Текст книги "У стен Анакопии"

Автор книги: Роман Петрозашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Амза защищалась, как рысь, – кусалась, царапалась. Всадник увидел погоню; она была еще далеко, но быстро приближалась. Отчаявшись увезти девушку, похититель выхватил кинжал и вонзил ей в грудь. Бросив Амзу, он стремглав помчался в гору, припав к загривку коня. Он уходил, уходил безнаказанно – его скрывали деревья. Лишь маленькая прогалина у вершины холма должна была открыть его на короткое время. Но до нее было слишком далеко – обычный лучник и не пытался бы достать его своей стрелой, но это был Гуда, – первейший из лучников Ромейской империи. Он ждал, застыв как камень; подскакавшие к месту побоища дадыновцы увидели, как его мощный лук начал медленно сгибаться, вбирал в себя всю разгневанную силу Гуды, и в тот момент, когда лошадь вынесла всадника на край прогалины, лук отдал ее стреле мщения. Как ни трагичен был этот момент, но все, затаив дыхание, следили за полетом стрелы. Вот она скрылась из глаз, а затем далекий всадник вдруг запрокинулся и повис на стременах; его лошадь остановилась.

– Привезите его! —крикнул Гуда и бросился к Амзе.

Она лежала, зажимая руками рану под левой грудью. Гуда подложил под нее руки, пытаясь приподнять, но она застонала и решительно замотала головой, а затем, открыла глаза, долгим взглядом посмотрела на Гуду и, узнав его, обреченно улыбнулась; на ее ресницах дрожали слезы. – Отомсти за меня, – сказала Амза.

Гуда силился проглотить застрявший в горле комок; он никак не мог оказать, что мщение уже свершилось, хотя и не знал, кого настигла его последняя стрела.

Абазги осмотрели убитых.

– Они из рода Дигуа, – сказал старый абазг.

Когда же привезли третьего, старик с изумлением и гневом проговорил:

– Это Сияс – сын Дигуа!.. Проклятье роду Дигуа!

Тате вот кого настигла третья и последняя стрела Гуды! Она торчала у Сияса между лопаток. Позорная смерть! Только трусы, убегая, получают удар в спину.

– Амза, вон он, твой похититель, – сказал Гуда.

Девушка взглянула на мертвого Сияса; в ее глазах мелькнуло выражение злорадства.

– Ты настоящий воин, Гуда. Я скажу об этом духам гор, – слабо проговорила она.

– Ты не уйдешь к духам гор... Нет, нет, не уходи.

Амза не ответила. Она закрыла глаза и заметалась в агонии. Гуда бережно приподнял ее, как недавно это сделала она, давая ему спасительное питье. А Гуда? Он ничего не мог дать ей. Вот если кровь свою... Он готов был отдать ее всю до последней капли. Пусть она живет, нет, не для него – для украшения земли абазгов.

– Амза, Амза!.. Духи гор, возьмите мою жизнь, но оставьте Амзу! – умолял Гуда в отчаянии.

Но руки Амзы разжались. Теперь все увидели ужасную рану и горестно склонили головы; алая кровь вытекала из нее замедляющими толчками. Девушка глубоко вздохнула, потом тревожно позвала:

– Апсха!.. Где ты, апсха?..

С этими словами душа Амзы улетела к духам гор.

– Горе нам, горе!.. – старый абазг бил себя по голове. – Не уберегли Амзу... Что мы скажем Дадыну, что ответим апсхе?..

Гуда не позволил везти Амзу на лошади. Он поднял ее легкое, еще теплое тело и понес. Абазги не препятствовали ему, потому что он заслужил эту честь. Они шли за ним, ведя на поводу лошадей. Он нес ее, слегка прижимая к груди. Это было все, что он мог позволить себе в своей тайной любой к чужой невесте...

