Текст книги "У стен Анакопии"

Автор книги: Роман Петрозашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Так вот ты каков, Леон Абазгский! – сказал он, весьма довольный видом молодого правителя. – Благодарю небо: дорогого гостя оно послало нам.

– Прости нас, славный Арчил, но смеем ли мы воспользоваться гостеприимством благословенной Эгриси!

Арчил удивился.

– А что может этому помешать? Ты здесь, значит, ты наш гость. Я сейчас же пошлю к брату гонца с вестью о твоем прибытии. Он будет рад тебе.

– Сначала выслушай меня... Против нашей воли случилось так, что мы пролили кровь на вашей земле...

– На вас напали наши люди? – Арчил грозно нахмурился.

– Чьи это были люди, мы не знаем. Мы вынуждены были защищаться и побили их.

– Кто посмел напасть на правителя благословенной Абазгии? – вскричал разгневанный Арчил. – Не Гасан ли? Так клянусь Георгием Победоносцем: я не вернусь в Цихе-Годжи, пока не расправлюсь с вероотступником. Мы затем и вышли в поход, чтобы наказать его за разбой. Расскажи, где и как это произошло.

По мере того, как Леон рассказывал, брови Арчила расправлялись. Тут кто-то из картлийцев обратил его внимание на коня Леона.

– Это же Шайтан – конь Гасана! – вскричал Арчил. – Ты опередил меня, Леон Абазгский. Поистине, бог покровительствует тебе. – Он еще раз взглянул на коня, и с досадой покачал головой. – Сколько раз он выручал Гасана! Это не конь – ветер. Тебе он принадлежит го праву.

– Проклятие Гахи начало сбываться, – сказал Дадын.

– Какого Гахи? – опросил Арчил.

Леон рассказал о случае у реки Ингури. Арчил выслушал его с большим вниманием, потом жестко произнес, обращаясь к своим воинам:

– Пусть тело Гасана растащат шакалы, а голову проклятого вероотступника привезите в Цихе-Годжи и воткните на кол. Пусть ее расклюют вороны.

По дороге в Цихе-Годжи Арчил рассказывал Леону:

– Тяжкое испытание послал бог народу Картли. Черной тучей пошли на нас саркинозы. Нет сил у нас одолеть их, но картлийцы не покорились, не склонились к мусульманству, бьются за веру христову, за землю свою, что еще предков наших кормила и поила. Видя такое бедствие, отец наш, владыка Картли, благословенный Стефаноз, разделил между Мирианом и мной сокровища, что еще наши царственные предки накопили. Мы зарыли их в потаенных местах. Для будущего храним, для возрождения Картли. Отец и Мириан в Цихе-Годжи обосновались. Я же в Тбилиси остался, но не стерпел притеснений прислужников проклятого эмира, сюда переехал. Наш отец не выдержал испытаний, постигших Картли, – умер в горе. Похоронили мы его в Цихе-Годжи. Вместе с братом моим Мирианом и людьми нашими мы прогнали из Эгриси саркинозов. Пока в Тбилиси хозяйничают саркинозы, не будет моей ноги там. С братом дружны мы. Оба крест тяжкий несем, за общую колыбель всех грузин – Картли молимся, силы собираем на новую битву с мусульманами.

– Где ныне глава картлийской православной церкви? – спросил Леон.

– С нами наш мудрый вероучитель католикос Табор, – ответил Арчил. – Ныне Цихе-Годжи стал средоточием духовной и мирской жизни всей Картли. Под древними святыми хоругвиями нашими собралось много эриставов и питиахшей. Придет час – выступим на мусульман, и если будет угодно богу, освободим всю Картли, тогда по своим пределам разойдемся. А пока живем мы, уповая на бога и на помощь императора.

– Ныне императору впору самому помощи просить. Воюют ромеи с агарянами много лет, а никак их не одолеют, – сказал Леон.

– То-то и плохо, что император нам сейчас помочь не может, – сокрушался Арчил.

