Текст книги "Скифская чаша"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

Он потихоньку оглянулся, чтобы узнать, как среагировали подчиненные, и увидел только искреннюю заинтересованность и подбадривающие усмешки. Шухевич сидел, вытянув ноги в блестящих офицерских сапогах, и плевал прямо на пол.

– Кто? – коротко спросил он.

– Университетский профессор, господин начальник.

– Старый знакомый?

– Откуда вы знаете?

– Вижу по выражению твоего лица. Тут хочешь?

– Тут.

– Ну как знаешь.

Валявский понял все. Он стоял, скрестив руки на груди, с отсутствующим взглядом, будто был где-то далеко и видел не лица бандеровцев, а что-то интересное и познавательное. Лакута подошел к нему, уткнув дуло автомата в подбородок.

– Что скажете на прощанье, профессор? – спросил, внимательно глядя: неужели в эти последние секунды он не увидит ужаса в глазах, смертельной тоски?

Валявский опустил на него глаза, спокойные глаза мудрого старого человека, и ответил рассудительно, будто взвесил все слова и был убежден в их весомости:

– Мне даже плюнуть на вас, господин бывший студент, не хочется...

Лакута вздрогнул и нажал гашетку. Увидел, как откинулась голова профессора, инстинктивно отступил на шаг, что-то брызнуло в лицо – он обтерся рукавом, удивляясь, откуда проступает на нем кровь.

...Максим поздоровался с Зиновием Лакутой.

«Постарел, – отметил, – но, наверное, не от переживаний – кровавые видения не преследуют его».

Что ж, судьба в принципе смилостивилась над Лакутой. Некоторые из его коллег погибли от партизанских пуль, другие полегли под Бродами, когда Советская Армия разгромила эсэсовскую дивизию «Галичина», в состав которой вошло немало бывших «нахтигалевцев», третьи сложили головы в бандах УПА, четвертых судили и расстреляли...

А господин Зиновий Лакута стоит посреди номера роскошной гостиницы «Регина-Палас», и ноги его тонут в мягком ковре.

Рутковский едва удержался от иронической усмешки. Он был уверен, что номер снят на сутки, а то и меньше, на несколько часов, специально, чтобы произвести впечатление, морально повлиять на него, Максима Рутковского. Показуха в стиле бандеровцев. Старый пижон Ярослав Стецько любит смокинги, лакированные туфли и галстуки-бабочки, напускает туман, останавливаясь с нахальной «Мухой» в фешенебельных отелях – не за свой счет, конечно. И Лакута идет дорогой шефа: галстук-бабочка, роскошный, не по карману, номер в отеле. Интересно, для чего весь этот маскарад?

Лакута отступил, приглашая Рутковского сесть.

– Счастлив познакомиться с новым пополнением украинской эмиграции, – сказал он вежливо, но сдержанно. Махнул рукой Луцкой, и та молча вышла в кабинет, закрыв за собой дверь.

Лакута сел в кресло напротив Рутковского. Помолчал немного, откровенно изучая Максима. Видно, первое впечатление было положительным, так как он свободнее откинулся на спинку кресла и начал без предварительной словесной эквилибристики:

– У меня есть некоторые предложения для руководства радио «Свобода», и я хотел бы через уважаемого пана довести их до сведения полковника Лодзена.

– Почему бы вам не обратиться непосредственно к руководству? – Уже в первых словах Лакуты Максим уловил какой-то подвох и решил вести себя как можно осторожнее.

– Мне известно, что вы хорошо знакомы с полковником Лодзеном...

– Полковник – официальное лицо, и вход к нему никому не заказан.

– И все же я хотел бы поговорить прежде с вами. Так сказать, в консультативном плане.

Рутковский подумал, что, возможно, их беседа фиксируется на пленку – сидит Стефа рядом в кабинете и смотрит, как крутятся магнитофонные бобины, – и ответил так, как требовала их профессиональная этика и многочисленные установки на радиостанции:

– Я могу разговаривать с вами только как частное лицо. К тому же я должен предупредить: содержание нашей беседы станет известным полковнику Лодзену.

