Текст книги "У стен Анакопии"

Автор книги: Роман Петрозашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Леон вцепился в плечо рыбака.

– Сам узнал или велено передать мне?

– Твой учитель из Константинополя сообщил. Кто он, я не знаю, а сказал мне об этом фракиец-раб, что на корабле прикован у весла.

Леон испытующе смотрел на рыбака; понимает ли тот, сколь важно это известие? Должно быть, догадывается – в глазах рыбака выражение готовности исполнить любой приказ правителя. – И еще твой учитель велел передать тебе, что твоим именем он обещал рабу свободу за весть от него.

– Об этом после. – Леон выпрямился, потемнел лицом. – Ромеи не должны тебя здесь видеть, – сказал он. – Но далеко не уходи. Понадобишься.

Леон задумался. Его подозрения в отношении намерений Мидаса и его сына Гобара отложиться от Абазгии и стать архонтами обширной области от реки Бзыбь до западных границ перешли в уверенность. А может быть, цандрипшские дадалы хотят силой оружия, которое везут им ромейские купцы, заставить наследников Константина отказаться от прав на Абазгию? Это еще хуже. «Не потому ли император не спешит утвердить меня архонтом?», – подумал Леон, хрустнув пальцами, сжатыми в кулак. «Так это или нет, но тайное вооружение цандрипшских дадалов несет в себе угрозу единству абаагского нарбда», – решил он.

Ромеи привезли оружие. Леон приказал пропустить их в лагерь и позвал Гуду и Богумила.

– Пойдем смотреть воинское снаряжение, – сказал он побратимам. В ворота втянулась вереница навьюченных лошадей. Два ромейских купца – Анфимий и его сын Савва, угодливо кланяясь, торопливо развязали один из тюков. На землю посыпались шлемы, латы. С первого взгляда побратимы определили: старье. Где только купцы его выкопали! Они переглянулись, но помалкивали: негоже наперед правителя лезть – сам разберется. Леон лишь косо взглянул на рассыпавшееся снаряжение и подошел к одному из тюков. Рывком разорвав его, он вытянул из связки меч, молча повертел, рассматривая, потом согнул о колено. Купцы испуганно посмотрели друг на друга. Бросив с пренебрежеиием изуродованный меч, он так же молча примерил несколько шлемов; они оказались до смешного малы – разве что подросткам впору. Леон положил шлем на ладонь и ударил его кулаком; на нем появилась глубокая вмятина. Шмякнув шлем о землю, круто повернулся к купцам.

– Что ты привез мне, проклятый торгаш? – Леон схватил купца за бороду и так дернул, что у того заныли шейные позвонки. – Пока я не получу за свое золото настоящее воинское снаряжение, ты будешь сидеть в яме.

– Смилуйся, архонт! Тебе не нравится это снаряжение? Мы привезем тебе другое, самое лучшее, – униженно говорил Анфимий. Как он проклинал сейчас свою алчность! – Посадите его в яму! – приказал Леон.

Двое абазгов поволокли, купца. Тот стал было сопротивляться, но ему дали коленом пониже спины, и он сразу утихомирился. Леон повернулся к Савве.

– Утопи этот хлам в море!

– Доблестный архонт, отпусти отца. Клянусь Пантократором, через две недели мы привезем тебе самое лучшее оружие, какое только есть в империи, – пролепетал тот, бледнея.

Леон впился взглядом в молодого ромея.

– А сегодня не можешь привезти?

Он с удовлетворением заметил, как у того в страхе заметались зрачки.

– Хорошо, я подожду, – с недоброй усмешкой сказал Леон. – Но помни: пока я не получу настоящего воинского снаряжения, твой отец будет у меня заложником. – Ступай!

Как только Савва убрался из лагеря со своим злополучным товаром, Леон позвал рыбака Кучкана, который издали наблюдал за происходящим. Богумил и Гуда с интересом следили за рыбаком, понимая, что оказался он здесь неспроста.

– Сейчас ты пойдешь к тому рабу, что весть прислал. Сделайте с ним так, чтобы корабль сегодня не ушел, – сказал ему Леон. – За это ты получишь награду, а раб – свободу. Его я выкуплю у купца в следующий раз, когда мне привезут снаряжение.

