Текст книги "У стен Анакопии"
Автор книги: Роман Петрозашвили
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
У стен Анакопии
ЛЕОН
СВАДЕБНОЕ ПОСОЛЬСТВО
МАРИНЭ
НАСЛЕДНИКИ СТЕФАНОЗА
ПОСЛЕДНЯЯ СТРЕЛА ГУДЫ
КЕЛЕВСИС[47]ИМПЕРАТОРА
НАШЕСТВИЕ
ЗАВЕЩАНИЕ ПОТОМКАМ
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
У стен Анакопии
ЛЕОН
Один завет тебе даю вперед: так правь страной, чтоб счастлив был народ... Алишер Навои
1
Ранней весной 731 года от рождества Христова вдоль берегов Абазгии шел ромейский корабль. Шел он неподалеку от берега – не далее двух полетов стрелы. Беспечен кормчий, или он впервые у этих берегов и не знает, какую они таят опасность?.. На корабле никого не видно: должно быть спят после многодневной борьбы с бурей, какие нередки в эту пору на Понте Эвксинском[1] одна мачта сломана, на другой – полощется весь изодранный единственный парус с изображением покровителя мореходов Николая Угодника. Корабль едва движется, хотя ветер и попутный. Но скоро конец далекому и трудному пути. Еще один мыс миновать – он уже виден в утренней дымке, низкий и плоский, – и за ним откроется Цхум. Слева по борту, позади, осталась столица Абазгии – Анакопия[2] С корабля видна высоко вознесенная цитадель ее, словно орлиное гнездо на вершине скалистой горы. Кормчий не рискнул бросить якорь у Анакопии. Кто знает, что у нового правителя Абазгии на уме? Хотя и к вечеру, а все ж лучше добраться до Цхума. Там неподалеку, в Келасури, за крепостными стенами, ромейский гарнизон.
С берега за кораблем наблюдают десятки людей, скрытых густыми зарослями. Они одеты в короткие мохнатые бурки и островерхие шапки; под грубым верхним одеянием у некоторых видны льняные рубахи. Люди вооружены луками со стрелами, узкими серповидными топорами, насаженными на длинные крепкие ясеневые черенки. Такими топорами-секирами и срубить, и стащить всадника с коня сподручно; почти у каждого короткий узкий меч. Люди с нетерпением поглядывают то на корабль, то на своего старшего. Но никто звука не проронит. Дадын знает, что делать – не впервые он водит молодых воинов на такие дела. Хотя у старшего есть христианское имя, данное ему при крещении – Симеон, все предпочитают называть его по-своему, древним именем Дадын, что означает гром. Он уже стар и сед, но крепко его сухое тело, зорки глаза под густыми нависшими бровями, мудр совет. Дадына слушаются беспрекословно.
– Заходить с моря! Камары[3] ставьте к кораблю боком, чтоб лучникам стрелять помехи не было, – распорядился старик. – На корабль – все разом, как знак подам. Ромеев в плен не брать. Наш правитель – вассал ромейского царя. Не будем ссорить их: они и так не в ладу. Возьмем только товары у купца. А теперь идите к камарам, ждите крика ворона. Ахра, я пойду в твоей камаре.
У воина сверкнули глаза – ему польстило внимание Дадына. Едва слышно зашелестели кусты, и люди словно сгинули в них. Потревоженная ящерица снова выползла из щели на обогретый солнцем камень.
Корабль медленно приближался. Все еще крутые волны устало били в его смоленые борта, на нем по-прежнему никого не было видно. Только рулевой всем телом налегал на кормовое весло, но и он, наверное, дремал, потому что не сразу увидел, как после вороньего карканья из прибрежного леса выбежали люди, неся на плечах перевернутые вверх днищем узкие камары и спустили их на воду. Выжженные и выдолбленные из цельных стволов огромных чинар камары вмещали по 20 – 30 воинов. На своих камарах абазги отваживались выходить далеко в море за добычей: охотились за ромейскими торговыми кораблями, ходившими в колонии вдоль северных берегов Понта Эвксинского.