3

Горы Абазгии круты, а ущелья узки и глубоки; по дну их текут стремительные реки. Полдня, а то и целого дня не хватит, чтобы добраться к соседу по ту сторону ущелья. Для вестей же нет препятствий. В горах слышно далеко, а слух у абазгов тонок. Работает абазг на своем крохотном поле – просо ли сеет, лен ли убирает – и перекликается с родичем, живущим на соседней горе. Так издревле абазги передавали друг другу вести обо всем, что касалось их простой вольной жизни. Не раз бывало: иноземные завоеватели только подходят к Абазгии, а народ уже осведомлен обо всем: сколько врагов, чем вооружены, собираться ли для отпора или уходить в глухие лесные урочища. Придут враги, а поселения пусты – ни людей, ни зерна, ни скота. Пожгут хижины и уйдут. Через неделю – новые плетенные из рододендрона хижины стоят на прежнем месте, и скот пасется неподалеку.

Так и сейчас – тело Амзы еще не успело остыть, а уже вся Абазгия и большая часть Апсилии знали о случившемся со всеми подробностями. И потянулись люди в Анакопийский храм Божьей матери, куда повезли невесту апсхи для погребальной литургии. Посланный к Леону горевестник где-то разминулся с отрядом Леона, возвращавшимся из Цихе-Годжи. И не мудрено – много тайных троп в лесистых горах Абазгии. Кто знает, какую из них выбрал правитель?

Старики у храма неторопливо и обстоятельно обсуждали случившееся. Молодежь в беседе не участвовала, только слушала внимательно.

– Род Дигуа покрыл себя позором, – говорит самый древний из старцев по прозвищу Мудрый Пшкач. – Бывало, и раньше наши мужчины похищали чужих невест, но чтобы убить девушку – такого позора мои глаза и уши еще не видели и не слышали.

Старики согласно кивали головами.

– Ты неправ, Мкан, говоря, чго Сияс опозорил своего отца, – продолжал Пшкач.

В старчески белесых глазах Мкана появилось выражение недоумения.

– А разве не так? – спросил он. – Если бы мой сын совершил такое... Тьфу, отрежьте мне язык за эти слова!.. Я бросился бы со скалы в Апсару от позора.

Пшкач осуждающе покачал головой.

– Мкан, ты пережил на десять зим меньше, чем я, но достаточно много видел в жизни, и все же ты не научился видеть дальше своего носа, хоть он у тебя и длинный, – съязвил Пшкач.

– Твой язык от старости стал болтать глупости, – сварливо проворчал Мкан. – Причем тут мой длинный нос? Ты говоришь непонятно. Из трех беседующих старцев Алиас самый младший – он пережил только семьдесят зим. Алиас не позволял себе говорить с Пшкачем так же свободно, как Мкан, но все, же и он вставил словечко.

– Мудрый Пшкач, ты что-то не договариваешь.

Пшкач не торопился с ответом. Он пробежал проницательным взглядом по лицам окружающих и, поглаживая редкую седую бороду, сказал многозначительно:

– Когда шакал запачкает свой хвост, он прячется и облизывает его языком. Вы видите, здесь нет ни одного человека из рода Дигуа.

– Ты хочешь сказать, что шакалы облизывают свои хвосты? – спросил Мкан, начиная догадываться, куда клонит Пшкач. – Похищение и убийство Амзы – дело не одного Сияса, – продолжал Пшкач. – Это только дерево с листьями, а надо смотреть, куда идут его корни. – А ты видишь, куда они тянутся?

Пшкач кивнул: – Дигуа боится усиления рода Дадына, – продолжал он тихо. – Если бы апсха взял в жены его внучку, дадыновцы еще больше возвысились бы...

Многие из абазгов втайне завидовали Дадыну и побаивались его растущего влияния на Леона, но никто из них не решился бы на такой неслыханно дерзкий шаг, а Дигуа решился. Его расчет был прост: увезти или убрать Амзу, чтобы не дать Дадыну породниться с правителем и тем самым еще больше возвыситься над другими абазгскими родами, а особенно над соперничающим с ним родом Дигуа; с появлением Дадына он все больше утрачивал то главенствующее положение, которое занимал при покойном Константине. Все замолчали, увидев это происшествие совсем в ином, новом свете.

– Не зря тебя называют мудрым, Пшкач, – примирительно сказал Мкан.

