Текст книги "Скифская чаша"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

– Какой вы милый, пан Максим! – Катя на всякий случай положила шоколад под бумаги. – Шеф уже интересовался вами, и я сказала, что опаздываете на два часа.

– Вы умница, Кетхен, что бы мы все делали без вас!

– Вы всегда угождаете мне.

– Угождать вам – долг каждого мужчины.

– У нас так мало настоящих мужчин.

– Просто они постарели и утратили боевую форму. Кроме нашего шефа: почему-то он только молодеет.

– Почему же?

– У него особая причина.

– Какая же?

– Этого я не могу сказать вам, Кетхен.

– Мне так интересно... Скажите!

– Зависть съедает меня, Кетхен, черная зависть.

– А я слышала, что панна Стефа...

– Все, Кетхен, познается в сравнении. Панна Стефа – чудо, но есть еще женщины...

Катя незаметно оглянулась на двери кабинета Кочмара. Поднялась из-за стола, придвинулась к Рутковскому.

– Если вы захотите... – прошептала многозначительно. Однако излишняя Катина привязанность не входила в планы Максима.

– Я всегда хочу очень много, и требовать этого от вас, Кетхен, трудно... Мы поговорим еще на эту тему... – Так же осторожно оглянулся на двери Кочмара, и Катя скисла.

Рутковский подумал, что можно будет когда-нибудь покатать Катю в «фиате», хотел даже предложить небольшую субботнюю прогулку, но двери кабинета открылись, и в приемную выглянул шеф. Катя изобразила на лице недовольство.

«Дура дурой, – подумал Максим, – а какая-то женская интуиция подсказывает ей правильную линию поведения». Катя сказала громко, чтобы услышал Кочмар:

– Каждый факт вашего опоздания я зафиксирую в ведомость с последующей отметкой – отрабатываете ли.

– Деловая постановка вопроса, – похвалил Кочмар. – Сегодня прошу задержаться после работы. Проанализируете два свежих сообщения корреспондентов.

– Слушаюсь, пан Роман.

– А сейчас идите и работайте! – Кочмар не любил, когда кто-то из сотрудников, особенно молодых, крутился возле Кубиевич.

Рутковский пошел не оглядываясь. Примитивный флирт с Кетхен оставил неприятный осадок, и слава богу, что случился пристойный повод для отступления.

Максим работал достаточно продуктивно и до конца дня фактически выполнил работу, назначенную Кочмаром на вечерние часы. Хотел, чтобы ничто не мешало вечером заняться картотекой информаторов. В половине шестого, когда все, как по команде, поднялись и стали закрываться ящики, Максим поймал несколько сочувственных взглядов. Заглянул в комнату Мартинец.

– Ты чего, старик, не заканчиваешь? – спросил.

Рутковский рассказал, в чем дело. Иван искренне расстроился.

– А я рассчитывал на твой лимузин, – признался. – Свою развалюху отдал в ремонт.

– Ты с Гизелой?

– Нет, старик, такой экземпляр объявился...

– Ну и мотай со своим экземпляром! – рассердился Максим. – Не знаю, что и говорить Стефе.

– На фоне моей неверности острее почувствует твое постоянство. Кроме того, такой экземпляр, что и Стефа удивится.

– Где откопал?

– Захожу вчера вечером в «Краб». Знаешь, кабак напротив моего дома... Сидит – и одна. Такой экземпляр, и одна, просто неимоверно. Я ее на абордаж, покапризничала немного, но тебе известно, я пустых номеров не тяну...

Хвастовство Ивана иногда забавляло, иногда раздражало Максима. Хотя отдавал должное Мартинцу: тот умел знакомиться с девушками и кружить им головы. Бывало, только зайдут в какой-нибудь ресторанчик или кинотеатр, Рутковский еще не успел оглядеться, а Иван уже тащит какую-то красавицу.

– Может, мы тебя подождем? – предложил Мартинец.

Максиму только этого не хватало: чтобы Иван зафиксировал, что оставался на работе еще на один час. Отказался категорически:

– Завтра... Завтра давай свой экземпляр, поедем в Швабинг, я уже договорился со Стефой.

