Текст книги "Роман Суржиков. Сборник (СИ)"
Автор книги: Роман Суржиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
А уж за морем…
Алия уже не могла оторваться от этих рассказов. Мир, отгороженной от нее бастионами мужеской опеки, был невообразимо велик, оглушительно разнообразен. Сказки, что рассказывала мать, становились тусклы против этой реальности. Алия боялась даже мечтать своими глазами увидеть все это: вдруг от ее прикосновения дивные картины рассыплются, окажутся будничными и серыми?.. А вдруг, это просто вымысел, вдруг Ритгар сочинил все лишь потому, что ей нравится звук его голоса?..
В любом случае, – думала Алия и жесткой метлой загоняла мечту в подобающий ей темный угол, – в любом случае, я стану матерью. Матери подобает быть дома и растить ребенка. Так правильно.
Правильно.
Правильно – это ведь не чувство, верно?..
Спустя три недели после ранения, Ритгар настолько окреп, что смог свободно ходить. Тогда он попросил Алию вернуть ему меч.
– Ты решил уйти?.. – с огорчением спросила девушка. – Ты еще слишком слаб…
– Но я могу ходить, а значит, смогу уйти из крепости. Я и так утомил тебя, – он и сам не хотел уходить, потому добавил еще: – Да и твой муж может скоро вернуться из дороги. Тогда нам придется сразиться, а я уже достаточно силен, чтобы убить его. Это сделает тебя несчастной.
– Мужа не будет еще добрую неделю, а ты еле ходишь! Останься хоть на три дня.
Он кивнул.
– Но меч все равно верни. Мне нужно упражняться.
Алия принесла его оружие и сказала:
– Можно, я посмотрю?
Грозная быстрота его удара засела в памяти, как и холодок смерти у затылка. Хотелось увидеть со стороны.
– Смотри.
Ритгар начал двигаться. Словно рассказы о дальних странах, это было не похоже ни на что. Мечники барона, рыцари, даже сам отец дрались совсем иначе. Кочевник не старался вложить много силы в удар – плохонькая сталь его меча неспособна была прорубить доспех, и он знал это. Но его движения перетекали одно в другое, как и слова. Невозможно было различить начало и конец выпада, рука с мечом никогда не останавливалась – она плясала непредсказуемый дикий танец, и солнечный блик на клинке чертил в воздухе сияющие узоры. Казалось, по залу летают молнии.
– Я хочу узнать, как ты это делаешь. Можешь показать медленней?
Он перехватил меч за острие и рукоятью вперед подал Алии.
– Держи.
Стал позади от нее и сжал в ладони ее запястье.
– А теперь смотри.
И повел ее рукой. Руби не сверху вниз, а наискось. Вот так. Тут же заворачивай и веди дугой, будто рисуешь подкову. Вот так, таак… Не бей со всей силы – тогда тратишь время, чтобы остановить клинок… Видишь? Так плохо, нужно двигаться непрерывно! Одно движение, и другое, и третье! Никаких остановок, меч течет, как вода… вот, так! Да! А когда видишь, что враг открылся – тогда… ФШШШХ!
Воздух распался надвое под сталью, и они замерли на миг. Сердце колотилось. Глаза горели.
Алия обернулась к нему.
Хотелось того, что неправильно. Совсем неправильно. Нельзя.
Он сжал ее и притянул к своим губам.
Она вырвалась, отскочила, сказала:
– Муж.
Сказала:
– Не смей.
Но продолжала смотреть в глаза.
Меч остался в его руке, и Алия отчетливо поняла, что не в силах помешать ему, если он решит.
– Возможно, у вас иначе. Возможно, ты не поймешь, почему нельзя. Но так нельзя.
– Я пойму, – неожиданно сказал он. – Я понимаю. Извини меня, хозяйка смерти.
– Ты второй раз назвал меня так. Что это значит, Ритгар?
Его брови поднялись дугами: ты не знаешь?! Большинство женщин кочевого народа способны рожать детей и растить их, способны готовить еду, шить одежду и кормить коней… и все. Но есть такие, кто может не только давать жизнь, но и отбирать. Есть женщины, что умеют сражаться. Они слабей мужчин, но яростней в бою, свирепее, безжалостней. Они беспощадны. Мудрые говорят: женщина знает, как подарить жизнь, а если она знает к тому же, как ее отнять, то чувствует власть над жизнью и смертью. Мужчине это не дано. Хуже нет, чем встретиться в бою с хозяйкой смерти. И мало найдется воинов более уважаемых, чем они.