Рыбак по-разбойничьи сверкнул глазами.

– Мы сделаем так, что корабль никогда не придет в Цандрипш.

– Ты неправильно меня понял. Корабль должен, слышишь, – Леон встряхнул рыбака за плечи, – должен привезти оружие в Цандрипш, но не раньше, чем там будем мы. Иди, и пусть вам сопутствует удача.

Некоторое время Леон ходил взад-вперед, сжимая и покусывая кулаки; лицо его передергивалось, глаза сузились в щелочки. «Наконец, Мидас попался», – злорадно думал он. Возникший в его голове план созревал, обрастал деталями. В свое время Дадын упрекал Леона за излишнюю доверчивость, когда он неосторожно дал ромеям золото вперед, но теперь эта его опрометчивость обернулась большой удачей. Было бы непростительно не воспользоваться ею. Леон зло рассмеялся и круто повернулся к побратимам. Он пристально смотрел на Гуду, будто хотел заглянуть ему в самую душу; тот, как всегда, был спокоен и не прятал глаз от испытующего взгляда Леона, «Его ум не лукав, как был у Дадына, но он могучий воин и предан мне», – подумал Леон, вслух же приказал:

– Отбери сотню начальников десятков. В Цандрипш пойдем. Идти скоро будем – корабль обогнать надо – и тайно. – Он повернулся к Богумилу. – А ты до нашего возвращения никого из лагеря и в лагерь не впускай. Придут ромеи за купца просить, гони, но в яме его не держи; не околел бы, старый мошенник. В ту же ночь небольшой, но хорошо вооруженный отряд абазгов во главе с Леоном и Гудой бесшумно исчез в кромешной тьме леса. А у молодого купца дело не ладилось. Большой парус оказался распоротым, хотя кормчий клялся всеми святыми, что когда его сворачивали, он был целым. Потом в днище корабля обнаружилась сильная течь. Пока перекладывали грузы, конопатили и заливали смолой щели между досками обшивки, прошли сутки. Но и после этого корабль шел медленно, будто какая-то неведомая сила держала его, хотя парус был надут, а гребцы, помогая ему, выбивались из сил. Люди начали роптать; в необъяснимом поведении корабля они видели недоброе предзнаменование. Кормчий метался по кораблю, проверял оснастку – все было в порядке. Он свесился за корму и вдруг увидел под поверхностью моря какой-то длинный темный предмет, тянувшийся за кораблем. Вначале не могли понять, что это такое, потом разобрались. Оказалось – длинная широкая доска, нагруженная большими камнями; она была привязана к килю под водой и шла поперек, сдерживая ход корабля. Савва понял: не озорства ради это сделано – его задерживали с определенным умыслом. Молодой ромей задумался. «Кому и зачем было нужно, чтобы корабль шел медленно? – спросил он себя и вдруг вспомнил недобрую усмешку Леона и его слова: «А сегодня не можешь привезти?». Догадка сначала обдала Савву жаром, потом бросила в холод. «Леон знал, что на корабле есть оружие!». От страха внутри у него все заныло, а ноги стали подкашиваться. Он вез оружие в Цандрипш по приказу патрикия Зенона и догадывался, для чего оно нужно Мидасу. Нарушить же приказ патрикия Савва не посмел даже после того, как его отец угодил в яму за попытку обмануть Леона. «Как теперь быть? Что если Леон уже в Цандрипше и ждет корабль?» Поразмыслив, Савва успокоился. «Если бы архонт хотел отобрать у нас оружие, он мог бы это сделать в Анаколии, – подумал он. – Значит, ему нужен повод для нападения на своего врага, а тайное вооружение Мидаса – хороший повод для этого: и врага своего уничтожит, и оружие отберет». Савва восхитился: хитро задумал архонт! «Эх, отец, отец, кого мы хотели обмануть!».

Молодой ромей благоразумно решил держать язык за зубами. Иначе его старый отец сгниет в яме, а ему самому в этих краях больше не торговать. «Пусть абазги дерутся между собой, мне до этого дела нет, лишь бы выручить свои деньги и спасти отца».