Камары быстро мчались к кораблю. Рулевой заметил их, когда они были уже рядом. Он поднял крик:
– Камариты![4] Абазгская стрела впилась рулевому в бок, и он упал. На корабле всполошились. Люди хватались за мечи, прикрывались щитами, кое-кто пытался отбиваться, но стрелы, посылаемые неверной рукой, не находили цели, в то время как стрелы абазгов летели на корабль с трех сторон и то одна, то другая отыскивали жертву. Кормчий метался по кораблю, хлестал бичом направо и налево по спинам прикованных гребцов, но те никак не могли взять ритм гребли, а может быть, и не хотели – им терять нечего: смерть у весла или смерть от стрелы абазга – путь на небо один. А может быть, они надеялись, что камариты дадут им свободу. Весла беспорядочно шлепали по воде. С корабля кричали:
– Во имя Христа Спасителя, не убивайте нас!
Абазги не отвечали. Их камары ринулись на корабль, как ловчие соколы на дикого гуся. Крючья вцепились острыми концами в борта, на корабль полезли мохнатые люди – не люди, а исчадие ада. Ромеи побросали оружие и на коленях запросили пощады. Абазги не убивали безоружных – такой поступок, по их понятиям, недостоин воина, но с натянутыми луками зорко следили за ромеями, пока другие выволакивали товары. Отбирали и перегружали на камары оружие, железо, соль; не гнушались и парчой, шелками, амфорами с оливковым маслом и благовониями. Ромей-кормчий угадал в Дадыне предводителя камаритов.
– Как ты смеешь нас грабить? Архонт[5] Леон – вассал базилевса[6] Кровью заплатите за разбой!
– Леон абазгский за нас не в ответе, – гордо сказал старик по-ромейски. – Мы сами по себе.
– Бога не боишься! Крест на тебе и на мне один!
– Ромейская вера лукава, нам непонятна, – угрюмо отвечал Дадын.
– Это имущество базилевса, – пытался припугнуть ромей.
– Базилевс не обеднеет от потери такой малости.
Увидев в руках Ахры мешочек с золотыми статерами, кормчий взъярился. Хитрый ромей при виде камаритов сразу же решил воспользоваться их нападением и присвоить золото, которое ему поручили передать начальнику Келасурской крепости для выплаты солдатам жалованья. Можно было сказать, что его отняли камариты – сопровождавшие корабль воины видели. Золота хватило бы на покрытие убытков, причиненных камаритами, да еще и осталось бы – мешочек-то увесист. Кормчий хорошо спрятал золото, но проклятый камарит нашел его, и планы ромея, не успев возникнуть, рухнули. Он, как одержимый, кинулся отнимать мешочек, но Ахра отпихнул его ногой так, что ромей опрокинулся на спину.
– Замолчи! – Дадын сверкнул глазами и поднял меч. – Твоя жизнь висит на кончике моего меча.
Кормчий злобно заскрипел зубами.
– Варвар, ты взял то, чему не знаешь цены. Головой ответишь за это, – хрипел он, задыхаясь от ярости.
Дадын встретился со взглядом знакомого купца-апсила, находившегося на корабле, и отвернулся. Однако успел увидеть, как тот незаметно показал ему три пальца. Гребцы, вначале испуганно жавшиеся друг к другу, осмелели, стали рваться, но ромейские цепи были крепки. Один из них произнес по-абазгски:
– Братья, освободите меня!
Дадын, собиравшийся было вернуться на камару, обернулся. Изможденный гребец тянул к нему длинные костлявые руки.
– Я абазг!
– Отпустите его, – приказал Дадын.
Остальные рабы заволновались.
– Свободы! – Даруй нам свободу, воин!
Но старый камарит больше ни на кого не обращал внимания. Освобожденный абазг сказал:
– Этим людям осталось только умереть – цепи уже съели их тела и души. Но вот этот, – он показал на сидящего рядом с ним громадного роста со светло-рыжей бородой и голубыми глазами гребца, – мой побратим. Без него не нужна мне свобода.
Молодые воины-абазги по знаку Дадына вместе с гигантом вырвали из корабельной доски цепь. Поддерживая ослабевшего товарища, рыжебородый, звеня цепями, вместе с ним пересел в камару.
