Текст книги "У стен Анакопии"

Автор книги: Роман Петрозашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Псырцха Аныха, мы пришли к тебе. Услышь нас!..

Скала многократным, постепенно замирающим эхом ответила: «нас-ас-ас...». Стало совсем тихо. Все ждали знака: услышало ли божество, покровительствующее Псырцха, голос их жреца? Над скалой появился белохвостый орлан; он сделал круг над поляной и, неторопливо взмахивая широкими крыльями, полетел в сторону реки Апсары. У него свои заботы – высмотреть в ее быстрых прозрачных струях форель и молниеносным броском выхватить рыбину из воды для голодных птенцов. Но для абазгов орлан явился знаком того, что божество их услышало.

– Псырцха Аныха услышала нас! – ликующе провозгласил жрец. – Воздадим должное ей!

В ту же минуту молодой абазг выбежал из зарослей рододендрона с белой овцой на плечах. Овца – любимое животное богов. Они подарили ее детям гор вместе с ачарпыном^[54] для того, чтобы тем было что приносить в жертву и чем услаждать слух. Коза же досталась абазгам от своенравных карликов-ацанов, потому-то козы шкодливы и непослушны. По знаку жреца молодой абазг внес овцу в полукруг, в то же время Пшкяч передал нож крайнему старику – тот следующему, и так, обойдя всех почтеннейших дадалов, он очутился у жреца; тот вознес нож над головой. Пусть Псырцха Аныха убедится: это не какой-нибудь, а священный нож предков. Меж тем молодой абазг опрокинул овцу на спину, и в то же мгновение жрец коротким и сильным ударом ножа рассек ей горло. Хлынувшую кровь он стал сливать в углубление. Пока в чашу текла кровь, абазги пели обрядовую песню – просили Псырцху Аныха принять их жертву. Жрец простер руки к скале. Песня оборвалась.

– Псырцха Аныха, угодна ли тебе жертва?..

Снова гулкое эхо прокатилось над рощей. Некоторое время все напряженно слушали. Где-то вверху каркнул ворон, ему отозвался другой. Молящиеся приняли это как знак того, что жертва благосклонно принята.

– Псырцха Аныха, выслушай нас и помоги! – сказал жрец. – На нашу землю пришли враги. Их великое множество, и мы не можем одолеть их без помощи духов гор. Они свирепы и жадны. Не дай погубить почитающих духов гор и тебя. Нашли на врагов гнев великого Афы. Пусть владыка молнии и грома испепелит небесным огнем ненавистных пришельцев. Пусть Алышкянтыр^[55] напустит, на врагов собак, пусть Ажвейпш натравит на них злых зверей!.. Мы молим тебя: заступись за нас перед духами гор, пусть обрушит на незванных пришельцев свою грозную силу... Заступись!

Все молящиеся трижды громко произнесли:

– Заступись!..

Настала тишина. Жрец стоял, напрягшись, как натянутая тетива, и смотрел вверх; он слушал только ему одному доступный голос божества.

– Абазги! – торжествующе провозгласил жрец. – Псырцха Аныха повелела мне сказать вам: духи гор помогут своим любимым детям, если они сами не будут сидеть сложа руки... Объединяйтесь в отряды! Избирайте из своей среды предводителей!.. Занимайте перевалы и ущелья, угоняйте окот в горы... Убивайте врагов кто как может!.. Духи гор обещают нам победу. Враг уйдет с большим уроном и позором, от стен Анакопии!.. В бой, абазги, с нами духи гор!..

– В бой, в бой! – откликнулись воины.

Жрец обессиленно опустился на камень. Его бережно поддерживали. Старик дрожал от возбуждения. Сначала двенадцать дадалов, по старшинству, подходили к камню, окунали в жертвенную кровь палец и мазали ею лицо, одежду, оружие, потом это проделали простые абазги. Каждый чувствовал при этом прилив сил и мужества.

7

Утром из Цхума в арабокий лагерь, ставший против Анакопии, прибыл сам наместник халифа Хишама на Кавказе, гроза неверных Мерван ибн-Мухаммед, или Мурван Кру, как звали его картлийцы. Он со вчерашнего дня был мрачен и зол. Сопровождавшие его начальник тридцатипятитысячного войска Сулейман ибн-Исам, советники и улемы чувствовали, что гроза вот-вот снова разразится. Стадо коз и несколько неуспевших уйти в горы апсилов и лазов, которых пригнали вчера в Цхум кайситы, привели Мервана в ярость.

