Текст книги "Роман Суржиков. Сборник (СИ)"

Автор книги: Роман Суржиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

КАШТАН

1 место на «Свободном творчестве 2016»

– Я возьму тэ-ком, – сказала Винницкая.

Неправильное время глагола: нужно прошлое, а не будущее. Тэ-ком уже в ее руке – малахитовый цилиндр размером с пивную банку. Оранжевые ногти на зеленом пластике. Странно, когда у доктора крашеные ногти.

– Это последний, – сказал капитан.

– Я в курсе.

Она повела плечами, собираясь уйти. Капитан все смотрел и смотрел на ее оранжевые ногти, взгляд – как проволока под напряжением.

– Первый приоритет – защита граждан от заражения, – отчеканила Винницкая. – В «тубусе» двести пятьдесят неинфицированных. Я забираю их.

– И тэ-ком, – добавил капитан.

Сейчас он понял, что именно чувствует к ней: зависть. Не из-за малахитовой банки в ладони, о нет. Не чувствовать ни колебаний, ни намека на совесть – вот завидное умение.

– Всего доброго, капитан.

Винницкая развернулась и быстро зашагала к «тубусу».

– Через полчаса сюда прибудет сотня одноногих! – заорал капитан ей вслед. – Что прикажете делать с ними? Прочесть отходную молитву?!

– Я пришлю за вами медицинский челнок, – бросила доктор через плечо. – Дождитесь.

Поднимаясь по трапу, она уже набирала код на тэ-коме. Едва за Винницкой закрылся люк, серебристая сигара «тубуса» замерцала, подернулась искристой рябью и исчезла. И в ту же секунду возникла за двенадцать астрономических единиц отсюда – в телепортном приемнике «Терезы».

– Штатские, – буркнул сержант Хмель и смачно сплюнул. – Какого хрена командование отдали штатским?

– Их корабль – их правила…

– А нам за ними вычерпывать. От штатских одно дерьмо и сникерсы… Курить будешь, капитан?

Хмель сел на грунт и закурил. Не стоило бы садиться на этот грунт: с него, собственно, и началась лепра-Ф. Тут впору сострить про неминуемые язвы на сержантской заднице… Капитан Гончаров сел рядом и взял у Хмеля сигарету.

– Будем ждать, – сказал он, чтобы сказать что-то.

– Небо здесь – наркоману не привидится, – сказал Хмель, видимо, с той же целью.

Небо было густо-сиреневым с малиновыми полосами облаков. В двенадцати астрономических единицах над этим небом двигался корабль Красного Креста «Тереза», мучительно медленно приближаясь к планете. Челнок, посланный «Терезой», ненамного обгонит ее. Часов двадцать ему понадобится… Двадцать часов ожидания в обществе сотни одноногих.

Они прибыли, как и обещал фельдшер, минута в минуту. Вертушка опустилась на поле почти там, где еще недавно лежал телепортный «тубус» – трава не успела подняться.

Капитан Гончаров подошел к трапу, докуривая энную сигарету. Щелчком бросил бычок в борт вертушки, сказал фельдшеру, что показался в люке:

– Семен, Винницкая убралась. Вместе с «тубусом» и последним тэ-комом.

Фельдшер угрюмо кивнул:

– Согласно директиве. Все верно. Защита от инфицирования актуальна лишь для тех, кто еще не заражен.

– Не выпускай их из кабины.

– Зачем?

– Хочу с ними поговорить.

Кабина забита людьми: дети, мужчины, женщины, старики – все. Душно, пахнет потом, кондиционер не справляется. Всюду шмотки: чемоданы, рюкзаки, сумки, зимние вещи в чехлах, двухместная коляска, корзинка с котиком. Но люди, как один, одеты в майки: шея и плечи открыты. Кто помоложе, открыли и животы, подкатав материю. Такой сигнал: смотрите – на туловище нет язв! Выше пояса все чисто! Нас еще можно спасти!

Гончаров прошел вдоль кабины, присматриваясь к коже пассажиров. Действительно, духов нет, только сильверы. Одноногими или сильверами звали инфицированных на первой стадии лепры-Ф. Первая стадия – это когда язвы появились на ступнях, голенях, бедрах, но еще не поднялись выше пояса. Это когда стоишь одной ногой в могиле – отсюда и прозвище. Примерно за сутки лепра доберется до корпуса, и процесс станет необратимым. Таких, с язвами на туловище, зовут духами.

