Текст книги "У стен Анакопии"

Автор книги: Роман Петрозашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Ответ Бакатара означал отказ дать своих воинов для усиления гарнизона Анакопии, но этот отказ был сдобрен мирными заверениями и обещаниями помощи яруг другу в защите перевалов. Леону ничего не оставалось, как согласиться на условия Бакатара.

– Если агаряне придут, Анакопию будешь оборонять? – спросил Бакатар, осматривая отлично вооруженных и вымуштрованных спутников Леона.

– Если агаряне войдут в Анакопию, то только по нашим костям, – непримиримо оказал Леон.

Бакатар приказал троим своим воинам идти с Леоном и быть при нем гонцами для связи с ним. Расстались они дружелюбно. Обо всем этом по возвращению из Собгиси Леон рассказал Мириану и Арчилу.

– И то хорошо: теперь нам не придется озираться в сторону гор: не идут ли аланы? – закончил он свой отчет о поездке. Потом со вздохом сказал: – Совестно мне – не было меня с вами в тяжкие дни.

– Еще успеешь сразиться с арабами, – проговорил Мириам; он понимал, о чем сожалеет молодой эристав.

Узнав от Федора о быстро тающих запасах продовольствия, Леон задумался. Шла вторая неделя осады. Долго ли арабы будут торчать здесь? По-видимому, никакая сила не заставит их снять осаду после понесенных жестоких потерь. То, что Сулейман решил взять Анакопию измором, у Мириана не вызывало сомнения. Попыток к штурму он больше не предпринимал, но и осаду не снимал. Значит, ждет, когда сами сдадутся. «Надо уверить арабов, будто Анакопия может держаться хоть целый год», – подумал Леон.

Появление Леона в Анакопии было необъяснимым. Мириан и Арчил, конечно, догадались, что он проник в крепость по тайному ходу, который, видимо, здесь имелся, но среди простых воинов ходили слухи, будто их правитель ночью прилетел на орле. Один воин даже клятвенно уверял, что видел это собственными глазами.

Леон уже знал обо всех событиях, происшедших в Анакопии за время его отсутствия, о них ему рассказал Федор еще ночью.

Мириан и Леон обходили крепость. Увидев Ахру, Мириан подошел к нему. Плечо молодого воина было стянуто тугой повязкой, которую искусно наложила старая Шкуакуа.

– Я еще не отблагодарил тебя, – сказал Мириан, бережно обнимая героя и сняв с себя перевязь с великолепным клинком, протянул его Ахре. – Пусть эта сабля прославит твой род так же, как ты прославил Абазгию.

Побледневший от волнения Ахра благоговейно, как самую высшую награду, какой может удостоиться воин, принял подарок картлийского правителя; он немного вытянул клинок из ножен и поцеловал его.

Оставшись наедине с Мирианом, Леон сказал:

– Продовольствия у нас осталось мало. Из крепости есть выход. Хочу послать людей, пусть наловят рыбы и доставят живой. Покажем ее саркинозам. Пусть думают, что осада нам не страшна. Может быть, уйдут.

Мириан с сомнением покачал головой. – Сулеиман под стенами Анакопии потерял много воинов. Вряд ли он откажется снова штурмовать ее. Но почему не попробовать обмануть их. Действуй, эристав.

Леон подозвал Федора и сказал ому:

– Сегодня же ночью выйдешь из крепости и найдешь в урочище Трех дубов воинов, которых я там оставил. Наловите рыбы в Апсаре и доставь в крепость живой. Именно живой. Возьмешь с собой в крепость двух-трех человек, чтобы помогли нести.

Федор вскинул на Мириана, потом на брата недоуменный взгляд, но послушно ответил:

– Будет исполнено.

Леон знал, что Гураадухт в крепости, он боялся встречи с ней и в то же время хотел ее видеть. В нем еще не утихла боль потери Амзы. Но время лечит сердечные раны, а сердце у эристава к тому же молодое.