– Где золото ромеев, которое вы мне обещали? Где головы неверных? Мои воины не подбирают крохи на чужих военных пирах. Вон с моих глаз! – Мерван разогнал всех советников. Особенно бесило его то, что картлийцы ночью прорвались сквозь кольцо окружения и успели уйти в Анакопию. Он обещал Средоточию вселенной пригнать их на волосяном аркане к подножью его блистательного трона и достойно наказать за восстание. Мервану донесли, что правителей упустили кельбиты, которых картлийцы немало побили в ночном бою. Утром Мерван поднялся вместе со звездой пастухов и отправился в Анакопию, которую уже обложили войска Сулеймана. При первом беглом осмотре анакопийской крепости опытный полководец понял: взять ее будет трудно, для этого потребуются осадные машины, а они, по его распоряжению, остались разрушать Келасурскую крепость.

Сойдя с великолепного белого коня, Мерван сел перед шатром на подушки и с презрением уставился на склонившихся перед ним военачальников. Только Сулейману милостиво было разрешено стоять рядом. Мерван был в шелковом бурнусе; искусно сложенную чалму украшало страусовое перо, прикрепленное к ней брошью из большого кроваво-красного рубина, окаймленного алмазами. Улемы и советники притаились за шатром, не смея иоказываться на глаза наместнику. Все со страхом смотрели на Мервана, ожидая какую позу он примет. Мерван взялся за бороду и склонил голову, значит, еще не остыл; в таком случае лучше держаться в тени. Все затихли. В кого же ударит молния его гнева? Больше всех причин для беспокойства было у начальника кельбитов Юсефа. Ему Мерван поручил захватить живыми Мириана и Арчила с их семьями.

Имя блистательного омейяда Мервана ибн-Мухаммеда, двоюродного брата и наместника халифа Хишама сияло на небосклоне Арабского Востока. Картлийцам и армянам оно ненавистно. Он уже бывал на Кавказе и под руководством тогдашнего наместника Масламы воевал с хазарами, но без особого успеха. После отъезда Масламы Мерван некоторое время сам был наместником. Но осложнения в войне с Византией вынудили халифа Хишама отозвать его с Кавказа, а вместо него назначить Саида ибн-Амра. Но Лев Пенджикента состарился и ослеп; он уже не мог заниматься кавказскими делами, а обстановка здесь стала складываться для халифата неблагоприятная. Хазары осмелели и начали теснить воинов ислама из завоеванных ими областей, восстали кахетинцы. Халиф Хишам призвал Меч ислама и повелел ему возвращаться на Кавказ. Но прежде, чем вступить в обязанности наместника, Мерван изложил Средоточию вселенной свой план войны с хазарами, ставшими на пути их завоеваний за Дербентом и Дарьялом. Основную причину неудач в войне с хазарами Мерван видел в плохой подготовке к ней. Враги узнавали о планах арабов от армян и картлийцев и успевали к их приходу собрать огромное войско, с которым мусульманские воины не осмеливались вступать в решающую битву. Халиф одобрил предложенный Мерваном план ведения войны, дал ему 150-тысячное войско и наказ возвеличить Омейядский халифат новыми блистательными победами. Прежде чем приступить к осуществлению своей главной задачи – разгрому хазар, Мерван решил обезопасить свои тылы. Для этой цели из его огромной армии было выделено войско под командованием Язила Усайда ибн-Затира ас-Сулами и направлено через Дербент сначала в Картли для подавления восстания картлийцев. Потом с тридцатипятитысячной армией Сулеймана двинулся на Эгриси. Для хазар прыжок тигра должен был выглядеть обычным карательным походом. Тем временем главные силы арабов, временно оставленные на попечение Язила, шли к Дарьялу. Халиф повелел своему брату обратить хазарского кагана в мусульманство. Тех же, кто не склонится перед зеленым знаменем ислама, было велено предать огню и мечу.

Мерван наказывал своим военачальникам: «Неверные любят своого Ису. Пусть же отправляются к нему десятками, сотнями тысяч. Никого не щадить. За спиной правоверных должна царить могильная тишина».