Сколь ни настаивал Мидас, Савва не согласился выгружать воинское снаряжение, пока не получил сполна деньги. Подозревая обман, Мидас сам проверял каждый меч, шлем, латы, щит – снаряжение было превосходным. Сын Мидаса Гобар складывал его под навесом, за высоким частоколом возле большого каменного дома цандрипшских дадалов. Савва все время беспокойно оглядывал берег, что не ускользнуло от внимания Мидаса, и как только была выгружена последняя связка мечей, приказал отчаливать и поднимать паруса.

– Что спешишь, купец, погости. У нас и поговорить есть о чем, – сказал ему Мидас.

– Благодарю за милости мое приглашение, но у меня приказ: немедля возвратиться в Константинополь, – ответил ромей.

Чей приказ, он не сказал, а Мидас понял ромея так, что приказ этот исходит от Зенона. Старый дадал, однако, заметил, что Савва перекрестился с явным облегчением. Но он не придал этому значения – торопится.

– Да покровительствует тебе Николай-угодник! – пожелал Савве Мидас.

Купец низко поклонился ему и перешел на корабль. Когда тот отчалил, Мидас сказал сыну:

– Похоже, ромей чего-то боится.

– У наших берегов камаритов нет, чего ему бояться, – усмехнулся Гобар. Мидас понял скрытый смысл слов сына и рассмеялся. Он отослал людей, помогавших разгружать оружие, и когда те ушли, тихо заговорил:

– Сомнения меня одолевают, не поздновато ли начинаем? Леон укрепился, его все абазгские роды поддерживают, а нас кто? Наши, да Дигуа со своими родичами. А много ли их осталось? Дадыновцы более половины их перебили, а те, что у нас спрятались, какие из них воины?

– Завтра пошлю к аланам вестника, как договорились. Оружия теперь хватит.

Мидас недовольно покачал головой.

– Проливать кровь абазгов руками чужаков – бог не простит нам этого.

– Ты что, отец, уж не боишься ли?

– Стар я, чтобы бояться... О тебе думаю, о роде нашем... – Я от своего не отступлюсь. Анакопийский трон предков верну – на том клятву дал.

Мидас тяжко вздохнул.

– Силен Леон...

– Что и говорить, силен, – согласился Гобар. – Он даже апсхой велит себя называть. Апсха!.. – Темно-карие глаза молодого дадала мрачно сверкнули, а красивое лицо, окаймленное густой черной бородой, исказилось ненавистью. – Голову этого апсхи я насажу на кол и отдам на потеху воронам... Двоим нам тесно на этой земле: либо я, либо он...

– Горяч ты, а в таком деле горячность – только помеха... Думай о том, как потом с аланами сладишь, какой ценой платить им придется, – с укором сказал старик и перекрестился. – Да поможет нам бог!.. Выставь охрану у оружия, а утром посылай к аланам.

Не спится Мидасу. Думы одолевают старого дадала. Тонко плетут они с сыном паутину заговора против Леона, да все ли сделано для того, чтобы сохранить его в глубокой тайне? Мидас не смог сесть в Анакопии, как задумано им было еще в молодые годы – крепко держал покойный Константин власть в своих руках. Теперь вот Гобар испытывает судьбу. Удастся ли ему вернуть цандрипшским дадалам утраченное предками архонтство? Не лучше ли просто отложиться от Абазгии с помощью аланов? В Палатии их поддержали бы. Но Гобару этого мало. Анакопия, а с ней власть над всей Абазгией – вот его цель... Уже и оружие привезли – будет чем вооружить аланов, без чего тайные союзники цандрипшского дадала не соглашались помочь им в борьбе против Леона, а сердце Мидаса неспокойно. Чем ближе решительный час, тем оно бьется тревожнее. «Все ли сделано, чтобы сохранить поход в тайне? По самому краю ходим... Придут аланы, как потом заставить их уйти?..» Тревога гложет Мидаса. Он ворочается, кряхтит. Мидас встал, зачерпнул ковшиком воды, напился, потом вышел по малой нужде. Ночь темная, беззвездная. Восточный ветер раскачивает за частоколом мохнатые шапки деревьев-великанов. Шумит лес, шумит море. Мидас удивился тому, что не слышно привычного рыдания шакалов. Обычно они шныряли поблизости и даже проникали во двор, подбирая остатки еды и всего, что можно грызть и жевать. Сегодня же их голоса доносились откуда-то издалека; но зато они были многочисленней и дружней, чем обычно. К чему бы это? Сознавая, что теперь ему до утра не уснуть, Мидас спустился по лестнице во двор и направился к навесу. Там было темно и тихо, костер погас. Мидас раздосадованно подумал: «Спят. Сейчас их взбодрю».