Вот и опоясанная тройной стеной крепость Цихе-Годжи. Народ высыпал на ее стены и радостно приветствовал абазгов. Женщины поднимали на руках детей, и те бросали сверху цветы. Перед дворцом в две шеренги стояли азнауры и отборные тадзреулы в кольчугах, с копьями и щитами, кроме того, на боку у каждого еще и длинный узкий меч. Между воинами расстелены ковры. Сумрачный дворец-крепость с узкими окнами-бойницами и высокой дозорной башней украшен хоругвиями. Леон смущен оказываемыми ему почестями, а Дадын доволен. «Хорошо встречают. Но как-то отнесется к Леону Мириан?» – ревниво подумал старик.

Не успел Леон ступить на ковер, как из дома вышел Мириан. Длинная полуседая борода покрывала грудь, взгляд проницательный. Леон взбежал по лестнице, но и Мириан сделал несколько торопливых шагов ему навстречу. Они сошлись на лестничной площадке, устланной дорогим ковром. Леон хотел было преклонить колено, но Мириан удержал его.

– Я прибыл к тебе по завету моего почившего отца и по велению собственного сердца как сын к отцу.

– Ты и есть мне как сын, ибо с твоим отцом мы были братьями. Твое появление на нашей земле ознаменовалось добрым делом. Бог избрал тебя своей карающей десницей и твоей рукой наказал вероотступника Гасана. – Мириан повернулся к народу; он положил руку на плечо Леона и провозгласил:

– Слава Леону Абазгскому!

Взметнулись мечи, копья, затрепыхались хоругви; тысячеголосые возгласы народа вспугнули голубей.

– Ваша!

– Слава! Слава!

Мужественная красота и скромность молодого правителя Абазгии пришлись по душе народу. Среди женщин, стоящих у входа во дворец, Леон увидел девушку, заметно выделяющуюся среди других изысканной скромностью наряда, с золотым обручем на голове, отягощенной длинными косами; глаза девушки были устремлены на Леона с таким откровенным любопытством, что он смутился. Мириан взял Леона под руку и повел во внутренние покои дворца.

– Бог даровал мне радость встречи с тобой, но все же упрекну: не предупредил о приезде, ехал с малыми силами, а это опасно.

– Все в божьей воле, – беспечно ответил Леон.

– Да ты и сам неплох, – улыбнулся Мириан.

Мириан усадил Леона напротив себя за столик и, как повеливает обычай, сначала расспросил Леона о здоровье, о дороге, о стычке с Гасаном и еще раз возблагодарил бога за то, что он рукой Леона покарал разбойника. Присутствующие при этом Арчил, Дадын и приближенные хранили почтительное молчание, но когда Леон сказал, что приехал просить у наследников Стефаноза совета, в зале зашептались. Мириан встал, давая понять, что сейчас не время говорить о делах.

– Гостям надо с дороги отдохнуть, – сказал он.

Леон снова увидел девушку с золотой диадемой. Она смотрела на него и с улыбкой говорила что-то, склонившись к уху красивой женщины лет тридцати пяти. «Должно быть, она из знатной семьи», – подумал он о девушке. Леон не ошибся: это была младшая дочь правителя Картли Мириана – Гурандухт.

Давно в Цихе-Годжи не устраивалось пышных празднеств – в то тревожное время было не до пиров и развлечений, но на этот раз в честь дорогого гостя Мириан и Арчил приказали устроить достойный его пир. Столы накрыли повсюду – во дворах, на площади, а то и прямо рассаживались на траве в тени чинар; пылали костры, над ними жарились целые туши быков, десятки фазанов и павлинов, нанизанных на вертелы; вино лилось рекой. Гостеприимные картлийцы рассадили за свои столы спутников Леона, но тех было мало, на всех не хватило; из-за гостей ссорились. Помирились на том, что абазги дали слово отведать хлеб-соль у каждой группы пирующих.