Он любил повторять оказанные задолго до него халифом Омаром слова: «Что за дело мяснику до количества баранов. Воины правоверных всегда побеждают, но при этом добавлял: «Будьте мясниками, режьте баранов». И свирепые кайситы и кельбиты наслаждались резней христиан. Омейяды издавна опирались на эти родовые объединения бедуинов. Надругавшись над женщинами, они вспарывали им животы, а детей подбрасывали и ловили, на острие копий или швыряли в огонь пожарищ. Картлийцы говорили: «У Мервана нет сердца, он глух к мольбам беззащитных о пощаде». Отсюда и пошло грозное прозвище его Кру, что значит глухой.

Узнав об этом, Мерван самодовольно сообщил халифу: мол, от одного только моего имени неверные замертво падают в десяти фарсахах вокруг меня.

Мерван поднял голову и мрачным взглядом обвел раболепно склонившихся перед ним начальников передового отряда.

– Довольно нюхать землю неверных абазгов; она еще не напоена их кровью, чтобы услаждать носы мусульман.

Это было милостивым разрешением встать. Мерван вперил взгляд в одного из начальников кельбитов.

– Юсеф!

Одно только имя было произнесено им. Юсеф побледнел; он бросился на колени и на четвереньках пополз к Мервану с саблей на шее.

– Упустил!

Юсеф зажмурился; он молился Аллаху, призывая его умилостивить повелителя; ему еще не было позволено говорить, поэтому он молча ждал решения своей участи.

– Ты упустил картлийских правителей; с тысячей воинов ты не смог взять Келасурскую крепость, где было всего три сотни презренных кяфиров. Говори, что помешало тебе исполнить мой приказ?

– Я прах у твоих ног, ничтожная пылинка, меркнущая в сиянии твоей славы...

Мерван нетерпеливо прервал поток восхваления:

– Говори то, что хотят слышать мои уши.

О Келасурокой крепости Юсеф решил не говорить; ее осаждал не только его отряд, а пять отрядов. Пусть же все пять начальников и отвечают перед наместником. Но картлийских правителей он в самом деле упустил по собственному небрежению, и это его страшило.

– При одном твоем имени, Гроза неверных, картлийские шакалы трусливо удрали, поджав хвосты... Блистательный, я возьму проклятых кяфиров в их собственном логове и приволоку их на аркане к твоим ногам. Прикажи брать крепость...

Мерван вскипел:

– Ты врешь! Если верить твоему поганому языку гиены, то у картлийских шакалов оказались тигриные зубы! Сколько твоих кельбитов перебили они, пока ты забавлялся с пленной кяфиркой?

Юсеф похолодел. Кто донес на него? Это, должно быть, Зеид. Он давно метит в начальники тысячи кельбитов. Юсеф понял: ему не будет пощады.

– Молчишь! Ты, недостойный быть даже погонщиком верблюдов, собираешься привести ко мне из этой крепости картлийских правителей? – Мерван зло рассмеялся.

Все окружающие льстиво подхватили смех своего грозного повелителя и одновременнотпочувствовали облегчение: гнев Грозы неверных проходил; молния уже ударила в Юсефа. Мерван брезгливо пнул новой Юсефа:

– Иди, приведи их ко мне на аркане!

Юсеф откатился, потом встал, затравленно озираясь.

– Я жду! – бросил Мерван. – Мое терпение висит на одном волоске бороды.

Это был приговор. Старый законовед – досточтимый муджтахид Али Махмуд понял, чего ждет от Юсефа Гроза неверных.

– Благодари Славу омейядов, – сказал он Юсефу. – Он дарует тебе возможность умереть правоверным мусульманином, хотя ты своим нерадением и не заслужил этой милости. Иди же, если ты истинный мусульманин. Помни: бог или уничтожает, или утверждает.

– Как будет угодно Аллаху, – покорно сказал Юсеф и пошел к крепости.

