Текст книги "У стен Анакопии"
Автор книги: Роман Петрозашвили
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
– Эй, Басиат, с каких это пор ты стал ромейским воином?
Но вымуштрованный начальник десятка неприступно молчал. – У него нет языка, – съязвил разбитной рыбак. – Рыжебородый отрезал им языки, чтобы не болтали, чем они в своем лагере занимаются.
Гуда чуть повернул голову и так посмотрел на задиристого рыбака, что тот проглотил язык и попятился. Все это возбуждало в анакопийцах любопытство и гордость за своего правителя. Вот, оказывается, какие у него воины! А сам он раэве не афырхаца?[50] Кто, как не Леон, одолел разбойника Гасана в честном бою?
Когда Лонгин и Епифан появились на площади, первый еще не остыл и что-то возбужденно говорил архиепископу, но, увидев Леона, воинов и красочную толпу анакопийцев, закусил губу. Над площадью нависла напряженная тишина; ее нарушали только воркование голубей, облепивших карнизы храма, да верещание стрижей. Привыкший подчиняться силе и власти и подчинять ими других, Лонгин сразу понял: здесь тоже власть и сила, и они не на его стороне. Но он не забыл того, что является посланцем императора. Патрикий весь подобрался, его оплывшее лицо стало надменным.
Твердыми шагами он подошел к Леону и остановился, ожидая от него приветствий, но тот молчал; в его глазах было спокойное ожидание. Лонгин, однако, увидел и другое: едва приметную усмешку. Да, это уже не мальчишка, которого он в Палатии мог не удостаивать вниманием, – на него смотрел уверенный в своей силе и власти правитель. Патрикий вдруг осознал: для Леона возведение в архонтство – не милось императора, а признание им его наследственных прав на Абазгию. Негромко, но так, чтобы слышали все, Леон проговорил:
– Патрикий Лонгин, венценосный базилевс повелел тебе объявить мне свой келевсис. Читай же его.
Лонгин медленно развернул свиток и кашлянул, он сам удивился тому, что волнуется. Окинув властным взглядом площадь, он начал громко читать:
– Христолюбивому, божьей милостью блистательному правителю Абазгии Леону!..
Абазги, затаив дыхание, слушали келевсис далекого и непонятного, как бог, императора ромеев:
– Жалую звание архонта тебе и сыновьям твоим и будущим потомкам навеки. – Лонгин сделал ударение на последнем слове. – Повелеваю тебе хорошо относиться к эскузиасту картлийскому и его народу, ибо отныне ты не должен использовать свою власть в ущерб им и границам их эгрисоким... Леон без внимания слушал повеления императора о подготовке Абазгии к вторжению арабов и совместных действиях с Мирианом. Все это было давно согласовано Леоном с самим Мирианом еще в Цихе-Годжи и уже осуществлялось. Императорский келевсис лишь пересказывал то, о чем они договорились.
Когда Лонгин кончил читать, площадь огласилась возгласами: – Слава архонту Леону!
Леон с благодарностью смотрел на народ. Он не просил его громогласно проявлять радость по поводу признания императором его прав повелевать им. Народ сам признал за ним это право и теперь выражал свое удовлетворение тем, что император ромеев утвердил его. Новые возгласы одобрения взлетели к голубому анакопийскаму небу, когда Лонгин вручил Леону знак архонтства – золотую буллу с изображением императора.
После торжественного молебна и пира по случаю провозглашения Леона архонтом Лонгин осмотрел укрепления Анакопии, побывал в лагере. При всей своей неприязни к архонту он не мог не отметить его умелых действий по подготовке к войне. Под конец патрикий даже смягчился и говорил с ним почти дружески, но тут вдруг лицом к лицу столкнулся с Гудой и Богумилом. Он видел их еще на площади во время торжественной церемонии; тогда уже они показались ему знакомыми, но в то время было не до них.
– Откуда у тебя эти люди, архонт? Это воины священного Палатия, – Лонгин локазал на побратимов.
Лонгин подошел к Богумилу и в упор посмотрел на него. Тот ничем не выдал своего волнения, но у патрикия хорошая память.
– Я узнал тебя, славянин, и этого тоже,– он показал на Гуду. – Архонт, эти люди провинились перед императором и должны быть наказаны. Прикажи их заковать и отправить на мой корабль.