– Проклятые дармоеды, так-то вы охраняете добро своего дадала!.. – крикнул он, подходя к навесу.

От стены отделилась тень огромного человека, и в то же мгновение тяжелое копье вонзилось в грудь Мидаса. На голос отца из дома вышел Гобар. Он увидел во дворе, силуэты множества людей. Молодой дадал встревожился.

– Отец, отец, что это за люди?

К Гобару метнулось несколько теней; он едва успел затворить за собою дверь. В доме всполошились, слуги зажгли факелы и масляные светильники. Домочадцы схватились за оружие, но было поздно. Чужие люди ворвались в дом и стали беспощадно убивать всех, кто попадался им на глаза. Кричали обезумевшие женщины, плакали дети. Гобар защищался отчаянно. – Проклятые, вы осквернили меч убийством женщин и детей! – кричал он. – Пощадите детей!..

– Всех, всех до единого, чтобы и на семя не осталось! – с холодной жестокостью произнес Леон.

Он метнул копье в Гобара и поразил его в самое сердце.

– Пусть огонь очистит землю от этого гнезда предателей! – приказал он.

Цандрипшские поселяне стали сбегаться ко двору своего дадала, но не смогли к нему подступиться – буйный огонь, раздуваемый ветром, с треском и жадным гудением пожирал все, что способно было гореть – частокол, навесы, конюшни, хлев, кровлю дома. Крестьяне с ужасом смотрели на гибель усадьбы; они ничем не могли помочь своему дадалу, да и помогать было некому – из огня не доносилось ни одного призыва о помощи, только ржали, мычали, блеяли мечущиеся и гибнущие в пламени лошади, быки, козы.

Старая растрепанная кормилица Гобара выла, как волчица, рвала на себе волосы, царапала лицо.

– За что, господь, ты покарал нашего дадала, за что?.. За что?.. – безумно повторяла она.

Сгорбленный старик, мрачно смотревший на огонь, угрюмо сказал:

– Не божья это кара... – Кто же, кто мог совершить такое?

Старика обступили, требуя ответа. Он оглядел всех, и все увидели в его глазах отблеск пламени.

– Это дело рук Леона...

Люди в страхе отшатнулись от старика...

Захватив все оружие цандрипшских дадалов, отряд спешно, но без шума, по волчьи уходил под покровом ночи в глубь леса. На небольшой прогалине Леон остановился; пропустив перед собой весь отряд, пересчитал людей и с удовлетворением отметил, что его отборная сотня осталась неразменянной.

– Мы совершили злое дело, но так будет с каждым, кто посягнет на целостность Абазгии и единство нашего народа, – сурово произнес он. – Запомни, Гуда, ради этого я не пощажу даже родного брата.

Гуда молча смотрел на полыхающее заревом небо. По его мужественному, задумчивому сейчас лицу пробегали блики далекого пламени. Он думал о том, что его жизнь больше не принадлежит ему, и в то же время мысленно просил прощения у Мидаса.

После разгрома гнезда цандрипшских дадалов Леон еще деятельней стал готовиться к войне с арабами.

Правители Картли – Мириан и Арчил сообщили ему, что арабские разъезды уже появились близ Цихе-Годжи. Со дня на день следует ждать их похода на Эгриси. Целые дни Леон находился в военном лагере среди своих воинов и с каждым даем все больше радовался их выучке. К тому воинскому снаряжению, которое Леон, отобрал у цандрипшских дадалов, прибавилось еще и привезенное Саввой. На этот раз молодой ромей решил не рисковать. Он доставил отменное оружие и латы. Леон остался ими доволен. Выпуская старого купца Анфимия, Леон сказал ему:

– Впредь торгуй с нами честно. В следующий раз за обман расплатишься головой. – Доблестный архонт, твое великодушие я не забуду. Ты не держал меня в яме, хотя я и заслужил этого, но теперь ты приобрел во мне и в моем сыне верных слуг. Скажи, что тебе надо, – со дна морского достанем.