Он шел, не оглядываясь; сабля продолжала болтаться у него на шее. Потом он выхватил ее из ножен и побежал к крепости. Осажденные смотрели на Юсефа с интересом, а арабы – с молчаливым презрением. Юсеф подбежал к крепости и стал в безумии колотить стену саблей, биться о нее головой, выкрикивая проклятия по адресу неверных и славя Аллаха. Абазги и картлийцы, свесив головы со стены, с изумлением смотрели на буйствующего араба, в одиночку штурмующего крепость. Они поняли, что он за что-то наказан и послан на смерть. Нет, легкой смерти враг не дождется. Пусть продлятся его мучения. Обессилев, иступив саблю, весь залитый кровью из разбитой головы, Юсеф упал. Мервану надоело смотреть на него. Он приказал послать в Келасури за стенобитными машинами, потом потребовал коня. Вместе с Сулейманом и несколькими телохранителями Мерван стал объезжать крепость; он все больше утверждался в первом своем впечатлении о ней. «Проклятые кяфиры знали, куда бежать от меня.

Много придется положить здесь моих воинов, чтобы достать их». Он злился на себя за то, что поддался соблазну захватить живыми картлийских правителей и слишком далеко оторвался от главных сил. Ему надо было возвратиться к своему войску раньше, чем оно подойдет к Дарьялу. «Осада Анакопии может затянуться. Придворные поэты за нее не сложат в честь меня похвальных касыд. Пусть Сулейман сам достает картлийских правителей, раз не сумел их захватить раньше», – подумал он. Вслух же сказал ему:

– С востока и севера подходов к крепости нет. Будешь брать с юга и запада. На «бараньи лбы» особенно не надейся. Видишь, перед воротами площадка мала; стенобитных машин там не поставишь. Прикажи побольше лестниц готовить. Лесу кругом много.

Все это Сулейман и сам видел. Он понял: наместник халифа предоставляет ему великую честь самому крошить свои старые зубы об эту мощную крепость. Сулейман ненавидел и боялся Мервана ибн-Мухаммеда, втайне называл его похитителем славы своих военачальников, но ответил почтением, сложив ладони и кланяясь:

– Воля Грозы неверных для меня закон.

После осмотра крепости Мерван приказал собрать всех военачальников.

– Мусульмане, перед вами сильная крепость неверных, – сказал он. – Вы возьмете ее, как взяли сотни таких крепостей, ибо для правоверных воинов нет преграды, если они стремятся в эдем. Повелеваю: сравняйте эту крепость с землей, картлийских и абазгских правителей возьмите живьем; кто доставит их мне живыми, получит награду. Остальных жителей отправьте к их Исе. Сердце мое скорбит от того, что не увижу я священного знамени ислама на развалинах Анакопии. Но более важные дела вынуждают меня покинуть вас. Да свершится воля Аллаха, правоверные!

Все распростерлись перед своим повелителем в знак почтения и повиновения. Мерван уехал в сопровождении тысячи головорезов кайситов. Сулейман отдал распоряжение готовить лестницы. К вечеру вереницы верблюдов приволокли мощные, но бесполезные здесь стенобитные машины. Так прошел первый день осады Анакопии. Уже в сумерках в лагерь пришел Юсеф. Он униженно подполз к Сулейману, прося выслушать его.

– Ты не сумел воспользоваться милостью Грозы неверных и умереть как мусульманин. Земля и небо не принимают нечестивца. Я прикажу тебя утопить. Не оскверняй моего взора. Прочь!

Юсефа схватили и поволокли, но он вырвался да снова бросился в ноги Сулейману.

– Ты, Сулейман ибн-Исам, Лев пустыни, славящийся мудростью, выслушай меня. Я, ничтожество, проникну ночью в крепость и, если будет на то воля Аллаха, открою ворота или спущу с крепостных стен веревки, чтобы воины, которым ты прикажешь, смогли по ним подняться в крепость.

Сулейман подумал, что простая заноза может вызвать смертельную болезнь. Пусть же Юсеф эта грязная заноза – проникнет в Анакопийскую крепость. Может быть, что-нибудь и получится из этого? В конце концов, Юсеф имеет право на смерть, достойную мусульманина.

– Иди и попытайся еще раз, – разрешил Сулейман.

Юсеф ушел. До самого рассвета назначенные люди ждали от него условного сигнала. А утром, во время намаза, все увидели, как с крепостной стены сбросили злополучного начальника кельбитов. Все заметили что он жив, но так и остался лежать у подножья стены. Видно, и впрямь его не принимали земля и небо.

ЗАВЕЩАНИЕ ПОТОМКАМ

...И дали они друг другу клятву твердую в том, что не будет вражды между ними... «Картлис цховреба».