– Это меня устраивает.

– Тогда я внимательно слушаю вас.

Лакута немного помолчал, будто собирался с мыслями. Он начал несколько монотонно:

– Уважаемый пан не первый месяц работает на радиостанции и должен знать, насколько зависит успех ее деятельности от информации, которая поступает по различным каналам...

Рутковский кивнул. Вообще он решил в основном молчать – в его положении это самое лучшее.

– Вот я и предлагаю радиостанции списки информаторов службы безопасности.

Максим чуть-чуть пошевелился в кресле. Разговор начал приобретать интересный характер. Если этот тип в самом деле имеет какие-то списки, то, наверное, сам не зная того, попал на самого заинтересованного человека.

– Откуда они у вас? – спросил коротко.

– Однако пан должен понимать, что означают такие секреты и чего они стоят!

– Я не могу сам определить степень ценности вашего предложения. Но для доклада полковнику Лодзену нужно хотя бы в общих чертах знать, что, собственно, вы предлагаете.

– Согласен.

– Тогда пожалуйста...

Лакута закурил, глубоко затянулся и глянул на Рутковского исподлобья.

– Всем известно, – начал он, – насколько ценными для сбора информации являются родственные отношения. И яркое подтверждение этому – хотя бы случай с вами, господин Рутковский. Если бы не поездка господина Сенишина в Киев, не личный контакт с вами, сидеть бы уважаемому пану в Киеве до конца своих дней.

Рутковский мысленно обругал этого самоуверенного болвана: если бы знал он, какие именно причины способствовали тому, что он, Максим Рутковский, находится здесь, в роскошном номере «Регина-Палас», не смотрел бы на него с подобострастием. И что знает Лакута о Киеве, этот земляной червь в галстуке-бабочке?

– Вы правы, – кивнул он. – И что из того?

– А то, – произнес Лакута со значением, – если на Украину едет наш человек, который имеет там близких родственников, то он может получить ценную информацию. Список таких людей я предлагаю господину Лодзену. Абсолютно надежных людей.

– Абсолютно надежных? – хитро прищурился Рутковский. – Однако господин Лодзен может получить список...

Лакута пренебрежительно помахал сигаретой в воздухе:

– Хотите сказать, что наш разговор никому не нужен, так как разведка недаром платит нам деньги! И стоит только прикрикнуть на господина Стецько, как он – руки вверх и пожалуйста, вот все наши списки и документы... Так?

Рутковский не ответил. Да и что он мог ответить, если этот старый проходимец совершенно точно отгадал ход его мыслей?

– Я вижу, вы именно так и подумали! – немного повысил голос Лакута. – Однако есть одно «но»... У господина Стецько нет никаких списков, не имел их до последнего времени и я. Но если бы я получил их раньше, то раньше и предложил бы эту операцию. Видите, я говорю совершенно откровенно, да и что мне скрывать? Дело в том, что недавно умер мой отец, он был одним из помощников Лебедя. Отец не доверял никому, даже немного помешался на конспирации – оказывается, он сохранил некоторые документы. А я, перебирая бумаги, наткнулся на списки.

Рутковский подумал немного и сказал:

– Списки агентуры тридцатилетней давности... Многие из них поумирали, другие перешли в новую веру...

– Конечно, – согласился Лакута, – списки информаторов службы безопасности требуют некоторого уточнения и, естественно, утрясутся. Но представляете, какую они имеют ценность?

– Ваши условия?

Лакута назвал такую сумму, что Рутковский от неожиданности подскочил в кресле.

– Завтра утром я поставлю в известность полковника Лодзена, – пообещал он и спросил: – Но почему вы не обратились непосредственно к нему?

– У вас еще мало опыта, мой друг! – довольно засмеялся Лакута. – Полковник Лодзен – лицо официальное, и я в какой-то мере тоже. Референт господина Стецько, если хотите знать. И нехорошо официальному лицу идти к другому официальному лицу с таким предложением – ведь полковник может просто приказать: списки на стол. И будет прав: деньги даром не платят – ну помажут мне руку, кинут несколько сотенных, а я плевать на них хотел, может, это мой последний шанс в жизни, другие вон как руки нагрели... – Сообразив, что сказал лишнее, замолк, нервно закурив сигарету, продолжал уже более обдуманно: – Однако мое предложение носит неофициальный характер. Мог я пошутить с вами? И разговаривал ли вообще?