Во дворце тоже шел пир горой. Леон сидел между Арчилом и Мирианом. Все уже порядком захмелели. Благословивший братскую трапезу старенький католикос Табор устал и временами клевал носом. Служки пытались увести его на покой, но тот досадливо от них отмахивался. Мириан то и дело подливал вина в чашу гостям, сам же почти не пил. Леон тоже захмелел, но держался с достоинством. Дадын пил умеренно. Он больше слушал, о чем говорят за столом, и поглядывал на Арчила и Мириана, замечая, что те только пригубляют вино. Зато эриставы, азнауры и тадзреулы отводили душу за время долгого поста – пили так, как умеют картлийцы – не пьянея, а только становясь красней и красноречивей. Старик знал многих из них еще с тех пор, как бывал при дворце царя Стефанова по поручению покойного Константина, знали и его. Вон сидит кахетинский азнаур Петре, с которым Дадын не раз обмывал усы вином из одной дружеский чаши. Этот богатырь сильно сдал – постарел, поседел. Должно быть, его одолевают мысли о родной Кахети, изнывающей под арабами, о сыне Шакро, сгинувшем в хазарском плену. Дадын сообщил уже Петре о том, что он дал хазарам выкуп за него, но Шакро еще не вернулся, а может быть, не дождался свободы... Петре встретился взглядом с Дадыном, устало улыбнулся ему и поднял чашу. Дадын ответил ему тем же. Справа от Петре сидит его младший сын Зураб – могучий богатырь, а слева – азнаур Дато, через земли которого ехали абазги. Дадын отметил про себя, что его не было в отряде Арчила, и это показалось ему странным.

Кто-кто а Дато должен был проявить рвение в поимке вероотступника Гасана, разбойничавшего на его земле. Перехватив взгляд Дадына, азнаур громко крикнул:

– Эгей, старый камарит, много ли взял ромейских кораблей? Пью за твое здоровье!

Это можно было понять двояко: как похвалу и как намек на то, что абазги не очень-то верны ромейской империи и при случае не прочь вонзить ей под ноготь занозу. Дадыну тост Дато не понравился, но оставить его слова без ответа нельзя; они были сказаны громко, и теперь все притихли, ожидая, что скажет старый абазг, грехи которого кое-кому из присутствующих были известны. Мириан сдвинул брови, Леон глядел в чашу, медленно поворачивая ее то одной, то другой стороной. Арчил предостерегающе смотрел на Дадына. Католикос Табор по старческой тугоухости не расслышал слов Дато. Петре сжал огромные кулаки и уставился на Дато выпуклыми глазами. Дадын неторопливо налил в чашу вина и встал. Меж тем он лихорадочно искал ответ. Он понимал: Дато сказал это не зря; кто-то, если не он сам, подхватит на лету слова Дадына и донесет до императора Льва: хвалился-де приближенный Леона Абазгского за столом царя Мириана, что берет на меч ромейские торговые корабли.

– Ты выпил за мое здоровье, выпью и я за твое – полчаши. – Дадын отпил вино. – Остальное я допью после того, как оторву голову той поганой вороне, которая накаркала тебе про ромейокие корабли. Не к лицу тебе повторять воронье карканье.

Дадын сел и отодвинул чашу. По залу прошел разноголосый гул: одни одобряли ответ, другие обиделись за Дато. Мириан, окрывая усмешку, гладил рукой бороду, Арчил откровенно хохотал – ему понравился ответ старого камарита, о разбойничьих делах которого он знал. Повеселел и Леон; он вздохнул с облегчением и издали поощрительно улыбнулся Дадыну. Зато Дато почувствовал себя оскорбленным. Он вскочил на стол и выхватил меч, но сын Петре сгреб его в охапку и усадил на место. Мириан встал. Все поднялись и повернулись к нему лицам. Только католикос Табор остался сидеть, но и он задрал жиденькую бороденку и приложил к уху ладонь – приготовился слушать.

– Один бог над нами, все мы под рукой богом данного нам кесаря ходим. Давно ли мы здесь с доблестными воинами императора изгнали из Эгриси нечестивых магометан? Еще не впитали кровь наши поля, не остыли родные пепелища, не высохли слезы наших жен, матерей и сестер, потерявших в битвах своих мужей, братьев, сыновей, а полчища саркинозов снова черной тучей заливают нашу землю. Кахети в огне, в Тбилиси хозяйничают эмирские прислужники. Поганому врагу мало лишить нас земли, которая кормила наших предков; он хочет обратить картлийцев в мусульманство...

Под гулкими сводами пиршественного зала раздались негодующие возгласы:

– Не быть этому!

– В бой, картлийцы, за веру христову, за нашу Картли!

Мириан поднял руку, призывая к тишине.

– Враг не дает нам вложить мечи в ножны и взяться за орала. В это время грозных испытаний мы все должны быть едины, как пальцы, сжатые в кулак. Тот, кто сеет между нами рознь – помогает поганым.