– Ты думаешь, я такая? – спросила Алия.
– Я не знал, что среди твоего народа есть хозяйки смерти. Но ты…
– Я не убила никого.
– Ты сможешь. Это в твоей крови.
Алия хотела возразить, но дыхание сбилось. Жгучая свобода распирала грудь изнутри.
Она взяла у кочевника меч и повернулась спиной.
– Давай продолжим.
Три последних дня пролетели как один.
Вечером третьего Ритгар сказал, что перед рассветом уйдет.
Алия сказала: возьми меня с собой.
И он сказал: я не вор.
Она сказала: а я – не вещь, принадлежащая мужу.
И он сказал: ты носишь ребенка, я заметил. Он вырастет дикарем, а рыцари, как твой отец, будут пытаться убить его.
Она сказала: он вырастет воином, седьмым в роду. Я научу его тому, что знаю, а ты – тому, что знаешь ты. Лучше его не будет.
Он сказал: ты хочешь жить в степи? Ты сможешь?
Она сказала: нет, я хочу увидеть мир. Горы, медведей, корабли, дворцы. Кочевники ведь кочуют, верно?
Еще она сказала: я уговаривать должна, так что ли? Я не стану.
А он сказал: не должна.
И стиснул ее в объятиях.
Алия проснулась от криков.
Тревога ворвалась в ее сон, и девушка оказалась на ногах, и арбалет, висевший на стене, уже был в ее руке, а она все не понимала, почему внизу лают мужские голоса и так громко гудят шаги о доски пола.
Она взвела тетиву и вышла на лестницу.
Внизу лицом к лицу стояли Ритгар, сын Измира, и ее муж. В руках обоих было оружие.
– Стойте! – крикнула она. – Прекратите!
– Девочка, что это происходит? – прогудел муж.
– Повторю медленно, – произнес варвар, – я хочу уйти отсюда с твоей женой. Но я – не вор. Сразись за нее, если можешь.
– Ну, щенок!.. – взревел купец и взмахнул топором.
Он был выше Ритгара на голову и шире чуть не вдвое – казалось, бык вышел на бой против овцы. Но шансов на победу у него не было, ни единого. Ритгар легко ушел от удара, не парируя его, затем от второго – и вот уже оказался за спиной купца. Тогда рубанул сзади по ногам, и купец рухнул на колени. С криком попытался развернуться, достать варвара последним ударом, но кривой меч рассек его предплечье, и топор отлетел в сторону. Ритгар стал над поверженным врагом, упер клинок ему в шею.
– Ты ее не заслуживаешь, боров. Алия права, что хочет уйти от тебя.
– Что?..
– Прекрати, Ритгар! – хлестко крикнула девушка. – Оставь его в покое!
Варвар обернулся, недоумевая.
– Почему?.. Ты же сама хотела!..
– Я хотела просто уйти! Как ты мог подумать, что я желаю смерти мужу?!
– Но это правильно! Так нужно! – Ритгар пожал плечами, словно разжевывал ей. – Я же не вор, чтобы просто увести тебя! Ты будешь моею, когда он умрет…
– Не умрет.
Алия подняла арбалет.
– Я не позволю тебе, Ритгар. Это мой муж. Он заботился обо мне. Он любил. Я не позволю убить его.
Внезапно купец рванулся. Меч в руке варвара тут же взлетел, в воздухе перегнулся подковой и метнулся вниз. Прежде, чем он раскроил горло купца, арбалет в руке Алии звонко тявкнул.
Ритгара бросило в сторону. Судорожно взмахнул руками, уцепился за древко, торчащее из груди, застонал. Перевел взгляд на Алию – и замер, уставившись. Глаза как-то сразу поблекли, горечь и обида испарились из них, осталось стекло…
Алия побрела вниз ступенями, арбалет выпал из ладони… Она задыхалась. Рыдания рвались – и не продавливались сквозь сжатое горло. Нестерпимо сухо. Как в белой земле. Как под песком.
Ей не было никакого дела до мужа, однако он исхитрился подняться и пробасил:
– Это что за фокусы, малютка? Ты сдурела совсем?! Это как – уйти?