Богатую добычу взяли камариты, а потеряли лишь одного человека, да рассечена щека у Ахры. Кровь запеклась на лице воина, но он даже не поморщился; будет теперь у Ахры завидный знак воинской доблести.
Камары мчались к берегу, сопровождаемые богохульственными проклятиями кормчего и воплями разочарованных гребцов. Рыжебородый гигант жадно смотрел на приближавшийся берег: «Что ждет его здесь?» Дадын молча присматривался к нему. «Зачем нам люди чужого племени?– думал он. – От них не жди добра». Старик не зря беспокоился: много бед принесли иноплеменники на его древнюю землю. А чем этот лучше? Отпусти его – он потом вернется сюда со своими соплеменниками за добычей. Дадын посмотрел на освобожденного абазга и подумал: «Дерзок и хитер, но очень слаб. Как он попал на корабль?».
2
Нападение абазгских камаритов на ромейский корабль не осталось незамеченным. Его видел брат правителя Абазгии Федор, охотившийся в это время неподалеку от устья реки Гумисты. Он тут же помчался вскачь в Анакопию.
В просторной хижине, сплетенной из прутьев рододендрона, работали мастера лучного дела. Абазги знали секрет устройства клееных рыбьим клеем луков с роговыми или костяными рожками, но предпочитали простые из цельного куска дерева. Делать их легче, а в бою не уступают сложным. В рост человека луки из выдержанного тиса в руках лучников – сильное оружие. Далеко мечут они длинные трехперые черешневые стрелы с железными наконечниками наподобие листа ивы. Абазгские лучники со времени Юстиниана I славятся в войсках ромейской империи.
Леон осмотрел несколько почти готовых луков, отшлифованных пучками высушенного полевого хвоща, и остался доволен. Попробовал на изгиб черенки стрел – не треснут ли? Нет, хороши. Справился: есть ли запас сухого дерева? Старый умелец сказал, что сухого тиса достаточно, но пора класть новые заготовки.
– Будут, – коротко ответил Леон и отправился в кузницу; она была предметом его особых забот.
В тесной кузнице, сложенной из известняковых плит, прокопченной и темной, с единственным узким дверным проемом и дырой в потолке для выхода дыма из горна, не развернуться Леону. Правитель, хотя и не весьма велик ростом, да широк в плечах и плотен без излишности. Он завидно молод и деятелен. Одет по-домашнему: синие сапоги из мягкой заморской кожи, серые шерстяные штаны, рубаха без ворота, поверх нее выбился нательный золотой крестик на тонкой, золотой цепочке; торс ладно охватывает безрукавка из жесткой бычины; на голове – островерхая кунья шапка-колпак. Взгляд горячих глаз быстр, а когда остановится на ком-нибудь, будто жжет, до самой души добирается: от такого правды не утаишь. Короткая, чуть подкрашенная под цвет спелого каштана бородка курчавится; рот великоват, но тонкие губы выдают властность; нос ястребиный. Красив и статен правитель, сразу видно – воин.
Леон выбрал меч и, выйдя наружу, с силой взмахнул: вжик! – жарко сверкнула отточенная сталь.
– Не легок ли?
– По себе судишь, господин наш, – без тени лести сказал старший кузнец Камуг, чумазый и хромой, в кожаном переднике с прожженными дырками.
Молодые кузнецы почтительно стояли поодаль. Они знают: владетель любит мечи, в мечевом бою он видит настоящую воинскую доблесть. Он строго спрашивает за оружие, а за мечи – особенно. Угодили ли?
– Ромейские мечи тяжелее и шире к концу. Сила удара в них больше.
– Верно. Ромейские воины сильны в пешем сомкнутом строю, а наши воины легки, проворны. Им быстрота нужна, поворотливость. У агарян[7] клинки легче наших, а бьются они ими крепко. Немало я их отковал, как был у них в плену.
Упоминание об агарянах заставило Леона нахмуриться, но он сказал благожелательно:
– Вижу, бывалый воин.
– На том порублен весь. Теперь не воин я. Учу тому, чему сам у агарян научился: мечи делать.
– Крепки ли?
– Попробуй.