Все поняли, к кому относятся эти слова. Дато бешено сверкнул глазами на Дадына. Но Зураб придавил его тяжелой рукой.

– За наше братство! – провозгласил Мириан.

– Ваша!

– Пусть дружба Картли и Абазгии переживет века!

– Ваша, ваша, ваша!

Мириан обеими руками поднял полную чашу и под торжественную заздравную песнь медленно осушил ее.

4

Поздно ночью, когда зал опустел, и в светильниках выгорело масло, Мириан поднялся на сторожевую башню и вошел в маленькую угловую комнату. Это. было временное пристанище духовного пастыря всех грузин – католикоса Табора. Простая постель, покрытая ковром, у изголовья – большое распятие, искусно вырезанное из светлого камня. В углу, у иконы, светится крохотный живой огонек лампады. При появлении Мириана старец поднялся.

– Я нарушил твой покой, святой отец.

– Что может потревожить служителя бога? Я уже отдохнул и ждал тебя, сын мой.

Католикос засветил от лампады свечу, воткнул ее в оплывший воском подсвечник и поставил на стол.

– Что скажешь о Дато, святой отец?

– Кого бог хочет наказать, того лишает разума, – сурово проговорил старец.

– А по мне, так лучше бы исторг из него душу. Темная она у Дато. Многое я дал бы за то, чтобы знать, какому богу он молится.

– Ты что-нибудь знаешь? – спросил католикос.

– То-то и беда, что не знаю, поступки же Дато подозрительны. Гасан на его земле зверствовал, а меч Дато в ножнах ржавел. Сегодня же с советником Леона Абазгского ссору затеял. Похоже, хочет он поссорить нас с императором. Вот и суди, какая душа у Дато.

Табор озабоченно пожевал губами, он понимал: Мириан ждет от него совета, но что он может посоветовать? Только просить бога укрепить его дух в борьбе за объединение усилий всех мтаваров и азнауров в войне против мусульман. Будучи последовательным кафоликом^[45], он настойчиво склонял Мириана к мысли крепить Грузию под главенством православной церкви.

– Что армянские нахарары^[46], что картлийские мтавары – все едино волки, терзающие и растаскивающие свои государства по частям, а нечестивым того только и надо: по частям легче покорить народы. Не в одном Дато дело. Много воли дал ты своим азнаурам, а каждый из них спит и видит себя великим мтаваром.

– Мне это известно, святой отец, но азнауры и мтавары – наша опора, они не могут быть сильны без земли и воинов-поселян. Уповаю на то, что перед лицом общей опасности они сплотятся воедино, – сказал Мириан, задумчиво поглаживая бороду.

Его самого беспокоило своеволие азнауров. Задуманная им с братом реформа задерживалась из-за того, что многие азнауры находились вдали от своих земель, занятых арабами, но эгрисских азнауров он укреплял, наделяя землей и крестьянами-воинами. Ныне же некоторые из них претендуют уже па потомственное владение областями, подчиненными им. Другого пути укрепления Картли не было. «Бог даст победу, тогда осуществим реформу по всей Картли», – думал он.

– Святая церковь наша сильна единством православной веры, а государство – единством верующнх. Не забывай об этом, сын мой. Ты защитник веры в триединого нашего господа бога и належда его паствы. Молюсь за тебя денно и нощно. С чем Леон Абазгский прибыл?

– А это мы сейчас узнаем. Арчил приведет сюда его человека – доверенного покойного Константина. – Мириан прислушался. – Идут уже.

Скрипнула тяжелая дубовая дверь, пламя свечи заколебалось. Перед Мирианом и Табором предстали Арчил и Дадын. Старый абазг опустился на колено перед католикосом.

– Благослови, святой отец.

Табор небрежно перекрестил Дадына, пробормотав что-то невнятно. Потом абазг, не вставая, повернулся к Мириану. Тот сел, положив на стол сцепленные руки.

– Встань.

Дадын поднялся и посмотрел в глаза Мириану.

– Помнишь ли ты наказ, данный тебе Константином Абазгским?

Старый абазг внутренне вздрогнул. Значит, не ему одному Константин поручил заботы о будущем Абазгии!

– Помню и готов отвечать.