Мартинец ушел, а Рутковский, разложив на столе бумаги, сделал вид, что работает. С нетерпением ждал прихода уборщицы: чем раньше она закончит работу, тем больше он будет иметь времени для ознакомления с картотекой.

Уборщица оказалась еще молодой и достаточно привлекательной – Максим подумал, что Мартинец никогда бы не обошел ее вниманием. Тем более что имела звучное имя – Розалинда; но про это Рутковский узнал потом, теперь же стоял, постукивая от нетерпения ногой, и ждал, пока уборщица закончит свою работу.

Наконец Розалинда ушла, теперь она работала в соседней комнате, где стоял стол Кати Кубиевич. Из этой комнаты вели три двери: в комнату Максима, Кочмара и еще одна – в коридор. Из комнаты Максима можно было пройти еще в одну справа, где стояло четыре стола. Оттуда также двери вели в коридор; итак, не имели прямого выхода в коридор лишь комнаты Рутковского и Кочмара, а именно в них стояли сейфы с ключами и картотеками.

Пока Розалинда убирала соседнюю комнату – приемную, как любил называть ее Кочмар, хотя, кроме Кати Кубиевич, здесь сидели еще двое сотрудников, Максим подготовил аппаратуру.

Наконец за уборщицей в последний раз захлопнулась дверь, Рутковский подождал несколько минут и, уверившись, что все спокойно, открыл главный сейф. Впоследствии его приходилось открывать не один раз, это стало привычным и будничным, но в тот первый вечер замок щелкнул так, что казалось, это услышали во всем здании: как выстрел пистолета, даже громче.

Максим инстинктивно отступил. Постоял минуту, прислушиваясь. Тишина, и только кровь стучит в висках.

Достал из первого сейфа карточки. Разложил и впервые нажал на кнопку микрофотоаппарата. Подумал:

«Что это за человек, который дал информацию на РС? Может, случайно или по недомыслию? Выехал человек за границу, а тут к нему корреспондент: что может он сказать по такому-то поводу, нас очень бы интересовало именно ваше мнение... И начинает человек разглагольствовать, забыв про все и не замечая, что попал в ловко расставленные сети.

А может, какой-то диссидент? Сколько их, к сожалению, хотели бы попасть на «Свободу»! Мелкие политиканы, которые считают себя борцами за права человека, образовывают какие-то комитеты, выступают с заявлениями...»

Рутковский жестко усмехнулся. Попали бы сюда, в Цирндорф, прописали бы вам права – навек бы расхотелось.

Щелк, щелк...

Максим работал до половины девятого. Еще пять минут для того, чтобы навести в комнате порядок. Закрыл главный сейф и в восемь тридцать пять, за двадцать пять минут до того, как вахтер закрывает дверь, вышел в коридор с чувством человека, который достойно исполнил свой долг.

«Экземпляр» Мартинца оказался действительно неплохим. Девушку звали Ева. Появилась она в такой мини-юбке, что даже у видавшего виды Ивана вытянулось лицо: бедра Евы обтягивала лишь узкая полоска темной ткани, и Максим сначала подумал, что девушка пришла в купальнике. Правда, Еву это не очень портило – имела красивую фигуру, в конце концов, каждый может показывать свой товар как хочет. А в том, что в данном случае товар первосортный, не могло быть никаких сомнений.

Заехали за Стефой, и Максим уступил ей руль: девушка хорошо знала город и чудесно водила машину. Кроме того, новый автомобиль, как новая кукла, – всегда привлекает.

Где поместила машину Стефа, для Рутковского осталось загадкой: здесь, в Швабинге, всегда столпотворение: автомобиль на автомобиле, целые потоки людей, которые приехали искать развлечений. Вызывающе одетые девушки, стоящие не так уж дорого; чуть ли не впритык друг к другу ресторанчики, бары, пивнушки, сомнительные заведения, где можно увидеть порнографический фильм или стриптиз. Сутенеры, швейцары с таинственными лицами и реклама, реклама, реклама... Газовые лампы всех цветов, фотографии, рисунки, манекены в витринах.

Вышли из машины, к Рутковскому подбежал человек в приталенном костюме.

– Марихуана? – спросил. – Или чего-нибудь покрепче?

