысячи в кармане пиджака, японская радиотехника, ковры и хрусталь дома? За двести рублей в месяц всего этого не приобретешь...

Он тепло попрощался с мальчиками и Биленко, милицейская «Волга» (уже в который раз) мчала их по приморскому шоссе, и Хаблак думал, что сегодня должен обязательно поговорить с сестрой Манжулы. Марьяна Никитична должна что-то знать, несомненно знает, хотя, наверно, вытянуть из нее самую малость будет нелегко, но нужно, и на сегодня это главное его задание.

В управлении милиции их ожидала новость. Оказывается, тщательный обыск квартиры Манжулы не был безрезультатным: после того как Хаблак с Волошиным уехали в совхозный поселок, оперативники нашли тайник. Хорошо замаскированный тайник в подоконнике. И в нем сберегательные книжки и деньги – всего на сумму пятьдесят семь тысяч рублей. Не говоря уже о двух десятках золотых червонцев, аккуратно завернутых в льняную тряпочку.

Сообщив эту новость, подполковник Басов только озадаченно развел руками:

– Вот это фрукт! И чует мое сердце, Сергей Антонович, на большую панаму выйдете.

Хаблак не мог не согласиться с Басовым: преступники действовали с размахом, один взрыв в аэропорту чего стоит!..

А пятьдесят семь тысяч и золото в подоконнике обычного заводского снабженца!

Откуда?

Марьяна Никитична Ковалева жила в коммунальной квартире на старой одесской улице – четырехэтажный дом с большим квадратным двором, квартиры большие, шумные, населенные коренными одесситами, которым, как принято считать, пальца в рот не клади.

В квартире жили еще две семьи – один раз надо было звонить Кременецким, два раза – Дорфманам и три – Ковалевой.

Майор позвонил три раза, надеясь, что откроет сама Марьяна Никитична, но послышались легкие шаги, дверь немного приоткрылась, и в щели показалась девочка.

– Вам кого? – спросила, блеснув глазами.

– Ковалеву.

– Сейчас. – Девочка не сбросила цепочку, исчезла и появилась минуты через две. Поинтересовалась: – А вы кто? Бабушка спрашивает...

– Скажи, из милиции.

Девочка округлила глаза и снова понеслась по коридору. В этот раз пауза затянулась минуты на четыре. Хаблак раздраженно переступал с ноги на ногу, наконец услышал шаркающие шаги, теперь в щель смотрела сама Марьяна Никитична, увидела Хаблака, узнала, но не открыла сразу.

– Вы ко мне? – процедила.

«Нет, к папе римскому...» – чуть не прокричал Хаблак, но ответил на удивление вежливо:

– У меня к вам разговор, и если не возражаете...

– Возражай не возражай... – пробурчала сердито, – все равно, попробуй отделаться...

Сбросила цепочку и засеменила по загроможденному какими-то старыми шкафами и сундуками коридору. Хаблак решил, что и комната у Марьяны Никитичны такая же захламленная – старый клеенчатый диван, дубовый буфет, этажерки, комоды и венские стулья, но, оказалось, ошибся: в большой тридцатиметровой комнате стояла современная импортная «стенка», а между модным, обтянутым золотистой тканью диваном и такими же креслами приютился полированный журнальный столик. Правда, вместо журналов и газет тут совсем по-королевски лежала белая косматая собачка – увидев Хаблака, зашевелилась, показала зубы и недовольно зарычала.

– Не бойтесь, – успокоила Марьяна Никитична, будто и в самом деле болонка могла кого-то испугать. Взяла собачку вместе с подушкой и прижала к груди, совсем как малое беззащитное дитя.

Помня сердитую реплику Ковалевой в коридоре, Хаблак приготовился к беседе неприятной, когда надо преодолевать недоброжелательность и даже враждебность, однако Марьяна Никитична то ли овладела собой, то ли изменила тактику – предложила майору мягкое удобное кресло и поинтересовалась, не хочет ли чаю.

Хаблак не хотел: пообедал вместе с Волошиным в столовой и выпил вместо компота бутылку пепси-колы, но не отказался, зная, что разговор за чашкой чая становится менее официальным, приобретает какую-то интимную окраску, а ему хотелось побеседовать с Марьяной Никитичной именно так, когда в человеке исчезает напряженность и предвзятое отношение к собеседнику, олицетворяющему власть.