4

Леон возвращался в Анакопию, полный надежд и радостного ожидания встречи с Амзой; Мириан и Арчнл обласкали его как родного сына. Мириан к тому же не мог не увидеть, что его дочь весьма заинтересовалась молодым правителем Абазгии. Он не возражал бы против такого зятя, да только Леон проявил к ней лишь учтивую почтительность. Гурандухт была явно раздосадована его сдержанностью. А жаль, этот брак упрочил бы союз между Абазгией и Эгриси... Разве мог Мириан предполагать, что сердце молодого правителя занято простой абазгкой? Если бы он об этом узнал, то как бы Леон упал в его глазах! Счел бы его легкомысленным человеком. Ведь династические браки диктуются, прежде всего, политическими соображениями.

Католикос присутствовал на всех беседах Мириана и Арчила с Леоном, сам говорил с ним о догматах веры и утвердился во мнении, что абазгский правитель – истинный христианин. Мириан с Арчилом написали письмо кесарю; в нем они сетовали на трудности неизбежной войны с арабами и просили помощи, мало, впрочем, на нее рассчитывая, потому что Византия сама завязла в войне с ними. Сообщили, что Леон верен святому престолу, предан союзу с Эгриси, при этом они дали понять Льву, что в свете надвигающихся событий, затягивать утверждение его наследственных прав неразумно. О чем писал святейшему патриарху католикос, неизвестно, но, судя по доброму благословению, которым Табор напутствовал Леона, у него не было причин не доверять ему, тем более, что за каждым шагом правителя Абазгии неотступно следил верный святому престолу человек – анакопийский архислиском Епифан.

В пирах, охоте и дружеских разговорах, во время которых было достигнуто соглашение о совместных действиях против арабов, быстро пролетела неделя. Мириан и Арчил не стали задерживать Леона погостить дольше – не до того было. Отряд картлийцев провожал его до реки Ингури. А сегодня абазги пересекли Апсилию и вступили в собственные пределы. Чем ближе Анакопия, тем большим нетерпением разгорался Леон. Он мечтал о том волнующем моменте, когда Амза выбежит ему навстречу, а он, как всегда, бережно подхватит ее на руки и понесет по травяному ковру, когда она обовьет его шею, прильнет к груди, а пленительные губы ее будут шептать слова любви. «Нет сил более ждать. Приедем – и под венец», – решил он.

У Дадына свои думы. Был момент, когда ему показалось, что его планам породниться с правителем не суждено сбыться, На пути к честолюбивым замыслам старого камарита вдруг возникла Гурандухт. Слов нет, дочь Мириана прекрасна. Дадын с тревогой, усиленной ревностью за внучку, следил за попытками Гурандухт обворожить Леона. Каждый раз, когда Гурандухт заговаривала с ним, искусно пуская в ход все свое очарование и тонкое кокетство, Леон вызывал в памяти нежный образ Амзы, защищаясь им от пленительной дочери картлийского правителя. И, к радости Дадына, сердце Леона устояло перед несомненными достоинствами Гурандухт. Скоро в Анакопии быть большой свадьбе. Леон сегодня намекнул об этом Дадыну.

Старик зорким взглядом окинул земли Дигуа, через которые они ехали. Вон там, за горой, его родовое гнездо. Пусть Дигуа не кичится древностью своего рода, служившего еще первым правителям Абазгии – Аносу и его сыну Гозару. Его, Дадынов род, станет самым могущественным. Если духи гор и впредь будут покровительствовать ему, то он, Дадын, еще дождется правнука. Он сам воспитает его на традициях предков, сам посадит на коня и вложит ему в руку свой грозный меч...

Крылья честолюбивых мечтаний далеко занесли Дадына; все складывалось именно так, как задумано и о чем он просил своих языческих богов. Там, высоко в горах, у самого перевала, Дадын не раз приносил духам гор богатые подарки. В награду за верность они теперь помогают ему осуществить его замыслы...

