Текст книги "Далекие берега. Навстречу судьбе"
Автор книги: Ромэн Сарду
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Джон Ламар раздал присутствующим французские листовки, призывавшие кабинет Версаля и французов из Луизианы и Миссисипи захватить земли, расположенные на юге Каролины.
– Если им удастся это сделать, двенадцать английских колоний окажутся окруженными французами с юга, запада и севера! Для бегства нам останется лишь океан!
Радикальный проект по вытеснению англичан с американского континента, который был разработан по инициативе Людовика XIV и поддержан испанцами в 1702 году, так и назывался: «Каролинский проект».
– Что будет делать английское королевство, если его поселенцам из Нового Света придется возвращаться на родину-мать? – спросил Ламар.
На членов комиссии аргументы и сама личность каролинца произвели сильное впечатление.
Ламар вытащил книгу, которую Муир тут же узнал. Именно ее показывал ему Пюрри. Рисовальщик и этнограф Томас Ламар был сыном Джона Ламара!
– Если вы внимательно ознакомитесь с ученым трудом моего старшего сына, то поймете, какие богатства таят в себе наши земли. Защитите их, и они обогатят вас! – призывал Ламар.
Августус Муир, не знавший реальных трудностей Каролины, которая едва не была утрачена в ходе войны с бывшими союзниками ямаси, осознал, что его планы относительно американского шелка и пятисот тысяч фунтов стерлингов должны учитывать необходимость военной поддержки. Ему потребуются влиятельные покровители. Говоря об издержках подобного предприятия, Роберт Валпол напомнил ему о шотландце Вильяме Паттерсоне, основателе Банка Англии, который пустился в авантюру, решив колонизировать Дарьенский перешеек, [8]8
Современная Панама. (Прим. авт.).
[Закрыть]и потерял там все свое состояние.
– Я объявлю подписку на акции, – решил Августус.
Муир организовал встречу Пюрри, Монтгомери, Барнвела и Ламара и попросил составить рекламный документ, в котором говорилось бы о совпадении их точек зрения.
Перспектива огромных прибылей от торговли шелком, аскетичный образ жизни в колонии, созданной по модели Азилии, военные форты для защиты самой идеи английских колоний в Америке – Августус нисколько не сомневался, что он найдет деньги и необходимую поддержку, заполучив монополию на английский шелк.
Впервые он поставил свое имя вверху списка подписчиков на акции. Его имя само по себе было порукой, и это должно было вызвать общественный интерес.
Было учреждено акционерное общество «Шелк Каролины».
После того как будут собраны деньги, Муир планировал попросить своего друга короля Англии Георга I выделить ему земли, и тогда Джорджия станет реальностью.
Тем временем в Лондон приехал старший сын Муира.
После трагедии в Лондондерри, когда на его глазах был захвачен адмиральский корабль флота Муиров, Вальтер ни на минуту не оставлял попыток вернуть «Раппаханнок». Однако новый хозяин корабля Чарльз Чи Бэтман оказался воплощением осторожности. Никто не знал, где находится «Раппаханнок». Когда думали, что его вот-вот схватят, корабль исчезал. Когда думали, что он находится на расстоянии в тысячу миль, корабль появлялся поблизости, и его противник нес тяжелые потери.
– Как Бэтману удалось набрать экипаж, способный управлять таким мощным кораблем, как наш «Раппаханнок»? – спросил Августус.
– Он пользуется поддержкой ирландцев, бежавших в английские колонии. Ведь большинство из них смогли уехать только благодаря ему, – ответил Вальтер. – К великому нашему сожалению, он давно готовил захват.
Вальтер приехал в Лондон, чтобы сообщить отцу, что отказывается от попыток вернуть «Раппаханнок».
– Этот корабль служил мне убежищем в течение многих лет. Отныне, когда мы больше им не владеем и когда представляется маловероятным, что в ближайшее время нам удастся его вернуть, я предпочитаю отказаться от командования флотом Фактории.
Августус принялся возражать, но его сын был непоколебим в своем решении.
– Я устал бороздить моря.
– Хорошо. Не важно как, но ты мне можешь понадобиться в Лондоне. Или в новой колонии, которую я рассчитываю вскоре основать.