Богумил угрюмо смотрел на Лонгииа. Рука Гуды потянулась к мечу. Леон предостерегающе взглянул на побратимов. – Патрикий Лонгин, разве ты уже не наказал их, продав в рабство на корабль гребцами? Дважды за одну и ту же провинность не наказывает даже Божественный император. Я купил этих людей у камаритов, и они теперь мои. Я заллачу тебе за них, если хочешь, но отдать не могу. Они верно служат мне. Если я отдам их тебе, мой народ будет презирать меня за вероломство.
Патрикий понял: архонт не отдаст воинов, брать же за них плату второй раз не решился.
– Благодарите архонта, – процедил он сквозь зубы.
Гуда и Богумил понимающе переглянулись. Оба низко поклонились Леону, который и без того знал, что побратимы преисполнены к нему благодарности, потом обнявшись, пошли в свою хижину.
– Я тебе говорил: архонт не выдаст нас патриюию, ты же хотел спрятаться, как барсук в норе, – сказал Гуда.
– Проклятый патрикий хотел проглотить нас, да подавился, – ответил Богумил.
Побратимы рассмеялись.
5
Кончились торжественные молебны, пиры, смотры и военные игры, которыми ознаменовалось провозглашение Леона архонтом Абазгии. Лонгина провожали с почетом – все население Анакопии высыпало на берег. Как только корабль отчалил и народ стал расходиться, Леон сказал с облегчением: – Пора и за дело. – Потом повернулся к Богумилу. – Ты верно послужил мне и теперь свободен. То, что обещал, выполню: достойную награду получишь.
– Князь, ты даровал мне свободу. Разве может награда быть больше? – сказал он. – Моя жизнь и меч принадлежат Анакопии. Почто же отсылаешь меня, когда у ее порога война? Дозволь рядом с побратимом биться за тебя и Анакопию.
Гуда радостно посмотрел на Богумила. Он не умел словами изливать свои чувства, зато это умели его глаза. Потеплел и взор Леона.
–Не хочу тебя неволить, но не скрою: отрадно мне слышать твои слова. Будь по-твоему – оставайся, сколько сочтешь нужным. Но теперь ты будешь при мне – поможешь готовить Анакопию к осаде. Тебя же, – Леон повернулся к Гуде, – назначаю начальником военной школы. Помощником тебе – Ахра. Веди людей в лагерь и продолжай учения.
– Благодарю за великую честь, апсха! – Гуда с достоинством поклонился, построил начальников десятков и, отсалютовав Леону мечом, повел их в лагерь. Федор молча наблюдал за всем этим. В нем боролись противоречивые чувства: он восхищался умением брата завоевывать преданность людей и в то же время в нем росла на него обида.
– Сегодня в полдень придешь ко мне. Жить будешь в Анакопии, – сказал Леон Богумилу; взглянув на Федора, коротко бросил: – Пойдем.
Леон и Федор молча сели на коней. Миновав Анакопийские ворота, они стали подниматься по дороге к цитадели. Оба придержали коней, посмотрели на море – корабль был уже далеко.
– Брат, ты несправедлив ко мне, – тихо сказал Федор.
Леон взглянул на него и увидел его дрожащие губы. Он почувствовал себя виноватым перед братом, но ничего не ответил – ждал, что тот дальше скажет.
– Всем ты находишь дело, даже рыжебородому чужеземцу, а мне... А меня... За Хиблу прикажешь мне держаться?... В нем вдруг прорвалось: – В чем я провинился перед тобой? Или не одна в нас кровь? Взгляды братьев встретились – изучающий спокойный Леона и гневный Федора. «Да, кровь у нас одна, – подумал Леон. – Закипела она в нем, да и пора закипеть: прав брат, несправедлив я к нему». Сказал же сдержанно, не повышая голоса:
– Рыжебородым славянином не кори. Воинское искусство он хорошо знает, а дело и тебе найдется, и немалое. – Леон говорил, продолжая смотреть на корабль. – Проверь подвоз зерна и корма. Скот поблизости держи, чтобы быстро в крепость загнать могли, когда потребуется. За меня здесь остаешься. – Леон поймал на себе встревоженный взгляд брата и пояснил: – В Собгиси поеду. Из Цихе-Годжи гонец вчера был. Мириан просил меня помощью аланов заручиться. Бог даст, уговорю их прислать воинов для защиты Анакопии. Пусть старый грех перед Абазгией своей кровью отмоют. У нас же сил мало. – Сдается мне – не помогут аланы, – сказал Федор озабоченно. – Мусульмане и им покоя не дают.