Леон добродушно похлопал старого ромея по плечу, – Твоего раба-фракийца я покупаю и дарю ему свободу, – сказал он, отсыпая ромею горсть золотых монет. – Отпустишь его там, где он захочет сойти с твоего корабля...

В один из дней в лагерь прискакал гонец.

– Апсха, твой брат приказал тебе сказать: прибыл из священного Палатия важный сановник с келевсисом императора.

Гонец не знал, что такое келевсис; должно быть, худую весть сообщил, раз правитель вздрогнул. Но Леон улыбнулся. Он снял с себя шелковый плащ и накинул на плечи гонца.

– За добрую весть. Носи, не позорь.

Богумил даже удивился – так княжий подарок преобразил гонца, он будто вырос и стал шире в плечах.

Его сухое лицо с ястребиным носом, быстрыми глазами и твердо очерченным ртом сразу приобрело величавость. Богумил сделал в своей памяти еще одну зарубку: «Обличьем и сердцем абазги – мужи весьма достойные. На любого плащ надень, за князя сочтешь».

Леон, внимательно выбирая себе провожатых, остановил взор на Гуде и Богумиле. Оба на голову возвышались над самыми рослыми воинами. Им подстать был только Ахра. Такие блгатыри – украшение свиты любого владыки. Не зря ромеи всюду вербуют для Палатия могучих воинов. «Возьму побратимов с полсотней начальников десятков. Ахра же, останется в лагере. Пусть приучается командовать».

3

Префект палатийских войск патрикий Лонгин не терял зря времени. Едва сойдя с корабля, он приказал встретившему его Федору разыскать правителя, сказав, что привез для него келевис императора, затем, немедля, отправился к архиепископу Епифану, которого знавал еще в Константинополе.

– Благодарение богу за твое благополучное прибытие, патрикий Лонгин, – приветливо встретил его архиепископ.

– Плавание было приятным, святой отец, – ответил Лонгин. На этот раз Понт Эвксинский оправдал свое название.

– Прошу в мою обитель.

Епифан пропустил гостя вперед. Грузный патрикий тяжело опустился на подушки. Пока накрывали стол, он осмотрел роскошные покои архиепископа. Великолепные персидские ковры, коринфские вазы, серебряная посуда, отменно приготовленные блюда говорили о том, что духовному пастырю абазгов отнюдь не чужды мирские утехи. Когда слуги вышли, Лонгин сказал:

– А ты не одичал здесь, святой отец. – Он поощрительно улыбнулся. – Богу – богово, кесарю – кесарево?

Архиепископ скромно потупился.

– Все мы грешные. – Он благословил трапезу и жестом радушного хозяина пригласил высокого гостя к столу. – Вкусим от радостей земных.

Епифан любил подразнить беса чревоугодия изысканными блюдами, но воли ему не давал – ел мало и вина за всю трапезу выпивал не более двух-трех глотков. Зато Лонгин не отличался умеренностью. Архиепиекоп знал об этой слабости своего гостя и потому усердно его потчевал. Разговор шел легкий, с шуткой, приятно красящей трапезу старых друзей.

– О, это, конечно, форель! – восхитился Лонгин.

– Ты угадал, патрикий. Мне ее приносят живую. Между прочим, при грудных болях маленьких форелей полезно глотать живыми.

– Варварство! Нам с тобой, надеюсь, не зачем делать это, – ответил Лонгин, быстро расправляясь с рыбой. Он поднял крышку с нового, блюда, потянул мясистым носом исходивший от него соблазнительный дух, чмокнул губами и закатил глаза: – Птица! Но, клянусь всеми своими потрохами, я не знаю, какая... Погоди, святой отец, не говори, – патрикий плотоядно разодрал румяную тушку птицы и стал стал с наслаждением смаковать первый сочный кусок, посматривая при этом в потолок, будто искал там ответ на загадку, которую задал ему хозяин. – Нет, не могу, – сказал он. – Одно скажу: райская птица!