О многом говорило ему то, что Гурандухт, хотя и могла уйти с другими домочадцами в Сванетию, пришла в Анакопию, презрев опасность быть убитой или, что еще страшнее, оказаться в гареме какого-нибудь арабского военачальника. Они встретились на башне цитадели, куда Леон поднялся на заходе солнца. Гурандухт была с Хиблой. При его появлении картлийская царевна побледнела. Она уже видела его издали, когда он с ее отцом обходил воинов, но не посмела подойти. Женским чутьем она поняла, что ей не следует тревожить душу человека, потерявшего любимую девушку. Но он, наверно, услышал тайный зов се сердца и пришел. Леон учтиво склонился перед ней, она ответила сдержанным поклоном. Потом он дружелюбно поздоровался с невесткой.

– Красивая твоя Абазгия, эристав Леон, – сказала Гурандухт.

– Это и плохо, – ответил он. – Слишком многим врагам слепят глаза ее красота и богатство. Вот и эти пришли... – Леон показал на вражеский стан. – Сколько крови мы пролили, защищая Абазгию, и сколько еще придется пролить, один бог знает.

Леон избегал взгляда ясных глаз Гурандухт – знал их притягательную силу, но когда все же взглянул в них, понял: не прежняя лукавая и кокетливая девушка, какой он помнил ее по Цихе-Годжи, а много выстрадавшая женщина смотрит на него с печальной задумчивостью. Хибла была разочарована; не такой представляла она себе их встречу – ни улыбки, ни призывного взгляда. В это время она увидела Хрисулу, возившуюся у очага. Хибла, может быть, и не обратила бы на нее взимания, если бы рядом с ней не сидел Богумил в ожидании ужина, а этого рыжебородого гиганта не трудно было узнать издали. Хибла фыркнула:

– Совсем потеряла стыд ромейка.

Для Леона не были тайной отношения Богумила и Хрисулы.

– Этот рыжебородый славянин заслуживает любви и не такой женщины, как Хрисула, хотя о ней я ничего плохого не скажу; ее муж груб и жаден. Я ее не осуждаю, – сказал Леон.

Его удивил радостный свет, брызнувший из глаз Гурандухт; он не понял его значения, так как не знал, что своим ответом нанес Хибле поражение в ее очном споре с Гурандухт. Хибла капризно надулась и заспешила вниз. Гурандухт ничего не оставалось, как последовать за ней, хотя уходить ей очень не хотелось.

Отяжелевшее багровое солнце сползло к морю и будто пролилось в него; арабы творили вечерний намаз; в их стане и в крепости горели костры. В эту минуту торжественной тишины, разлитой в уходящей ко сну природе, Леон со всей остротой почувствовал, что жизнь продолжается; продолжается, несмотря ни на войны, с которых смерть снимает обильную жатву. Горе и радости, преданность друзей и коварство врагов – все это преходяще. Одна жизнь вечна, и в этом ее смысл: «А для чего я живу? Для того лишь, чтобы прожить, сколько мне предпослано богом, и уйти в небытие, как ушли даже самые великие сыны земли, достойные бессмертия?» «В одном ты можешь не щадить себя – в заботах о родной стране». Кто это сказал? Леон вспомнил Деметрия. Это сказал его учитель, старый писец, весь смысл жизни которого заключался в том, чтобы взрастить в его душе верность родине.

– Отец, я верен своей клятве, – тихо проговорил Леон, провожая взглядом последний отблеск солнца. – Пройдут века, не будет нас, но Анаколия останется, останется абазгский народ. Может быть, он когда-нибудь с благодарностью вспомнит всех нас, стоящих сегодня на стенах Анакопии.

7

Зеид не ошибся: Сулейман щедро наградил его за знатного пленника. Но, к его удивлению, Лев пустыни тут же приказал:

– Развяжите его. Не пристало арабским воинам унижать достоинство правителей. Он хотя и побежденный, но правитель Апсилии. Дайте ему воды.

Когда Евстафий привел себя в порядок и напился, Сулейман любезно усадил его напротив себя. Он некоторое время внимательно разглядывал пленника, отмечая про себя его благородный и мужественный вид.

«Хотя и маленькой страны, а настоящий правитель», – подумал он. Но ему не нравилось то, что Евстафий не опускал перед ним пронзительных глаз, а губы его были плотно сжаты. – Мои воины неучтиво обошлись с тобой, благородный правитель Апсилии. Но ты сам виноват. Зачем побил кельбитов? – с вкрадчивой мягкостью сказал Сулейман. – А зачем твои воины пришли к нам?