Марьяна Никитична пошла в кухню – с чайником в одной руке и прижав собачку другой. Хаблак поудобнее устроился в кресле, цепко оглядывая комнату, – рассчитывал минимум на десятиминутное ожидание, но Ковалева появилась минуты через две с подносом – на нем стояли чашки с сахарницей, из-под мышки у хозяйки квартиры выглядывала неизменная собачка, никак не хотевшая примириться с вторжением Хаблака и все еще рычавшая на него.

– Как раз у Дорфманов закипел чайник, – объяснила Марьяна Никитична свою оперативность. Она достала из серванта вазочку с вареньем и миниатюрные блюдца, все это разместила на журнальном столике, где раньше лежала болонка, теперь собачка устроилась у нее на коленях, периодически показывая Хаблаку зубы, почему-то майору расхотелось пить чай, но все же зажал чашку в ладонях, пригубил, поставил назад на столик и сказал:

– Надеюсь, Марьяна Никитична, что наш разговор не покажется вам очень обременительным, вижу, вы женщина мужественная и найдете в себе силы, чтоб ответить на несколько вопросов.

Марьяна Никитична положила себе полное блюдечко варенья, остро взглянула на Хаблака и ответила твердо:

– Да, я найду в себе силы, хоть и трудно. Бедный Миша, он так любил меня, кстати, у меня есть доказательства этого, – вставила вдруг совсем иным тоном, по-деловому, – он любил меня, потому что потерял веру в женщин, боже мой, как он страдал! – внезапно воскликнула, закатив глаза.

«Подпольный страдалец и прохвост, – не без раздражения подумал Хаблак. – Страдал и воровал у государства...»

Да, майор был уверен, что Манжула обкрадывал именно государство, попробуй наворовать в квартирах или награбить у прохожих на пятьдесят семь тысяч рублей, не считая золота, хрусталя, ковров...

А сколько еще растранжирил, пропил, прогулял...

Хаблак почувствовал, как злость подступила к сердцу, и, чтоб скрыть свои чувства, взял чашку и стал помешивать чай серебряной ложечкой. Сказал, подыгрывая Ковалевой:

– Я почему-то уверен, что вы единственный человек, которому доверял Михаил Никитович. Потому и пришел именно к вам.

– Кому же доверять, как не сестре! – заявила безапелляционно и вдруг спросила как будто между прочим, но смотрела на него во все глаза: – Когда я смогу получить деньги?

– Вы имеете в виду?.. – поразился такому нахальству Хаблак.

Однако Марьяна Никитична не шутила.

– Да, – продолжала, – я имею в виду деньги, которые вчера почему-то забрала милиция. Незаконно забрала. Эти деньги принадлежат мне, поскольку я – единственная наследница и имею право...

– Вот об этих деньгах я и хотел поговорить с вами, – перебил ее Хаблак.

– А для чего разговаривать? Их надо возвратить, я буду жаловаться – до чего дошли, вламываются в частную квартиру, забирают трудовые сбережения!..

Хаблак предостерегающе поднял руку.

– Минуточку! – попробовал остановить Ковалеву, но та не заметила жеста и, вероятно, не слышала слов.

– Трудовые сбережения!.. – повторила громко. – Надеюсь, вы знаете, что по закону они принадлежат мне.

– Знаю, – наконец подал голос Хаблак, – если вы единственная наследница...

– Единственная.

– Законом предусмотрено, что можете получить наследство через полгода. Этот срок установлен...

– Знаю. Чтобы выявить всех наследников. Но больше никого не будет, я и только я должна получить все.

– Если положено, получите.

– Но зачем же тогда милиция забрала деньги и ценности?

– Мы расследуем дело об убийстве вашего брата и собираем вещественные доказательства.

– Разве деньги тоже вещественные доказательства?

– Конечно. И никуда они не денутся, вы получите их, если не выяснится, что они нажиты нечестным трудом.

– Почему это нечестным! – рассердилась Марьяна Никитична так, что бросила на диван подушку с болонкой. Но собачка отчего-то зарычала не на нее, а на Хаблака, даже залаяла.

– Извини, Манюня, мама обидела тебя... – просюсюкала Марьяна Никитична, но сразу забыла о болонке и бросила Хаблаку: – Вы смеете сомневаться в порядочности моего брата!

– Пока что нет, – покривил душой майор. – И хочу, чтоб вы объяснили, откуда у Михаила Никитовича такие деньги. Ведь его зарплата...

– Миша получал триста рублей в месяц, – несколько преувеличила доходы брата Марьяна Никитична, – и жил экономно...

– Да уж, – не удержался от иронии Хаблак, – об этом свидетельствуют японский магнитофон и хрустальные вазы, а стоят они...