Максим лишь рукой махнул, и человека будто ветром сдуло. Бизнес с наркотиками сложный, требует знания людей, вкрадчивости, умения сразу и незаметно исчезнуть.

Рядом бородатый, однако совсем еще молодой художник разрисовывал цветным мелом асфальт, и прохожие изредка бросали пфенниг в лежащую рядом шляпу.

Музыкант тянул что-то жалобное на скрипке; громко хохоча, прошла молодежная компания, наверное студенты: веселые, волосатые, в джинсах и расстегнутых на груди рубашках.

Швабинг напоминал Рутковскому Латинский квартал, хотя он никогда не был в Париже, просто из прочитанного и слышанного: тут также собираются студенты, литераторы, артисты, художники, их поклонники. Сидят в винных погребках, открытых кафе, дорогих и дешевых ресторанах. Тут есть все на разные вкусы и на разные карманы: мартель, золотистое рейнское вино и дешевое итальянское столовое в одной цене с минеральной водой.

Мартинец повел их в винный погребок, где можно было выпить хорошего французского вина, во всяком случае хозяин, дородный баварец, клялся в этом и говорил, что такое вино подается только завсегдатаям.

Максим заглянул Стефании в глаза, но не увидел в них отражения своего настроения: она курила длинные женские американские сигареты с двойным фильтром, затягивалась всего несколько раз и гасила в пепельнице, чтобы чуть ли не сразу зажечь новую. Взял девушку за локоть, спросил:

– Что случилось, Стефа?

– Почему ты так решил?

– Немного нервничаешь...

– Просто настроение....

– Кто испортил?

– Брось!.. Мне испортить трудно.

– И все же?..

– Было много работы.

– Твой шеф, кажется, не отягощает тебя.

– Много ты знаешь!

– Не очень много, но не так уж и мало. Говорят, пан Стецько собирается в очередной заграничный вояж?

– Кто говорит?

– Все. Секрет Полишинеля. Тем более что господину премьеру не привыкать...

Стефания недовольно поморщилась. Но ее можно было понять: кому приятно, когда ругают твоего руководителя, однако и возразить не могла. Действительно, куда только не носило в последнее время престарелого председателя АБН [2]2
  Так называемый «Антибольшевистский блок народов» – организация, вокруг которой объединились сторонники национализма разного толка.


[Закрыть]с супругой, известной под кличкой «Муха»: Сайгон и Тайвань, Испания и Португалия, Турция и Южная Америка... И везде канючит и дает обещания, не брезгует ничем.

Позорное поведение Стецько вызвало возмущение даже в его ближайшем окружении. Рутковский слышал от Юрия Сенишина о наглом присвоении «господином премьером» денег организации.

Через несколько лет после войны Стецько вместе со своими приспешниками Николаем Лебедем и финансовым референтом Осипом Васьковичем устроили в Мюнхене, на Фюрихштрассе, хорошо законспирированную типографию для печатания фальшивых долларов, которые потом пачками продавались на черном рынке.

Документальное подтверждение:

«Стецько – политический проходимец. Он паразитирует на нашей организации, тратит наши деньги сколько хочет и как хочет, не отчитываясь ни перед кем. Ведет себя среди нас как удельный князь. Это, так сказать, пример нашего эмиграционного единства».

(Из выступления одного из бывших членов «Стецьковского «провода» Ярослава Бенцаля». Газета «Вести с Украины» за 25 января 1973 г.)

«Настоящая цель, вдохновлявшая Стецько – Карбовича, заключалась в его несоразмерных с собственными возможностями притязаниях. Этот незрелый тип без должного опыта и подготовки, все знания которого сводятся к нескольким десяткам бессистемно прочитанных книг, а практика – к изданию нескольких бюллетеней и статей гимназического уровня... пожелал стать «духовным вождем».

(«Белая книга ОУН», 1941 г.)

Стефа смерила Рутковского острым взглядом. Могла быть кроткой, нежной, но иногда становилась колючей и, казалось, не хорошенькие пальчики, а когти прятала в перчатках.

– Завтра можешь освободиться вечером? – спросила внезапно.

– Должен отрабатывать.

– А если очень нужно?