– Вы неверно меня поняли, отец. Я покидаю пост командующего флота, а также прекращаю участвовать в деятельности Фактории Муира.
– Что ты такое говоришь?
– Я хочу уехать в свои владения, возможно, продолжить религиозное образование. Мой брат Клеменс с успехом заменит меня. Он вполне этого заслуживает, ведь он так долго подменял меня в Лондоне. Я отказываюсь от своего права первородства.
Гневные упреки Августуса ни к чему не привели.
– Я хочу тишины и одиночества, – сказал Вальтер. – Это окончательное решение.
Вальтер встал, собираясь покинуть рабочий кабинет отца. Но прежде чем выйти, спросил:
– Есть известия о Шеннон?
Августус покачал головой.
– Ничего, – ответил он. – Прошло шесть лет. Не стоит надеяться. Она могла изменить имя, уехать из страны.
Даже умереть. Я использовал все средства, чтобы найти ее. Но это не дало никаких результатов.
Вальтер грустно покачал головой и вышел.
Августус никогда не рассказывал старшему сыну о том, что произошло в Драйбурге между ним и Шеннон. Тем более он не объяснил ему внезапное исчезновение всех членов клана Монро. Что касается юной Шеннон, то вопреки тому, что Муир утверждал, он нашел девушку через несколько дней после ее отъезда из поместья в Драйбурге.
Только Муир никогда не осмелился бы признаться сыну, что он с ней сделал, на что он ее обрек.
Публичная подписка на акции Джорджии потерпела сокрушительное фиаско.
Колонии в Америке перестали делать сборы. Даже перспектива существенной торговой выручки и патриотические чувства, к которым взывали ради защиты поселенцев, никого не взволновали.
Августус Муир хотел повторить попытку, но оглушительный крах Компании Южных морей, повлекший за собой разорение подавляющего большинства инвесторов королевства, положил конец его колониальным амбициям.
– Деньги и безопасность, даже религиозные порывы больше не вдохновляют толпу, – жаловался Роберт Вал-пол. – Чтобы основать колонию на юге Каролины, требуется найти другую приманку, средство, которое еще ни разу не было использовано. Новую идею, мой дорогой Муир…
1720 год
Шеннон брела по Клеркенвеллу. Наконец она добралась до угла улиц Секфорд и Эйлсбери. Ночью пошел дождь. Прохожие, идущие в разных направлениях, толкали друг друга; лошади были забрызганы грязью до самых шор. Шеннон старалась идти как можно дальше от мостовой, но ей не удавалось защитить платье от брызг.
Этот квартал Лондона был ей незнаком. В течение долгих лет молодая женщина не покидала тюремных границ зоны Флит. Адрес и описание, как пройти, нацарапанные на клочке бумаги, указывали на нужное ей место, но Шеннон никак не могла найти лавку с вывеской «Красный мундир».
Дети кричали, а двое из них устроили драку прямо посреди улицы. Зеваки останавливались и стали заключать пари, отталкивая редких порядочных людей, которые хотели разнять ребятишек.
Шеннон обошла улюлюкавшую толпу и принялась внимательно рассматривать фасады. Наконец она увидела железную дощечку, висевшую на стержне, на которой можно было различить блеклое слово «Красный».
Шеннон толкнула дверь.
В комнате, освещенной двумя свечами, царил полумрак. Десятки коробок с пуговицами к мундирам стояли на полках, прибитых к стенам. На вешалках висели солдатские мундиры, всюду в беспорядке валялись черные кавалерийские сапоги, белые перевязи, пояса, треуголки, рубашки с длинной бахромой.
– Это здесь, – сказала себе Шеннон.
Какая-то женщина подняла голову из-под прилавка. Во рту она держала иголку с ниткой. Женщине было лет сорок. У нее были черные волосы и глаза, немного смуглая кожа. Шеннон подумала, что та была уроженкой Восточной Индии. Женщина с подозрением смотрела на Шеннон:
– Чем могу помочь?
– Я пришла, чтобы встретиться с мсье Кеном Гудричем, – ответила Шеннон.
– С мсьеКеном Гудричем? А что вам надо от этого ничтожестваКена Гудрича?
– Я пришла по объявлению, которое он дал…
– Какое? Где?
– Во Флит, мадам.