– Говори.

– Леон предан союзу с Эгриси.

– Не ошибаешься ли ты?

– На том крест готов целовать.

Левая бровь католикоса чуть приподнялась, в глазах мелькнула ирония.

– Пустое говоришь. Ты в язычестве погряз. Истинной христианской веры в тебе отродясь не было. Что тебе крестное целование! Как можем мы верить тебе?

Дадын оправдывал осторожность наследников Стефаноза и католикоса, потому что сознавал всю глубину своей ответственности; он еще раз оценил предусмотрительность покойного Константина, замыслившего убрать своего сына Леона, если тот будет осуществлять политику великодержавного ромейского императора. Дадын некоторое время думал о том, как доказать католикосу и Мириану, что Леон свято блюдет заветы отца и верен союзу с Эгриси. Наконец, решился:

– Я взял ромейский корабль. Все золото, которое он вез для раздачи жалования воинам келасурского гарнизона, я передал Леону Абазгскому...

Мириан и Табор переглянулись, Арчил усмехнулся.

– Сказано, сатана в образе человеческом, а еще крест целовать хотел, – пробормотал католикос.

– И что? – не терпелось Арчилу.

– Леон Абазгский сказал: на ромейские деньги у ромеев же купим оружие для войны с агарянами.

Арчил рассмеялся, Мириан же строго сказал:

– Больше не трогай ромейских купцов. Беду навлечешь на своего патрона, и нам от того беспокойство. Попадешься нам – пощады не жди. Ромейские купцы доставляют мне железо и оружие, а они сейчас нужны для войны с саркинозами. Ты же мешаешь этому.

– Не трону, государь.

– Какого совета и помощи ждет от нас твой патрон? – спросил Мириан.

– Хотим просить, главу картлийской православной церкви назначить к нам священником-картлийца или абазга.

Мириан круто повернулся, а католикос, несмотря на свой преклонный возраст, живо вскочил.

– Этого не просите! – резко сказал он. – Вы, абазги, своевольны. Ни кесарь, ни святейший патриарх никому не доверяет абазгскую паству, кроме как человеку, верному святому престолу.

Мириан подошел к Дадыну и, глядя ему в глаза, сказал:

– Достаточно пока и того, что наш святой отец – картлиец. Он и наш и ваш заступник перед богом и императором.

– Истинно так, благослови тебя господь, – проговорил католикос, крестясь.

Дадын поклонился!

– Я понял.

Абазгский архиепископ мешал Дадыну разбойничать. Но раз Мириан и Арчил запретили трогать ромейских купцов, с чем он не мог не согласиться в силу сложившихся обстоятельств, отпала и необходимость замены епископа своим человеком.

Мириан взглянул на брата, приглашая его высказаться.

– Если саркинозы снова вторгнутся в Эгриси, чем вы можете помочь нам? – опросил Арчил у Дадына.

– Дадим пеших и конных воинов, – ответил тот.

Мириан поинтересовался; – Кто поведет войско?

– Леон Абазгский сам возглавит своих воинов. Я же буду его ближайшим помощником и советчиком.

Арчил заметил:

– Пеших не нужно. Посадите всех лучников на коней... Лучников бы побольше.

– Своих воинов держите при себе, – вмешался Мириан. – Пусть будут готовы. Брат дело говорит: хорошо-бы ваших лучников всех на коней посадить. Ну, об этом мы завтра поговорим с твоим патроном, а сейчас иди и не забывай, что я сказал о ромейских купцах. Они нам нужны.

Когда Дадын вышел, Арчил заметил:

– Леон не так прост, как показывает.

– Леон – послушное копье в руках глав своих родов, а особенно этого камарита, – возразил Мириан.

– Лукав язычник, – сказал католикос. – Главы родов у Леона – то же, что наши азнауры: каждый готов вцепиться в другого, как волк, и каждый в мтавары метит. Господь, прозри слепых, образумь безумных во имя защиты святого престола от нечестивых. Аминь!

Все перекрестились.