Сулейман, конечно, не рассчитывал на то, что Евстафий будет просить прощения за нанесенный его войску урон, но и не ожидал от него дерзкого ответа. Однако он скрыл свое неудовольствие.

– Мусульманские воины, чтя заветы пророка Мухаммеда, – он молитвенно сложил руки у бороды, – утвердили священное знамя ислама во многих странах, склонили к праведной вере много народов. А ты и твой народ разве не хотите принять истинную веру?

– Не первый раз воины халифата приходят на нашу землю и не первый раз силой пытаются склонить нас к мусульманству, но ни раньше, ни теперь вы не заставите нас изменить нашей христианской вере, – спокойно ответил Евстафий. – Вы отнимаете у нас землю, облагаете непосильными налогами. Ваша вера несет нам ярмо рабства. Мы, апсилы, не хотим быть рабами.

Да, дерзок пленный, ничего не скажешь. Но Сулейман мудр и терпелив. Сломать хребет этому непокорному правителю он всегда успеет. Как истый мусульманин, он должен насаждать ислам во всех завоеванных землях, а склонить этого высокородного пленника к праведной вере – это значит побудить к тому же его народ. Сулейман решил сделать свой главный ход в тонкой игре, которую он затеял с Евстафием. Этот ход для многих неверных правителей покоренных стран был неотразимым.

– О преимуществах порядков и устройства государства блистательных омейядов и догматах истинной веры мусульман ты еще будешь иметь возможность узнать из беседы с муджтахидом и улемами, – сказал он. – Я же, волею наместника покорителя вселенной халифа Хишама на Кавказе, Грозы неверных Мервана ибн-Мухаммеда, говорю тебе: примешь мусульманство – мы отдадим Апсилию и Абазгию тебе, сыновьям твоим, внукам и правнукам в наследственное правление, а не примешь, сам обречешь себя на смерть.

Евстафий встал; не поклонившись, не поблагодарив за оказанную ему милость, он отвернулся от Сулеймана; тот недобро посмотрел ему в спину. Евстафий взглянул на Анакопию; она высилась перед ним все такая же гордая и неприступная. Над главной башней ее развевалось алое знамя с изображением открытой ладони – символа открытой души и дружелюбия абазгов. Но эта рука умеет сжиматься в крепкий кулак и давать сдачи тем, кто приходит в Абазгию с недобрыми намерениями. Она уже дала отпор арабским завоевателям. Евстафий знал, что они безуспешно штурмовали твердыню абазгов. Развевающееся знамя на башне сказало Евстафию о том, что его племянник Леон в крепости; когда его нет, знамя снимается. Выходит, он вернулся из Собгиси и каким-то образом проник в Анакопию. Значит, не из трусости покидал племянник Анакопию, как Евстафий сказал своим приближенным. Им овладели сложные и противоречивые чувства; ему было стыдно за напраслину, которую он по злобе и зависти возвел на Леона. Горько сознавать свое бессилие, и в то же время он испытывал гордость за братьев-абазгов; они устояли против несметного множества врагов, а раз устояли, значит, победили, ибо в войне победитель тот, кто выполнил свою боевую задачу. С щемящей болью в сердце смотрел Евстафий на развевающееся знамя Леона. Ценой предательства ему предлагают остаться правителем Апсилии. Нет, сын Маринэ, чья слава и сейчас еще не померкла, на это не пойдет. Евстафий обернулся к Сулейману; тот выжидательно смотрел на него.

– Ты предлагаешь мне то, чего сам еще не имеешь, – с издевкой сказал Евстафий и показал на Анакопию.

Старый военачальник запальчиво крикнул:

– Я возьму это воронье гнездо! – Потом более спокойно добавил: – Ты видишь: я терпелив. Этому нас учит Аллах. Я позволил тебе выбрать: либо ты примешь мусульманство и приобретешь славу на службе халифату, либо твоя голова будет торчать на том самом месте, на котором сейчас болтается эта тряпка.