Она обернулась и долго силилась понять слова.
Купец схватил ее за плечо:
– Ты слышишь меня?! Сейчас же скажи, что все это бред, что мне это привиделось или послышалось, или черте что еще!
– Тебе. Не. Послышалось, – выдавила Алия, за каждым словом сглатывая ком. – Я. Хотела. Уйти. Я. Полюбила. Его.
Муж больно сжал ее и дважды встряхнул.
– Как?! Скажи: как?! Как ты смеешь, девка??
– Только что, – прошептала Алия чуть слышно, – я застрелила любимого человека, чтобы спасти тебе жизнь.
– Сука! – крикнул муж и отшвырнул ее. Она споткнулась, упала на пол.
– Дрянь! Моли о прощении, чтобы я только не выкинул тебя на двор, к собакам!
Она поднялась, держа в руке изогнутый кавалерийский меч Ритгара.
– Я – не твоя вещь, чтобы ты мог выкинуть меня, либо оставить. И я ухожу.
Когда он вновь попытался схватить ее, клинок дважды сверкнул бликом. Обе заросшие щеки купца залились кровью. Он заорал и закрыл лицо руками.
Не оборачиваясь более, Алия вышла из дому.
* * *
– Твой отец… Он был кочевником, воином степей. Его звали Ритгар, сын Измира. Его народ десятилетьями враждовал с нашим – это так. Но он был славным бойцом – бесстрашным и искусным; сыном шести поколений воинов. Теперь его кровь – в твоих жилах, как и кровь деда. Помни это и будь достоин.
ЛАНА
Волосы девочки были цвета солнечных лучей летним днем после грозы. Огромные глазищи беззащитно распахнуты навстречу миру, а кожа столь гладко бела, словно в жилах под нею вместо крови струилось молоко.
– Редкая вещица, дорогого стоит, – мурлыкнул сквозь усы советник, впервые увидав Лану в колыбели.
Впрочем, герцогине-вдове он сказал иное:
– Вашей дочери суждено быть любимой – для этого она создана. Так научите ее быть любимой! Любите Лану, ваша светлость.
Герцогиня-вдова любила дочь как могла и умела – не больше и не меньше того. Кормилиц брала дородных, служанок – расторопных и пугливых, гувернанток – старых дев из благочестивых семей. Раз в день брала дочь на руки и целовала в макушку, пухлой ладонью в перстнях никогда не била по лицу. На сотни вопросов, что сыпались из любопытной девочки горохом, герцогиня отвечала с великой обстоятельностью, глубоким грудным властным своим голосом. Однако вскоре теряла терпение и звала тогда советника, прищелкнув пальцами:
– Будь добр, объясни.
Он и объяснял:
– Ты будущая женщина, Ланочка. Ты ребенок сейчас, но придет время – и станешь женщиной.
На слово «женщина» он ронял придыхание, и Лана радостно переспрашивала:
– Стану как мама?
– Как мама.
– А скоро ли стану?
– Когда научишься.
– А у меня получится?.. – щечки Ланы наливались персиковым соком.
– Наука проста, – говорил советник. – Женщина – сосуд, и дело ее вмещать. Сила твоя сложится из того, что ты впитаешь в себя, точно как море складывается из рек, в него впадающих.
Лана впитывала. Вычурное разноцветье платьев на балу, мраморный голос матери, нестройный гомон улиц и звон мостовой о подковы, изумруды росы на плюще по стенам южной башни, хрустальную свежесть ручьев в саду, бряцанье доспехов, гундосую перепалку воронов и прищур лучников на стенах… Девочка принимала все и росла. Жизнь втекала в ее большущие, восхищенные зрачки.
Лана расцветала. Округлялись бедра и плечи, пухли губы, румянились щеки. Она была выше сверстниц, а волосы кудрявились и венчали голову пышной короной. Одного взгляда хватало теперь, чтобы узнать в ней юную герцогиню.
Когда пришел срок, она влюбилась. Лана вбежала к матери, и взахлеб, срываясь на шепот, рассказала… Герцогиня-вдова гневно взмахнула рукой, но дочь не умолкла – ее переполняло, лилось через край. Мать ударила ее по щеке.
– Две недели не выйдешь из комнаты. На хлебе и воде. Надеюсь, научишься сдержанности.