1

После короткого отдыха Гурандухт выглядела свежей и блистала красотой. Cказано – молодость! Будто не было позади страшного боя и бегства сквозь грозовую ночь. Хибла отнеслась к ней как к родной сестре. Женщины быстро сблизились. Гурандухт попросила Хиблу показать ей Анакопию. Они поднялись на стену цитадели. Дочь Мириана с состраданием смотрела на анакопийцев, покидающих свой город. Она и здесь не чувствовала себя в полной безопасности.

– Живой не дамся. – Она показала Хибле маленький кинжал. – Но я осквернила его. Когда мы прорывались сквозь окружение, один саркиноз вцепился в меня и я... – Гурандухт вздрогнула от пережитого ужаса. – Осторожно, отравлен, – предостерегла она.

– Знаю, у меня тоже был такой кинжал. Я его не ношу с той поры, как позволила моему повелителю впервые войти ко мне.

Хибла лукаво взглянула на девушку; она старалась отвлечь гостью от горьких дум. Та грустно улыбнулась.

– Дай бог, чтобы и мне он не понадобился.

К вечеру Гурандухт стала беспокойной. Хибла думала, что ее тревожит приближение мусульманского войска, но после неудачной погони арабов за Апста зыхьчо она поняла: причина в другом. Завидев их дозор, гнавшийся за апсилами, Гурандухт впала в отчаяние; когда же Апста зыхьчо с сыновьями благополучно проскочил в крепость, она разочарованно воскликнула:

– Ах, это не он!

Хибла смекнула: не Леона ли девушка ждет?

– Мусульмане уже пришли. Теперь архонт если даже и вернется из Собгиси, не сможет проникнуть в Анакопию, – сказала она, чтобы проверить свою догадку.

От лица Гурандухт отлила кровь.

– Горы укроют архонта лучше крепостных стен, – добавила Хибла, радуясь своей догадливости.

– В такое время эристав не должен покидать свой народ.

Гурандухт хотелось говорить о Леоне, Хибла это заметила, но самолюбиво возразила:

– Здесь мой повелитель с воинами. – Она с вызовом посмотрела на Гурандухт: поняла ли та, что речь идет о ее муже Федоре? – Здесь правители Картли – твой отец и Арчил, с ними верные тадзреулы.

– Не будь кахетинского тадзреула Петре и его сыновей, погибла бы я, – проговорила Гурандухт. – Несчастный Шакро, он только что вернулся из тяжкого хазарского плена... – Она вдруг вопомнила о том, что перед ней дочь хазарского кагана, и растерянно замолчала. Та догадалась о причине ее замешательства и мягко сказала:

– Мы ведь только женщины.

– ...А вчера, защищая меня, доблестные кахетинцы были сильно изранены. Я еще не навестила их, – печально договорила Гурандухт..

– Пойдем к ним, – предложила Хибла.

В это время показалось арабское войско. Женщины с тревогой наблюдали, как оно растекалось, заливая все пространство между крепостью и морем. Хибла возбужденно заговорила по-хазароки, потом спохватилась и снова перешла на греческий.

– Ненавижу их, проклятых! Мусульмане разрушили нашу древнюю столицу Семендер; они и сейчас не дают покоя моему народу. Говорят, что почитателей ислама столько, сколько песчинок в их пустынях. Наши воины косили их, как траву, но трава после покоса растет еще гуще. С корнем их надо, с корнем...

Древняя загадочная Азия взглянула на Гурандухт из желтых чуть раскосых глаз хазарки. В них вспыхнула жестокость. «Такая ни перед чем не остановится», – подумала Гурандухт с возникшим вдруг беспокойством.

– Уйдем, я не могу их видеть! – сказала Хибла.

Женщины отправились к раненым. Они вошли в комнату, где лежали кахетинцы – Петре и его сын, в тот момент, когда там хлопотала знахарка Шкуакуа.

– Пей, богатырь, скоро поправишься, – говорила она, подавая Петре большой глиняный горшок с каким-то варевом. Тот отталкивал ее руку.

Завидев женщин, Петре взмолился:

– Скажите этой колдунье, пусть принесет мне вина.

– Будешь противиться лечению, я буду думать, что ты трус и хочешь отлежаться в цитадели, пока другие насмерть бьются с врагом.