– И я так думаю – не дадут они воинов, – согласился Леон, – а ехать все ж надо. Откладывать нельзя.
Братья бак о бок стали подниматься в гору. Оба почувствовали на душе облегчение – исчезла разделявшая их тень отчуждения.
Богумил еще некоторое время оставался на берегу. Он смотрел на хижины, лепившиеся неподалеку за внешними крепостными стенами. Анакопийская крепость не вмещала жителей, кустари селились вокруг нее. «Порушить бы надо, да рука не поднимается – люди живут в них. Может, обойдется, не придут агаряне, – думал он. – Но нет, не минует нас эта беда».
Возле самого берега рыбаки чинили сети, поглядывая на него, о чем-то оживленно переговариваясь. Пойти к ним, словом перекинуться, да труден язык абазгов, плохо дается он Богумилу. Но тут старый косматый рыбак окликнул его по-ромейски:
– Эй, Рыжебородый, иди к нам! Богумил подошел. Тот же рыбак-ромей, видно, вожак, спросил:
– Верно ли говорят люди, что мусульмане на Анакопию идут?
– Они сейчас в Эгриси свирепствуют, думаю, и сюда заглянут. Старый рыбак сказал что-то своим по-абазгски. Те наперебой заговорили. Старик перевел.
– Будем вместе с вами биться с погаными.
– Какие из вас воины! – усмехнулся Богумил. – Вы, поди, и меча в руках не держали.
Старик обиделся.
– Это кто, я не держал? Ты еще титьку не сосал, когда я с агарянами бился. Не хуже тебя воин был.
– Не хотел обидеть тебя, отец, а все ж лучше бы вам уйти. Придут мусульмане, вас побьют, жен ваших попортят. Коли воевал с ними, то знаешь их.
– Знаю, – согласился старик. – Но никуда отсюда не уйдем. Жен и детей в лесах спрячем, а хижины новые построим. С вами в Анакопии засядем. Оружие дашь нам, начальник?
– Дам, – только с уговором: как появятся агаряне, вы сами хижины пожгите, чтобы не прятались за ними враги от лучников и пращников.
Старик передал рыбакам требование Богумила, те согласно закивали.
– Уговор твой принимаем, начальник. А теперь раздели с нами, что бог в наши сети послал.
Богумил не заставил себя уговаривать – с удовольствием поел жареной рыбы, не отказался и от вина. «Коряжистый народ – рыбаки, а крепкий и дружный», – подумал он, поднимаясь в Анакопию.
Богумил обходил крепость, внимательно высматривая, где какие старые развалюхи-хижины следует убрать. Знал: арабы огненные стрелы пускают. Займется пожар, от него в тесном городе зря люди гибнуть будут. Лачуг в Анакопии много, для огня пищи вдосталь. Каменным же домам под черепичными крышами огненные стрелы не опасны. Богумил взобрался на северо-западную крепостную стену. Здесь башен нет. Стена тянется по гребню горы, а затем поворачивает вниз до ворот.
Он прикинул глазом: склон крутой, но гладкий, наступать по нему можно. Живо представил себе, как лезут, карабкаются к стене враги. Возникла мысль: «Хорошо бы лавину камней на них опустить. Камни покатятся не прямо от стены, а наискюсь вдоль нее. Широко захватит лавина, начисто врагов сметет».
На восточной стороне, где не было стены, заглянул с гребня скалы вниз – холодом дохнула, потянула к себе пропасть, но не отшатнулся. Далеко внизу кипела белопенная Апсара. «Сорвешься, костей не соберут, – подумал он. – Войску не пройти, но ловкий лазутчик по уступчикам да щелям в скалах может ужом заползти в крепость. Придется на ночь дозорных ставить». Особо осмотрел южную сторону крепости, грудью защищавшую Анакопию; она и впрямь – что грудь воина в латах. Шесть башен выдавались вперед, позволяя лучникам разить с них осаждающих. Стены толсты, надежны. Изнутри земля поднята выше роста человека, чтобы еще больше их усилить. «Бараньим лбом не прошибить», – подумал Богумил о возможности применения арабами осадных стенобитных машин. Закончив предварительный осмотр, Богумил заключил: «Ладно крепость строена, с умом превеликим. Взять ее большой крови и времени будет стоить, а то и не возьмут ее мусульмане. В открытом поле они бьются крепко, а лезть на крепостные стены не любят». Помня о предстоящей встрече с абазгским князем, Богумил хотел прийти к нему не с вопросом, что ему делать, а с обдуманными советами. Потому так зорко всматриваются в Анакопию его светлые с просинью глаза.