Рутковский подумал: если уж Луцкая говорит – очень нужно, дело действительно неотложное. Зимой он несколько раз хотел через Стефу установить связь с оуновскими кругами, однако Луцкая вела себя очень осторожно, и все его попытки были напрасными. А сейчас сама что-то предлагает... Рутковский интуитивно ощущал: что-то стоит за Стефиным предложением, но что?

– Очень нужно... – пробормотал недовольно. – Что, собственно?

– Есть интересное дело, и с тобой хотел бы встретиться один наш человек.

– Кто именно?

– Увидишь.

– Согласно инструкции обо всех таких встречах я должен сообщить руководству станции.

Луцкая посмотрела на Мартинца, не подслушивает ли – тот оживленно болтал с Евой, – успокоилась и тихо сказала:

– Наш человек, понимаешь – наш, у него есть какое-то предложение.

– Хорошо, – согласился Максим, – ты – умница, и я доверяю тебе.

Стефа похлопала Максима по щеке.

– Завтра в восемь в гостинице « Регина-Палас». Буду ждать тебя в холле.

– Встреча с тобой – всегда праздник. – Максим обнял Стефу, притянул ее к себе, заглянул в голубые глаза и подумал, что они действительно бездонные, и кто знает, что скрывается в их голубизне?

А Стефа смотрела нежно, сейчас она действительно любила его, глаза излучали тепло, обещали неизведанное, если может быть что-нибудь неизведанное в девичьих глазах.

На следующий день синий «фольксваген» Луцкой без пяти минут восемь уже стоял возле гостиницы, а сама она сидела в холле. На ней был темно-синий, чуть ли не черный костюм, и волосы подобраны наверх – такую прическу Максим видел у нее впервые, она делала Стефу старше, непохожей на ту, которую он знал: ветреную, бесшабашную и даже немного странную.

Увидев Максима еще издалека, Стефа не стала ожидать, пока он подойдет: поспешила навстречу, но не подставила, как обычно, щеку для поцелуя, а подала руку, подчеркивая официальность или, может быть, значительность их встречи.

– Господин Зиновий уже ждет вас, – сообщила и пошла к лифту, двери которого, кланяясь, открыл им швейцар.

От лифта до номера, где остановился господин Зиновий, вел широкий коридор, устланный ковровой дорожкой. Максим попробовал взять Стефу под руку, но девушка решительно отстранилась, даже слишком резко, это немного обидело Рутковского, и он замедлил шаг. Луцкая остановилась и обернулась.

– Ведешь себя как мальчишка, – сказала с укором, – а у тебя важная встреча.

– Скажи хоть с кем, кто он – господин Зиновий?

– Сам представится.

– Такой секрет?

– Без этого нельзя.

Она пошла не оглядываясь: была уверена, что Рутковский двинется следом.

Номер, который занимал господин Зиновий, оказался просторным и роскошно меблированным. Слева – дверь в спальню, справа – в кабинет с огромным светлым письменным столом. В гостиной большой ковер, мягкая мебель, сервант с дорогой посудой, и среди всей этой роскоши стоял худой и длинный, совсем лысый мужчина в темном, несколько старомодном костюме, в белой рубашке с галстуком-бабочкой.

Стефа, как хорошо вышколенная секретарша, отступила в сторону, пропуская Максима.

– Господин Максим Рутковский, – представила.

Высокий сделал шаг к Рутковскому, протянул руку и представился:

– Зиновий Лакута. И мне очень приятно познакомиться наконец с братом всеми нами уважаемого господина Сенишина, тем более что я слышал о вас много хорошего.

«Стоп, – подумал Максим. – Зиновий Лакута... Подождите, кто же такой Зиновий Лакута? Ага, вспомнил: один из помощников Стецько, и вообще они старые коллеги, вместе вступали во Львов с легионом «Нахтигаль». Лакута командовал в «Нахтигале» взводом и руководил несколькими кровавыми акциями, проведенными против львовской интеллигенции в первые дни войны».

Еще один экскурс в прошлое.

...Колонна машин медленно продвигалась по разбитому асфальтированному шоссе, и Зиновий Лакута уже видел на светлеющем фоне неба далекие контуры Львова. Он сидел рядом с водителем тупорылого мощного тяжелого «мерседеса», сжимал в руках автомат, и ему все время хотелось подогнать шофера – ведь впереди Львов, город, который он не видел почти два года и возвращением в который грезил.