Когда советник вошел к ней, слезы уже высохли. Лана обнимала свои белые колени и глядела с терпкой печалью.
– За что, скажи? В чем я виновата?
– Ты полюбила, Ланочка. Этого делать не следовало.
– Разве любить нельзя? Отчего?!
– Любовь – жадное чувство. Она заставляет бороться… а борьба не дело женщины. Добиваться, захватывать – удел мужчины, судьба женщины принимать. Тебя полюбят, ты примешь его любовь и лишь тогда полюбишь сама. Никак не раньше.
А позже пришла война. Странное дело: она, казалось, не прибыла извне, а появилась прямо здесь, в стенах столицы. Зародилась в дворцовых залах тревожно-рваными нотами в голосах, гулкими и быстрыми шагами; выплеснулась на улицы, звеня шпорами, сверкая шлемами; стеклась к площадям волнами железных рыцарей, всхрапывающих коней, серых плечистых йоменов с алебардами… и, наконец, вытекла прочь сквозь городские ворота. Без войны в городе сделалось пусто и бессонно.
В числе прочих ушел и тот, кого Лане запрещалось любить: ускакал, разметая по ветру алый плащ. Лане не следовало ждать его, и она изо всех сил не ждала, стоя вечерами меж зубцов смотровой башни, и старалась не думать о воронье, которое тучами тянулось вслед за войском.
Затем война вернулась. Целыми днями она вливалась в ворота потоком хмурых крестьян с котомками, телег, кибиток; нестройной грязной цепочкой солдат. Рыцарей не было – в мутной этой людской реке не находилось места блеску… И вдруг отсек ее поднятый разводной мост; и Лане врезались чьи-то слова: «Правильно, и так жрать нечего».
– Как принять это? – допытывала она советника. – Я не могу, не умею. Вокруг одно горе, тоска, боль. Неужели это возможно принять?
– Ты женщина, – устало отвечал старый друг. – Ты должна верить жизни. Жизнь никогда не пошлет тебе того, с чем бы ты не справилась.
Когда мост опустился вновь, по нему ворвалась в город безупречно ровная череда конников под чужими штандартами. Похожая на железную змею, прогрохотала она улицами, врезалась во дворец. И вот Лана сидела по левую руку от матери, и молчала, как подобает, а по ту сторону стола бородатый южный лорд прихлебывал из кубка и отсчитывал: четыре замка… прилежащие им земли в излучине… право пользования прибрежными водами… сколько-то сотен… а может, тысяч… За каждым его словом герцогиня-мать поглядывала на советника, а тот отвечал ей молча, на миг опуская глаза. Потом южный лорд сказал:
– Это не все. Мой король желает еще кое-что, – и вперил в Лану острие взгляда.
– Спаси меня, – шептала Лана, а костяная луна заглядывала в оконце башни. – Ты мне как отец… даже больше, чем отец. Сжалься надо мной, не отдавай! Я погибну там, у них!
– Ты не понимаешь, бедная девочка. Ведь это и есть твоя судьба. Для этого ты рождена! Ты остановишь войну, и ты станешь королевой. И нужно совсем немного: просто смирись, и тяжесть упадет с плеч.
– Я не смогу… Прости, не смогу… Что угодно, но не это, – Лана распахнула окно, и месяц оскалился своей мертвецкой мордой. – Лучше умереть здесь… хотя бы дома.
Советник грустно покачал головой, вздохнул, пожевал губу.
– Ладно, – сказал, – собирайся. Я знаю, как выбраться из города.
Лунное серебро втекало в карету, когда шторка покачивалась на окне. Копыта дробью рассыпались по мостовой, и сердце невольно билось с ними в такт.
– Где мы?.. – спрашивала Лана, хотя и так понимала, что все еще в городе. Хотела слышать голос друга, чьего лица не видела во тьме.
– Скоро, уже скоро… – приговаривал советник.
Мостовая сменилась досками, затем землей. Экипаж закачался, постанывая на колдобинах.
– Ты – женщина, – сказал советник. – Твой удел – принимать. Ты будешь счастлива лишь когда научишься этому, и никак иначе.
– Почему ты говоришь это?
– Тебе предстоит урок. Есть одна штука, которую очень непросто принять… Но это нужно уметь, и ты научишься.