– Не удивительно, что ты не отгадал, патрикий. Это горная индейка.. Живет она в недоступных местах. Добыть ее чрезвычайно трудно.

– Раз она у тебя на столе в таком восхитительном виде, из этого я заключаю, что варвары-абазги ловкие охотники. Не сам же ты лазил за ней в горы.

Лонгин расхохотался, представив себе Епифана в архиепископском одеянии с луком в руках на горной круче. Епифан сдержанно улыбнулся.

– Ты прав, патрикий, абазги – превосходные охотники. Вот тебе еще одно доказательство их ловкости. – Он придвинул Лонгину новое блюдо. – Это нежное мясо серны тебе тоже понравится.

Епифан умел угощать друзей, а Лонгин – есть и по достоинству оценивать блюда; каждое из них он сопровождал чашей густого темного вина; оно ему тоже, видно, понравилось. Учтиво выждав, пока гость несколько унял свой аппетит, Епифан спросил:

– Здоров ли святейший патриарх?

– Старик крепок. Давит потихоньку почитателей икон, а потом молится за спасение их душ, – Лонгин рассмеялся. Архиепископа покоробила грубая прямота патрикия.

– Ты циник, патрикий Лонгин, – сказал он с оттенком осуждения. Гость перестал жевать и со скрытой насмешкой посмотрел на Епифана. – Циники говорят голую правду, а без одеяния правда не всегда выглядит красиво, особенно у такой старой потаскухи, как политика. Все со временем становятся циниками.

Он наполнял чашу и снова принялся есть. Епифан свел кончики холеных пальцев; он задумчиво смотрел в темя склонившегося над едой Лонгина – оно было голо и блестело капельк»ми пота. Лишь на затылке, от уха к уху, еще курчавились полуседые волосы, лицо было круглое, бритые щеки незаметно переходили во второй подбородок, истинный же подбородок, отделенный глубокой складкой, едва возвышался пухленьким бугорком под толстогубым ртом. Круглая голова патрикия сидела прямо на рыхлых плечах – шеи у него будто и не было. «Такие быстро обращаются в тлен. Отпевать его будет противно», – брезгливо подумал Епифан; он мелко перекрестился – отогнал от себя греховные мысли. Сам архиепископ был для своих пятидесяти лет лицом еще весьма свеж, только борода подвела: за последнее время в ней появилось много седины.

Умеренностью и постами бережет себя Епифан для будущего, греховные мысли о котором иногда тревожат его душу. Когда император – иконоборец Лев III своим эдиктом лишил санов святейшего патриарха Германа и его сподвижников из высшего духовенства, почитавших иконы за святыни, в церковной иерархии образовалась большая брешь. Тогда-то скромный священник Епифан, известный в одном из константинопольских приходов своими весьма умеренными иконоборческими взглядами, стал епископом. Потом его рукоположили в архиепископы и направили в Абазгию наставлять сынов ее на путь истинной веры Христовой. Узнав от Лонгина, что нынешний святейший патриарх Анастасий здравствует и «потихоньку давит почитателей икон», он понял: еще долго придется ему ждать следующего шага к заветному патриаршему сану. Но Епифан терпелив, а господь милостив; он возвеличивает своих верных служителей. Но грех, грех об этом думать!

– Много ли почитателей икон в Абазгии? – спросил Лонгин, не поднимая головы от тарелки.

– Абазги к иконам равнодушны, – строго сказал архиепископ. – Они грешны в другом. Веруя в триединого нашего господа бога, абазги поклоняются и своим старым языческим богам.

– Искореняй язычество, как учит святая церковь.

– Круто нельзя, – задумчиво сказал Епифан. – Возьмутся за оружие или уйдут в леса.

Думал же он о том, что в Палатии плохо знают Абазгию, а всего в посланиях святейшему не напишешь. Не далее как вчера Камуг наотрез отказался убрать козлиные рога, что торчат возле кузни в честь какого-то нечестивого языческого бога. Когда же сопровождающий Епифана архидьякон Кирилл попытался было сам скинуть с места поганое козлище, из кузни, как черти из преисподней, выскочили подручные Камуга с железными полосами в руках. Не отступи Епифан и Кирилл, изрубили бы окаянные язычники. Те же кузнецы ставят свечи и молятся в божьем храме. Разве об этом напишешь святейшему?