Женщина нахмурила брови.
– Я предупреждаю вас: это порядочный дом.
– Не сомневаюсь, мадам, – пролепетала Шеннон, поспешно протягивая женщине письмо, которое сумела сохранить сухим под рубашкой. – У меня есть рекомендация от бальи Вестминстера Джона Хаггинса, управляющего Флит.
– Э, мадам? – повторила женщина подозрительным тоном. – Вы слишком вежливы, чтобы быть честной. И слишком молодая и красивая, чтобы быть безобидной.
Шеннон потупила взор.
– Мне двадцать четыре года.
Женщина прочла документ.
– И сколько времени вы там уже находитесь?
– Шесть лет.
– Да поможет вам Господь! Вы умеете шить?
– Думаю, я могу сказать, что умею, мадам.
Дверь лавки открылась.
– Вот ваш Кен Гудрич! – воскликнула женщина.
Глядя на Шеннон, она насмешливо добавила:
– Можете называть его сколько угодно мсье, от этого мой муж не перестанет быть тем, кто он есть: бездарным грубияном!
– Невозможно разнять этих драчунов! – проворчал мужчина, входя в лавку. – Младший из мальчишек разодрал ухо своему противнику и выбил ему зубы! И все аплодировали! Когда я хотел вмешаться, меня повалили в грязь. И все это из-за ничтожного пари! Что за люди! Тут мужчина заметил Шеннон.
– Кто это?
– Барышня пришла по одному из твоих объявлений. – Я давал несколько. Маршалси? Кингз Бенч?
– Нет, мсье. Флит, – ответила Шеннон.
– А…
Мужчина с сожалением покачал головой.
– Бедная кошечка!
Женщина дала ему рекомендательное письмо Джона Хаггинса.
– Этот плут Хаггинс! – сказал мужчина. – В конце концов, если он ручается за вас, что я могу еще требовать? Шеннон Глэсби, так? Вы умеете шить?
– Она утверждает, что умеет, – пробубнила женщина. Жена Гудрича взяла кусок ткани, подошла поближе к свече и за несколько секунд пришила медную пуговицу.
– Надеюсь, крошка, что вы сумеете это сделать так же быстро, как и я.
Шеннон схватила иголку, нитку, кусок ткани и коробку с пуговицами, но не стала подходить ближе к свету.
Она просто закрыла глаза и за то же время, что жена Гудрича пришила одну пуговицу, пришила две. Кен Гудрич был поражен.
– Где ты научилась этому, швея?
Кто бы ей поверил, если бы Шеннон рассказала о своем детстве, проведенном во дворце Августуса Муира на Родерик-Парк, о платьях своих приемных сестер, которые ей приходилось перешивать по своей мерке, о мелком ремонте одежды накануне праздничных дней или приемов?
Она предпочла ответить:
– В сиротском приюте Брэдингтона, где я жила, я чинила одежду всех приемышей.
Кен Гудрич снова сокрушенно покачал головой и повторил:
– Бедная кошечка!
Увидев, что Шеннон промокла насквозь, он протянул ей полотенце и предложил выпить.
– Мы, – объяснил Гудрич, – поставляем офицерам и солдатам королевской армии повседневные и парадные мундиры. Мы могли бы хорошо жить, но на самом деле у военных нет ни гроша, и они предпочитают переделывать свою форму, а не покупать новую. Наша работа заключается в штопке, латании, окраске и пришивании пуговиц, галунов и каймы. К счастью для нас, их мундиры быстро изнашиваются.
Он показал на стопку красных мундиров пехотного батальона, выцветших под солнцем Марокко.
– Раствор марены придаст им первоначальный цвет. Барышня, вам придется шить, красить и доставлять заказы по всему Лондону за два шиллинга и девять пенсов в неделю. Вы согласны?
Лицо Шеннон засияло:
– Да, мсье Гудрич.
– В своем письме Джон Хаггинс говорит о двух Глэсби.
– У меня есть сын, мсье.
– Зарплата слишком маленькая, чтобы прокормить два рта. Но я ничего не могу поделать.
– Меня она устраивает. Шесть месяцев назад я потеря да работу. Мне нужны деньги, чтобы платить за приличную камеру во Флит!