Камуг, сильно припадая на правую ногу, вошел в кузницу и вынес из нее полоску железа. Он вбил ее в пень и отошел.
– Руби.
Леон отступил на шаг, примерился и рубанул наискось со всего маха.
Федор увидел издали, как отлетела, звякнув, половина железной полоски. Он почувствовал острую зависть к брату. «Всадника надвое развалит. Удалец – не то, что я», – спрыгивая с коня, подумал он. Федор еще по-юношески тонок и гибок. Нет в нем зависти к брату, просто хочет походить на него, но и побаивается – старший ведь, правитель.
– Пусть Шашвы[8]поможет вам побольше отковать таких мечей. Учитесь мастерству мечевого дела, – сказал Леон молодым кузнецам. – А ты, – он повернулся к Камугу, – был воином, воином остался.
Похвала владетеля пришлась по сердцу кузнецам – заулыбались. Увидев спешащего к нему брата, Леон понял по его озабоченному лицу, что тот с важной вестью, и пошел ему навстречу.
– Что?
– Видел я с берега: камариты ромейский корабль захватили.
– Тс-с, – предостерегающе прошипел Леон. – Отойдем подалее, там скажешь.
Они отошли и сели на обломок скалы, возле которой торчал кол с насаженными на него рогами козла – подношением кузнецов своему богу – Шашвы.
– Говори, что видел.
– Три абазгские камары напали на ромейский корабль. Далеко было, только и видел – добычу взяли, корабль бросили. Дадыновы люди, должно быть.
– Кто-нибудь, кроме тебя, видел?
– Я один был. Но, может быть...
– То не наша забота, – перебил брата Леон.
– Как же, мы вассалы императора...
– Вассалы! —в глазах Леона вспыхнул злой огонек, ладони сжались в тугие кулаки. Он крепко стукнул себя по колену. – Вассалы!.. Император Лев[9] немало абазгской крови выпил... Не мешает из императорского павлиньего хвоста перьев повыдергать малость.
Федор с опаской оглянулся: не слышал ли кто? Боязно слушать такое об императоре.
– Наскок камаритов на ромейский корабль – это комариный укус для базилевса, – сказал он.
– То-то, что комариный. Отложился бы я от него, пока он всю кровь из Абазгии не выпил, да нельзя, не время. Агаряне с восхода грозят. Того и гляди на нас пойдут. Я у правителя Картли Мириана еще не был, как мне отец наказал. Воспрепятствует он моим намерениям. Скажет, что не пришло еще время нам от империи отложиться. Хоть терпеть нет силы, а надо нам ромеев держаться. Все ж христиане... А что в море видел, – забудь. Ничего ты не видел и мне ничего не говорил, – Леон в упор взглянул на брата – точно прожег.
– Понимаю. А что если придут к тебе ромейские купцы с жалобой?
– Когда придут, тогда решим, как быть, а пока... мы ничего не знаем, – повторил Леон. – Пойду лошадей смотреть. Если спросят меня, ответь: уехал, не сказал куда. Вечером будет.
Леон подозвал молодого абазга с лошадьми. Оба ускакали наметом, но не в ту сторону, где пасся табун правителя, а в лес. Знал Федор, куда поехал брат, и еще раз позавидовал ему.