«Итак, наша беседа не записывается», – сделал вывод Рутковский.

Как будто угадав ход его мыслей, Лакута сказал:

– Мы разговариваем с глазу на глаз, и я хотел бы предложить вам небольшой бизнес. Пять процентов от соглашения, ни цента больше, не торгуйтесь, пять процентов – нормальная цена, и бизнес есть бизнес... Комиссионные...

Рутковский чуть покраснел: впервые в жизни ему совсем открыто и без тени сомнения предложили взятку. Однако здесь взятка имеет совсем другое название: комиссионные...

Но как поступить? От комиссионных никто не отказывается, а с другой стороны, как расценит его поведение полковник Лодзен – конечно, если узнает о взятке? Однако, если отказаться, Лакута может его заподозрить.

Ответил уклончиво:

– У нас будет еще возможность решить эту проблему...

– Я сказал: пять процентов и ни доллара больше.

– Хорошо. Пан оставит свой телефон?

– Вы сможете найти меня через Стефу.

– Прекрасно.

– Панна Стефа добросовестно относится к своим обязанностям и много знает, но, надеюсь, совсем не обязательно рассказывать ей о нашей, – он поискал слово, – о нашей договоренности.

– Конечно, – Рутковский сделал попытку подняться, однако Лакута остановил его, положив руку на плечо, и громко позвал:

– Панна Стефа, идите сюда, пожалуйста, нам уже надоели деловые разговоры, и нужно немного развлечься.

Луцкая достала из бара две бутылки – Рутковский успел заметить, что там больше ничего не было, и это подтвердило его догадку относительно кратковременности пребывания Лакуты в «люксе». Стефа налила виски в хрустальные бокалы, доверху наполнив их льдом, и спросила:

– Все в порядке?

– Господин Рутковский согласился информировать полковника Лодзена о моих предложениях по поводу передач на Украину. – Лакута отхлебнул виски. – Мы нашли общий язык с моим молодым другом.

Луцкая сверкнула глазами, и Рутковский сообразил, что она не поверила ни одному слову Лакуты. Еще бы: снимать такой номер ради получасового разговора о содержании передач «Свободы»! Но Стефа больше ничем не выдала себя, только спросила:

– Я еще нужна?

– Если у вас другие планы...

– Пан Максим пригласил меня поужинать, – сказала неправду.

Рутковский вовсе не собирался второй вечер подряд проводить со Стефой. Хотел уехать за город и положить в тайник первые добытые на РС материалы. Сейчас же должен был отложить эту операцию на целых два дня. Правда, завтра вечером, если ничто не помешает, он скопирует еще десяток карточек, и Олегу лишний раз не нужно будет ездить к тайнику.

Лакута остался, а они ушли. Рутковский пропустил в дверях Стефу и увидел, как из соседнего номера вышел мужчина и быстро прошел по коридору. Максиму показалось, что он где-то видел его. Бросился было за ним, чтобы догнать, но Стефа схватила за локоть, спросила:

– Куда ты?

Максим замедлил шаг, и мужчина повернул за угол. Рутковский подумал, что он, наверное, ошибся – успел на какое-то мгновение увидеть профиль незнакомца. Но ощущение того, что он все же когда-то видел его, не проходило. То ли походка, то ли что-то другое было знакомо – в конце концов Максим решил, что такое бывает: человек, которого видишь впервые, чем-то – фигурой, осанкой, походкой – напоминает кого-то.

– Наваждение какое-то... – пробормотал он.

– Ты что? – заглянула ему в глаза Стефа.

– Как будто знакомый мужчина.

– Пустяки, – возразила она. – Что у тебя с паном Зиновием?

– Он же сказал.

– Ну смотри...

– Подожди немного.

– Очень тебя прошу, будь осторожен.