6
Анакопия жила ожиданием войны; приближение ее видели во всех приготовлениях – их не скроешь, да и гонцы картлийского царя зачастили; нет-нет, – обронит кто-нибудь из них тревожное слово, и пошло оно гулять по городу-крепости. Говорили, что какой-то Мурван Кру[51] в Картли свирепствует. Анакопия полнилась слухами, но люди не оставляли своего привычного дела. Каменщики тесали глыбы известняка и подновляли ими обветшавшие кое-где стены крепости; между этажами башен заменяли прогнившие балки, к ним приколачивали большими четырехгранными гвоздями толстые доски настила; кожевники ворошили в чанах киснущие в дубовом корье бычьи шкуры, скребками сдирали с них лохмотья мездры. Старый гончар остановил свой круг, взглянул на Богумила; хотел было что-то спросить, да не осмелился – уж больно грозен вид Рыжебородого.
Старик снова толкнул ногой гончарный круг, подправил большим пальцем горловину кувшина, потом взял заостренную палочку, и побежали по кувшину две бороздки, между ними он нацарапал ломаную линию.
Незатейлив узор, а ожила посудина. Гончар снял с круга кувшин и взглянул на донышко – там остался отпечаток его знака: что-то вроде колеса с четырьмя спицами. После просушки и обжига ничто не сотрет знака старого мастера, даже время. Работа у кузнецов и по огню в горне, и по важности горячая: делают наконечники для копий и стрел; уже груда их лежит готовых, а правитель все твердит: мало. Бегают ребятишки, прутиками головки цветов сбивают в войну играют. Женщины стряпают прямо под открытым небом. Древняя старуха устало вертит каменный жерновок, молодайка кормит грудью младенца, завидев Богумила, стыдливо прикрыла набухшую грудь и отвернулась. Другие женщины треплют, расчесывают лен, сучат из него суровье, – полотно ткут. В Анакопии, как и в других местах, Богумил видел извечную женскую долю, от которой прежде времени грубеют руки и увядают лица. Когда Богумил проходит мимо, все замирает: мальчишки влюбленно смотрят на богатыря; в глазах женщин – удивление, страх, надежда, любопытство; мужчины почтительно приподнимаются и кланяются, он молча отвечает поклоном и идет дальше. Купцы – те посмелее: зазывают, показывают ковры, шелка, украшения, но Богумилу все это ни к чему. «Людишек лишних много», – озабоченно думает он.
– Что проходишь? Купи подарок для подружки.
Богумил остановился. На него с веселым вызовом смотрела зеленоглазая ромейка, которую он видел на площади во время провозглашения Леона архонтом. Рядом с ней копошилась старуха.
– Или денег нету? – спросила зеленоглазая, клоня голову набок и поигрывая золотой серьгой.
– Нету, – признался Богумил.
– Не заслужил у архонта? Плохо служишь, значит. – Ромейка склонила голову на другое плечо, показав вторую серьгу, которая до этого пряталась в ее пышных волосах цвета спелого желудя. – Я в долг дам. Мама, ему можно доверить в долг?
Мать бросила равнодушный взгляд на Богумила:
«Забавляется дочка, покупателя заманивает».
– Порадуй свою подружку подарком. Смотри, какие бусы, а браслеты! – дразнила ромейка.
– У меня нет подружки.
Богумил чувствовал, как его затягивает зеленая глубина ее глаз. Таких он еще не видел. – Что ж так? А еще войн! – глаза ромейки смеялись. – Я тебя видела на площади. Ты – Рыжебородый.
– Это абазги меня так называют. Имя же мне Богумил.
– Ты скиф?