Карета замерла. Дверь распахнули снаружи.
– Я говорю о предательстве, – окончил советник.
Латники южного короля кольцом обступили экипаж.
* * *
– А что было дальше? Ну, расскажи, что же? Она погибла на чужбине? Умерла от тоски? Наложила на себя руки, чтобы не достаться врагу?
Маленькая принцесса обожала рассказы с трагичным концом, особенно те из них, где кто-то «накладывал на себя руки». Всем иным видам самоубийства персонажей она предпочитала утопление в море.
– Бросилась со скалы в море, да?..
– Нет, дорогая, не погибла, – дуэнья поцеловала нежную ручку инфанты и осторожно поднялась. – Тебе пора почивать, завтра я расскажу остальное.
– А что тогда? Убила чужого короля, чтобы отомстить? Прямо в свадебную ночь врезала ему в сердце стилет?
– Вонзила… – поправила дуэнья. – Нет, и этого не было. Прошу тебя, спи. Завтра ты все узнаешь, но сегодня время спать для принцессы.
Старая дева решительно направилась к двери, как вдруг звонкий голосок инфанты стал тихим и серьезным:
– Это была моя мама, да?..
Дуэнья обернулась. Девочка сидела, подобрав ножки. Рука теребила платиновые кудри, брови хмурились над большими удивленными глазами.
– Лана из сказки – это моя королева-мать? Южный король – мой отец?
– Доброй ночи, госпожа.
Дверь, скрипнув, закрылась за дуэньей.
МИРАНДА
Это случилось с Мирандой, когда шло ее тринадцатое лето.
Отцом ее был придворный музыкант, матерью – швея. Ночами отец играл для надменных лордов и развязных рыцарей, и ненавидел тех и других. Утром срывал на жене накопленную злобу, затем с легкой душой заваливался спать. Жена душила в себе слезы и садилась за работу. Шитье требовало сосредоточенности, женщине было не до слез… и не до дочери. Миранда рано поняла: родителям вовсе не нужны ее детские глупые дела, дурноватые вопросы, и даже ее неуклюжая помощь. Все, что было в ее силах – это оставить старших в покое. Порой бывало горько, но можно стерпеть.
Семья обитала в бревенчатом доме – большом, но сыром и вечно холодном из-за тени, которую отбрасывала крепостная стена. А по соседству с ними жил колдун.
Кто не знал колдуна, говорил: «Вот же странную домину выстроил этот парень!» – поскольку жилище его походило скорее на башню: узкое, торчащее, в три этажа, причем первый круглый, второй – квадратный, а третий – косой треугольник под односкатной крышей. Те же, кто знал жильца, говорили: «Эээ, внешность обманчива. В обычном людском доме этакая нечисть поселилась!..» – поскольку странностям жилища далеко было до странностей хозяина. Колдуну исполнилось неведомо сколько лет – не то тридцать, не то шестьдесят. Он ходил всегда по правой стороне улицы, куда бы ни шел, а площади обходил по кругу направо. Левый глаз всегда держал закрытым, и поверх опущенного века хной нарисован был зрачок, но не людской, а ястребиный. Колдун бродил по базарам, и не брал ни хлеба, ни сыра, ни мяса, а покупал лишь вещи старые и ни на что не годные: башмак без подошвы, ржавый обломок меча, монету с дыркой в середине, дохлую кошку. К себе в дом никогда не входил он через дверь. Выходил сквозь нее – это да, это многие видели, бывало и дважды на дню, а вот чтоб вошел в дверь – не видывал никто.
В тот памятный день с Мирандой вышло какое-то огорчение – так часто бывает, если ты ребенок и живешь в долу у крепостной стены. Может, высмеяли гончаровы мальчишки, или старуха-торговка обжулила на полпенни и вдобавок выбранила, а может, телега облила грязью с ног до головы – не вспомнится теперь Миранде, да и не важно, что именно вышло. Важно, что с тем огорченьем влетела она к маме. Из глаз лились слезы, девочка жаждала утешения и ласки.
– Ну, посмотрите на нее! – вскипела мать. – Будто мне своих печалей мало, так она еще подкинет! У всех дети как дети, у меня – несчастье на тощих ножках! Поди прочь, и без тебя тошно.