– Что со мной случится?

– Пан Зиновий такой... – она запнулась. – Ну способен на все.

– Преувеличиваешь, дорогая, кое-что можем и мы.

– Мое дело предупредить. – Максим почувствовал, что Стефа напряжена.

– Буду, – пообещал и засмеялся.

...Утром Рутковский позвонил Лодзену.

– Какое еще срочное дело? – пробурчал полковник, однако согласился принять Максима. Он понял суть дела буквально после нескольких слов и спросил: – Сколько хочет урвать этот негодяй?

Максим назвал сумму. Полковник присвистнул.

– Ого! – сказал он.

– Лакута не уступит.

– Ну хитер! – вдруг оживился полковник. – И все же мы должны быть уверены в истинной ценности списка. Сделаем так: пусть назовет подряд десять фамилий. Понимаете, подряд, а не вразброс – десяток своих людей у него могут быть и так, а список составлен или по алфавиту или по групповому принципу. Тут он нас не оставит в дураках: мы поручим своему человеку проверку. И знаете кому, – оживился он вдруг, – вашему брату.

– Юрию?

– Мне нужен человек умный и с деловой хваткой.

– У него же дела...

– У нас у всех дела, однако, когда затронуты высшие интересы!.. – сказал полковник с пафосом, а закончил совсем прозаично: – Кроме того, мы ему хорошо заплатим.

Рутковский подумал, что все складывается благоприятно. Юрий доверяет ему, и о результатах поездки он узнает из первых уст.

– А он справится? – спросил.

– Не волнуйтесь, – уверил полковник, – дело не очень сложное, и мы постараемся помочь господину Сенишину.

Во время обеденного перерыва Рутковский позвонил Олегу и договорился о встрече на завтра – вечером планировал снова заняться копированием секретных документов.

Встреча состоялась на шоссе, которое вело к Гармиш-Партенкирхен. На сорок первом километре Максим съехал на обочину, поднял капот и сделал вид, что копается в моторе. Машины пролетали рядом с ним, не снижая скорости, – наконец он увидел и белый «пежо». Олег ехал не очень быстро, километров семьдесят в час, он даже не взглянул на «фиат» Максима, проехал не останавливаясь. Рутковский подождал несколько минут и, уверившись, что за Олегом нет хвоста, двинулся следом.

«Пежо» стоял метрах в двухстах в стороне от шоссе, в густом подлеске.

– Что случилось? – Олег даже забыл поздороваться.

– Не волнуйся.

– Мы же договорились: встреча лишь в крайнем случае.

– Так и есть – срочное дело.

Олег открыл дверцу «пежо»:

– Садись в середину.

Максим немного удивился таким методам предосторожности, однако возражать не стал. Олег включил радио и лишь тогда повернулся к Рутковскому.

– Нужно связаться с Центром, – пояснил Максим и рассказал о событиях последних двух дней.

– Завтра сообщу в Центр, – пообещал Олег.

Рутковский в душе немного обиделся: он ожидал, что Олег хотя бы как-то выскажет свое отношение к его, Максима, умению ориентироваться в обстановке, ну и похвалит, он не ребенок, ему не нужна похвала, но так, хотя бы несколько подбадривающих слов... А вместо этого сухое: проинформирую Центр...

Он передал Олегу копии документов, тот молча спрятал их и только тогда сказал:

– Сейчас ты вышел на передний край, я очень тебя прощу: будь осторожен. И вот что: этот Лодзен, насколько нам известно, своего не упустит. Пирог у Лакуты большой и действительно вкусный, а Лодзен не такой дурак, чтобы отдать свой кусок. Если узнает, что ты взял комиссионные, будет действовать более уверенно. Но не перегни палку. Списки мы должны получить любой ценой.

– Как будто я этого не понимаю! Будем ждать результатов поездки Юрия. На завтра у меня назначена встреча с Лакутой, и думаю, Сенишин на той неделе начнет проверку списков.

– Вот гад!

– Ты про Юрия?

– Он тоже, но я о Лакуте.

– Ты бы видел его: олицетворение респектабельности.