В это время к Сулейману подскакал воин и прямо с коня бросился ему в ноги.

– Лев пустыни, осажденные вызывают на переговоры, – сообщил он. Глаза Сулеймана радостно блеснули. Он победно взглянул на Евстафия.

– Сейчас ты увидишь, как абазги выдадут нам картлийских правителей и запросят мира. – Сулейман разразился торжествующим смехом. – Леон абазгский оказался умнее тебя.

Еветафий побелел. Неужели племянник навеки опозорил себя. Это не ускользнуло от внимания Сулеймана; он снова рассмеялся, потом приказал вестнику:

– Пусть Али Махмуд отправится с тобой и выслушает кяфиров. – Он снова обернулся к Евстафию. – Но я накажу абазгов за непослушание моему первому совету, – сказал Сулейман. – Ты узнаешь, сколь велик бывает мой гнев на неверных.

Старый муджтахид в сопровождении воина поскакал к крепостной стене. Однако то, что он увидел, не было похоже на готовность абазгов сдаться на милость Льва пустыни. Абазгские и картлийские воины сидели на стенах, свесив ноги, ели мясо, срезая его с вертелов, пили вино и весело переговаривались. На главной башне, рядом со знаменем, стояли Мириан, Арчил, Леон и Федор. Али Махмуд молча ждал. Недостойно мусульманскому воину первым вступать в разговоры с врагом, который просит мира. Со стены муджтахиду сказали:

– Ты невоспитанная дубина. Или, может быть, мусульмане не почитают учтивости перед высокородными?

Муджтахид нехотя поклонился, потом спросил:

– Зачем звали?

Он был озадачен. С крепости начали спускать целиком зажаренную тушу быка и большой наполненный мех.

– Ваши воины повсюду рыскают в поисках еды, – сказал с башни Леон. – Все ваше войско мы накормить не можем, но твоему начальнику и его приближенным посылаем мясо и рыбу. Не бойтесь, то, что абазги посылают своим гостям, не отравлено, а вы хотя и непрошенные, но гости. Рыба даже живая.

Ошеломленные муджтахид и воин невольно подчинились приказу абазгского правителя – его они признали по величавому виду и богатому одеянию – и подошли к самой стене. Отлично зажаренный бык дразнил их голодные желудки аппетитным запахом. Воин запустил руку в мех, одна шустрая рыбина выпрыгнула и забилась на земле. Воин жадно схватил ее. Это была крупная пятнистая форель. Воин смотрел на нее как на чудо. Откуда она взялась на горе в крепости? Там ведь нет реки. Это было необъяснимо.

– Что же вы стоите! Несите наше угощение вашему начальнику, – повелительно сказал Леон.

Али Махмуд повернулся и поскакал к лагерю. Воин посмотрел на мясо голодным взглядом, но не посмел отхватить от него кусок; форель же не бросил. Не должно мусульманину удивляться творениям Аллаха, но когда Сулейман увидел форель, он открыл рот от изумления. Выслушав Али Махмуда, Сулейман пришел в ярость; за свою долгую жизнь и множество походов ему не приходилось испытывать подобного унижения. Особенно взбесил его смех пленного правителя Апсилии. Евстафий сразу понял значение подарка абазгов.

– Ты никогда не возьмешь Анакопию, – сказал он. – Абазги, как и апсилы, не были и не будут предателями.

– Ты, неверная собака, не хочешь принять истинную веру? – зашипел Сулейман.

– Никогда! – гордо ответил Евстафий.

– Выньте ему глаза. Пусть он не увидит своего Ису, – бросил Сулейман телохранителям.

Евстафия поволокли на муки, на смерть. Поостыв, Сулейман сказал своим приближенным:

– Проклятые кяфиры! Они показывают, будто у них большие запасы продовольствия. Они думают, что, узнав об этом, я сниму осаду. – Он зло рассмеялся. – Кяфиры меня не обманут. Раз они стараются убедить нас в том, что у них много мяса, значит, у них его нет. Но вид засыпающей форели, которую все еще держал в руках воин, смутил Сулеймана. Он был достаточно умен и опытен. Значит, из крепости есть выход и осажденные свободно пользуются им; они даже выходят на рыбную ловлю. Сулейман заскрежетал зубами. Снова штурмовать эту проклятую крепость – значит положить у ее стен несколько тысяч своих воинов и притом без твердой надежды взять ее, а уйти ни с чем означало, навлечь на свою седую голову гнев наместника.