3
В Анакопии многие абазги живут в каменных домах, на ромейский лад строенных, а в лесах общинами селятся, скрыто и вразброс – как предки их жили. Круглые плетеные жилища простых абазгов прячутся в густом подлеске из лавровишни, падуба и рододендрона. Проедешь рядом – не заметишь, разве что мелькнет островерхая крыша, да и на ту не обратишь внимания – так неприметно сер выцветший и свалявшийся папоротник, которым абазги кроют свои хижины. Присутствие человека выдают лишь небольшие участки возделанной на поле земли, огороженной от лесного зверя кольями. Сеют лен, просо—не более того, что нужно для семьи и случайного гостя. Леон сдержал коня и поехал шагом. Тихо в лесу. Ветер гуляет по вершинам великанов буков и дубов; сквозь молодую, еще не огрубевшую листву на землю ложится мозаика живых солнечных пятен. В лесу еще по-весеннему светло, воздух сырой и вроде с прозеленью; в нем стоит медовый дух цветущего самшита. Усердствует дятел над полусгнившим пнем; сойка поодаль сопровождает конных, перепархивая с ветки на ветку – не птица, а божье наказание для охотника-абазга: не даст подкрасться к зверю, предупредит своим пронзительным криком. Но Леон не обращает на нее внимания – не на охоту едет. Сопровождающий его молодой воин держится позади. Лес полон затаившейся жизни. Водятся в нем вепри, медведи, олени, злые рыси, волки, а мелкой живности – не счесть. За рекой Апсарой, на лесных прогалинах по взгорью, пасутся могучие остророгие зубры, а выше, в горах – серны и горные туры – желанная добыча для смелого охотника. В лесу полно диких пчел; их мед душист и целебен: он даже на императорском столе в почете. Богата земля абазгов дичью и ценным лесом – самшитом, тисом; лежит она на скрещении больших дорог: на восход, через Эгриси[10]и Картли, – в далекие страны – Персию, Индию; на закат, через земли родственных абазгам племен санигов, зихов[11] – к хазарам и далее к славянам; летом через горы можно пройти к аланам и хазарам, а морем путь открыт в стольный город ромеев– «Око Вселенной» – Константинополь, а далее, через Пропонтиду, – на просторы Маре нострум[12] омывающего земли латинян и черных народов знойной Африки.
Все алчут завладеть благословенной землей абазгов. Первыми еще в стародавние времена пришли морским путем на Кавказское побережье Понта Эвксинского из малоазийского города Милета эллины и основали здесь колонии; доходили сюда персы, арабы, по-волчьи налетали хазары, аланы, а два века назад в эту землю вцепились наследники римлян – ромеи. Их императоры во имя бога, отца, сына и святого духа крестом и мечом подчинили себе Абазгию. Леон думал о своем почившем год назад отце Константине с благодарностью. Мудро и осторожно вел он абазгское эриставство через бурное море войн и нашествий. «Он был хорошим кормчим, умело выбирал правильный путь своему кораблю. А я смогу ли?».
Пятнадцать лет прожил Леон заложником в Константинополе и все эти годы не видел отца, а приехав, не узнал его в больном старце. Константина снедал какой-то злой недуг. Не помогли ни ромейские лекари, ни абазгские ведуны целебных трав – больной таял, лицо ого истончалось, желтело, временами его мучили сильные боли в правом боку под ребрами. Домочадцы, да и сам больной, чувствовали: конец близок. На второй день после приезда сына Константин приказал оставить его с ним наедине. Когда все вышли, Леон, холодея сердцем, стал перед отцом на колени. Константин положил сыну на плечо легкую восковую руку в синих прожилках.
– Твоя мать ушла на небо с молитвами о тебе. Слава богу, что у меня достало сил тебя дождаться. Ты вернулся вовремя, сын мой, – говорил Константин. – Отправил я тебя по требованию императора в Константинополь и вверил богу. Из тебя старались сделать верного слугу империи ромеев, но богом данный покровитель и воспитатель твой Деметрий дал знать мне, что я смело могу оставить на тебя нашу страну и народ.
– Я уехал абазгом-отроком, а вернулся абазгом-воином, – сказал Леон.
На черных, искусанных губах Константина промелькнула слабая улыбка.
– Верю Деметрию и тебе. Но прежде чем предстать перед богом и держать ответ за свои грехи, хочу сказать тебе нечто...
Константин снял с изголовья своего мученического ложа серебряное распятие и властно потребовал:
– Клянись быть верным пастырем народа Абазгии.
– Клянусь спасителем нашим: не пожалею жизни своей, буду верно служить твоим заветам, – твердо проговорил Леон и поцеловал распятие.
– Мы – вассалы Ромейской империи, – продолжал Константин срывающимся голосом. – Император Лев, хочет он того или нет, даст тебе архонтство. Ему не с руки умножать своих врагов. Он в войне с агарянами увяз, – отец перевел дыхание. – Будет войско требовать для войны с агарянами, обещай, но не спеши исполнить: пусть волки подольше грызут друг друга... Сохрани народ... На Эгриси с мечом не ходи, как дед твой ходил. Будь верен дружбе с картлийскими царями, живи в мире с апсилами – они братья наши. Издревле. Не забывай: твоя мать – благочестивая Мелина – дочь правителя Апсилии Маринэ... И еще... – Константину трудно было говорить. – И еще, – повторил он из последних сил, – если император потребует от тебя крестного целования, клянись на кресте, но делай по-своему. За этот грех твой я перед богом отвечу. Скоро уже...