– Леон ладит с абазгами?– спросил Лонгин.

Он насытился и отвалился от стола. Епифан подождал, пока гость помоет руки, а слуги уберут посуду.

– О правителе худого не скажу. Народ держит в строгости, но справедлив. С архонтом Мирианом и его братом Арчилом у него союз и дружба. Совместно к войне с агарянами готовятся. Но... – он замялся.

– Договаривай, святой отец, – благодушно сказал Лонгин.

– К вере христовой рвения у него не вижу. Но теперь легче обратить его к делам Святой церкви. Его советник камарит Дадын в аду за свои прегрешения расплачивается. Без покаяния умер язычник. – Камарит Дадын?.. А ведь я слышал о нем от наших купцов. «Крепко он щипал их, но то, кажется, давно было. Последнее время купцы на него не жаловались. Кто же догадался отправить его в ад?

– Господь бог покарал его за тяжкие грехи, – уклончиво ответил Епифан.

– Послушай, святой отец, – бесцеремонно сказал Лонгин. – Господь бог своими руками еще никого не наказывал... От меня-то ты можешь не скрывать, – несколько дружелюбнее добавил он.

– Дадына убили люди из соперничавшего с ним рода, – указал Епифан и трижды перекрестился. Он не стал рассказывать Лонгину подробности, и на то у него была причина. Тяжкий грех лежал на душе Епифана. Видно, дьявол помутил его разум; это он, нечестивый, подсказал ему дать совет Дигуа женить сына на дадыновой внучке. Разве мог он предполагать, что этот совет, продиктованный политическими соображениями, обернется так трагически для Амзы, Сияса и двух его сородичей? Язычника Дадына не жаль; злонамеренному его влиянию на Леона, слава Всевышнему, пришел конец, но за души других погибших ему теперь приходится по ночам вымаливать прощение. Заметив, как истово крестится Епифан, Лонгин с внутренней усмешкой подумал: «Святой отец, кажется, неплохо применяет старое римское правило: разделяй и властвуй».

– Что-то архонт Леон заставляет себя ждать, – недовольно проворчал он.

Архонтом Леона называли простые ромеи и купцы, когда хотели польстить ему, хотя знали, что император еще не утвердил за ним этого звания. Но ни один палатийский сановник или духовник не позволил бы себе назвать его так. Епифан удивился:

– Ты сказал – архонт?

– Да, представь, – желчно проговорил Лонгин. – Я затем и приехал, чтобы вручить этому мальчишке келевсис венценосного императора об утверждении его архонтом Абазгии. – Заметив вопросительный взгляд архиепископа, добавил: – Знаю, о чем хочешь спросить.

В сложившихся обстоятельствах, особенно после гибели Мидаса и его сына, у императора не было выбора, и потом на этом настаивал правитель Эгриси^[48] Мириан, а с ним императору приходится считаться.

– А что, если?..

Лонгин покровительственно улыбнулся; ловкий политик сразу понял, что беспокоит архиепископа.

– Этого можно не опасаться. Картлийцы никогда не помирятся с агарянами, по крайней мере до тех пор, пока те находятся на их земле.

Лонгин откровенно зевнул. Хозяин хотел было предложить ему прилечь, но в это время появился служка.

– Прибыл человек от правителя Леона...

– Почему он сам ко мне не пришел? – перебил его Лонгин. – Уж не хочет ли он, чтобы я к нему первым явился? Достаточно того, что я из-за него море пересек.

– Правитель Леон с людьми ждет патрикия и ваше преосвященство у Большого храма, – бесстрастно докончил служка.

Лонгин взъярился, как потревоженный бегемот.

– Что?!. Этот мальчишка приказывает мне явиться к нему?..

Выпитое вино, казалось, готово было брызнуть изо всех пор лица и шеи патрикия. Только сейчас Епифан заметил, что гость изрядно захмелел. Он сделал поспешный знак служке удалиться.

– Да знает ли он, что я могу разорватьч этот келевсис! – разошелся патрикий.