Но сейчас не сон, а действительность, вот она, грубая действительность: в шуме моторов, грузовиков с солдатами, в разбитом асфальтированном шоссе, в шпиле привокзального костела, который все время приближается... Не было в этом ничего торжественного и возвышенного, что украшало его сны, делало их розовыми и сладкими, но было напряжение ожидания, настоящая тревога и радость оттого, что наконец ты входишь в повергнутый город хозяином, не таким, как раньше, маленьким, мизерным, незначительным, а победителем – и все должны подчиняться тебе.

Пошли предместья, потом длинная Городецкая. Лакута опустил стекло в окне – дышал львовским воздухом, шины грузовика касались городской брусчатки, с обеих сторон уже тянулись потемневшие от времени знакомые дома, однако не было той радости и душевного подъема, которые ему представлялись, тревога охватила сердце, тревога и даже страх. Сначала он не понял почему, но, как ни удивительно, понять реальность помог молчаливый шофер, который процедил сквозь зубы:

– Как будто вымерло все...

И действительно, на длинной Городецкой и боковых улицах они не заметили ни одного человека, будто город в самом деле вымер, а он представлял себе чуть ли не торжественную встречу с музыкой и цветами, речами в их честь.

А люди не выглядывали даже из окон, и гнев и злость пробуждались в Лакуте.

Легион продвигался вперед. Возле вокзала появились наконец одинокие фигуры прохожих, машины спустились вниз к центру, остановились вблизи оперного театра, и Лакута выпрыгнул на брусчатку.

Через задний борт грузовика спрыгивали солдаты, его подчиненные, они толкали друг друга, разминаясь, шутили и рассматривали город – для одних знакомый, другие впервые попали сюда, им было все интересно: и дома, стоящие впритык вдоль улицы, и громада театра, и деревья бульвара, который начинался сразу же от театральной площади.

– Господина взводного к обер-лейтенанту! – подбежал солдат, остановился, приложив палец к пилотке, ел глазами, и Лакуте стало хоть немного легче: вот они, порядок и дисциплина, будет установлен такой же порядок в городе, и красные скоты станут дрожать перед ними.

Он с удовольствием осмотрел солдат своего взвода, одетых в мундиры вермахта. Единственное, что отличало их от гитлеровских вояк, – желто-голубая полоска на погоне; что ж, какое это имеет значение, главное, что вермахт проложил дорогу сюда, а тут уж им и карты в руки, это пустяки, что они будут действовать вместе с эсэсовцами, пусть хоть с самим дьяволом, слава богу, вернулись на Украину.

Лакута одернул мундир и побежал к головной машине, где находился обер-лейтенант Оберлендер. Тут толпились ротные и взводные – офицеры легиона «Нахтигаль». Лакута щелкнул каблуками, докладывая. Оберлендер глянул искоса, кивнул и продолжил дальше:

– Господа офицеры, сейчас расквартируемся, указания получите от господина Шухевича. Отдых короткий, повторяю, короткий, так как дел у нас много, и уже сегодня мы должны начать акции.

Через час взвод Лакуты разместился вместе с другими в бурсе Абрагамовичей. Солдаты, кто раздевшись, а кто в одежде, сняв только сапоги, растянулись на кроватях, а Лакута отправился к Роману Шухевичу – коменданту, как его называли, и правой руке Оберлендера.

Шухевич сидел возле стола, заставленного бутылками со шнапсом, тарелками с колбасой, жареной рыбой, огурцами. Каждый наливал себе, сколько хотел, ели, бросая объедки прямо на стол, никто не обращал на это внимания, разговаривали, не слушая друг друга, пока наконец господин Роман не возвысил голос, призывая к порядку. Сказал коротко и весомо, как и надлежит человеку, который имеет конкретную власть:

– Мы должны навести порядок в этом городе и будем делать это всеми способами. Начнем с интеллигенции, пожалуй, с профессоров и докторов, и я призываю вас быть беспощадными.

– Списки! – крикнул кто-то. – Фамилии и адреса!