– Вазы он получил в наследство от мамы. И ковры. Наша мама умерла шесть лет назад и все оставила Мише.

– И деньги?

– И деньги, – Ковалева даже не запнулась.

– И много зарабатывала ваша мама?

– Она получала пенсию за отца.

– И отложила пятьдесят семь тысяч?

– Но ведь нашего отца знала вся Одесса. Никита Львович Манжула, известный педиатр, спросите у каждого... Он был человеком зажиточным, а мама не сорила деньгами. Кроме того, наши родители имели виллу на берегу моря, и мама продала ее после смерти отца.

Ковалева говорила так уверенно и убедительно, что Хаблак засомневался: а что, если его подозрения безосновательны – действительно, вилла на берегу моря стоит большие деньги, да и известный на всю Одессу педиатр, вероятно, зарабатывал много, не говоря уже о левых поступлениях...

– Хорошо, – сказал примирительно, – не о том сейчас речь. – Вдруг одна мысль мелькнула у него, и майор спросил: – Значит, ваша мама оставила все деньги Михаилу Никитовичу? А вам ничего? Почему не пополам?

Глаза у Ковалевой забегали, но она сразу овладела собой и ответила спокойно:

– Почему только Мише? И мне тоже. Но ведь я, сами видите, живу в коммунальной квартире и боялась держать такую сумму при себе. Я доверяла брату и хранила свои сбережения у него. Вот и требую, чтобы половину денег, те, что принадлежат лично мне, отдали немедленно. Понимаю, остальные надо ждать полгода – я подожду, это не так уж и важно...

– Но почему, когда мы начали осмотр квартиры вашего брата, вы не сообщили о тайнике?

– Чтоб иметь неприятности? Так, как сейчас, доказывать, что деньги мои и ждать полгода?

– То есть вы хотели потом забрать деньги из тайника сами?

– Э-э, нет... – Марьяна Никитична решительно помахала указательным пальцем чуть ли не под носом у Хаблака. – Вы намекаете на что-то незаконное, а незаконного тут ничего нет. Разве не дозволено человеку забрать свое, то, что принадлежит ему по праву?

– Если по праву, конечно, дозволено, – согласился Хаблак и попытался заговорить о другом: – А скажите, Марьяна Никитична, вы не знали, что ваш брат последние полгода не работал?

– Почему же... – хотела возразить, но вовремя вспомнила историю с секретаршей, немного смутилась и поправилась: – Да, не знала, видно, Миша не придавал этому значения и просто забыл сказать мне.

– Но вы утверждаете, что у него не было от вас секретов. Как-то не вяжется...

– Ну, знаете! – рассердилась. – Подумать только – работа... Сегодня тут, завтра там. Думаете, мне было интересно, на заводе он или в каком-то тресте... Не все ли равно?

– Вы сами говорили, что характер ваших отношений с братом исключал недомолвки.

Марьяна Никитична задумалась на несколько секунд, вероятно, поняла, что немного переиграла, и решила хоть как-то загладить неблагоприятное впечатление от ее слов.

– Подождите, – замахала руками, – я вам сейчас докажу, что все это не так. Миша, когда уезжал из Одессы, всегда помнил обо мне и часто писал. Я же говорю: не мог существовать без меня. Вот письма, – достала из резной деревянной шкатулки. – Кстати, и эту штуку подарил мне, видите, какое чудо: ручная работа, гуцульская. Наверно, Миша просто забыл сказать мне, что уволился, его не было в Одессе чуть ли не полгода, я полагала – в командировке, он же снабженец и только и делал, что ездил...

– И эти письма, – подзадорил Хаблак, – написал в последнее время?

– Да, из Ивано-Франковской области. Я же говорю: была уверена, что он там в командировке, а он, видно, решил передохнуть. Бедный, утомился, а с его сердцем...

Хаблак вспомнил уверенного, лощеного, самодовольного человека в белых джинсах и не очень поверил Марьяне Никитичне. Однако ничем не выказал своих сомнений.

– Говорите, Михаил Никитович полгода пробыл в Ивано-Франковской области? – уточнил.

– Можете убедиться. – Ковалева подала майору письма. – Читайте, я позволяю, они адресованы мне. Видите, Миша не забывал свою сестру, писал дважды в месяц, не реже.

Писал Манжула Ковалевой и в самом деле регулярно. Не письма, а открытки, всего в несколько строчек, одиннадцать открыток, первая отправлена в январе из самого Ивано-Франковска, другие из Коломыи, Яремчи, Косова, опять из Ивано-Франковска... Последнюю, судя по почтовому штемпелю, опустил в ящик месяц назад в Снятине.