Кен повернулся к жене:
– Что ты скажешь, Марсия?
– Я скажу, что сначала надо убедиться в порядочности этой барышни. Что можно ожидать от человека, который провел шесть лет в тюрьме, пользующейся в городе самой дурной славой?
Гудрич пожал плечами.
– А как ты можешь сейчас в этом убедиться, мадам Гудрич? Положив руку ей на лоб? Попросив ее высунуть язык?
Марсия Гудрич, в свою очередь, пожала плечами:
– Ты так говоришь, потому что у нее хорошенькая мордашка, вот и все. – И добавила высокомерным тоном, не терпящим возражений: – Ты всего лишь мужик.
Кен улыбнулся и успокоил Шеннон:
– Не бойся, мадам Гудрич постоянно ворчит, но по сути она милая мышка. Кстати, Марсия, объясни ей, как надо работать. Шеннон, я начну тебе платить с того дня, когда ты сможешь делать все.
– Понимаю, мсье.
Весь день по распоряжению Марсии Гудрич Шеннон пришивала инициалы на рубашку, переделывала галуны на двух кожаных рукавах, придавала форму треуголкам, выводила пятна крови на мундирах пехотного полка, обновляла карманы фланелевых камзолов.
Шеннон удивила неорганизованность Гудричей, которые тратили намного больше времени на поиски подходящей пуговицы, ниток или каймы, сваливая друг на друга вину за ошибки, чем на собственно работу.
Когда Шеннон заметила, что наступает вечер, она воскликнула:
– Я должна уходить!
Кен Гудрич вернул ей билль Джона Хиггинса, внизу которого поставил свою подпись, и на прощание сказал, все так же прибегая к образам животного мира:
– Приходи завтра, маленькая птичка.
– Спасибо, мсье. Спасибо, мадам. Да благословит вас Господь.
Когда Шеннон вышла на улицу, ее охватил такой же страх, как и утром: она боялась потеряться в огромном Лондоне. Дождь закончился, но на улицах по-прежнему было грязно.
Шеннон спустилась по Кленкервелл-стрит и вскоре вышла к реке Флит.
Здесь Флит уже не несла светлые воды, орошавшие луга Хампстеда и Кентиштауна. В этом месте зловонный приток Темзы, в которую он впадал около Блэкфриара, превратился в сточную канаву под открытым небом, в конце концов частично убранную в трубу.
Когда Шеннон шла мимо тюрьмы Лудгейт, заключенный, собиравший милостыню в кувшин, просунутый между прутьями решетки, узнал ее и предупредил:
– Быстрее, Шеннон! Ночь наступает! Скоро семь! Добравшись до Флит по Фарнандинг-стрит, она ускорила шаг. Прохожие видели, как бежали и другие люди.
Зазвонили колокола церквей Святого Павла и Святого Мартина: теперь люди мчались во весь опор. Молодая женщина бросилась к массивному портику. Задыхаясь, она устремилась в большую, обитую гвоздями дверь. Ей удалось проскочить. Дверь захлопнулась прямо у нее за спиной на седьмой, последний удар колоколов.
А вот бежавшему за Шеннон мужчине не повезло.
В огромном, мощеном булыжником дворе, окруженном стенами, увенчанными статуями лошадей, Шеннон присоединилась к десятку людей, стоявших в ряд перед двумя вооруженными часовыми и двумя элегантно одетыми мужчинами: Джоном Хаггинсом, управляющим тюрьмой Флит, и его сыном Джоном-младшим.
Отец, пожилой мужчина, сгорбленный, сморщенный, с фиолетовыми пятнами на лице, был в зеленом пальто с длинными фалдами и белом шарфе. Его сын, невзрачный фат со смуглой кожей, широкими залысинами и бакенбардами, соединявшимися под подбородком, носил такое же пальто, что и отец.
При перекличке один заключенный не отозвался на свое имя.
– Впустите его, – проворчал Хаггинс в сторону двери.
Несчастный, бежавший за Шеннон по пятам, понуро вошел во двор Флит.
Хаггинс сделал знак привратнику, и тот связал мужчине руки.
– Четыре дня в башне, – объявил Джон Хаггинс.
Напрасно опоздавший молил о пощаде – его увели.