– А стань поперек дороги – вгонит пулю не задумываясь.

– Если бы знал, на кого сейчас работает... – тихо засмеялся Рутковский.

– Ему наплевать на кого! Лишь бы заплатили деньги.

– Точно, старая свинья, продаст и мать.

– Ну будь. – Олег включил мотор, а Максим стоял и смотрел, как выбирается из леса «пежо». Думал: как приятно знать, что в этом огромном чужом городе ты не один и друг всегда может прийти на помощь. А в том, что Олег – друг, он не сомневался ни минуты, хотя виделись они лишь второй раз.

Рутковский не ожидал этого звонка и был искренне удивлен, но факт оставался фактом: звонил сам Воронов и приглашал к себе в отель. Только вчера он приехал из Парижа и хотел непременно встретиться.

Максим знал Воронова еще по Киеву. Знал, правда, мимолетно: его, зеленого юнца, университетского литстудийца, старшие и более опытные товарищи затянули как-то на квартиру Воронова. Они знали, что тот любит общество, особенно студенческое, – терпимо относился к стихам и рассказам начинающих, а иногда даже расщедривался на бутылку-две для шумной и бедной компании.

Воронова знали и читали. В свое время его партизанский роман наделал шума, его издавали и переиздавали. Роман тот, правда, остался одинокой скалой в творчестве Воронова, после него он издал две повести – послабее.

Незадолго до встречи с Вороновым Рутковский напечатал в журналах несколько рассказов, считая их незаметными и незначительными, поскольку критика обошла их молчанием, и был приятно удивлен, когда Воронов, узнав его фамилию, сказал доброжелательно:

«Читал, и понравилось. Есть у вас, юноша, и глаз, и душа, души больше, но это не всегда на пользу».

Этого было достаточно, чтобы скоро студенческое общество объявило Рутковского талантливым и чуть ли не гением – Максим сам понимал всю неуместность этой гиперболизации, но все же было приятно.

Работая в издательстве, Рутковский узнал, что Воронов перестал писать: теперь его фамилия встречалась лишь под разного рода петициями и заявлениями и большей частью в компании с людьми примитивными, серыми, но шумливыми и воинственно настроенными. Потом он уехал за границу к каким-то родственникам, поселился в Париже и стал работать в русском эмигрантском журнале. Радио «Свобода» несколько раз передавало интервью с ним.

Побеседовав по телефону с Вороновым, Рутковский пошел к Кочмару. Он знал, что о каждом таком разговоре должен информировать начальство.

– Воронов в Мюнхене? – удивился пан Роман. – Вот это сотруднички! Воронов в Мюнхене, а я узнаю об этом черт знает от кого!

Рутковский обиженно поднялся, но Кочмар остановил его:

– Извините, пан Максим, я имел в виду совсем другое. Однако поймите и меня: Воронов мог бы выступить у нас на пресс-конференции. И он пригласил вас к себе? – переспросил недоверчиво.

– Именно поэтому я и осмелился вас побеспокоить.

– О чем разговор! Идите не задумываясь. Но для чего Воронов приехал в Мюнхен? – Кочмар уже крутил телефонный диск. – Господин Лодзен? Слышали, к нам прибыл Александр Воронов? Слышали? У него встреча в эмигрантских кругах? Мы должны этим воспользоваться... Кстати, Воронов пригласил к себе Рутковского. Полностью разделяю вашу мысль... – Он положил трубку и повернулся к Максиму. – Попробуйте договориться с Вороновым о выступлении по радио. В крайнем случае, небольшое интервью.

Рутковский уже принял решение.

– Я не пойду к нему один, – сказал твердо.

– Почему?

– Чтобы потом из меня не сделали козла отпущения. Кто знает, о чем хочет разговаривать со мной Воронов.

– Однако же он давно знает вас. Дружеская беседа.

– Все равно, один не пойду.

– Возьмите Карплюка.

– Чтобы Воронов указал мне на дверь через десять минут?

– Кого же?

– Мартинца.

– Мартинца... Мартинца... Свет клином на нем сошелся?