Когда Хибла перевела слова знахарки, у Петре выкатились глаза, а усы поползли вверх.

– Не будь ты старой ведьмой, показал был тебе... Давай свое пойло, чертова невеста!

Петре понюхал питье, с опаской взглянул на сына – не смеется ли тот над ним, но Шакро лежал с закрытыми глазами, весь в поту и с нездоровым румянцем на впалых щеках. Петре сделал глоток. Прохладное питье пахло медом, мятой и еще какими-то душистыми травами. Он выпил весь отвар и отер усы.

– Если твое пойло столь же полезно, сколь приятно, я прощу тебе оскорбление, – сказал он одобрительно.

Гурандухт улыбнулась Петре и осторожно присела у постели Шакро. Хибла осталась стоять. Больному всего двадцать пять лет, но выглядит он стариком. Плененный Шакро покорился своей судьбе, но не кагану; он лишь молил бога послать ему смерть как избавление. Однажды ночью к нему в яму спустились два закутанных до самых глаз хазарина; они сняли с него оковы и тайком вывели на поверхность. От свежего воздуха у Шакро закружилась голова. Он едва держался в седле. Они ехали по ночам, а днем отсыпались в оврагах, прячась от хазарских разъездов. На границе Кахети ему сказали: «Дальше твоя земля. Не попадись арабскому дозору. Иди в Эгриси. Никому не говори о том, что тебя освободили, а спросят, скажи: сам убежал». Так и не узнал Шакро, кому он обязан освобождением, а если бы и узнал – не смог бы отблагодарить: Дадына уже не было в живых, а Юкук-шад не нуждался в его благодарности. Увидев состояние Шакро, Хибла почувствовала себя перед ним виноватой. Ведь это ее отец томил его в подземелье.

– Он болен и потерял много крови, – сказала старуха. – Но его душа в моих руках; я не отдам ее духам гор.

Шакро открыл глаза; он вымученно улыбнулся Гурандухт, потом перевел взгляд на Хиблу. Долго всматривался в нее. Зыбкое сознание подсказывало ему: эти или такие же глаза он уже видел, но где? Когда? Вдруг лицо больного исказилось.

– Хазар!.. Хазар!.. – закричал он, вытянув руку в сторону Хиблы. Шакро заметался в бреду. Петре обеспокоенно смотрел на сына. Шкуакуа ворчливо проговорила:

– Его душа в огне. Не тревожьте больного. Уходите!

Женщины вышли, удрученные состоянием Шакро.

– Не обижайся, ты видишь: он очень болен, – сказала Гурандухт расстроенной Хибле.

Петре удивился: старуха царевен выгнала! Он почувствовал, как по всему его большому телу разлилось приятное тепло, а многочисленные раны перестали гореть огнем. «Старухино пойло действует», – подумал он, засыпая впервые за много дней.

2

Утром, после намаза, арабы стали готовиться к штурму. Ночью по приказу Мервана ибн-Мухаммеда приволокли стенобитные машины. Громадные дубовые кряжи, окованные с одного конца медью, висели на козлах. Это были «бараньи лбы». Раскачивая их, осаждаюшие наносили ими сокрушительные удары по крепостным воротам, долбили стены. Но анакопийцы спокойно смотрели на грозные орудия разрушения. Подкатить их к воротам Анакопийской крепости было почти невозможно, а против толстых стен они были бессильны. Гораздо больше беспокойства вызывали сотни легких штурмовых лестниц. Арабы полезут по ним на стены в великом множестве. Сумеют ли осажденные от них отбиться?

От вражеского стана отделился воин и поскакал к крепости. Всадник был огромен: ноги великана почти доставали до земли, спина лошади прогибалась под его непомерной тяжестью. Такого страшилища в образе человека анакопийцы еще не видели. Араб смело подъехал к крепости и стал выкрикивать что-то, потрясая под стать ему копьем. Мириан спросил, есть ли в Анакопии человек, хорошо знающий арабский язык. Такой человек нашелся; им оказался кузнец Камуг, который когда-то побывал в плену у арабов, познал их язык и тайны кузнечного дела. Камуг поднялся на крепостную стену.

– Эй, ты, носорог, с чем прислал тебя твой начальник? – спросил он араба.

– Сын шакала, ты неправильно назвал меня носорогом. – Я Абдуррахман-Слон.