Джон Хаггинс взял в руки лист бумаги с именами заключенных, которым сегодня позволили выйти в город. Потом, взглянув мельком на темневшее небо, он воскликнул:
– Тоби Бун!
Из шеренги вышел тщедушный рыжеволосый человек.
– Тоби Бун, вы задолжали нашему заведению восемь шиллингов в качестве платы за проживание за май. Здесь написано, что вы должны заплатить эту сумму сегодня, до захода солнца.
Хаггинс показал пальцем на небо:
– У вас осталось мало времени. Ну, мсье Тоби Бун? Наша плата?
Заключенный, бывший сапожник с Кэннон-стрит, начал оправдываться:
– Я не смог сегодня встретиться с доверенным лицом, как рассчитывал. Но я в двух шагах от целого состояния! Уверяю вас, мсье Хаггинс: от целого состояния! Это так же верно, как и то, что я делал набойки на башмаках! Дайте мне еще два дня и…
Хаггинс повернулся к сыну:
– Всегда одно и то же! В тюрьме Ньюгейт все преступники не виноваты, а во Флите несостоятельные должники – миллионеры! В двух шагах!
– Разве я когда-нибудь врал вам, мсье Хаггинс? – запротестовал Бут. – Вскоре у меня будет достаточно денег, чтобы погасить все долги. Целое состояние, говорю вам!
– Я жду от вас не состояния, мсье Тоби Бун, а восемь шиллингов, – проворчал Хаггинс. – Потом взвизгнул: – Мсье Гиббон!
К Хаггинсу подошел Томас Гиббон, главный стражник, толстяк на петушиных ногах, затянутый в бумазейную куртку в пятнах.
– Мсье Гиббон, – сказал Хаггинс, – проследите, чтобы мсье Бун находился в одиночной камере до тех пор, пока не будут оплачены все наши счета.
Рыжеволосый мужчина закричал:
– Честное слово, вы совершаете ошибку, мсье Хаггинс! Если я буду сидеть взаперти, мне не удастся провернуть это замечательное дело! Дело, которое принесет вам прибыль!
– Увы, мсье Бун, – шутливым тоном сказал на это Хаггинс. – Но сегодня я прочитаю семь покаянных псалмов, чтобы получить прощение за то, что из-за меня мы лишились кучи золота.
Хаггинсы, Томас Гиббон и стражники весело рассмеялись. Но заключенные молчали. Все знали, что «одиночной камерой» во Флит был жуткий каменный мешок, куда просачивались зловонные речные воды.
Тоби Бун опустил голову и повис на руках своих тюремщиков.
– Ну что же, мсье Гиббон, – обратился Джон Хаггинс к главному стражнику, обведя взглядом заключенных, – похоже, сегодня все заблудшие овцы вернулись в овчарню.
– Да, мсье управляющий. Сто девяносто две головы, тщательно пересчитанные. Полный порядок.
– Пошли!
Хаггинс махнул рукой, позволяя заключенным разойтись.
– Гиббон, дайте наши деньги, и мы с сыном пойдем ужинать.
Хаггинсы, владельцы тюрьмы Флит, жили в доходном доме на улице Святого Мартина. Гиббон передал им шкатулку, в которой лежали тридцать фунтов стерлингов, собранные в течение недели с заключенных.
– Неплохо, неплохо! – обрадовался Джон Хаггинс.
Шеннон Глэсби воспользовалась моментом, чтобы подойти к управляющему. Поклонившись ему с притворной любезностью, она сказала:
– Прошу прощения, монсеньор Хаггинс. Ваша милостивая рекомендация убедила чудесного мсье Кена Гудрича, и он взял меня на работу!
Шеннон протянула бумагу, на которой стояла подпись хозяина «Красного мундира».
– А, да, – откликнулся Хаггинс. – Кен Гудрич? Хорошо, дитя мое. Он порядочный человек, умеющий считать, как мне говорили.
– Поскольку отныне установлено, что я могу получить деньги, обещанные за эту работу, и поскольку я прожила полгода в доме Убогих, не позволите ли мне вернуться в мою прежнюю комнату в Господском доме?