ПОСЛЕДНЯЯ СТРЕЛА ГУДЫ

Злее птицы кровожадной эта хищная стрела... Фируз Машрики

1

Гуда происходил из семьи, связанной дальними родственными узами с дадыновым родом, и его безоговорочно приняли как своего, К Богумилу же вначале относились с недоверчивостью, ничем, впрочем, открыто ее не высказывая. Но скоро отношение к нему изменилось к лучшему. Этому способствовали большой рост и непомерная сила Богумила – достоинства, издревле почитаемые всеми народами, но более всего – сам правитель. Леон знал Богумила еще в Константинополе; он не раз видел его среди охраны священного Палатия, втайне восхищался могучей статью славянина. С Гудой же разговаривал по-абазгски, дабы поупражняться в родном языке, как того требовал от него Деметрий. Увилев их среди дадыновых людей, Леон удивился, но вида не подал, лишь небрежно заметил:

– Не понравилась служба у императора?

Он полагал, что они тайком покинули Палатий. Богумил и Гуда смутились: неизвестно ведь, как правитель Абазгий отнесется к их непослушанию Лонгину.

Не прикажет ли заковать и отправить обратно? Видя нерешительность побратимов, Леон добавил:

– Как вы здесь оказались, мне до того дела нет. Одно знайте: на моей земле вам нечего опасаться. А все лучше бы вам ромейским купцам на глаза не попадаться.

Тогда Гуда поведал Леону обо всем, что с ними произошло, ничего не утаил, и о том, как стали они, с Богумилом побратимами, тоже вспомнил.

– Славных воинов лишился император, – усмехнулся Леон, а потом обратился к Богумилу: – Теперь ты свободен. К чему лежит твоя душа?

– Далеко моя страна, а все ближе, чем от Палатия. Если дозволишь, погощу у побратима, а потом уйду к своим. Заждались меня родичи, а пуще всех – мать с отцом. Не ведаю, живы ли? – отвечал правителю Богумил. – Бог милостив, дождутся. А покуда не хочешь ли послужить мне – моих воинов искусству мечевого боя обучить? Известно мне: в этом с тобой никто не сравнится. Отпущу с наградой, какую заслужишь.

– Великую честь оказываешь мне. – Богумил низко поклонился, коснувшись рукой земли. – Послужу тебе и твоему народу не за награду – за доброту твою и гостеприимство. Вели отобрать крепких воинов. Трудно будет мое учение.

Леон тут же отдал распоряжение Дадыну выделить сотню воинов и снарядить их ромейским оружием. Потом повернулся к Гуде:

– Не прошу – приказываю: готовь лучников по своему разумению... Ну-ка, покажи свое искусство. – И тут же распорядился: – Дайте ему лук и стрелу.

Гуда понял: не прежний подневольный императору юноша говорит с ним, а правитель. Он взял поданый лук и для пробы потянул на себя тетиву. С облегчением заметил: не столь тугой, как тот, из которого он раньше стрелял; на прежний лук у него еейчас не хватило бы силы. Вложив стрелу торцом и тетиву, поискал глазами цель. В сотне шагов от них на сухом суку ворона чистила клюв. Быстро, почти не целясь, Гуда пустил в нее стрелу. Ворона упала. Абазги с восхищением защелкали языками, но Леон упрекнул:

– В Константинополе ты выбирал цели потрудней.

– Мои руки еще слабы и давно не держали лук, апсха.

– Набирайся сил, упражняйся сам и других учи. Чтобы не хуже палатийских лучников были. Смотри, за это мой спрос с тебя, – строго предупредил Леон.

Когда он ушел с Дадыном, Богумил произнес:

– Князь... Такому послужить – душе отрада..

Богумил горячо взялся, выполнять наказ абазгского князя. Сотню самых рослых и сильных молодых абазгов поселили лагерем. Учил их Богумил по всем правилам воинской науки. Тяжела была эта наука: часами он заставлял молодых воинов рубить шесты, бегать и прыгать в полном ромейском воинском облачении, учил быстро строиться щитом к щиту неодолимой стеной и ощетиниваться копьями; показывал, как выбить меч из рук противника, как одному биться с двумя и тремя врагами разом. Но самым трудным и ненавистным для абазгов упражнением было держать в вытянутой руке меч. Чуть ли не до обморока довел он однажды людей, неподвижно стоявших в тесных латах и шлемах, под палящим солнцем. Изнемогавшие от тяжести мечей руки воинов одеревенели и клонились к земле. Прохаживаясь перед строем, Богумил подправлял их.