Всадники поднялись на взгорок. Леон придержал коня; теплая волна, как от чаши старого, крепкого вина, разлилась у него в груди – там, за голубой дымкой дали, он увидел Анакопию – сердце Абазгии, принадлежащее ему по наследственному праву первородства. В отличие от многих крепостей, подчеркивающих строгостью форм свою неприступность, Анакопия была солнечно ясна. Город-крепость уютно расположился у подножья и на склонах пирамидальной горы, вершину которой, как корона, венчает цитадель с мощными стенами, башнями и храмом Божьей матери, построенным четыре столетия назад по велению императора Августа Юстиниана. Анакопия не подавляла суровой отчужденностью от окружающей местности, а слилась с ней, своей увенчанной главой она тянулась к небу, к солнцу. В ней были спокойное величие и уверенность, она будто глядела в века, зная, что время над ней не властно.

При всем том Анакопия для врага неприступна, для друзей же ее ворота всегда открыты. Недаром на ее знамени изображена открытая ладонь. Кто, когда заложил первый камень Анакопии, скрыто во тьме веков, но одно несомненно: это был дальновидный человек. На всем побережье Понта Эвксинского нет прекраснее уголка, который так полно отвечал бы требованиям города-крепости; за спиной Анакопии, одна другой выше, громоздятся горы, покрытые дремучими лесами, а у ее подножья – простерлось море. Леон смотрел на море – от берегов до самого горизонта нигде ни одного паруса. «Кораблей бы нам побольше, – со вздохом подумал он. – Разве только ромеям торговать? Нам торговлей умножать богатства Абазгии надобно, а торговать, слава богу, есть чем. У моря живем, плавать абазгам не в диковину».

Конь нетерпеливо рыл копытами землю – просил дороги. Леон дал ему волю, и тот понес его вниз. Спутники Леона подстегнули своих притомившихся за долгий путь лошадей, и они поневоле ускорили бег. Да разве за правителем угонишься: его Аура не знает усталости, он так же бодр, как и в первый час пути.

5

Неподалеку от Анакопии отряд нагнал группу всадников, они почтительно уступили ему дорогу. Занятый своими мыслями, Леон не заметил, что люди избегали смотреть ему в глаза. Он лишь ответил на молчаливые поклоны и помчался дальше. Странное поведение всадников осталось незамеченным и Дадынам, но Ахра обернулся и увидел: люди сбились в кучу и о чем-то взволнованно говорили. Необычным Ахре показалось то, что ни на одном лице не было улыбки, с каким абазги всегда встречали своего правителя. На душе молодого воина стало неспокойно. Расспрашивать, однако, было некогда – надо поспевать за Леоном. Беспокойство Ахры переросло в тревогу, когда на подступах к Анакопии молчаливые конные и пешие путники стали встречаться чаще. Теперь Ахра ясно видел: встречные, завидя Леона и Дадына, вместо приветствий и поклонов, старались шмыгнуть в кусты. Наконец, Дадын заметил странное поведение людей. Он натянул поводья, конь от неожиданности вздыбился и завертелся на месте, нетерпеливо перебирая ногами. Дадын впился в людей острым взглядом. Никто не спросил его о дороге, о здоровье, никто не пожелал ему добра. Люди лишь кланялись и молчали, вид у них был не то виноватый, не то сочувствующий. В душу Дадына ужом вползло недоброе предчувствие. На дороге стоял совсем дряхлый, сгорбленный старец; подбородок, чтобы не тряслась голова, он положил на узловатые коричневые руки, сомкнутые вокруг суковатой кизиловой палки. Старец смотрел не в землю, как говорят в народе, а на копыта дадынова коня.

– Мамсыр, скажи, какая беда пришла к нам?

Древний старец сначала пошамкал запавшим ртом, потом тонким дребезжащим голосом проговорил:

– Не хочу быть первым вестником... Поторопись в храм, там ты сам узнаешь.

Дадын похолодел. Он понял: кто-то умер.

– Кто? Говори, кто?

Дадын не узнал своего голоса, а когда услышал имя, тихо произнесенное Мамсыром, покачнулся в седле, как от удара меча. Он схватился за голову и с ужасом посмотрел вслед далеко ускакавшему Леону.

– Своей смертью? – выдохнул он с трудом.

Мамсыр некоторое время всматривался в Дадына, потом отрицательно качнул головой.

– Кто убил? Говори, иначе...

Дадын заскрежетал зубами и схватился за меч.

Старец не дрогнул: на смерть он смотрел, как на желанное избавление от тяжкого бремени, которое его ветхое тело уже не в силах было носить.