Джон Хаггинс щелкнул пальцами, подзывая Томаса Гиббона:
– Вы слышали, Гиббон? Еще одна пансионерка Господского дома. За пять шиллингов и три пенса. И помилосердствуйте, прошу вас! Намотайте себе на ус, главный стражник: надо заполнить пустые камеры, которые приносят нам лишь убыток!
– На самом деле, двапансионера – я и мой сын, – поправила Хаггинса Шеннон.
– Тем лучше! – обрадовался Хаггинс. – Вот девица, которая нашла работу и теперь будет нам платить за наем более шести шиллингов в неделю. Это я и хочу слышать!
Хаггинс посмотрел на Шеннон:
– Если бы мы могли надеяться на всех заключенных так, как надеемся на вас, дитя мое, наше ремесло стало бы завидным. Увы… Пойдем, Джон, я голоден!
Но сын не сразу последовал за отцом. Он с угрожающим видом подошел к Шеннон:
– Вас-то я хорошо знаю! – сказал он. – Вы большая фантазерка. Берегитесь! Я не спускаю с вас глаз.
Несмотря на его угрожающий тон, молодая женщина боялась сына меньше, чем отца:
– Мне жаль, что вы относитесь столь сурово к такой невинной жертве, как я, Младший.
Хаггинс подпрыгнул:
– Я запрещаю вам так меня называть!
– Тем не менее во Флит все вас так зовут.
– Берегитесь, говорю вам! Вы и вам подобные! Однажды тюрьма станет моей, и тогда здесь будут царить другие порядки!
Шеннон вызывающе поклонилась и прошептала:
– Словно может быть еще хуже!
Она резко развернулась и пошла прочь.
Из всех долговых тюрем Лондона Флит считалась самой ужасной. Это произошло благодаря усилиям Джона Хаггинса и его сына, которые пять лет назад купили пожизненнуюдолжность управляющего за пять тысяч фунтов стерлингов.
Согласно английскому законодательству должник, не способный вернуть долг, физическистановился собственностью кредитора. После вынесения судом приговора по делам о несостоятельности кредитор мог требовать заключения должника в долговую тюрьму. Долговые тюрьмы разительно отличались от уголовных тюрем. Первые были частными заведениями, обогащавшими своих хозяев. Заключенные должны были не только платить по счетам своих кредиторов, но и вносить плату за проживание и еду. Самые обездоленные рассчитывали на помощь семьи и друзей, которые каждую неделю отдавали привратникам небольшую сумму, или на сострадание общества (прося милостыню через отдушины своих камер или решетку, специально предназначенную для этих целей). Некоторым должникам кредиторы разрешали работать вне стен тюрьмы, принимать гостей и клиентов. Другие пользовались правом выходить за тюремную ограду, заниматься торговлей и жить на территории, которая называлась тюремными границами Флита. К этой зоне относилось несколько улочек, расположенных вокруг тюрьмы в радиусе одной мили: отголосок средневекового права на убежище на территориях, прилегавших к церквам.
Во Флите, как и в других подобных заведениях для должников, действовало строгое правило: на все были установлены расценки.
Это была демоническая система, которая подразумевала, что жалкие гроши должника, обязанного платить кредиторам, будут идти на оплату содержания в тюрьме.
Если должник не мог платить за камеру, его отправляли в башню – в «одиночную камеру»: пропахший нечистотами каменный мешок, где он в буквальном смысле гнил до тех пор, пока его смилостивившиеся родственники не погашали долг перед пенитенциарным заведением.
Во Флите был так называемый Господский дом, предназначенный для должников «богатых» и должников, занимающих в обществе высокое положение, и дом Убогих.
Часто случалось, что должник попадал во Флит вместе с женой и детьми.
На тот момент в тюрьме насчитывалось сто девяносто два заключенных, а всего проживало более шестисот жильцов. Жильцов, которые каждую неделю приносили Хаггинсам скромную сумму: шестьдесят фунтов стерлингов.
Шеннон добралась до четырехэтажного грязного здания с башней, где ютились убогие.
Поднявшись по темной липкой лестнице на третий этаж, она попала в узкий нескончаемый коридор, куда дневной свет проникал лишь из двух окон, расположенных в его концах.
В коридор выходило около тридцати дверей камер.
Большинство низких, грязных, переполненных камер тонули в густом облаке табачного дыма. Заключенные – мужчины, женщины, дети, собаки, кошки и куры – жили в удручающей тесноте.