– Чтобы меч держать, сила нужна, а сила без пота не придет, – наставительно говорил он. – Чем солонее пот в ученье, тем слаще победа, уразумел?.. Ну, ну, выше руку, не палку держишь – меч.

Дадын стоял в стороне, неодобрительно смотрел на Богумила и утомившихся воинов. Пора бы дать им отдохнуть. Наконец не выдержал:

– Абазги исстари на коне, да с луком. К чему нам ромейские воинские порядки? – сказал он. – Агаряне бьют ромеев конницей.

– Против сомкнутого строя римских легионов никто не устоял... – Так-то римские, – возразил Дадын.

– Верно... Агаряне бьют ромеев за плохую выучку римской науке побеждать, – усмехнулся Богумил. – Силы да стойкости у ромеев нет той, что у римских воинов была. Если бы ромеи воевали так же ловко, как торгуют, были бы и они непобедимы.

Дадын засмеялся. Что правда, то правда: ромеи торговать куда как горазды. Богумил, выполняя наказ воеводы-князя, внимательно вглядывался во все стороны жизни Ромейской империи: немало запало в его голову из того, что он видел на чужбине.

Гуда тоже прилежно занимался с лучниками и сам подолгу упражнялся в стрельбе, возвращая руке былую твердость, а глазу меткость. Он ухитрялся держать в пальцах сразу несколько стрел и пускал их с такой быстротой, что они летели одна вслед за другой. Даже бывалые воины качали головами: «Вот это лучник!». Ни одна стрела не пролетит мимо цели, будь то лещинка толщиной с палец, или бычья шкура с белым квадратом, удаленная на полтысячи шагов. Гуда заказал себе невиданный лук —на локоть выше его роста и такой тутой, что ни один лучник не смог натянуть на него тетиву; стрелы же были – каждая с алабашу. Наконечники, выкованные специально, не плоские и длинные, как лист ивы, а четырехгранные – чтобы латы ими пробивать. На пробу Гуда просадил такой стрелой крепчайшие латы, а заодно и доску, на которую их повесили. Богумил даже поежился: «За щитом от него не укроешься».

Покончив с занятиями и отпустив людей, Гуда уходил куда-нибудь в тень и лежал, ко всему равнодушный. С тех пор, как воин испил из рук Амзы целебный отвар, приготовленный знахаркой, он стал быстро поправляться; его большое костистое тело, как в былые времена, обросло железными мышцами. Но духи гор, вернув к жизни могучее тело Гуды, должно быть, не до конца отпустили его душу. И без того немногословный, он вовсе замолчал, подолгу задумывался, если же отвечал на вопросы побратима, то односложно. Он облюбовал скалу неподалеку от лагеря и подолгу сидел там, положив на колени длинные руки и уронив на них голову. Иногда Гуда на целый день уходил в горы, говоря, что идет поохотиться, но часто возвращался без добычи; для такого лучника, да при обилии дичи, это было необъяснимо. «Значит, не на охоту ходит. Но куда? Что гложет душу побратима?» – терялся в догадках Богумил.

2

В этот день Гуда снова ушел. Он долго пробирался сквозь густой подлесок. Наконец, выбрался на лесистый бугор. Отсюда, сквозь редкие деревья, хорошо видна небольшая лужайка-двор, примыкающая к хижине. Гуда лег в густую траву и затаился. Легкий ветерок шаловливо перебирает листья деревьев, и от этого солнечные пятна на земле в непрестанном игривом движении; неподалеку черный дрозд копошится в прошлогодней листве, выискивая под ней червей; он выхватывает их и улетает, потом снова возвращается. Хлопотливое дело – кормить птенцов. У корней липы вьются гудящие шмели – там их гнездо. Мир и покой царят в лесу.

Гуда терпеливо смотрел, не отрывая глаз, на хижину и дождался: из нее вышла Амза. Она села среди травы на лужайке и стала плести корзину. Наструганные и вымоченные для гибкости ленты из лещины послушны проворным пальцам. Амза в белом платье из тонкого льняного полотна; одна коса за спиной, другая покоится на груди. Думы девушки, наверно, так же легки и светлы, как корзина, которую она плетет, – на ее лице блуждает улыбка. Временами из хижины выходит Шкуакуа и тогда Амза перекидывается с ней несколькими словами. Вот она чему-то засмеялась, откидывая голову. Гуде показалось, будто солнце померкло перед красотой девушки.