Спустя некоторое время после смерти отца Леон отправился в горы. Резкая перемена жизни, похороны отца, вступление в права наследования Абазгией, сдержанное отношение к нему глав абазгских родов – дадалов, за которым угадывалось плохо скрытое недоверие к воспитаннику императора Льва – все это выбило Леона из привычного состояния. Надо было во всем разобраться, подумать без помех о взаимоотношениях с картлийскими правителями Мирианом и Арчилом, о своих дальнейших шагах. С чего начинать, на кого опереться? «Надо ехать в Цихе-Годжи», – решил он.
Леон предоставил коню свободу и погрузился в думы. Сопровождавшие его абазги ехали поодаль, не смея потревожить своего господина вопросом, куда он их ведет. А завел он их, вернее, его конь, в тесное глухое ущелье. Могучие ольховые деревья заслоняли небо плотной листвой; в лесу сумрачно и сыро, а тропа, по которой они ехали, совсем затерялась в густом подлеске и пышном папоротнике.
– Дай волю коню —он или домой вернется, или к ацангуару[13]приведет, – недовольно проворчал старый абазг по имени Дадын.
Конь Леона, почувствовав, что всадник им не управляет, повернул назад, домой; тут Леон увидел своих спутников и очнулся от безрадостных дум.
– Мы едем полдня, пора бы и отдохнуть, – сказал он. – Нет ли поблизости хорошей поляны?
Провожатые посоветовались между собой, потом Дадын сказал:
– Недалеко отсюда живет Хранитель веры предков. Не хочет ли господин наш с ним повидаться?.. Там можно и отдохнуть, – добавил он, выдавая свое желание свести молодого правителя с отшельником.
«Должно быть, тот самый языческий жрец, о котором говорил архиеписком Епифан, – подумал Леон. – Надо посмотреть, чем вреден он православной церкви».
Анакопийцы чтили могилу Симона Кананита – верного сподвижника апостола Андрея Первозванного, первым принесшего в Абазгию слово божье. Оставленный здесь для приобщения язычников-абазгов к святому Евангелию, Симон Каианит одно время жил в пещере неподалеку от Анакопии. Похоронен же он, по преданию, в Никопсии[14] С принятием христианства при императоре Августе Юстиниане могила Симона Кананита, как и другие памятные места, связанные с пребыванием в Абазгии святителей первых веков христианства, стала весьма почитаемой абазгами святыней. Однако три века христианства не убили в них веру в своих языческих богов. Истинные дети дикой и прекрасной природы были пуповиной связаны со своей матерью, жили ее жизнью, питались ее соками. В явлениях одухотворяемой ими родной природы абазги находили определенный смысл и могли по-своему объяснить их значение, в то время как христианство требовало от них все слепо принимать на веру, что было свойственно далеко не всем абазгам, отличавшимся простотой нравов и здравым смыслом. Потому-то в их верованиях самым причудливым образом переплетались догматы христианской веры с языческими воззрениями. Архиепископ Анакопийский Епифан осторожно и терпеливо искоренял язычество сколь мог, но не в его силах было вытравить то, что неистребимо жило в самой крови абазгов. Он знал, что в урочище Псырцха есть богопротивное капище и что абазги время от времени собирались там на тайные моления, но не мог им воспрепятствовать. Знал и о том, что в урочище живет некий жрец, имя которого абазги никогда не произносили, а если хотели о нем сказать, то называли его Хранителем веры предков или просто Жака-радзны – серебряная борода. Жрец жил уединенно и просто, довольствовался тем, что давали ему маленькое поле, пчелы, несколько коз и овец, но влияние его на абазгов было весьма велико. Архиепископ не решался на него посягнуть – понимал: тронуть жреца, значит поднять против себя всех абазгов. Впрочем, узнав о том, что в капище есть каменный крест, архиепископ решил, что этот символ истинной христианской веры оградит абазгов от злонамеренного влияния жреца. К нему-то Дадын и повел Леона, послав вперед молодого воина предупредить отшельника.