Шухевич победно поднял над головой обычный телефонный справочник.

– Вот списки! – помахал он им в воздухе. – Тут обозначено: профессор, доктор... И я прошу вас не церемониться...

Несколько телефонных справочников лежало на столе, и Лакута успел схватить один. Послюнив палец, он быстро листал страницы. Неужели нет? Однако ж у профессора университета должен быть телефон. Вот страницы на букву «В»...

Валявский... Оказывается, тут есть четверо Валявских, но среди них один Евгений, и помечено: «проф.».

Вот так, уважаемый профессор, наконец мы увидимся еще раз, если вы не сбежали с красными...

Засосало под ложечкой: неужели сбежал? Нет, не может поступить так подло, лишить его, Зиновия Лакуту, сладких минут расплаты.

Лакута вспоминал, как когда-то этот профессор заставил его дважды сдавать экзамен по древней истории, и еще насмехался, читал мораль, удивлялся, как можно не знать элементарных истин, ведь каждому интеллигентному человеку известно о Юлии Цезаре больше, чем ему, студенту второго курса университета... Лакута проглотил эти обиды, руки и ноги дрожали от злобы, но что мог сделать студент профессору, да еще такому известному, как Евгений Валявский?

Глупые студенты боготворили его, бегали на лекции, аплодировали. Ну хорошо, знает, сколько ран нанесли Цезарю и что только последняя оказалась смертельной, что из того, если неизвестно тебе, сколько и как будут тебя хлестать знаменитые «соловушки» из взвода Лакуты, которого ты так неосмотрительно срезал на экзамене?

Лакута поднял взвод по тревоге, приказал построиться, обошел строй, всматриваясь в лица солдат.

– Сегодня развлечемся, ребята, – пообещал, – и каждый сможет отвести душу, как захочет.

– Руки чешутся! – выкрикнул кто-то.

– Думаешь, у меня не чешутся? – засмеялся Лакута. – Пойдем, ребята, машина ждет.

Автомобиль затормозил на улице Арцишевского возле длинного четырехэтажного дома. В сопровождении двух солдат Лакута поднялся на третий этаж, позвонил в квартиру справа. Долго не открывали, взводный начал бить в дверь сапогами, когда наконец послышались шаркающие шаги и старческий голос спросил:

– Кто?

– Власть! – ответил Лакута уверенно. – Открывай, или сорвем дверь!

Он и в самом деле чувствовал себя властью, так как мог делать что угодно: убивать или миловать, расстрелять, повесить, отхлестать плетью, и это наполняло его гордостью, возвышало в собственных глазах. Действительно, что в сравнении с ним жалкий университетский профессор?

Старуха открыла дверь, стояла и смотрела испуганно, наверное служанка, поскольку была в фартуке и держала в руках тряпку.

– Господин профессор дома? – спросил Лакута.

– Больные они, – ответила, отступив. – Кашляют и температура.

– Кашляют, говоришь? – обрадовался: не сбежал, здесь, на месте, и сейчас они увидятся. Интересно, узнает ли?

Лакута грубо оттолкнул служанку и двинулся по коридору, слыша уверенные солдатские шаги за спиной. Впереди светилась стеклянная дверь, он толкнул ее коленом, чудом не выбив стекло, и попал в профессорский кабинет. Все стены до потолка занимали стеллажи с книгами, возле окна стоял огромный стол с зеленой лампой, а в глубоком кресле сидел профессор Валявский. Он что-то читал – отложил книгу, посмотрел внимательно на Лакуту, без раздражения, которое, казалось, должны были вызвать в любом, тем более больном, человеке длинные звонки и бесцеремонность посетителей.

Лакута остановился посреди кабинета, поправил на груди автомат и застыл, уставившись на Валявского. Он ожидал, что профессор побледнеет, отшатнется, спросит, наконец, зачем пришли, как-то по-другому отреагирует на появление военных в немецкой форме, испугается, а он смотрел, держа книгу, и легкая усмешка играла на губах.

Молчание затягивалось, и первым не выдержал Лакута.

– Ну? – спросил он злорадно. – Как поживаете, господин профессор? Не узнали меня?

– Почему же не узнать? – Валявский положил книгу на стол и скрестил руки на груди. – Студент второго курса Зиновий Лакута.