– Ты обожравшаяся свинья, а язык у тебя длиннее слонового носа. Говори, что тебе приказано!

Араб разозлился.

– Ты, крыса, оскверняющая язык мусульман, слушай: Лев пустыни Сулейман ибн-Иссам, чей грозный рык повергает неверных в страх, повелевает: пусть правитель Абазгии Леон выдаст нам картлийских правителей, и мы уйдем, не тронув вас и вашего города. С абазгами мы не ведем войны. Если абазги воспротивятся требованию Льва пустыни, тогда от города не останется камня на камне. Лев пустыни дарует вам час для ответа.

Араб бросил презрительный взгляд на Юсефа, лежащего под стеной и вернулся к своим. Когда Камуг перевел слова посланца из вражеского стана, среди абазгов послышались гневные возгласы. Слыханное ли дело: враг осмелился предложить им вероломство! Федор вскочил на помост и заговорил с возмущением:

– Абазги не для того укрепили Анакопию и приняли под защиту ее стен картлийцев, чтобы выдать их мусульманам. Своим постыдным предложением начальник мусульманского войска оскорбил нас. Мы не нарушим завета предков, повелевающего нам защищать в своем доме гостя, кто бы он ни был. Картлийцы же не просто гости – братья наши. Пусть мусульмане идут, мы готовы сразиться с ними.

Мириан растроганно обнял Федора.

– Мы никогда этого не забудем и потомкам накажем хранить твои слова как клятву на верность нашему союзу, – сказал он. – Картлийцы, вы слышали достойный ответ врагу наших братьев-абазгов! Нас мало, в каждом бьется сердце льва, и с нами наши братья-абазги. Сегодня на стенах Анатолии мы будем биться за нашу Картли. Кому из нас уготовано погибнуть, пусть погибнет со славой, кто останется жив, тому остается завет погибших – разжечь огонь в древнем очаге Картли и возродить нашу разоренную родину. Воины, будущее Картли в ваших руках!

– Ваша!

– Смерть врагам!

Католикос Табор призвал воинов:

– Братья во Христе, помолимся перед битвой.

Католикос и архиепископ анакопийский Епифан обходили строй коленопреклонных воинов. Перед ними два воина несли святыню абазгов – нерукотворную икону Богородицы. Табор окуривал воинов голубым дымом ладана из кадильницы, а Епифан кропил их святой водой. Они призывали Матерь божью к заступничеству перед Всевышним, дабы укрепил он дух христолюбивого воинства своего на битву с погаными нехристями и не оставил их своей милостью. Поддавшись общему порыву, стал на колени и Богумил. Странный, еще никогда не испытанный восторг охватил его душу. Он с удивлением взглянул на Хрисулу; та истово молилась, призывая бога хранить ее любимого.

– Крестись, Золотой, крестись и верь в Христа – спасителя нашего, – шептала она.

Богумил неумело перекрестился. Христианская вера захватила славянина общей молитвой к богу, потому что нет у человека силы противостоять тому, что объединяет всех, а все в этот момент искали спасения в вере и потому верили. Что из того, что Богумил еще не был крещен? Он хотел верить и потому поверил во всемогущего бога христиан, в руках которого были не только победа или смерть защитников Анакопии, но и их загробная жизнь. А что же грозный бог Перун? О нем Богумил в эту минуту не думал. Языческий бог без сопротивления уступил душу Богумила христианскому богу.

Через час тот же всадник-великан вновь подскакал к крепости и прокричал:

– Хромой шакал, терпение Льва пустыни истощилось. Если абазги решили спасти свой город и свои жизни, пусть выдают нам картлийских царей!

– Передай своему начальнику: абазги никогда не были и никогда не будут предателями, – ответил Камуг. – И еще скажи: мы, абазги, приглашаем его заменить в нашей отаре подохшего от старости козла.

– Я вырву твой грязный язык и отдам собакам, – пообещал араб. Слушай, ты, хромой шакал, если есть среди вас настоящий мужчина, пусть выходит на единоборство со мной. Воины, смущенные вызовом, зашептались: очень уж вид у араба был грозен. А он продолжал издеваться над осажденными:

– Абазги, вы не воины, а скопцы; любого из вас я сделаю падалью для ворон.

Зураб заскрежетал зубами:

– Я пойду сразиться с ним.