– Мартинец должен понравиться Воронову. Тем более что тот, говорят, не прочь выпить.

– Я бы не советовал, но берите кого хотите, – согласился наконец Кочмар. – Завтра утром жду вас с новостями. Конечно, приятными.

Воронов остановился в отеле далеко не первоклассном, и номер у него, хотя и двухкомнатный, был темный и обшарпанный. Он удивленно глянул на Мартинца – другой на месте Ивана мог бы растеряться, но Мартинца мало чем можно было пронять: он сам себе придвинул стул и развалился на нем, рассматривая хозяина. Максим представил его как «нашего земляка и теперешнего сотрудника станции, поклонника вашего таланта, который очень хотел познакомиться с вами», и Воронов немного оттаял, даже подал Ивану руку.

Подчеркнув, что он принимает гостей без претензии, Воронов вышел к ним в домашней куртке и пригласил не церемониться. Иван воспринял это по-своему: рассмотрел бутылки и налил всем виски, разбавив немного содовой.

Воронов отхлебнул, заколебался немного, допил до половины и отставил стакан, но с сожалением, и Рутковский понял: он с удовольствием допил бы до конца. И все же Воронов, переборов себя, несколько бесцеремонно оглядел Максима с ног до головы и сказал, сокрушенно покачав головой:

– Кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь, далеко от благословенного нашего народа!

Рутковский пожал плечами, будто соглашаясь, что пути человеческие неисповедимы, – и в самом деле, кто бы мог знать?..

– А я тоскую, – воскликнул Воронов с пафосом, – и ночами мне снится Софийский собор!

И снова Максим промолчал, подумав, что Воронов сам выбрал этот путь и сознательно променял Софию на Нотр-Дам. Чего же жаловаться?

Фальшивый пафос Воронова почувствовал и Мартинец и по простоте душевной возразил:

– Что там переливать из пустого в порожнее, Александр Михайлович? Раньше нужно было думать о страшных снах.

– Ах, юноша, юноша! – Воронов никак не мог избавиться от ложного пафоса.

– Насколько мне известно, вы могли бы и до сих пор гулять по Владимирской горке.

Это прозвучало грубовато, Воронов глянул на Рутковского, будто искал поддержки, но Максим решил не вмешиваться, тем более что Мартинец, в конце концов, был прав.

– Вы, юноша, не знаете, что такое муки творчества, – сказал Воронов жалобно. – И до чего они могут довести.

– Ну вас они довели до Парижа, – беззлобно засмеялся Мартинец.

Видно, с Вороновым давно уже никто не разговаривал в таком тоне, он застыл с раскрытым ртом, внезапно глаза его засверкали, поднял руку, и Максиму показалось, что он хотел указать Ивану на дверь, однако в последний момент передумал или понял безжалостную правоту Мартинца.

– А в этом что-то есть! – он схватил стакан и, уже никого не стесняясь, допил до конца. – Действительно, каждый из нас получил то, что хотел!

Воронов стоял среди мрачноватого номера с пустым стаканом в руке, в расстегнутой домашней куртке, со сдвинутым набок галстуком – черноволосый, с резкими, продолговатыми чертами лица, лишь внешне он напоминал Рутковскому прежнего Воронова – тогда он был метром и литературным богом, а сейчас искал у них сочувствия, как начинающий, – конечно, никто бы не посмел в те годы разговаривать с ним так, как Мартинец, тогда у Воронова нашлись бы слова и тон, чтобы сразу осадить, поставить на место.

Воронов подсел к Максиму. После виски глаза у него заблестели и сам он приободрился. Спросил, глядя приветливо, как близкого и приятного человека:

– Слышал я о вашем шаге, Максим, в Париже слышал, вот и решил при случае повидаться. – Он явно чего-то не договаривал или стыдился спросить. Максим интуитивно догадывался, чего, собственно, хочет от него Воронов, но не мог играть в поддавки: ждал, когда тот открыто спросит.

– А вы, говорят, работаете в журнале? – придвинулся Максим к Воронову. – Интересно?