Он сказал это спокойно, будто ждал Лакуту, точно назначил ему свидание, переэкзаменовку и сейчас будет спрашивать о Юлии Цезаре. Лакута невольно переступил с ноги на ногу как-то нерешительно, будто настоящий студент. Однако автомат висел у него на груди, настоящий «шмайсер» с полной обоймой патронов, он не истратил ни одной пули, а мог стрелять очередями и сразу срезать этого самоуверенного нахала, который, скрестив руки на груди, не сводил с него взгляда.

– Бывший студент, господин профессор, – уточнил зачем-то.

– Вижу.

– А если видите, – сорвался вдруг на фальцет Лакута, – тогда встать.

Профессор, опершись старческими руками на подлокотники кресла, поднялся. Лакута не ожидал, что Валявский так вот сразу исполнит его приказ, и это послушание снова придало ему уверенности. Однако профессор вдруг сделал шаг к нему и сказал с чувством собственного достоинства:

– Я могу встать и, возможно, выполню и другие ваши приказы, господин бывший студент. Потому что человек слаб, и я никогда не отличался храбростью. Однако мне почему-то не очень страшно, может, потому, что я достаточно пожил на этом свете, а может, и потому, что вообще стыдно пугаться таких мерзких и никчемных типов, как вы.

Лакута отступил, давая дорогу солдатам.

– Взять! – приказал.

Он смотрел, как хлопцы подталкивают старика прикладами карабинов, как выводят из кабинета человека в домашней куртке, и не чувствовал удовлетворения, наоборот, казалось, что этот проклятый профессор снова взял верх, как тогда, на экзамене.

На улице возле машины стояли еще шестеро мужчин: молодых и старых, седых, лысых и вихрастых. Хлопцы подтолкнули Валявского к строю, теперь их стало семеро, и все профессора. Лакута знал по университету только двух, Валявского и Крепса, доктора юридических наук, других взяли солдаты в этом доме – большом и красивом, где охотно селилась профессура.

Лакута снял с груди автомат, не без торжества увидев, как побледнел Крепс: побледнел и отступил, будто в него уже стреляли. И правда, дал бы сейчас длинную очередь, да не стоит: упадут и никакого удовольствия. Плюнул себе под ноги, и сразу появилась идея – Лакута сам удивился своей находчивости. Прошелся вдоль шеренги, презрительно глядя на ученых.

– Профессорами называетесь... – сказал, нахмурив брови. – Не профессора, а свиньи, извините! Смотрите, что в подъездах творится? Грязь и мусор, и я сейчас научу вас, как поддерживать чистоту. Этот подъезд вылижете языками, да, языками, если не захотели вовремя подмести. Прошу начинать, уважаемые господа.

Он захохотал – на душе стало хорошо и по-настоящему весело, смотрел, как солдаты подталкивают профессоров к подъезду, и хохотал. Прикладами заставили опуститься на колени и на самом деле языками вылизывать кафельный пол. Над ними с автоматом стоял Лакута и хохотал.

– Это вам, – давился смехом, – не с кафедры трепать языками! Вот для чего вам языки, господа профессора, и наконец в вашем доме станет чисто! А мусор, пожалуйста, подбирайте губами, не стыдитесь, уважаемые господа, берите губами и выплевывайте в урну!

Валявский остановился, оглянулся и встретился взглядом с Лакутой. Поднялся и сложил руки на груди.

– Мне стыдно, – сказал он торжественно, – и стыдно не потому, что я и мои коллеги покорились грубой силе, стыдно, что такие подонки ходили в университет и я чему-то учил их. Ничему не научил, и мне стыдно за самого себя, а теперь вы можете стрелять, потому что я не буду больше унижаться!

Он стоял и смотрел, как Лакута поднимает автомат, наверное, смерть для него была бы сейчас облегчением. Лакута понял это и растерянно отступил. Внезапно гнев захлестнул его, он повел автоматом и представил, как пули разрывают сукно домашней куртки Валявского, однако в последний миг удержался.