– Приказываю собрать все отряды. Через пять дней будем штурмовать Анакопию день и ночь, пока у кяфиров от усталости не выпадут мечи из рук.

На третий день, когда отряды стали стекаться в лагерь, к Сулейману пришел его врач Гусейн и замялся, не решаясь к нему обратиться. Тот заметил это.

– Милостью Аллаха, сегодня я здоров, – сказал Сулейман.

Хаким бросил нерешительный взгляд на присутствующих. Сулейман понял: врач хочет сообщить ему нечто такое, что не должно дойти до ушей других.

Сулейман махнул рукой.

– Разрешаю вам удалиться.

Все поспешили разойтись, полагая, что Гусейн будет лечить старые раны их начальника.

– Лев пустыни, умерло несколько воинов, – тихо сказал врачеватель.

– Умершие от ран, полученныю в бою за веру, также попадут в рай, – спокойно ответил Сулейман.

– Но они умерли не от ран...

Гусейн явно боялся говорить. Сулейман нахмурился.

– А от чего? Надеюсь, на этот раз Аллах уберег воинов от дурного меда?

– Меда они больше не ели... Они умерли от желудочной болезни... Есть еще больные.

Сулейман вскипел.

– Лечи их! На то тебя и вразумил Аллах.

– Одного, двух десяток я могу вылечить, но если заболеет половина, или, не приведи Аллах, все войско...

Сулейман медленно встал, до него дошел страшный смысл сообщения врачевателя. Он схватил его за грудь, и, притянув к себе, оказал:

– Если умрет еще хоть один воин, я прикажу повесить тебя вверх ногами. Собери своих помощников и лечи больных. Иди.

Сулейман не на шутку встревожился. Он понимал: врачеватель не стал бы беспокоить его по пустякам. Гусейн, боясь навлечь на себя его гнев, конечно, преуменьшил число умерших. Во время вечернего намаза Сулейман горячо молился, призывая Аллаха отвести от храброго мусульманского войска новую напасть, но молитва его не успокоила. Он лег спать в самом скверном расположении духа и всю ночь проворочался с боку на бок. Утром, едва рассвело, он вызвал Гусейна. Тот пришел усталый, с тенями под глазами, по всему было видно, что хаким не спал. – Ну? – нетерпеливо бросил Сулейман.

– Лев пустыни, умерло еще несколько... и еще заболели... – пролепетал Гусейн, бледнея. Он не посмел сказать, сколько воинов недосчиталось войско за эту ночь. Хаким боялся не за себя. Он уже твердо знал: войско постигла большая беда.

Сулейман похолодел, он догадывался, что означают эти «несколько» и «еще заболели». Лев пустыни не решался выйти к начальникам отрядов, которые собрались у его палатки, и понимал, что их громкие взволнованные слова явно предназначались для него.

– Беда пришла в наш лагерь...

– Аллах отвернулся от нас...

– У меня в эту ночь умерло двенадцать воинов...

– А в моем отряде – десять, многие больны.

– Это абазги наслали на нас порчу...

– Мы все здесь околеем...

– Уходить надо с этой проклятой земли...

– Уходить, пока не поздно...

Сулейман знал законы войны; он умел подавить панику, охватившую войско, и снова бросить его в бой, но здесь перед ним был враг невидимый, враг страшный и неумолимый. Против этого врага старый военачальник был бессилен. Он понял: войско ропщет, и если он не уведет его отсюда, оно само разбежится. Гордый Лев пустыни, непобедимый Сулейман ибн-Исам сдался невидимому врагу...

8

– Уходят!.. Агаряне уходят!..

Этот возглас дозорного заставил анакопийцев подняться на крепостные стены. С удивлением и радостью они увидели, что арабы свертывают свой лагерь.

– Спешат. Что у них случилось? – недоумевал Леон.