Шеннон дошла до двери в конце коридора и вошла в обставленную лучше, чем другие, комнату. Здесь было пять железных кроватей без спинок, стул, печка, и горели две свечи, сделанные из ситника.
В комнате находились мужчина и женщина: Конрад и Эдит Стэндиши. Мужчина с коротко подстриженными волосами, одетый в старое пальто и ботинки, сидел, погрузившись в созерцание печки. Бойкая женщина, готовившая ужин, мыла корешки и ботву.
Она встала и обняла Шеннон, которая была вся в поту после беготни по Лондону. Волосы ее растрепались, платье и башмаки были в грязи.
– Он нанял тебя, этот Кен Гудрич?
– Да.
– Слава Богу!
– Кажется, он добрый человек. Я говорила с папашей Хаггинсом. Я могу вернуться в Господский дом.
– Мне жаль, что нам больше не придется жить вместе, но тебе и сыну там будет лучше.
Шеннон подошла к мужчине, неподвижно сидевшему на стуле, положила руку ему на плечо и спросила:
– Как вы чувствуете себя, мсье Конрад?
От Конрада Стэндиша, которому было сорок девять лет, исходили отчаяние и нищета:
– Ба! – усмехнулся он. – Я умер.
– Не говорите так.
– Умер для моей семьи.
– Нет же!
– Умер для моих друзей.
– Нет.
– Умер для общества.
– Как всегда, вы выдумываете, мсье Конрад.
Конрад пожал плечами. Он жил во Флит уже двенадцать лет.
Уроженец острова Мэн, Конрад занимал там положение, которое открывало перед ним все дороги. Но он переехал в Лондон и стал жить на широкую ногу, что привело его прямиком в долговую тюрьму.
За эти годы его долг, составлявший вначале тысячу двести фунтов стерлингов, из-за лекарств вырос до семи тысяч фунтов, что было хуже болезни. Он потерял все: состояние, дом, счастье.
– Это непреодолимый путь. Невозможно дойти до его конца. Англия совершила немыслимое. Отныне на земле существует ад для тех, у кого нет денег! Господь не должен был этого допустить! – воскликнул он, прежде чем начать перечислять публичные оскорбления, которым подвергся.
– Не кричи! – сказала его жена. – Шеннон прекрасно знает твою песенку. Не забывай, она давно вместе с нами во Флит!
– У нее нет семи тысяч фунтов долга!
Шеннон улыбнулась. Стэндиш потерял голову: обремененная двенадцатью тысячами фунтов долга, она имела не больше шансов, чем он, выйти из Флит.
В комнату вошли еще двое жильцов: Филипп Глэсби, шести лет, и Ребекка Стэндиш, девяти лет.
Филипп был копией Шеннон: белокурый, с умными светлыми глазами, маленьким носом. У Ребекки был такой же суровый вид, как у отца. Волосы у нее были рыжеватыми, а открытым круглым лицом она пошла в мать.
– Мы вернулись с соревнований!
Помимо алкогольных напитков, спортивные игры были единственным развлечением пансионеров, обремененных долгами. Некоторые чемпионы Флит пользовались такой известностью, что нередко в тюрьму приходили зрители с воли и делали крупные ставки.
Филипп обожал эти соревнования, Ребекка находила их глупыми. Девочка любила читать, на Филиппа чтение навевало сон. Филипп обожал драться, Ребекка, которая была старше его на три года и на голову выше, всегда давала ему тумаков. Ребекка никогда не врала, Филипп не видел причины отказывать себе в этом удовольствии. Они постоянно пререкались, но не могли и дня прожить друг без друга.
Их объединяло, редкое свойство: они оба родились во Флит, Ребекка – в 1711 году, через три года после того, как ее отца осудили за долги, а Филипп – в 1714 году, через полгода после заключения в тюрьму его матери.
В сообществе детей, подраставших в тюрьме, – а таковых в 1720 году насчитывалось около шестидесяти, – они занимали особое положение: они были местными…
На следующий день, взяв котомку, в которой уместилось все их имущество, Шеннон и Филипп вернулись в Господский дом.