Воронов сразу насторожился. Видно, упоминание о журнале и его работе в нем было не очень приятным – Максим знал, что Воронову приходится выполнять много черновой работы, это унижало его достоинство. Но самое главное состояло в том, что чуть ли не сразу он начал конфликтовать с издателями – у него были сложившиеся литературные вкусы, с которыми они не хотели считаться.

– Журнальная работа всегда тяжела, – пожаловался Воронов, – но что поделаешь: нужно зарабатывать на хлеб насущный.

– Кстати, о хлебе насущном... – Рутковский решил, не откладывая, передать приглашение Кочмара. – Мой шеф просил вас выступить по радио.

– Так, так... – Воронов постучал уже совсем старческими, с высохшей кожей пальцами по спинке кресла. – Может быть, придется согласиться, потому что на журнальных заработках не пороскошествуешь.

– Кажется, вы знакомы с паном Кочмаром?

Рутковский увидел, что Воронова передернуло. Однако он сразу взял себя в руки и ответил спокойно:

– Знакомы, и передайте, что буду рад повидаться.

– Пишете что-нибудь новое? – поинтересовался Мартинец.

Он поставил вопрос прямо в лоб, и Рутковский почувствовал, что, возможно, этого не следовало делать, ведь в итоге этим определялось все: смысл позиции Воронова – в первых интервью после отъезда за границу он мотивировал свой поступок отсутствием там, в Советском Союзе, благоприятных условий для творчества.

– В моем возрасте работается уже не так... – уклонился от прямого ответа Воронов.

– А я читал в... – Мартинец назвал парижский журнал. – что в вашем романе исследуется философия предательства. Это новое произведение или очередная редакция старого?

И снова Мартинец попал в больное место. Воронов, не отвечая, налил себе виски, выпил одним духом, немного посидел, склонив голову, и ответил как-то невпопад:

– Я не собирался специально анализировать философию предательства, хотя на некоторых аспектах этого вопроса делается акцент. Человек в литературе всесторонне исследуется. – Но видно, понял, что ответ прозвучал как банальное выражение банального рецензента, потому что горько усмехнулся и добавил совсем другим тоном: – Лучше расскажите о себе, Максим. Я уже старый, и мне не пишется, а вам?

Рутковский внимательно посмотрел на Воронова. Он не может не знать, как и что должен отвечать на этот вопрос писатель, который хотя бы немного уважает себя.

– Я работаю на радио, – ответил он уклончиво. – И это отнимает слишком много времени и энергии. А писать можно, если нет другого выхода, если впечатления захватили тебя и выплескиваются образами.

– Почему же, – возразил Мартинец не без ехидства, – можно еще писать, если платят приличные гонорары. На заданную тему. Попробуйте здесь издать позитивный роман о советской действительности! Дудки... Злобствуйте, сколько хотите, а наоборот – никогда.

– Ты прав, – поддержал Рутковский.

– Может быть, доля истины в ваших словах есть, – не очень охотно согласился Воронов.

– Да, есть! – не без апломба заявил Мартинец. – Если быть откровенным, зачем мы сюда сбежали? За гонораром! И каждый не мог не знать, приблизительно сколько и за что тут платят.

Воронов поморщился.

– У вас все навыворот, – сказал он раздраженно.

– И каждый получает в меру своей испорченности. – Мартинца уже никто не мог остановить. – От некоторых, нагребших денег граблями, до...

– Воронова, так вы хотели сказать?

– Не возражаю.

– Но я тут ничего не заработал.

– По Сеньке и шапке...

Воронов вспыхнул:

– Я не позволю!

– Однако же тут свобода слова, – ехидно возразил Мартинец, – и вы приехали сюда именно ради нее.

Воронов снова жадно выпил виски.

– Некоторые отождествляют свободу слова со свободой оскорблений, – скривил он губы.

– А я считал вас, Александр Михайлович, более терпимым. И, если откровенно, духовно более высоким.

– Жаль, что ошиблись.

– Да, жаль, – совсем серьезно подтвердил Мартинец и также отхлебнул спиртного.

Рутковский решил, что настало время вмешаться и ему.