Более опытный в житейских и воинских делах Мириад с сомнением покачал головой.

– А не хотят ли саркинозы выманить нас из крепости? Не скрывается ли где-нибудь поблизости часть их войска? Прикажи своим, эристав Леон, пусть осмотрят окрестности и проследят, куда направляется мусульманское войско.

Федор с готовностью вызвался идти с дозорными.

– Будь осторожен. В бой не вступай, – предостерег Леон, отпуская брата.

Меж тем арабы отряд за отрядом потянулись в ту сторону, откуда пришли. Их поспешный уход походил на бегство. Анакопийцам оставалось лишь строить на этот счет различные догадки. Крепостных ворот не открывали – остерегались какого-нибудь подвоха. В полдень от Федора прискакал гонец. Это был один из тех воинов, которые сопровождали Леона в Собгиси.

– Апсха, мусульмане дохнут, как мухи! – возбужденно сообщил он. Мириан перекрестился.

– Бог услышал наши молитвы и покарал поганых! – торжественно проговорил он, но тут же озабоченно посоветовал Леону: – Ворота не открывайте, дабы люди не ходили туда, где стояли враги. Болезнь может перекинуться на наших воинов.

Шкуакуа, однако, настояла на том, чтобы ее выпустили. Знахарка отправилась к тому месту, где был вражеский лагерь. Там она нашла то, что искала. Поза, в какой лежал облепленный синими мухами непогребенный араб, и кровавые следы его желудочной болезни сказали ей больше, чем мог бы сказать он сам, когда был еще живым.

– Плоды моей земли не пошли тебе впрок. Ты ел их незрелыми и пил плохую воду, – бормотала старуха. – Ты пришел к нам грабить и убивать, а нашел свою смерть. Где ты, мать этого несчастного? Ты не дождешься своего сына – его наказали духи гор.

Шкуакуа закидала труп ворохом сухих веток и дровами; она раздула в неостывшем еще пепелище тлеющие угли и поднесла огонь к куче хвороста; взметнулось рыжее пламя. Знахарка ходила вокруг погребального костра и шептала заклинания:

– Гори, огонь, ярко, гори, огонь, жарко; ты – согревающий, ты – очищающий, ты и добрый, ты и грозный. Будь к нам добр, к врагам – грозен. Сожги врага, очисти нашу землю. Пусть с твоим пламенем и дымом враг изойдет в небо вместе со своей хворью...

Второй гонец примчался лишь на следующее утро. Федор сообщал, что арабы уже миновали Келасури и идут по земле Эгриси. Но куда оно могло уйти от врага, которого несли в себе тысячи его воинов? Когда же Федор сообщил, что арабское войско остановилось, не в силах тащить с собой всех больных, Мириан с посветлевшим лицом сказал своим воинам:

– Настал час возмездия! Пойдем и сразимся с губителями веры Христовой. Их войско все еще велико против нашего, но коли захочет бог, один наш воин обтратит в бегство тысячу, а двое – две тысячи.

Тадзреулы ответили с воодушевлением:

– Веди нас!

– Отомстим за Картли!

Леон оставил Анакопию на попечение Ахры.

– Береги царевну Гурандухт, – сказал он ему на прощание.

Мириан, Арчил и Леон спешно повели воинов по следам врага, а был он, этот след, ужасен. Стаи воронья разлетались с растерзанных ночным зверьем трупов арабов, тошнотворный запах тления – тяжелый и густой в неподвижном знойном воздухе – сопровождал трехтысячное войско Мириана и Леона всю дорогу. К вечеру следующего дня их встретил Федор. Он почернел, осунулся, но был возбужден и рвался в бой.

– В стане агарян царит уныние, – сказал он. – Войско не может двигаться дальше. Сейчас как раз время напасть на него.

– Мы затем и пришли, – сказал Мириан.