– Славянин. Живем мы на реке Рось, потому росичами зовемся.
– Раньше вы были скифами, – знающе сказала она.
– Мы – росичи всегда были славянами.
– Бо-гу-мил, – протянула она раздельно. – Я тебе придумала другое имя.
– Какое? – заинтересованно спросил он, чувствуя, что не в силах отойти от ромейки.
– Золотой.
Старуха внимательно взглянула на Богумила: «И впрямь золотой! Ох, дочка, смотри, не обожгись», и молча поднялась по лестнице в каменный дом, находившийся над лавкой.
– Что молчишь, Золотой?
– Как тебя зовут?
– Хрисула, – с готовностью ответила она.
– У тебя изумрудные глаза, Хрисула.
– Я знаю. Мне муж тоже об этом говорил.
– У тебя муж?
– Конечно! – Она засмеялась. – Но он больше любит золото, чем изумруды. Ради него он пропадает в Константинополе.
– У такой красивой женщины, как ты, конечно, должен быть муж, – оказал Богумил. – Но твой муж неосторожен: он оставил изумруды без присмотра. Я украду их.
– Другие пробовали, не смогли, попробуй и ты, – лукаво сказала она.
– Смог бы, но ты любишь золото, а его у меня нет. Я воин.
– Да, люблю, потому и сказала: ты Золотой.
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, улыбка сползла с ее лица. Богумил чувствовал: ромейка не хочет, чтобы он ушел так просто, как уходят другие покупатели. Ему трудно стало дышать.
– Хрисула, если ты еще раз скажешь Золотой...
– Сто раз скажу: Золотой, Золотой... Уходи! – вдруг проговорила она, поняв, что далеко зашла.
– Сегодня ночью я к тебе приду, Хрисула.
– Нет, нет, не приходи... Я боюсь тебя, скиф.
Она грустно посмотрела на него и тихо добавила:
– Прости меня, я пошутила.
Хрисула отвернулась. Если бы она просто рассмеялась, Богумил так бы и принял все за шутку, но он увидел блеснувшие на ее ресницах слезы и растерялся, подумав, что обидел ее. Он круто повернулся и ушел, но когда обернулся, увидел: Хрисула смотрит ему вслед. Богумилу даже показалось, будто ее губы произнесли: «Золотой». Он разозлился: «Зеленоглазая ведьма!». И уже больше не оглядывался. Богумил не потерял зря эти полдня: он много успел высмотреть, обдумать. Леон и Федор внимательно слушали дельные советы Рыжебородого. – Скот загнать на гребень. – Он показал на северо-западный склон. – Стрелы и огонь туда не достанут. Но ограду надо сделать, не то скот разбежится, мешать будет, воинов потопчет. Старые хижины разобрать, чтобы меньше пищи огню было. Камней запасти сколько успеем и грудами сложить вдоль стен. Всех, кто к оружию не способен, из Анакопии загодя по тайным урочищам расселить – все меньше едоков будет.
– Делай все, что сочтешь нужным, чтобы Анакопию малой кровью отстоять, – сказал Леон. – К брату моему обращайся, в чем нужда будет. Завтра уеду ненадолго. На вас все оставляю. Приеду, строго спрошу. Втроем они еще раз обошли Анакопию. Леон давал указания, где и что еще сделать. К вечеру из лагеря приехало с десяток воинов. Леон не позволил себе взять больше провожатых. Мало ли что случится? Вдруг во время его отсутствия мусульмане нагрянут. С наступлением сумерек Хрисулой овладело беспокойство. Она закрыла лавку и поднялась в дом; походила из угла в угол и снова спустилась вниз. Когда стемнело, она поспешно вернулась в дом. Ее лицо то вспыхивало румянцем, то бледнело, и тогда она в отчаянии кусала кулаки. «Зачем я остановила его? Теперь он придет. Что делать, что делать? Пусть он не приходит». И сама же себя корила: «Не лги, негодница, ты хочешь, чтобы он пришел». Она распустила волосы, сознавая, что делает это для того, чтобы понравиться ему, и в то же время молилась перед иконами:
– Матерь божья, спаси, убереги от греха! Сделай так, чтобы он не пришел... Святая Мария, помоги, ты ведь тоже любила!.. Боже, накажи меня, но дай мне его... О господи, что я говорю! Прости, прости...