– Не возьму на себя грех говорить о том, чего сам не видел. От людей же слышал, что Гуда отомстил за тебя. Поспеши же в храм. Ты еще успеешь.

Но Дадын окаменел. Молодой абазг взял под уздцы его коня и повел, другие шли боком, оглушенный горем старик едва держался в седле, его голова свесилась, руки безвольно лежали на луке седла. Сопровождающие старались не замечать блеснувших на его ресницах скупых росинок. Горе снежной лавиной обрушилось на Дадына, оно давило холодной тяжестью, затмило ум. Лишь душа иступленно кричала: «Оу, Амза!.. Амза!..» Вдруг в помутненном сознании Дадына возникла святотатственная мысль: «Духи гор, вы обманули меня!». Старик застонал. Внезапно он хлестнул коня и, чуть не сбив с ног провожатых, помчался во весь опор в Анакопию. Высокая коническая шапка слетела с него, седые волосы растрепались, лицо исказила лютая злоба.

У кого поднялась рука смять невинный, еще не распустившийся цветок абазгских гор? Он, как вихрь, ворвался в ворота Анакопийской крепости и из последних сил наметом поскакал в гору, к цитадели, где стоял малый храм и куда тянулись вереницы людей; они в страхе шарахались от обезумевшего коня и его ужасного всадника. Из последних сил запаленный конь влетел в ворота цитадели. Дадын соскочил с него. Безумным взглядом он окинул толпящихся перед храмом, людей; они испуганно жались,к стене.

– Гуда! – прохрипел Дадын.

В толпе засуетились. Из храма вывели Гуду. Он был бледен, глаза ввалились, ссутулился, как будто придавленный тяжестью. Дадын надвинулся на него.

– Кто убил Амзу? – выдавил он.

Гуда вздрогнул и вьшрямился во весь огромный рост. Он будто очнулся от тяжелого сна.

– Сын Дигуа – презренный шакал Сияс погубил твою внучку. Я отомстил ому раньше, чем душа Амзы ушла к духам гор.

Дадын зарычал.

– Весь род Дигуа своею кровью заплатит за кровь Амзы! Ты отомстил, я еще нет... Коня!

Кто-то подвел ему сноего коня. Дадын, так и не зайдя в храм, прыгнул в седло, безжалостно хлестнул чужого коня и стремглав ринулся вниз. Гуда вскочил на чью-то лошадь и понесся за ним. Богумил, до этого сурово наблюдавший за происходящим, последовал за побратимом. Люди у храма запоздало заволновались, тревожно переговаривались:

– Надо предупредить апсху. Только он сможет остановить кровопролитие.

– Верно. Дадын никого не послушает, кроме апсхи.

Оружейник Камуг вошел в переполненный храм, протиснулся к Леону и тронул его за рукав. Леон медленно довернул голову. Камуг даже отшатнулся – неузнаваемо чужим было лицо, а особенно взгляд апсхи.

– Прости, апсха, но я должен сказать... Дадын с людьми поскакал к Дигуа... Польется кровь...

Лицо Леона передернула судорога, но он ничего не ответил и снова стал смотреть на мраморное лицо Амзы. Глаза его были сухи, но душа кричала от боли, она не хотела признавать, не хотела мириться с тем, что Амза уже не протянет к нему нежные руки, не будет шептать ему слова любви, не станет матерью его детей, как она об этом мечтала. Душа Леона кричала о мщении, требовала крови, но он – правитель, он не может позволить себе того, что требует его раненая душа. Так пусть же Дадын насладится местью за них обоих.

Храм невелик, в нем тесно от людей. Женщины стоят по одну сторону, мужчины – по другую. У нерукотворной иконы Божьей матери горит лампада, а у гроба Амзы – погребальные свечи, их много, от них в храме светло и душно. С закопченных стен глядят суровые лики святых апостолов, они призывают молящихся к смирению и отрешенности от суеты земной жизни ради вечного блаженства в царстве небесном, и только скорбные глаза Божьей матери по-земному выражают сочувствие неизбывному человеческому горю.