Как ни велики были потери арабского войска, все же оно намного превосходило объединенные силы абазгов и картлийцев. Смертельно раненный зверь опаснее вдвойне – ему уже ничего другого не остается, как только подороже продать свою жизнь. Крадучись, подобрались на рассвете картлийцы и абазги к лагерю врага; он не охранялся, из него доносились стоны и мольбы о помощи. Мусульманские воины просили Аллаха смилостивиться над ними, проклинали войну и этот чужой край, где им приходится умирать. Внезапное нападение невесть откуда появившегося войска внесло в стан арабов панику. Отчаянные попытки Сулеймана и начальников отрядов сплотить воинов ни к чему не привели. Это был не бой, а истребление. Картлийцы и абазги вымещали на воинах Сулеймана накопившуюся годами ненависть к чужеземным поработителям. Богумил и Зураб не чувствовали того упоения боем, который присущ настоящему воину, лицом к лицу схватившемуся с достойным противником, они истребляли врагов в силу суровой необходимости, как земледелец истребляет саранчу. Гуда, как и они, деловито выполнял привычную работу, его лук беспрерывно то сгибался, то со звоном разгибался, посылая смертоносные стрелы, а когда колчан опустел, Гуда взялся за меч. Мириан и Арчил тоже не испытывали боевого пыла от своей кровавой работы, Федор же рубил врагов с озорством. А черный, как жук, приземистый и очень широкоплечий нахарар Тачат кромсал арабов с застывшим на лице выражением свирепой радости – он наслаждался местью за поруганную и растерзанную Армению, за свой разгромленный и сожженный удел, за племянника Арута.

Для Леона это был первый бой, если не считать поединка с Гасаном. Вначале он придерживался приемов, выработанных правилами мечевого боя, но вид крови опьянил его; он крушил врагов, руководствуясь старым правилом: если хочешь, чтобы у тебя не было врагов, уничтожай их.

Но не все арабские воины были больны, не все поддались панике и покорно предали себя воле Аллаха. Отдельные разрозненные кучки их сражались с ожесточением обреченных; особенно упорное сопротивление оказали кельбиты. Смертельно раненный зверь был еще силен, острые когти его перебитых лап опасны. Один из таких когтей в предсмертной судороге вонзился в живое тело картлийского войска и нанес ему тяжелую рану.

Бывает так: в прогоревшем костре вдруг займется какой-нибудь сук и оживит его ненадолго ярким пламенем. В догорающем костре битвы картлийцев и абазгов против арабов такой вспышкой стала кровавая свалка вокруг Мириана и Арчила. Зеид собрал уцелевших и ринулся на них. Он решил: раз Аллаху угодно, чтобы они покинули этот мир, так пусть покинут его и картлийские правители. Это из-за них мусульмане отправились в несчастный поход на Анакопию. Зураб и Богумил увидели, что Мириан и Арчил окружены и едва отбиваются от многочисленных кельбитов; богатыри напролом бросились им на помощь, пробивая себе дорогу мечами. За ними поспешил Гуда. Однако они опоздали: Зеид успел ударить Мириана копьем в бок, но в тот же миг его голова с оскаленными зубами покатилась – ее снес Зураб; Богумил же выбил из рук другого кельбита секиру, которую тот занес над Арчилом, и дал ему такой пинок ногой, что кельбит свалился замертво; сам Арчил не мог защищаться, потому что поддерживал брата, тяжело повисшего на нем. Зураб прикрыл их собой. До этого Гуда бился хладнокровно и расчетливо, но сейчас он рассвирепел. Богумил и Зураб тоже были неистовы в своем гневе. Но кельбиты не уступали им в злобе. Увидев, что картлийские правители и их защитники в большой опасности, Леон и Федор со своими воинами ураганом налетели на кельбитов и перебили их всех до единого. Сопротивление последней группы арабов было сломлено. Картлийцы и абазги беспощадно довершили разгром арабского войска. Лишь небольшой части его во главе с Сулейманом удалось спастись бегством. Тридцатипятитысячная армия мусульман, осаждавшая Анакопию, перестала существовать. В этой жестокой битве трехтысячное войско картлийцев и абазгов, потеряв лишь шестьдесят воинов, одержало блистательную победу. Крылатая весть о ней разнеслась по всей Картли и Абазгии. Помчались гонцы и в далекий Константинополь.