Жаркий шепот дочери привлек внимание старухи.
– Что с тобой, голубка моя, ты вся горишь...
Хрисула бросилась к матери и, как в детстве, прижалась к ней. Старая женщина все поняла. «Обожглась, голубка, опалил тебе крылья золотой великан». Старуха знала, что дочь не любит мужа; он и ей был ненавистен за то, что купил ее дочь за долги покойного мужа. Она живет у зятя из милости; в черном теле держит старую тещу зять, каждым кускам хлеба попрекает.
А что Хрисула, испытывает к мужу, только ее подушка знает – поутру она часто бывает мокрой от слез. Болит сердце матери, но что делать, если нет своего угла, своего куска хлеба. Приходится терпеть унижения за себя и дочь. Так сидели они, обнявшись, думая каждая о своем. Когда дочь встала и решительно вышла в темноту наступившей ночи, мать перекрестила ее в спину.
Все же не вытерпела, старая, выглянула: и Хрисула с распущенными волосами стояла рядом с тем самым великаном. В темноте он показался старухе еще больще и страшней, но он мирно держал руку у дочери на плече, и оба они, запрокинув головы, смотрели в небо Анакопии. Матери показалось, что они просят у звезд благословения... «Боже милостнпый, не осуди ее», – прошептала мать.
Все дни Богумил был занят: осуществлял указания Леона и Федора. Князь абазгов предоставил ему свободу действия, Федор этому не препятствовал – видел: Рыжебородый разумно все делает. Вместе они обошли и пометили угольным крестом все старые хижины под папоротниковыми крышами; при этом предупреждали их владельцев, чтобы готовились уходить в леса, как только приказано будет, накинуть Анакопию. А вести были с каждым днем все тревожней. Арабы во главе с загадочным страшным Кру повернули на Цихе-Годжи. Со дня на день надо было ждать сообщения о взятии ими столицы Эгриси. «Поспеет ли князь Леон вернуться в крепость?» – думал Богумил. Федора это не беспокоило – знал: брат, в случае осады Анакопии, тайным ходом пройдет в крепость. Федор будто наверстывал время безделья. В отличие от Леона, действовавшего хладнокровно и обдуманно, он проявлял горячность и нетерпение. Богумилу приходилось осторожно, дабы не уязвить самолюбия Федора, удерживать его от опрометчивых решений. Узнав, что Федор хочет послать половину военной школы во главе с Гудой для усиления гарнизона Келасурокой крепости, Богумил стал отговаривать его от этого.
– Мусульмане большими силами идут. Удержаться за Келасурской стеной сил у нас не хватит. А сама крепость, как мне ведомо, невелика. Возьмут ее агаряне, а если и не возьмут, осаду оставят, сами на нас пойдут.
Кто Анакопию защищать будет? Подумай, князь.
– Горестно мне сознавать, что мусульмане по Апсилии и Абазгии мечом и огнем пройдут, потому и хочу остановить их у Клисуры, – сказал Федор.
– Большого урона твоей стране агаряне не причинят. Люди и скот укроются в горах – ищи их там, а если хижины пожгут, беда невелика: новые построите. Долго ли их сплести? Народ надо сохранить. Государство народом ставится, князь. Его беречь надо.
Федор с удивлением посмотрел на Рыжебородого. То же говорил и его покойный отец Константин, завещая сыновьям оберечь свой народ. «Разумен совет Рыжебородого», – подумал он.
– Агаряне свирепы, бьются всей громадой, а в одиночку их воины не стойки. С них первый наскок сбить надо. Это главное, – продолжал меж тем Богумил. – Против них стойкость и смелость нужна. Этому и учу твоих воинов. А мусульмане как придут, так и уйдут ни с чем. Попомни мои слова, князь, выстоим.
А вечером Богумил шел к Хрисуле, шел с радостью и нетерпением. Хотя не новичок он в таких делах, а не знал, что женщина может быть такой стыдливо нежной, бесконечно желанной. Прикипела зеленоглазая ромейка к сердцу Богумила, так прикипела, что только вместе с сердцем и оторвешь. Он входил к ней, как в собственный дом и, не стесняясь матери, подхватывал ее на руки, поднимая к потолку, любуясь ею.
– Чудо ты мое зеленоглазое! Соскучилась?