Леон мучительно подавлял в себе желание упасть перед Амзой на колени и согревать ее лицо и руки своим дыханием, временами ему казалось, что ее длинные ресницы дрожат, и она вот-вот откроет глаза, глубоко вздохнет и улыбнется, он боялся упустить этот момент и все смотрел на нее, но разум подсказывал: так не бывает. «Почему не бывает? Матерь божья, сотвори чудо – верни мне ее!..».

Мать Амзы, приехавшая из Апсилии, и старая знахарка Шкуакуа с расцарапанными в кровь лицами совершенно обессилели и охрипли от плача. Время от времени то одна, то другая вскрикивала сиплым голосом и начинала причитать. К ним присоединялись другие женщины, и тогда храм оглашался громкими стенаниями. Архиепископ Епифан, взмахивая кадильницей, читал заупокойную. Службу он вел на не всем абазгам понятном греческом языке, но скорбь людская не нуждается в переводе. Абазги крестились, вздыхали, жалели рано угасшую Амзу, многие знали, что она невеста правителя, и сочувствовали его горю. Но что значило их сочувствие перед неизмеримой болью Леона! Он едва стоял. Застрявший в горле ком мешал ему дышать. Благовонный дымок ладана из кадильницы усиливал чувство невосполнимой утраты; он понимал слова молитвы, и они приводили его в исступление. Епифан протяжным речитативом выговаривал:

– Святая Матерь божья, будь ходатаицей перед сыном твоим за рабу божью, непорочную деву Амзу, мученически смерть принявшую по наущению диавола-а! В день судный будь заступницей ей перед сыном твоим и вседержа-а-те-лем. Господь всемилостивы-ы-й, прими и упокой душу новопреставленной рабы твоей. Ам-и-и-нь!..

Гуда и Богумил отстали от обезумевшего от горя и жажды мщения старого камарита. Ахра и остальные воины, сопровождавшие Леона, тем более не могли поспеть за ним на своих вконец измученных лошадях. Пока они искали им замену, Дадын, а за ним Гуда и Богумил, ускакали далеко. Как ни торопился Ахра с людьми, но опоздал. Богумила и Гуду он встретил возвращающимися. Оба были пешими. К бокам их лошадей были привязаны длинные шесты, переплетенные скрученными лозами лещины и покрытые папоротником. На вьючных носилках лежал Дадын. Старик истекал кровью; он весь был изрезан мечами, истыкан копьями и стрелами. Дигуа не дал себя застать врасплох. Его родичи потерявшего осторожность Дадына сразили из засады, не дав грозному старику подняться с убитой лошади и взяться за меч. Не добили они его лишь потому, что этому помешали подоспевшие Гуда и Богумил. При виде их родичи Дигуа шмыгнули в лес, полагая, что за побратимами едут другие дадыновцы.

– Жив? – тревожно спросил Ахра.

– Исходит душа из тела, – ответил Богумил.

Мрачный тон его слов заставил сердца молодых абазгов тревожно сжаться. Недаром говорят в народе: беда одна не ходит.

КЕЛЕВСИС^[47]ИМПЕРАТОРА

Жалую звание архонта Абазгии тебе и сыновьям твоим и будущим потомкам навеки. Византийский император Лев III.

1

С приездом Леона из Константинополя Федор отошел в тень, а вместе с ним – Дигуа, род которого издавна был близок правителям; его постепенно оттеснил более умный и деятельный Дадын, начавший набирать силу еще при покойном Константине. Больше всех был недоволен этим Сияс. В Анакопии не было тайной то, что сын Дигуа близок к Федору. Все думали: раз при Константине был Дигуа, то при Федоре должен быть Сияс. Такая преемственность считалась в порядке вещей. Сияс, будучи старше и опытнее Федора, сумел сделаться для него необходимым человеком. Леон не видел в этом плохого. Занятый делами по укреплению Абазгии, он мало внимания уделял Федору. Лишь в редкие вечера они встречались у отцовского очага. Оба любили эти встречи. После женитьбы Федор быстро возмужал, стал интересоваться делами Абазгии. Леон не скрывал их. Желая видеть в младшем брате соправителя, он посвящал его в свои заботы. Как-то в разговоре с Федором у очага Леон сказал:

– По Апсилии и Абазгии две наши подставы для смены лошадей будут. Так мы с Мирианом .договорились. Завтра пошлю Дадына у реки Келасури первую подставу ставить. Вторая будет на полпути к нам, у реки Гумисты.