Хаблак быстро пробежал глазами написанное.

Из Яремчи:

«Дорогая Марьяна! Я в Карпатах. Тут снежно. Люди ходят на лыжах, а я никак не выберусь. Много дел. Такая уж наша доля. Целую. Михаил».

На другой с видом какого-то карпатского городка:

«Дорогая Марьяна! Две недели не писал, немного закрутился. Стояли морозы, я приобрел себе дубленку. Морозы в Карпатах – чудо. Все белое, и снег скрипит под ногами. Целую. Твой Михаил».

Эту открытку Манжула отправил из Коломыи.

Еще одна из Рахова:

«Дорогая сестра! Лежу на кровати в гостинице, немного приболел, но, к счастью, не грипп. Обычная простуда, день-два – и встану на ноги. А так у меня порядок, работаю, езжу, Карпаты уже немного надоели, соскучился по Одессе. Целую. Михаил».

Остальные приблизительно в таком же духе.

Хаблак попросил у Ковалевой разрешения и записал, когда и откуда они посланы – Манжула ездил по Карпатам как-то бессистемно: сегодня в Коломые, через десять дней в Рахове – Закарпатье, а еще через две недели в нескольких десятках километров от той же Коломыи в Кутах. Но Ивано-Франковскую область, судя снова-таки по открыткам, покидал только раз: лежал больной в раховской гостинице.

Правда, несколько дней прожил на границе двух областей, на Яблонецком перевале в гостинице «Беркут». Видно, отдыхал от трудов праведных. Так и писал:

«Дорогая сестра! Третий день живу в чудесной местности, в сердце Карпат, на перевале. Красивая деревянная гостиница, пристойные номера, ресторан и бар, есть где отвести душу. Вокруг леса – удивительно красивые ели, их тут называют смереки. Немного отошел от дел, отдыхаю. Твой Михаил».

Датирована эта открытка девятнадцатым мая, и Хаблак подумал: в конце мая в Карпатах действительно рай, даже позавидовал Манжуле – это же надо бить баклуши среди смерек да и еще с ежевечерними коктейлями. К тому же пижон в белых джинсах, наверно, не ограничивал себя обществом ресторанных официантов.

Марьяна Никитична внимательно следила, как Хаблак записывает в блокнот отдельные места из открыток Михаила. Восприняла его любопытство по-своему:

– Теперь вы убедились, что мы жили душа в душу? И что между нами не было секретов?

«И вы, уважаемая, знали о некоторых аспектах жизни вашего брата...» – подумал майор. Ведь «крутился», по его собственному выражению, в Карпатах недаром, как и недаром уволился с работы именно перед этой поездкой.

Вероятно, у него были какие-то левые дела в Карпатах, возможно, что-то связанное с лесом или изделиями гуцульских умельцев, ибо на какой еще бизнес может рассчитывать делец в этом краю?

– Да, я убедился в нежных чувствах Михаила Никитовича к вам, – ответил суховато.

Понял: вряд ли вытянет еще что-то из Марьяны Никитичны, хорошо, хоть показала ему открытки Манжулы, они дали немало материала для размышлений.

Басов встретил Хаблака вопросом:

– Что-то выудил у старой пройдохи?

– Немного.

– Она замыливала тебе глаза россказнями об отце и вилле?

– Говорила.

Басов покрутил головой.

– Нашим ребятам тоже заливала. После того как они нашли тайник с деньгами и золотом. Я поинтересовался, что к чему. Отец у них действительно был врачом, обычным педиатром в детской поликлинике, середняком, скромным человеком. К тому же разошелся с первой женой, матерью Марьяны Никитичны. Дачу они имели, виллу, как называет Ковалева. Деревянная халупа по дороге в Затоку. Есть у нас такое приморское село. И продала мать Ковалевой эту халупу за полторы тысячи, фактически взяла деньги за участок, а вот теперь там какой-то завмаг виллу отгрохал, каменный дом с мансардой.

– Полторы тысячи... – задумчиво повторил Хаблак. – Меньше, чем нашли в кармане Манжулы.

– Ничего себе – карманные деньги... – поддакнул Басов. – Что будешь делать?

– Ночным рейсом в Киев. Почему-то мне кажется, оттуда нити тянутся: киевский рейс, потом вишневая киевская «Волга»... Посоветуемся с Дробахой и завтра тебе позвоним. Билет на самолет устроите?

– Это в наших руках, – усмехнулся Басов, – пока что не отказывали.