– Пойду я, – спокойно, но твердо возразил Богумил.

Он поймал на себе встревоженный взгляд Хрисулы и отвернулся, боясь, что она при всех начнет отговаривать его от поединка. Но тут вышли Гуда и Ахра.

– Вы оба сильные и храбрые воины, оба достойны, сразиться за Анакопию с этим слоноподобным чудовищем, – сказал Гуда. – Но враг оскверняет своим присутствием нашу землю, предлагая нам вероломство, оскорбляет наш народ. Древний закон гор повелевает, чтобы на оскорбление ответил абазг. На поединок пойду я. Оспаривать доводы Гуды было трудно и, пожалуй, оскорбительно для абазгов. Богумил и Зураб это отлично понимали, сознавали они и то, что в Анакопии нет человека, который мог бы противостоять великану-арабу. Они и сами едва ли надеялись его одолеть, но готовы были сразиться с ним и погибнуть, дабы враги не говорили, что в Анакопии засели трусливые шакалы. Но тут решительно запротестовал Ахра. Он наотрез отказался уступить Гуде право сразиться с арабом. Спор решил жребий. Перехватывая рукой копье после Гуды, Ахра взялся за самый его конец. Зураб и Богумил с сомнением посмотрели друг на друга. Смутился и Гуда. Ахра – рослый и сильный воин; в борьбе среди абазгов ему не было равного, но одолеть великана Ахре, ясно, не удастся.

– Скажи агарянину: биться будем без оружия, – проговорил Ахра, отправляясь к воротам.

Камуг прокричал: – Слушай, ты, помесь слона и носорога: сейчас против тебя выйдет мой младший сын. Он вызывает тебя биться голыми руками.

– Давай, хромой шакал, своего щенка. Сейчас ты увидишь, как я сверну ему шею.

Араб слез с лошади, сложил оружие и обнажился до пояса. Увидев Ахру, великан презрительно засмеялся.

– Неужели в Анакопии не нашлось настоящего мужчины? – Он поманил Ахру пальцем.– Иди, щенок, иди. Сейчас я для потехи оторву тебе уши, потом повыдергиваю руки и ноги, а под конец сверну голову.

Ахра тоже обнажился, и все увидели как он высок, строен и мускулист. Его сложение могло бы послужить Фидию^[56] прекрасной моделью. Молодой абазг шел без страха, но чем ближе он подходил к арабу, тем, казалось, становился меньше и слабее по сравнению с волосатым чудовищем. Ахра стал обходить великана по кругу, заставляя того топтаться и поворачиваться на месте, дабы не оказаться спиной к противнику. Оба войска с жадным интересом следили за поединком. Все понимали: сейчас решается извечный спор между грубой силой и ловкостью: кто кого? Арабское войско потешалось над нерешительностью Ахры, а картлийцы и абазги удрученно молчали. Мириан сердился:

– Зачем его выпустили? Зря погибнет молодец.

Однако пренебрежение к врагу, даже к самому ничтожному, еще никому не пошло на пользу. Могучие слоны и те проявляют осторожность: они, например, остерегаются мышей. Слон знает, маленькая мышь может забраться ему в уши. Но араб, хотя и звался Слоном, был глуп и самоуверен. Ему надоело выжидательное кружение Ахры. С необыкновенной для его громадного тела быстротой он сделал бросок и схватил было Ахру за руку, но тот с еще большей быстротой вывернулся и отскочил. Великан взялся за бока и захохотал; пренебрежительно зашумело и арабское войско, но общий смех внезапно оборвался. Ахра метнулся к гиганту. Его сильное тело, содранное в комок, словно камень, выпущенный из пращи, ударило в колени араба. Послышались хруст костей и дикий вопль. Ахра вскочил, схватил тяжелое копье араба и с силой метнул его в поверженного врага. Это произошло столь быстро, что оба войска застыли в изумлении. Гигант ревел, как недорезанный бык. Встать он не мог – у него оказались сломаны обе ноги, а в боку торчало его же собственное копье. Арабские воины растерянно смотрели на своего бесславно умирающего богатыря, а когда спохватились, Ахра был уже в крепости. Абазги и картлийцы с восторгом встретили победителя. Нежданная победа молодого абазга в поединке с арабом-великаном воодушевила осажденных; все увидели в этом доброе предзнаменование.