– Только и живу, когда ты со мной, – отвечала она, радуясь его приходу.
Мать смахивала слезу умиления и уходила в лавку. Не довелось старой Агапи изведать такое счастье. Стильян суров был, бывало, и поколачивал ее, когда с моря без улова возвращался. Царство ему небесное, хотя, бог знает, попадают ли туда со дна моря? Пусть же дочь узнает счастье с Золотым варваром. О том, что будет, когда вернется зять, она старалась не думать.
«Бог все рассудит по справедливости», – решила Агапи.
– Мой Золотой, ты знаешь, твоя борода пахнет сосновой корой, – говорила Хрисула. – Она мягкая, шелковистая. Я сотку из нее полотно и сошью рубашку; она меня согреет, когда тебя не будет рядом со мной.
Богумил хохотал.
– Какой же я буду воин без бороды?
Они смеялись и радовались милым пустякам, потому что им хотелось смеяться и радоваться. Оба пили из одного родника счастья, наслаждались каждым глотком, как путник в пустыне, истомившийся от жажды.
Но однажды она серьезно сказала:
– Дал мне бог тебя, не знаю, на горе ли, на радость, но я благодарю его уже за то, что узнала тебя.
Она вдруг прижалась к нему и разрыдалась.
– Ты плачешь? – испуганно спросил Богумил.
– Я боюсь потерять тебя. Я умру без тебя...
– Не бойся, никто, даже твой муж, не отнимет тебя у меня.
Она вздрогнула и еще теснее прижалась к нему.
– Не говори мне о нем; он противен мне.
– Что же тебя тревожит, зеленоглазое чудо мое? – он ласково гладил ее плечо, перебирал волосы, которые она, как всегда, распускала к его приходу.
– Не крещеный ты, а уже муж мой...
Богумил рассмеялся.
– Ради тебя я любую веру приму...
Хрисула прикрыла ему рот ладонью и строго посмотрела на него; омытые слезами зеленые глаза ее светились каким-то совершенно новым огнем, какого Богумил в них еще не видел. Она была так хороша в этот момент, что он почти испугался ее колдовской красоты.
– Веруй в Христа, – требовательно сказала она.
Богумил слегка разжал руки, это не ускользнуло от нее; в ее глазах появилось выражение тревоги.
– Зачем? Разве я плохой муж таков, как есть? Мой бог Перун не запрещает мне любить тебя, – оказал он.
– Не говори так, Золотой мой! Я хочу, чтобы когда бог нас позовет, мы снова были вместе там. – Она покачала на небо. – А ты разве этого не хочешь?
Хрисула с мольбой смотрела на него, он понял: от его ответа зависит их счастье, по крайней мере, на этом свете.
– Я подумаю, – серьезно оказал он.
Богумил снова прижал ее к себе, и они затихли; оба прислушивались к тому, что делалось в их душах.
– Хрисула, – как можно мягче сказал он, – нам придется на время расстаться.
Она отшатнулась: лицо ее побелело, губы никак не могли выговорить – «почему?».
– Всем женщинам, старикам и детям велено уходить в леса. Анакопии грозит осада. Агаряне идут...
Она уткнулась лбом ему в грудь, замотала головой.
– Ух, как ты напугал меня, Золотой мой! – и тихо засмеялась. – Только это?.. Так знай: никуда я от тебя не уйду... Знаю, что хочешь оказать. Я ничего не боюсь, боюсь только потерять тебя. Я храбрая и умею драться, ты это увидишь, и упрямая, – добавила она.
НАШЕСТВИЕ
Лучше смерть, но смерть со славой,Чем бесславных дней позор. Шота Руставели
1
Птицу несут крылья, гонца – конь; птица может дать себе отдых, гонец – нет. Ему приказано: скачи днем и ночью, себя и коня не жалей. Живой или мертвый доставь Леону Абазгскому весть: «Идет Мурван Кру».
Мчится вестник. Пыль и соленый пот застилают ему глаза, клочья грязной пены роняет усталый, конь; бег его неровен, дыхание хрипло. Гонец стирает пот с лица мохнатой шапкой, облизывает потрескавшиеся губы; два воина – провожатые, скачущие по бокам, с тревогой посматривают на него: доедет ли? Они и сами устали, их кони тоже выбились из сил, но на следующей подставе они сдадут царского гонца другим провожатым и могут растянуться в благостной тени; вестник же, сменив коня и испив воды, помчится дальше.