Миранда вышла. Слезы как-то сразу высохли, и внутри тоже все высохло. Как в русле реки под конец июля, стало пусто и мертво, только одна мысль выжила: «А ведь никому я не нужна!.. Вовсе никому!» С той мыслью ходила Миранда полдня. Перекатывала на языке, словно камушек соли, отгрызала по кусочку, обсасывала, давилась горечью – но выплюнуть не могла никак. А под вечер, когда съелась верхняя корочка мысли, открылась под ней серединка. Был там внутри вопрос. Как-то сразу Миранда ощутила, что это особый вопрос, что не ответит на него ни мама, ни тем более папа, и вообще никто из людей не сможет… кроме, разве что, одного. В иной день девочка ни за что не решилась бы, но сейчас отчаяние и пекучая горечь вопроса придали ей смелости. Она постучала в дверь к соседу.
Сперва раздвинулось оконце. Колдун выглянул зрячим глазом, затем нарисованным, затем отворил и спросил:
– Ты с чем ко мне?
– Ответьте, прошу вас! – холодея от страха, выпалила Миранда. – Для чего я живу?!
– Я спросил не ЗА чем, а С чем, – буркнул колдун и согнал со щеки большого мохнатого паука (тот перебрался на плечо). – Тебе от меня ответ, а мне с тебя что?
Девочка растерялась, глазенки ее округлились.
– Ага, сам вижу. Со слезами пришла… Ну, это кое-что, с этого будет польза. Заходи!
Он протащил ее за руку вглубь дома. В той комнате не было окон и свечей, царила темень, лишь мерцали на полке четыре склянки, наполненные, кажется, светлячками.
– Так что ты там надумалась спросить?
– Кому я нужна? Для чего я живу? Я, вообще, нужна хоть зачем-то?! – скороговоркой прошептала Миранда.
Колдун цепко схватил ее за подбородок и вырвал с макушки волос. Сунул в рот, пожевал, выплюнул.
– Тьфу… Неряха. Зачем-то нужна, это уж точно.
– Точно? Простите, но вы уверены?
– Уж ясно, уверен! Кобылу могу поставить против мышиного хвоста, что зачем-то ты нужна на этом свете.
– А… простите любезно… зачем? Какой смысл во мне?
– Уууу… – протянул колдун.
Щелкнул пальцами над столом, уронив дюжину искр в чашу. Металлический порошок, что был там, вспыхнул, в красных отблесках колдун внимательно оглядел лицо Миранды.
– Смелая девочка… Желаешь знать, зачем живешь? Уверена?
– Очень-очень хочу! Больше всего!
– Не пожалеешь?
– Ни за что.
– Что ж… сперва плата.
Одного за другим он взял двух черных пауков с крестами на спинах и посадил их на щеки девочке – на левую, затем на правую. Миранда ахнула, а колдун ухватил ее за руку и вывернул большой палец против сустава. От боли слезы брызнули из глаз девочки, насекомые тут же собрали их лапками и проглотили.
– Хорошо, – сказал колдун, снял левого паука и сунул себе за пазуху. – А теперь – смотри внимательно.
С этими словами он швырнул правого паука в огненную чашу.
Пламя вспыхнуло ярче и сделалось синим, затем фиолетовым. Миранда смотрела в него, и вдруг среди трепещущих языков со всей пронзительной отчетливостью увидела она…
СМЫСЛ.
Она не помнила, как вернулась домой. Очевидно, всю дорогу кричала, поскольку горло теперь саднило. Дома металась из комнаты в комнату, пытаясь найти ту, где будет не так страшно – но такой не было: все они располагались слишком близко к башне колдуна, к чаше с огнем и к… Миранда убежала из дому. Всю ночь бродила по переулкам, околицам, по грязным ремесленным трущобам, безлюдным захламленным торговым площадям… Она не замечала ничего, тяжкий груз на плечах отнимал все силы маленькой души ребенка. Смысл давил ее, как мельничный жернов, волок в глубину, в черноту, в ужас.
Наконец, обессиленная, Миранда уснула в чьем-то крохотном садике. А когда проснулась, поняла, что начисто позабыла увиденное в пламени.
Однако страх остался, и сделался отныне неизменным спутником Миранды.