– Так как же будет с нашей передачей? – спросил. – Может, у вас есть новый рассказ или отрывок из романа?

Воронов печально усмехнулся.

– Я уже говорил: не пишется...

– И я себе не представляю, как можно браться за перо, – согласился Максим. – Честно говоря, пробовал и что-то даже написал. Прочитал и отложил: не нравится.

– Однако же вы молоды и должны думать о будущем. Это у меня все в прошлом и трудно войти в новый ритм. А вам нужно – не вековать же на радио.

– Да, конечно, но писатель, возможно, должен иметь не только письменный стол. Даже самый большой на свете, – усмехнулся Максим, вспомнив свою мечту о большом письменном столе. – Заставлять себя?

– Ну работа, хотите ли вы этого или нет, всегда какое-то принуждение.

– Конечно, и все же, если в сердце пусто...

– Милый мой, – подвинулся вместе со стулом к Максиму Воронов, – смотрите на меня и учитесь: я ведь старый хрыч и дурак – немного выпил, поэтому откровенно и говорю вам все это, – так вот, я дурак, а почему сюда приехали вы?

Глаза Воронова блестели, он действительно был откровенен, и Рутковский понял, почему он искал встречи: захотелось выговориться, излить душу, потерзать себя и, наконец, оправдать и свою духовную пустоту, и творческую несостоятельность; всегда можно найти что-нибудь, лишь бы реабилитировать себя, свалить причину своих неудач на кого-то, на не зависящие от тебя обстоятельства, на какую-то высшую силу, не дающую высвободиться и заявить о себе во весь голос. А если присмотреться, то причина в тебе же самом, в безволии, обычной лени, или, как случилось с Вороновым, в духовном предательстве самого себя.

Рутковский не ответил Воронову. Да и что мог ответить. Он-то знал, для чего приехал сюда, а оправдываться и живописать свои поступки не желал: все равно любые его слова прозвучали бы фальшиво, а фальшивить не хотелось – он имел право хотя бы на это. Но Воронов, как оказалось, и не требовал от него ответа. Сидел, опершись руками о спинку стула, говорил быстро, и сейчас не услышал бы никого, слышал только себя и говорил только для себя:

– Мне уже не вернуться назад, и я жалею, что поступил так, упрекаю себя, и не потому, что имею материальные затруднения, мне просто тяжело и ностальгия мучает меня. Я стал творческим импотентом, перестал чувствовать слово, а что может быть страшнее для писателя? Если каждый день сталкиваешься с чужими людьми, если видишь чужие физиономии, если не с кем серьезно поговорить, пошутить, посидеть молча, какая же это жизнь?

Мартинец налил в стакан немного виски, подал Воронову, и вовремя, ибо тот с жадностью отхлебнул, допил до конца и пожаловался:

– Видите, единственное утешение в спиртном, понемногу спиваюсь, но не могу остановиться.

Мартинец не выдержал, чтобы не поддеть:

– Говорили вы, Александр Михайлович, хорошо, красиво, и что это за манера славянская: топтать себя и чувствовать от этого удовлетворение? А после этого спокойно отведывать чай с пирожными. К тому же обязательно со свежими пирожными.

Воронов нахмурился: думал, что его поймут совсем не так, пожалеют и оправдают.

– Вы слишком рационалистично мыслите, юноша, – обиженно процедил он.

– Конечно, как можно иначе? Да и вы сейчас договаривались о гонораре на нашей станции.

– Такова жизнь, – вздохнул Воронов.

– Вот я и говорю: все мы любим красивые слова, а когда доходит до дела...

– Ладно, – перебил его Рутковский, – что мне передать Кочмару?

Воронов поиграл пальцами обеих рук: переходить от патетики к прозе не так-то и трудно, но ведь нужно придерживаться какого-то приличия. Поднялся, немного походил по комнате, делая вид, что раздумывает. Наконец ответил:

– Я дам вам рассказ, небольшой рассказ, недавно написан. И пусть кто-нибудь из корреспондентов запишет разговор со мной. Передайте господину Кочмару, что я делаю это с удовольствием.