Увидев в полубессознательном состоянии склоненное над ним прекрасное лицо Амзы в тот момент, когда она давала ему целебное питье, Гуда решил, что она одна из дочерей Ажвейпша. Душа его возрадовалась и вознеслась в благостное царство сна. Будь его воля, он из него не вернулся бы, потому что во сне видел девушку, чувствовал на своем лбу прикосновение ее нежной руки. Когда же, окончательно придя в себя, он снова увидел Амзу, то даже приподнялся на слабых руках, с изумлением и восторгом смотрел на нее. Он потрогал девушку за плечо, вдохнул аромат ее смоляных кос.

– Ты не привиделась мне, дочь Ажвейпша, – сказал он радостно.

Амза смутилась и встала. Она поняла, что произвела на молодого воина слишком сильное впечатление. Тогда же Гуда узнал, что Амза невеста Леона; об этом ему предусмотрительно оказал Ахра. С того времени Гуда и загрустил. Он сознавал, что Амза никогда не будет ему принадлежать, но то, что она поселила в его душе, было сильнее разума. Единственное, на что он отважился – это в глубокой тайне от других – время от времени приходить сюда и из укрытия смотреть на девушку. Если ему удавалось хоть мельком увидеть ее, он считал себя счастливым. Сегодня же его счастье было беспредельным. Амза, будто зная о его присутствии, подарила ему радость вдосталь смотреть на себя. Гуда боялся шевельнуться, боялся вздохнуть. Травинки, придавленные к земле его грудью, вздрагивали от бурных толчков сердца.

Все также шелестел листьями ветерок, играли солнечные блики, гудели шмели, копошился дрозд, но Гуда ничего этого не видел и не слышал —для него существовала только Амза. Гуда, очнись! Посмотри, кто-то ползет между кустами, за ним – второй. Неизвестные люди, как шакалы, крались к хижине. Гуда увидел их слишком поздно, когда они внезапно выскочили на лужайку и бросились на Амзу. Девушка вскрикнула, но ей зажали рот, потом схватили за руки, и бросились в чащобу. В лесу послышался топот лошадей. Старая Шкуакуа заголосила:

– Увезли, похитили Амзу!.. Скорей, мужчины, в погоню! – кричала обезумевшая старуха.

Из соседних хижин выбежали люди и бросились ловить лошадей. Удачное время выбрали похитители: в поселении оставались только старики да дети; воины же уехали с Дадыном сопровождать Леона. Похитителей преследовал только Гуда. Он заметил, в каком направлении помчались похитители, и бросился им наперерез, стремясь раньше их оказаться у выхода из ущелья. Гуда бежал, падал, катился с горы – и опередил. Но тут он с ужасом увидел, что у него в колчане всего три стрелы – остальные он растерял, когда катился с горы. Три стрелы, а сколько всадников? Наверняка кто-нибудь из них оставался с лошадьми. Вот они мчатся, мелькают между деревьями. Их трое. Похититель с Амзой посредине. Они нахлестывают лошадей и все время оглядываются: нет ли погони? Три всадника, три стрелы. Гуда не имеет права промахнуться. Стрелять в того, кто вез Амзу поперек седла, он не решился. Гуда натянул лук и стал выжидать, когда первый всадник покажется в достаточно широком просвете между деревьями. Сердито загудела спущенная тетива; всадник взмахнул руками и упал с лошади. Второго, с Амзой, Гуда пропустил, а третий лишь на мгновение замедлил бег, – он хотел взглянуть, что случилось с его товарищем, и поплатился: тяжелая стрела вонзилась ему в грудь и до половины вышла из спины. Всадник с Амзой обернулся и понял, что происходит. Он поднял девушку на руки и прикрывался ею от невидимого лучника. Проклятый похититель, виляя между деревьями, уходил со своей бесценной добычей все дальше. Но тут Амза высвободила одну руку и схватила уздечку, сильно натянув ее; конь сбился с шага, завертелся на месте. Взбешенный всадник пытался отнять у нее уздечку, но девушка, извернувшись, зубами вцепилась в его руку.