– У тебя всюду Дадын. Будто и нет больше людей, кому поручать дела можно, – оказал Федор.

Леон не удивился словам брата: знал от кого они исходят.

– Дадын помогает мне в делах, как отцу помогал. Верный человек.

– Что верный, не сомневаюсь, да только наш архиепископ, должно быть, уже донес святейшему патриарху в Константинополь о том, что камарит Дадын у тебя в почете. Поберегся бы.

– Что было, то прошло. Теперь Дадын не трогает ромейских купцов, – сказал Леон. Про себя же подумал: «Происки Дигуа».

О соперничестве Дигуа и Дадына Леон знал, но это его не заботило, а скорее забавляло, потому что оба стремились занять место поближе к правителю, а это для Абазгии он считал не опасно. Другое дело цандрипшские дадалы – Мидас и его сын Гобар. Они кичатся древностью своего рода, связанного с ромеями, один из которых – Филипп – был правителем Абазгии до свержения его первым правителем абазгов Опситом. В Анакопию оба избегают приезжать; Леон видел их лишь однажды, когда хоронили его отца Константина. Ныне цандрипшские дадалы окружили себя ромеями, с аланами заигрывают. А недавно Мидас в Константинополь ездил, в Палатии околачивался, с блюстителем священной опочивальни Зеноном встречался. В тайном донесении Деметрия сквозила тревога. Пора было что-то предпринять, но Леон все еще не решался разметать цандрипшское осиное гнездо – искал повода...

Иногда братья шли на женскую половину; молодая жена Федора гостеприимно встречала Леона. Отослав женщин, обучавших ее языку и обычаям абазгов, она храбро обращалась к нему с заранее заученными фразами и сама же смеялась своему неловкому произношению. Стрельнув лукаво в правителя янтарными глазами, Хибла радушно приглашала его х столу, и пока братья ели, развлекала их пением. Хибла пела, как принято на Востоке, сидя на кошме со скрещенными ногами, запрокинув голову, с полузакрытыми глазами. Голос ее удивлял: он звучал то низко, почти по-мужски, то взвивался флейтой. В протяжных хазарских песнях и звоне бубна слышалось дыхание степного простора с его гонимыми ветрами волнами ковыля, табунами диких лошадей, застывшими в небе башнями облаков. Переливчатая мелодия вилась то как дым над костром степняка, то вдруг жаворонком звенела в поднебесье. Хазарская песня завораживала так же, как завораживает говор горного ручья, ищущего дорогу среди обомшелых камней. «Колдовство, – думал Леон. – Хороша хазарка, не ошиблись в выборе жены для брата. Любит он ее, а что она по-нашему плохо говорит, так научится».

А песня летела из окна к звездному шатру, раскинувшему сверкающий полог над Анакопией. Дозорный на башне, заслышав песню, замирал, прислушивался, потом суеверно крестился. Чудилась ему в песне ненавистной хазарки мольба к своим загадочным богам. О чем просит их хазарка? Хибла пела, а сама сквозь полусомкнутые веки смотрела на Леона.

– О чем твоя песня, Хибла? – спросил Леон.

Хазарка прикрыла веками вспыхнувший в ее глазах желтый огонек, потом рассмеялась и объяснила:

– Мой отец, великий каган хазар, отдавая меня в жены абазгскому царевичу, повелел мне родить богатыря, который прославит Абазгию.

– Да сбудется воля великого кагана, – сказал Леон.

И опять загадочный огонь сверкнул в глазах хазарки.

Смерть Амзы черной тенью легла между братьями. Леон был уверен: Федор к этому не причастен, но то, что он благоволил Сиясу и по наущению того, как мнилось ему, настраивал его против Дадына, породило в нем холодок отчуждения к брату. Федор тяготился этим. В Леоне проявлялись властность и нетерпимость, чего раньше за ним не замечалось. Федор объяснял себе это не столько смертью Амзы, сколько надвигающимися событиями, и был отчасти прав.