С виду здание было таким же, как и то, в котором жили убогие: большое пятиэтажное – но здесь этажи назывались галереями– кирпичное здание с башней, те же узкие коридоры в двести футов длиной, освещаемые двумя окнами, расположенными в их концах.
Первый этаж, на который вела лестница из восьми ступеней, назывался «галерея холла». Здесь находились часовня, бювет, комнаты главного надзирателя и его подчиненных, в том числе ключника, и двадцать комнат узников.
В подвале, между двумя кладовыми, где хранилось вино, было пятнадцать комнат узников.
На втором этаже находились двадцать пять комнат, на третьем – двадцать семь. Одна из них, та, что напротив лестничной клетки, служила для заседаний Комитета пансионеров. Еще одна прежде была бильярдной, а теперь в ней жили одиннадцать человек, четверо из которых спали на бильярдном столе.
На четвертом и последнем этажах находилось по двадцать семь комнат.
Официально плата за каждую из комнат составляла один шиллинг и три пенса в день с человека.
В тюрьму попадали люди разного социального положения: дворяне, капитаны кораблей, нотариусы, врачи, писатели, разорившиеся моты, разбойники, хулиганы, пьяницы. Одни попадали сюда на долгие годы, другие – на несколько недель, несколько дней и даже несколько часов – в зависимости от суммы долга.
В Господском доме комнаты были менее населенными, чем в доме Убогих. В некоторых жило всего по одному человеку, да и обставлены они были приличной мебелью.
На двери каждой комнаты был прикреплен номер и мелом был сделан рисунок, дававший представление об обитателе или передававший то или иное послание. Можно было увидеть повешенный скелет, куривший трубку поверженного ангела, падающею в воды Флит, двух свиней которых все называли папашей Хаггинсом и его сыном, ягодицы актрисы Сидони Смитсон, о которых так сожалел один разорившийся драматический актер, и так далее.
Шеннон и ее сын подошли к главному надзирателю:
– А вот и мадемуазель Номер Шесть вернулась!
– Мне не нравится, когда вы меня так называете, мсье Мармадьюк, – отозвалась Шеннон.
– Перед моими глазами проходит столько народу! И вы хотите, чтобы я помнил все имена?
– Это после шести-то лет?
– После шести лет, мадемуазель Шеннон Глэсби, вы остаетесь для меня обитательницей номера шесть. И я утверждаю, что такое имя подходит вам, как и всем другим, гораздо лучше, чем настоящее.
– Комната свободна?
– А что, вы думаете, что кроме того еврея еще кто-то захочет жить в этой проклятой конуре?
Через двенадцать лет после смерти еврея Манассии в тюрьме Флит еще были живы воспоминания о нем. Разорившийся после неудачной попытки возвести на престол Якова II, этот ростовщик из Суафворка удостоился сомнительной чести быть самым «богатым» несостоятельным должником в истории Флит: у него было долгов на два миллиона фунтов стерлингов.
Он жил отшельником в комнате под номером шесть на четвертом этаже Господского дома. Там, отказываясь идти на контакт со своими соседями, он в течение семнадцати лет покрывал стены небольшими рисунками. Лишенный Ветхого Завета, еврей воссоздавал главные эпизоды истории своего народа. Его фреска достигла таких размеров, что на стенах не осталось, ни дюйма свободного места. После его смерти управляющий велел закрасить все рисунки известкой, чтобы навсегда уничтожить «это богохульство, где ни разу не появляется Иисус Христос».
Только через два месяца после ремонта, к всеобщему изумлению, рисунки еврея вновь проступили сквозь слой известки. Все кричали, что эта камера была проклята и что душа Манассии навсегда поселилась в ней.
Привидение, более того привидение еврей. Этого оказалось достаточно, чтобы никто не хотел даже заходить в комнату под номером шесть.
Но, попав во Флит, юная Шеннон, боявшаяся близкого соседства с другими заключенными и невосприимчивая к слухам о привидении, согласилась жить в комнате покойного Манассии. Там ей было хорошо.
Маленький Филипп толкнул деревянную дверь, на которой была вырезана звезда Давида. После шести месяцев, проведенных в доме Убогих, в комнате Стэндишей, они без особой радости возвращались «домой».
Мальчик сел на маленькую железную кровать.