Так, от подставы к подставе, которые Мириан предусмотрительно расставил на всем пути от Цихе-Годжи до Келасури, мчится усталый гонец, шатается под ним измученный конь, и только значок гонца на копье неутомимо трепещет во встречном потоке горячего воздуха. Но и сопровождающим гонца воинам отдых будет короток: сменив лошадей, они поскачут в разные стороны с той же тревожной вестью. Раньше, чем уляжется пыль, поднятая копытами их коней, от поселения к поселению уже несется мрачное, как зловещий крик черного ворона: «Кру! Кру! Кру!» Заслышав его, женщины бледнеют, хватают детей и убегают в недоступные арабской коннице болотистые леса; мужчины же берутся за оружие и затаиваются в засадах...
В полдень тени коротки. Дышащий зноем, слепящий белизной известняковых плит квадрат двора в Келасурской крепости пустынен. Воины гарнизона в одних набедренных повязках спасаются от жары кто как может: одни спят, растянувшись на узенькой, не захваченной беспощадным солнцем полоске земли вдоль прохладной крепостной стены, другие под навесом, рядом с дремлющими у коновязи лошадьми, без интереса перебрасываются костями – играть не на что; один из воинов чинит перевязь для меча.
Начальник гарнизона Фемистокл после обеда дремал за столом, положив голову на толстые волосатые руки. Полураскрытый рот его заслюнявился, мухи ползли по щеке, собирались у губ; начальник морщился, поджимая губы и, шумшо всхрапнув, перекладывал голову, но мухи всей стайкой дружно перелетали на другою щеку. Фемистокл – родосец; он уже немолод, неряшлив; полуседые волосы его взлохмачены, борода спутана; для военного он излишне тучен и брюхат.
Пять лет назад Фемистокл отнял у своего воина-мародера полсотни полустертых золотых статеров; решив, что он сумеет употребить эти деньги с большей пользой, чем мародер. Фемистокл утаил их от старшего начальника. Но не учел того, что воин был земляком императора, и многих его приближенных, в то время как его самого господь бог не удостоил чести родиться в Исаврии. За этот просчет он и поплатился: проклятый исаврит донес на него, и Фемистокла в наказание отправили на окраину Ромейской империи начальником гарнизона Келасурокой крепости. Проступок был пустяковым по сравнению с теми делами, которые водились за другими военачальниками-исавритами, но Фемистокл решил не искать правды там, где ее нет. Чувствуя себя здесь в ссылке, он обленился, к службе относился без особого рвения. Он был храбрым воякой, по натуре не злым и не жадным. Воины называли его дядюшкой Феми, а за глаза – Пузачом. Он об этом знал и не сердился. В конце концов, они правы: брюхо у него – как у жеребой кобылы. А ведь есть военачальники с такими позорными кличками, что только хлесткий язык воинов и способен их произнести.
Среди сонного безделья разморенных жарой людей бодрствовал только дозорный на крепостной башне. Небольшой навес защищал его от прямых лучей солнца, а с моря обдувал ветерок. Отсюда хороший обзор, но смотреть в море не на что – оно тоже сонное. Дозорный знает, что очередной корабль с пополнением, жалованьем и продовольствием придет из Константинополя не раньше осени. За спиной – дремучие леса; их рассекает уходящая в горы Великая Келасурокая стена.
А там, за рекой Келасури – подстава Леона Абазгского, которую он с согласия апсилов вынес на восточный край их земли. Дозорный некоторое время завистливо смотрел на купающихся в реке абазгов: вода в ней холодная; она несет телу бодрость, не то что море – уныло теплое, как похлебка; после купания в нем чувствуешь себя разваренной чечевицей. Далеко, а видно: вот двое выскочили из реки и схватились бороться, другие подзадоривают их, вьются, вертятся их тела, а ни тот, ни другой не одолеет; потом оба сплелись и повалились на горячий песок. Кто из них поборол, разве разберешь отсюда? Дозорный повернулся на восток, куда от крепостных ворот убегает узкая дорога. Там, вдалеке, клубится пыль. Кто-то скачет. Наконец, он различил трех всадников; у среднего на копье трепетал значок гонца.