– Ты этого не сделаешь, – твердо сказал Епифан, – а если осмелишься, то ничего не изменишь. Ты сам сказал: у кесаря не было выбора. Леон хочет, чтобы ты в присутствии народа зачитал келевсис венценосного. Не забывай: он не какой-нибудь самозванец, а первенец Константина; с точки зрения абазгов Леон имеет наследственное право на архонтство. Своим неразумным поступком ты только умножишь врагов империи, а этого тебе венценосец в заслугу не зачтет. Подумай.

– В твоих словах есть логика, святой отец... Но я ему это припомню.

4

На площади перед Большим храмом толпился народ. Анакопийцев привело сюда не одно только любопытство. Все уже знали, что из Константинополя от императора ромеев пришел келевсис. Абазги недоумевали, некоторые возмущались: как император может приказывать их правителю? Признавая себя вассалами ромейского императора, абазги, однако, не подчинялись его законам, а жили по своим, дедовским обычаям и ничуть не страдали от этого, напротив, чувствовали себя спокойней, чем сами ромеи в метрополии, раздираемой распрями между иконоборцами и почитателями икон. Келевсис императора насторожил абазгов. Но раз их правитель приказал им прийти на площадь, они пришли.

Ремесленники знают себе цену. Кузнецы, горшечники, кожевники, ткачи, золотых дел мастера держатся вместе, ближе друг к другу. Углежоги и рыбаки – те сами по себе, никого не признают: разбойный народ.

Писцы и купцы особняком стоят – эти больше из ромеев. На большинстве мужчин одежда из домотканого льняного суровья; женщины же предпочитают тонкое полотно. На многих украшения, кто победнее, у тех бусы простые – из крашеной глины и разноцветного стекла, у иных – из сердолика, янтаря, а зеленоватая красавица ромейка щеголяет золотыми браслетами и сверкающими в ушах подвесками затейливой работы – богатство мужа-купца напоказ выставляет.

Но вот появились Леон и Федор, а за ними – не чудо ли? – плотными шеренгами шли невиданные воины. Народ подался, прижался к стенам храма, освобождая площадь. Анакопийцы залюбовались своим молодым правителем; на нем новый плащ золотистого шелка с зеленой подкладкой, под которым золоченые доспехи и крестообразная рукоять сабли, украшенной драгоценными камнями. Этот клинок Дадын купил в Итиле, когда ездил со свадебным посольством к хазарам, а отковал его безвестный кузнец-картлиец, вложивший в него гнев господний и свой собственный. Лицо Леона с заметно отросшей бородой строго и замкнуто. Федор тоже в богатом одеянии, но без оружия.

Анакопийцы с изумлением смотрели на Гуду и Богумила. Их однажды уже видели здесь, когда хоронили Амзу, но тогда они удивляли лишь своим ростом. Теперь же оба были в воинском облачении и поражали мощью своих обнаженных рук и грозным оружием. Зеленоглазая ромейка не отводила взор от Богумила. У побратимов огромные тяжелые копья и щиты, сбоку висят длинные мечи. За спиной Гуды, кроме того, воин держал его лук-великан и колчан с длинными стрелами.

В толпе говорили:

– Это Рыжебородый и Сбивающий звезды.

– Нарта Сасрыквы^[49] братья, а может, кто-нибудь из них и сам Сасрыква.

Абазгия полнилась слухами о побратимах. Особенно поразил воображение земляков Гуда – Сбивающий звезды. Любопытные ходили на место гибели Амзы, и дадыновцы, бывшие свидетелями этого, показывали, где стоял Гуда и где был Сияс, когда его настигла стрела.

Не поленились, сосчитали шаги и изумились. Возможно ли на расстоянии тысячи шагов попасть в человека, скачущего на коне? До него просто стрела не долетит. Но очевидцы, призывая в свидетели Ажвейпша и духов гор, клялись, что все именно так и было. А потом подвиг Гуды стал обрастать новыми подробностями. Рассказывали, будто Сияс уже перемахнул через гору, а Гуда пустил стрелу в небо и она, ударившись о небо, отскочила и попала в Сияса. Так родилась легенда о Сбивающем звезды. В молодых воинах, стоявших за спиной Гуды и Богумила, анакопийцы узнавали своих родственников и знакомых. Один чумазый углежог опознал в правофланговом воине приятеля.