Тяжелое ранение Мириана омрачило радость победы. Его бережно несли на носилках. Иногда ему становилось лучше. Лекарям даже казалось, что он начинает поправляться, но потом снова наступало ухудшение и тогда войско останавливалось на несколько дней, хотя все стремились быстрее попасть в Анакопию. Одну из таких вынужденных остановок по просьбе Мириана сделали возле светлоструйиой реки Гумисты. Здесь Мириану легче дышалось. Он хотел продлить ощущение прохлады и покоя. Рана почти не болела, но на запавших щеках у него горел нездоровый румянец, а глаза лихорадочно блестели. Возле него неотступно находился Арчил. Мириан услышал топот коней и оживленные голоса.

– Что там? – спросил он.

– Посланец императора, – ответил ему один из служилых людей.

Мириан с помощью Арчила и подоспевшего лекаря приподнялся. Он увидел важного сановника, приближающегося к нему в сопровождении нескольких воинов в золоченых латах, какие носила стража Палатия. За ними шли Леон и Федор.

– Говори, зачем послан, – потребовал Мириан, видя, что посланец императора нерешительно замялся перед ним.

Сановник низко поклонился, что было не в обычае палатийской знати.

– Наш Божественный император повелел мне так сказать тебе от своего светлейшего имени: «Бог даровал тебе победу, а я дарю корону». С этими словами сановник взял у одного из своих спутников золотую корону и, став на колено, торжественно протянул ее Мириану. Тот бережно принял ее, надел на себя.

– Большей награды еще никто не удостаивался, – сказал он. – Передай Божественному императору Льву мои слова, которые говорю как перед богом: ты дал мне корону, а взамен приобрел мою жизнь и преданность.

Мириан снял корону и передал ее брату, потом обессилено откинулся на подушки и устало закрыл глаза. Арчил сделал знак всем удалиться. Когда люди отошли, он увидел устремленный на него взгляд брата.

– Как ты понимаешь это? – Мириан кивнул на корону.

– Это достойная награда и...

– И знак того, что император признает восстановление нашего царства, – докончил Мириан.

– Под рукой Ромейской империи, – добавил Арчил.

– Пока... Дальше, брат мой, тебе придется самому... Моя жизнь и преданность императору... – Мириан иронически усмехнулся, продлятся недолго, тебя же мои слова ни к чему не обязывают... – Заметив протестующий жест брата, Мириан просто сказал: – Нежилец я. На тебя все наше дело остается... Вели продолжать путь. Надо торопиться.

9

Картлийцы несли Мириана на плечах; шли осторожно, боясь оступиться и невзначай встряхнуть носилки. Леон, Арчил, Федор и Зураб ехали пообочь. Предупрежденные гонцами, анакопийцы высыпали навстречу печальному шествию; их было много, так как, население города-крепости уже вернулось из лесов. Они выстроились по обе стороны дороги, ведущей в крепость от начала подъема до ворот; провожая взглядами носилки, перешептывались: жив ли царь? Говорят – плох. Упаси бог от несчастья! Не так хотелось анакопийцам встретить победителей, но рвущуюся из сердец радость встречи со своими воинами, среди которых были их сыновья, братья, отцы, приходилось сдерживать из уважения к печали картлийцев.

У ворот Мириан очнулся и приказал остановиться; он приподнялся на носилках и окинул взглядом крепостные стены, главную башню, осажденную мальчишками, посмотрел на народ, погладил приникшую к нему Гурандухт, затем, собравшись с силами, произнес:

– Анакопийцы, бог дал нам победу над жестокими врагами. Почему же вы не радуетесь? Прочь уныние! Вы видите, я живой и я с вами, дети мои! Веселитесь!..

Анакопийцы и воины ответили царю восторженными возгласами. Ободренные словами Мириана, люди бросились обнимать победителей. Хрисула повисла на шее Богумила и со слезами радости, не стесняясь людей, целовала его. Богатырь подхватил Хрисулу, да так и вошел в крепость, неся ее на руках. Зураб и Гуда посмеивались: не ожидали они от своего сурового друга столь откровенного проявления нежности. Леон тоже улыбнулся. Он посмотрел на Гурандухт, взгляды их встретились. Как ни была царевна опечалена состоянием отца, он все же уловил промелькнувшую в ее глазах радость. «Значат, думала, ждала».