2

День и ночь дымили печи для обжига извести, разноголосо скрипели низкие повозки на маленьких колесах, доставляя в Анакопию камень, зерно, корм для скота; кое-где подновлялись крепостные стены, вдоль них вырубались подросшие деревья и кустарники, чтобы не только враг – мышь не подобралась незамеченной; очищались и наполнялись водоемы. Леон сам лазил в потайной колодец проверять выход из цитадели в ущелье Апсары – не завалило ли ходы, достаточно ли воды для гарнизона в случае осады?

Много времени Леон проводил в лагере. Уже не сотня тысяча воинов была в нем. Каждый обученный из первой сотни стал начальником десятка молодых. С такой же суровой требовательностью, с какой Рыжебородый, как называли Богумила абазги, муштровал их, они теперь муштровали новичков. Богумил и сейчас никому не давал послабления. Начальника военной школы, назначенного самим правителем, абазги слушались беспрекословно. Леон разделял со своими воинами их простую пищу, часто оставался в лагере ночевать. Здесь принимал гонцов Мириана. Лагерь был обнесен высоким частоколом, вход в него охранялся. Воины жили в плетеных хижинах, стоявших ровными рядами, как палатки ромейских войск. Перед ними – широкая, вытоптанная площадь. Всюду воинский порядок, строгость.

Для молодых абазгов это было тягостно, но Рыжебородый требователен, за провинность грозит посадить в глубокую яму, что вырыли рядом с отхожим местом. Абазг скорее дал бы отрубить себе руку, чем опозориться проступком и очутиться в ней, поэтому яма пустовала.

В тот день Леон был в лагере. Он стоял посредине площади и наблюдал за занятиями. Молодые абазги, стоя друг против друга, учились отражать щитом удар меча и быстро наносить ответный удар. Упражнение опасное – мечи настоящие, зазеваешься – пеняй на себя.

– Шаг вперед! Прикройся! Бей! – покрикивал начальник десятка. – Шевелись: вы воины, а не пастухи!..

Новички послушно, но еще нечетко выполняли команду. Другие учились отбивать атаку конницы: быстро сплачивались щитом к щиту и выставляли копья, разом становились на колено, чтобы стоящие за ними лучинки и пращники могли пустить в ход свое оружие. Потом всем строем перебегали вперед, кололи и рубили воображаемых поверженных всадников.

В стороне Гуда учил лучников; боевыми стрелами они разили бегущую цель – распяленную на шестах бычью шкуру, которую тянули веревками из-за укрытия.

– Быстрее, быстрее стрелы пускайте, чтобы одна другую догоняла! – командовал Гуда.

Пращникам доставалось от Ахры.

– Открой глаза пошире и смотри, – говорил он неловкому новичку. Раскрутив пращу, он пустил загудевший камень в дальний конец площади, где стояло одинокое, все избитое дерево; от него отлетела щепа.

– Вот как надо, понял? Ну-ка, еще раз.

Богумил прохаживался большими шагами от группы к группе, поправлял, показывал. Вот он взял у новичка меч.

– Удар наноси не рукой одной, а с выпадом, чтобы сила в нем была, – говорил он и показывал, как вложить в меч вес своего тела. – Бей с потяжкой, всем плечом, тогда ни один враг перед тобой не устоит...

В могучей руке Богумила обычный меч выглядел игрушкой. Собственный же – длинный и тяжелый – висел у него на бедре. Добрый меч отковал Рыжебородому хромой кузнец Камуг. Леон любовался гигантом: «Хорошо учит моих людей».

Подошел воин из новичков и сказал, что изАнакопии пришел рыбак Кучкан с важным сообщением. Леон приказал впустить его. К нему направился враскачку несуразный человек: широкоплечий, длиннорукий, кривоногий. Его взгляд так и шнырял по лагерю, все примечая и запоминая, чтобы было потом о чем рассказать рыбачьей ватаге. Он сообщил:

– Апсха, пришел корабль. Ромеи привезли оружие.

Леон обрадовался.

– Добрая весть – что дорогой подарок.

– Я не все сказал, апсха. На том корабле воинское снаряжение не только для тебя. Еще больше купцы везут его в Цандрипш дадалу Мидасу.