Скоро правитель увидел полянку, а на ней плетеную хижину; возле нее стояло десятка два дуплянок с пчелами, а неподалеку паслись козы и овцы. Высокий, худой старик поднялся с пенька ему навстречу.
– Мир твоему жилищу, Жака-радзны! – первым почтительно произнес Леон.
– Да видеть тебе только добро, дад[15] Ты осчастливил мое жилище. Отдохни, подкрепись, здесь все твое, – негромко, но ясно, без старческого дребезжания в голосе приветствовал жрец почетного гостя, при этом окинул его быстрым взглядом глубоко сидящих глаз.
Ничто не говорило Леону о том, что перед ним почитаемый абазгами Хранитель веры предков – никаких идолов, жертвенников и креста здесь не было. «Моления, должно быть, происходят где-то в другом месте», – подумал Леон. Перед ним был просто очень старый, но еще крепкий абазг с длинной серебристо-белой бородой. Однако спутники правителя смотрели на него с таким почтением, что Леону стало ясно: для них старец значит не меньше, чем он, наследник Константина. Молодой абазг полил Леону на руки, подал льняную холстинку, потом вынес из хижины несколько просяных лепешек, сыр, мед и кувшин холодной родниковой воды. Пока Леон утолял голод, старик не проронил ни слова.
– Живешь один, вдали от людей. Не боишься? – спросил Леон, покончив с едой и поблагодарив хозяина.
– Звери меня не трогают, – кротко ответил старец.
– Люди должны жить вместе, помогать друг другу в беде, разделять радость. Я не вижу смысла в твоей отшельнической жизни.
– А в чем ты видишь смысл своей жизни? – тихо спросил жрец.
Леон никогда не задавал себе подобного вопроса и потому прежде чем ответить, задумался.
– Сохранять единство абазгов в родной колыбели, укреплять Абазгию – вот дело моей жизни, завещанное мне покойным отцом, – наконец проговорил Леон.
– Этому посвятил свою жизнь и я, – сказал жрец.
– Здесь, в глуши и одиночестве? – удивился Леон.
– Я не так одинок, как ты думаешь, – возразил старик. – Люди меня не забывают. Одни приходят ко мне и просят рассудить их споры, другим нужен мой совет... Я учу абазгов жить так, как велит закон гор, учу почитать древних богов...
– Языческих? – улыбнулся Леон.
Старик не обиделся.
– Христианская вера сулит абазгам вечную жизнь там, – жрец показал на небо, – а вера предков помогает им жить на земле. Разве это плохо?.. Абазги должны быть чисты сердцем, чтить обычаи предков. Иначе духи гор накажут их, как наказали за зазнайство ацанов... Тот, кто предает закон гор, перестает быть абазгом, – твердо проговорил жрец.
«Старик мудр», – уважительно подумал Леон. Ему понравилось, что жрец не навязывает своего учения, не пророчит и не кликушествует, как некоторые выжившие из ума отшельники.
– Пусть не оскудевает твое поле, полны будут улья, а козы и овцы дают приплод и молоко, – сказал Леон жрецу на прощание.
– Да помогут духи гор успеху твоего дела, апсха!
Леон нахмурился. Жрец назвал его апсхой – царем.
Тем самым он возложил на него всю ответственность за судьбу Абазгии, ее народа. Так его еще никто не называл, он не имел права на такое титулование. Абазгия – лишь одно из архонств священной Ромейской империи, а у империи один царь – Божественный император Лев III.
– Ты воздаешь мне неподобающую и незаслуженную честь, – пытался возразить Леон.
– Дело, которое завещал тебе твой отец Константин Абазгский – да возрадуется его душа!– обязывает тебя быть апсхой. Для абазгов ты – апсха!
Голос старца приобрел требовательную жесткость, раскаленные, как угли, глаза жреца подавляли Леона необъяснимой властностью. Не в силах выдержать их взгляда, он низко поклонился старику и вскочил на коня. С той памятной встречи абазги и стали между собой называть своего правителя апсхой.