Сначала девочка в пух и прах рассорилась с матерью. Миранда не желала больше учиться шить или куховарить – от этих занятий была польза, а польза неприятно близко лежала к смыслу. Швея свирепела, бранилась, срываясь на слезы – дочери не было дела. Ее новый ужас вытеснил прочь страх перед мамой. Зато с отцом отношения пошли на лад. Он был восхитительно бессмыслен, этот вечно злой и пьяный слабый человечек, и Миранда ощущала к нему тепло. Лишены смысла были и его песни под лютню – заунывные баллады о давних лордах, неизбежно смелых и могучих, да о давних принцессах, одинаково прекрасных, как серебряные монеты с профилем короля. Девочка охотно училась у отца этому искусству, даже, бывало, пела с ним вместе на свадьбах. Впрочем, вскоре Миранда открыла, что звуки лютни без пения милее ей – песни все же состоят из слов, слова содержат крупицы смысла.
Сверстники сторонились Миранды. Их отпугивала страшная тайна, поселившаяся в девочке, но она же притягивала и любопытство. Над девочкой больше не насмехались, говорили с нею осторожно и тихо, а если говорила она – обязательно слушали. Миранду, однако, мало увлекали разговоры. Куда больше радости она получала, в одиночестве гуляя по городу.
Напоенная жизнью столица была полна грозного очарования. Гранитные сорокафутовые стены, выдающиеся бастионами и турелями, ощетинившиеся зубцами; величавый герцогский дворец на холме, опоясанный рвом, в котором жили лебеди; взметнувшиеся над улицами вечно поющие акведуки – все это имело явное и очевидное назначение, потому отталкивало Миранду. Она находила много красоты в таких местах, где никто другой не догадывался искать. Девочка любовалась нежной травкой, что сеточкой проступала меж дорожных камней; медным кувшином со вмятиной, похожей на полумесяц; мхом на стене с капельками росы. Она увлеченно наблюдала, как некрасивая рыжая служанка целует пяточку младенца, и как жирный серый кот отгоняет муху, а та лениво взлетает, чтобы тут же вновь сесть на мохнатое пепельное ухо. Боже, сколько прекрасного в этом мире!
Миранда избегала размышлений, и, словно бы на зло собственному уму, выбирала простые телесные удовольствия – такие, как прогулки босиком, баня, вкусная еда. Она начала быстро полнеть, и мама трезво рассудила, что нужно поскорей сбыть дочку с рук, пока та не превратилась в корову или окончательно не свихнулась. С полной искусностью мать разыграла ту пару козырей, что имела на руках: глубокий и нежный голос дочери, печальные таинственные глаза – и выдала ее за аптекаря.
Любовь – это бесполезное, в сущности, чувство – пришлась по душе Миранде и на время завладела ею полностью, вытеснила собою тревогу и страх. Вдвойне радовало Миранду то, что мужем ее стал не рыцарь, или лордский сынок, и не бесстрашный моряк, и даже не могучий кузнец. Аптекарь был человеком тщедушным, нервным, с вечно наморщенным лбом, в жизни не держал меча или арбалета, грыз ногти при волнении, целовал жену отчаянно и быстро, словно она была кружкой с кипятком. Все это делало его лишь милее сердцу Миранды. Девушка переполнялась любовью и заботой, гложущая пустота внутри отступала, и приходило счастье.
Впрочем, спустя пару лет Миранда поняла, что муж мыслит исключительно числами и расчетами, не имеет понятия о красоте, и ошибочно верит, будто болезни можно исцелять микстурами. Он, в свою очередь, обнаружил, что жена вовсе неспособна вести хозяйство, да к тому же не видит ценности в серебряных бляшках с королевским портретом. Семья их рассыпалась, но, в угоду злым языкам соседей и, вероятно, богу, они остались жить в одном доме, старательно сохраняя благочестивую видимость.
Миранда нашла себе новое дело – взялась расписывать горшки и кувшины. Ей нравилось рисовать. Она избегала изображений людей, птиц, цветов (которые любили иные мастера), и выписывала орнаменты из цветных мазков. При всем многоцветьи красок, узоры выходили неуловимо печальные, нечто в них было от одинокого стога сена среди поля, или листка, сорвавшегося с дерева. Товар Миранды оставался не в ходу у покупателей. Она с удовольствием продолжала свое дело.