Лакута достал из кабины бутылку шнапса и выпил одним духом прямо из горлышка половину, шнапс обжег ему желудок, он подождал немного и глотнул еще, но алкоголь не действовал – он не почувствовал никакого облегчения. Думал: если бы хоть раз увидеть страх на лице Валявского, страх и смертельный ужас, неужели профессор не боится смерти? А может, он до конца не понял, не осмыслил ее близость и воспринимает его, Лакуту, как мальчика, который только пугает? Хотя нет, ведь прошили пулями того жалкого седого мозгляка, уклоняющегося от работы.

Снова ненависть подступила к сердцу, и Лакута несколькими глотками опорожнил бутылку. В бурсу их, решил, там, в подвалах, увидев, как расстреливают людей, их ужас и жажду жизни, Валявский, может, поумнеет и хотя бы раз попросит его о пощаде. Хотя бы раз...

– В бурсу, – скомандовал, – едем в бурсу!

– Еще не долизали... – выглянул солдат из подъезда.

– Долижут в бурсе, там у нас тоже нет уборщицы.

Прикладами загнали профессоров в кузов машины. Лакута сидел в кабине, смотрел на одиноких прохожих, и ему было скучно. Во дворе бурсы он приказал выстроить арестованных, посмотрел на них и остался недоволен. Кое-кто осмелился даже не отвести глаз, и Лакута подумал, что эти профессора – просто нахалы и проходимцы.

– Вниз их, – приказал, – в подвал.

В подвале его радостно встретили ротные и взводные.

– Сколько привез? – спросил Шухевич.

– Шестерых, и одного там... – Лакута рассказал, как убирали подъезд профессора, его рассказ встретили громким смехом, и Лакута почувствовал, что хорошее настроение снова возвращается к нему.

– Давай сюда своих, – приказал Шухевич, – разберемся. На Вулецкой горе хлопцы выкопали ямы, потом их туда....

– Для чего? – не понял Лакута.

– Неужели не понимаешь? Чтобы не было слышно выстрелов.

– Не все ли равно?

– Ну, знаешь, для населения...

– Так можно здесь, в подвале.

– Как бы не так, знаешь, сколько их?

– Да, – согласился Лакута, – там удобнее.

Привели его «персональных», как он выразился, профессоров, и Лакута начал допрос.

– Фамилия? – спросил он у Крепса.

Тот не ответил, знал, что все равно не миновать смерти, стоял молча, и только на лице появились желтые пятна.

– Считаю до трех... – Лакута видел любопытные взгляды подчиненных, хотелось, чтобы они убедились, какой он сильный и твердый.

– Один... два... – грянул выстрел, и Крепе пошатнулся. Упал не сразу, смотрел на Лакуту, жил еще секунду или две, потом ноги у него подогнулись, он выдохнул и опустился на пол аккуратно, будто присел.

– Еще один! – похвалил Шухевич.

– И так будет с каждым! – подтвердил Лакута.

Документальное подтверждение:

«Через какое-то время из здания бурсы вывели группу профессоров, человек 10—15, под конвоем. Четверо из них несли окровавленный труп молодого человека. Как я потом узнал от-служанок профессоров Островского и Грека, это был труп молодого Руффе, сына известного хирурга доктора Руффе, который жил вместе с женой и сыном на квартире Островского. Семью Руффе забрали вместе с ксендзом Коморницким и другими гостями из квартиры Островских. Молодой Руффе был убит во время допроса, когда с ним произошел эпилептический припадок.

Я узнал трех из четырех профессоров, которые несли труп молодого Руффе. Это были профессор Витольд Новицкий – заведующий кафедрой патологической анатомии мединститута, профессор Владимир Круковский из политехнического института, известный специалист по нефти профессор Роман Пилят, и еще, кажется, математик профессор Стожек. Эту группу вывели через двор за тот дом, в котором мы вначале находились. Вывели их, как мне показалось, в направлении так называемой Кадетской горы.

Прошло еще 20—30 минут. Вдруг оттуда, куда повели профессоров, я услыхал залп из нескольких винтовок. Не помню, было два, или три залпа, или только один».

(Из воспоминаний члена-корреспондента Польской академии наук Францишека Гроера. Газета «Вильна Украина» от 5 декабря 1959 года.)

– Ну а теперь твоя очередь! – поманил к себе Валявского Лакута.