4
Леон ехал, погруженный в раздумья. Конь, не раз ходивший этим путем, сам находил тропу. «Да, я вовремя приехал, – думал Леон. – Ты напрасно старался, император Лев, сделать из меня ручного гепарда. Ловить дичь для тебя я не буду». Леон не заметил, как конь остановился перед перелазом. Молодой воин соскочил с лошади, разобрал перекладины и пропустил правителя во двор, потом принял от него поводья.
Двор был небольшой, окаймленный зарослями шиповника и ежевики. Через него протекал ручей, а за ним, под громадным дубом, пряталась хижина. На пороге ее Леон увидел ту, к которой стремился. Он легко перепрыгнул через ручей и пошел к девушке. Она кинулась ему навстречу, хотела преклониться, но Леон подхватил ее на руки.
– Ангелу не следует становиться на колени даже перед царем земным, – пошутил он.
– Ты апсха, а кто я?
– Ты Амза – самая прекрасная среди абазгских девушек! Нет, среди всех девушек на свете! – Он внес ее в хижину и бережно опустил на широкую скамью, покрытую персидским ковром.
В этой маленькой, затерянной в лесу, простой на вид абазгской хижине было немало дорогих ромейских, персидских и арабских предметов украшения и быта: узкогорлые кувшины, широкие чаши червленого серебра и и разноцветной эмали, медная посуда. На стене висели кривая арабская сабля с отделанной серебром рукоятью и небольшой круглый щит с металлическими умбонами по окружности. В углу стояли легкий лук со спущенной тетивой и колчан со стрелами. Появление всех этих вещей в доме Амзы мог бы объяснить ее дед Дадын, но старый камарит не любил говорить об этом. Леон, однако, и сам кое-что дарил Амзе. Вот и сейчас он достал из-за пояса золотую цепочку с крупным прозрачно-золотистым камнем в красивой оправе.
– Этот камень ромей называют электрон. Он из далеких гиперборейских стран. Посмотри, он солнечен и тепел, как летний воздух перед вечером. Внутри его живет маленькая мушка. – Леон надел цепочку с камнем на шею девушке. – Носи.
Человеческий язык беден, чтобы достойно воспеть красоту Амзы, этого чудесного цветка, выросшего в абазгском лесу. Здесь мог бы помочь язык персов, но он слишком цветист и слащав, красота же Амзы строга и вместе с тем нежна. Длинное, до пят, белое платье из тонкого льняного полотна, перехваченное парчовым поясом у высокой талии, обрисовывало ее гибкий стан; смоляные косы подчеркивали его стройность. От нежных поцелуев весеннего солнца лицо девушки чуть золотилось. Глаза у нее большие и темные, как ночь, черные брони, как крылья ласточки, нос тонок, с легкой горбинкой, от алых губ ее не отведешь глаз – так пленителен их рисунок. Прекрасна Амза без всяких ромейских притираний и румян. Молодые абазги не зря говорят, что дочери бога охоты Ажвейпша, увидев Амзу, ушли навсегда из этих лесов, огорченные затмившей их красотой девушки. Леон пленился ею с первого взгляда, как только увидел ее однажды, возвращаясь с охоты. С тех пор он часто бывает здесь, будто все дороги ведут только мимо ее хижины. И с каждой встречей он все больше очаровывался красотой девушки. Что с того, что он правитель, а она простого Дадынова рода – любовь всех делает равными: царей и пастушек...
Дадын знал о встречах Леона с его внучкой, но не препятствовал им, имея на этот счет свои планы. Род Дадына хотя и не из знатных, но в большой силе. Леон считается с ним не из-за одной только Амзы. Набегами и грабежом ромейских кораблей Дадын весьма укрепился, распространил свое влияние на многие соседние роды абазгов. Отец Амзы погиб во время одного из ответных набегов абазгов на аланов[16] а мать, дочь Дадына, взял в жены славный воин из родственного абазгам племени апсилов – Ятма. Внучку Дадын оставил при себе; она жила со старой знахаркой Шкуакуа в этой хижине неподалеку от деда.