На время в город наведалась чума, и повседневная мещанская жизнь утратила смысл. Люди слонялись по улицам, глазели, перешептывались. Голоса сразу стали тише, шаги осторожней. Вчера и завтра исчезли – осталось только ныне. Тревожный, опустелый, лишенный будущего город был так созвучен душе Миранды, что хотелось плакать. В эти недели у нее раскупили весь товар с узорами, похожими на одиночество.
Позже болезнь уползла восвояси и утащила с собой судорожно рыдавшего аптекаря. В жизни не пробовавшая микстур Миранда осталась невредима.
Когда город оказался в осаде, Миранда взяла лютню и отправилась на стену. Находила место, где никому не мешала бы, садилась, перебирала струны, глядя в даль. Она не играла никакой конкретной мелодии, просто позволяла пальцам двигаться так, как велело сердце. Иногда пела – слова выходили бессвязны, незначимы, но мелодично текучи, как шум дождя или деревьев на ветру. Арбалетчики в широкополых шляпах, усатые ополченцы в вываренной коже, герцогские латники присаживались рядом, курили молча, кто-то дремал. Измученные многодневным напряжением воины отдыхали в этом странном облаке, окружавшем певицу. Однажды здесь оказался и сам молодой герцог. В сопровождении сквайра он стоял за спинами солдат, пока не кончилась мелодия, а тогда сказал:
– Я помню тебя девчонкой. Твой отец играл на пирах, иногда ты бывала с ним. Как твое имя?
– Миранда, милорд.
– Тогда ты пела о рыцарях и победах. Сейчас совсем иное.
– Я пою об этой войне, милорд. Так она звучит мне, – отвечала Миранда, холодея от страха.
– Никогда не слышал, чтобы война звучала так… Спой еще, я хочу послушать.
Ее пальцы дрожали, а горло сжималось, но отказать она не посмела. Прежде, чем уйти, герцог сказал:
– Спасибо, это было красиво.
В последующие дни он еще несколько раз подходил послушать, и всякий раз Миранде делалось тревожно. Потом она заметила, что невольно отыскивает взглядом его шлем с волчьей мордой и плащ, расшитый гербами. Миранда полагала, что герцогу не полагается самолично участвовать в сражениях, но оказалось иначе. Когда южане пошли на штурм и проломили ворота, лорд в волчьем шлеме рубился рядом со своими рыцарями, заливая кровью мостовую. Оттуда, где была Миранда, сложно было разглядеть многое, однако она прекрасно слышала гулкие удары тарана о доски, звон мечей, истошные вопли, тявканье тетив, свирепый голос герцога, выкрикивающего приказы. Война действительно звучала совсем не так, как казалось Миранде.
Южане откатились от стен и убрались восвояси. В тот вечер, когда город сиял кострами и пьяно орал на радостях, Миранда поняла, что больше никогда не услышит этого человека. От мысли сделалось печально… и спокойно. Печаль и покой Миранды уже давно привыкли ходить рука об руку.
Другим днем в ее дверь постучал герцогский сквайр:
– Милорд желает видеть вас.
Герцог предложил ей место за столом и кубок вина. Сел напротив.
– Я хочу нанять тебя.
– Вы желаете, чтобы я пела, милорд? Нынче вечером?
– И всеми будущими вечерами. Хочу, чтобы ты стала моим придворным музыкантом. Хочу, чтобы ты жила во дворце и пела, когда я попрошу.
Миранда оторопела, морозец прошелся по хребту. В этих словах определенно был некий пугающий смысл.
– Я живу в собственном доме.
– Неужели он краше дворцовых палат?
– Простите, милорд, но… я пою для души. Зарабатываю на жизнь другим делом.
– Каким же?
– Расписываю посуду, милорд.
– С детства считал, что дворцовая посуда скучна, и уж явно нуждается в росписи.
Причудливая, крикливо пестрая, тревожная жизнь потекла теперь. Миранде казалось, будто она на вечной ярмарке. Все кругом было блестящим и вычурным. Серебряные плащи, золотые гербы, десятки свечей где хватило бы одной, надменный лица, приторные слова, трехэтажные прически… Все было ювелирной мишурой, алмазной пародией на красоту.
Придворные пугали ее. В их словах всегда было три, четыре значения: в словах, между слов, между строк. Они презирали Миранду или ненавидели ее, но куда больше тревожило то, что и под ненавистью, и под презрением всегда скрывался второй смысл.