– Милейший, можно нам выйти?.. – спросила старушка с котиком.

– Скоро нас телепортируют? – крикнул кто-то из конца салона. – Дышать же нельзя, душегубка!

– У меня дети! – блондинка в синей майке приподняла младенца, словно желая ткнуть им в нос Гончарову.

Капитан откашлялся и сказал:

– Минуту тишины, господа штатские. Я должен сделать объявление.

– Побыстрее бы!.. – буркнула блондинка с детьми.

– Да, побыстрее.

– Вас не телепортируют, – отрезал Гончаров. – Так что спешить некуда.

Вот теперь повисла тишина. Именно такая, как он и хотел: волос урони – услышишь.

– Мы прибыли сюда, имея в распоряжении три медицинских челнока и шесть кабин для телепортации – «тубусов». Этого хватило бы, чтобы локализовать любой очаг инфекции. Но на месте выяснилось, что речь не об одном очаге. Потребовалась полная эвакуация всей колонии, и…

Он оборвал себя: «Кому, зачем я это говорю?! Самому себе? Им неважно, почему так вышло. Важно одно: да или нет?!»

– Нет, – рубанул Гончаров. – Вот главное, что вам нужно знать. Больше нет «тубусов» и нет тэ-комов, и челноков тоже нет. На планете сейчас ни единого средства, чтобы доставить вас на «Терезу». Через двадцать часов сюда снова прилетит челнок и привезет «тубусы».

– Двадцать часов?.. Господи…

– Но нам нужна немедленная помощь, мы заражены!

Кто-то потянул штанину вверх, обнажая голень с зелеными пятнами. За ним и другой, и третий.

– Да, вам нужна помощь. Она прибудет через двадцать часов. Те из вас, кто заразился в последние сутки, имеют хорошие шансы.

– А… остальные?

Он промолчал. Вопрос-то, по сути, риторический.

В кабине вдруг стало очень тесно. Сотня человек – по численности как одна рота. Раньше Гончаров почему-то думал, что это мало.

И вот еще: оказывается, он умеет читать по лицам. Теперь он без труда различал, кто заразился сегодня, а кто – из тех, остальных.

Хмель дернул Гончарова за рукав:

– Капитан… тут такое дело… – сержант поднял глаза к потолку кабины. – Это хорошая вертушка, высотная. Переоборудованная армейская МР-116.

– Вижу. И что?

– У нее корпус из дюралюминия. Весь, кроме иллюминаторов. Никакого пластика.

– Допустим. А где взять тэ-ком?

– Этого не знаю. Я тебе не бином Ньютона.

Да, Хмель прав: телепортный «тубус» можно сделать из этой кабины. Основное требование к «тубусу» – его корпус должен быть целиком металлическим и однородным по составу, чтобы автоматика телепорта смогла определить границу. А для этого достаточно заклепать иллюминаторы и люки пластинами, снятыми со внутренних перегородок. Выйдет цельно алюминиевая коробка, в которой можно…

Конечно. Два раза можно. Все упирается в тэ-ком, а не в «тубус». Чтобы «Тереза» нацелила телепортный луч, нужно послать сигнал по межпланетной связи. А тэ-комов нет. Все, что были, уже улетели с прошлыми группами. И у местных тэ-комов не найдется. Ноль шансов. Кто имел – уже давно послал вызов и махнул на «Терезу». Но… Чем черт не шутит.

Он вытер потный лоб и обратился к пассажирам:

– Господа, мы можем попробовать спастись своими силами. Но нужно найти рабочий тэ-ком. Нет ли у кого-нибудь из вас?

Красноречивая тишина. Еще бы.

– Ладно… Быть может, кто-то знает человека с тэ-комом, который еще не свалил отсюда?

– Никого нет… Все улизнули, кто мог… Зря вы открыли канал.

Да, зря. Нельзя было разрешать самостоятельную эвакуацию. Но командуют штатские из Красного Креста… Дерьмо. От штатских – только анархия и безнадега. И котики в корзинках.

– Ну же, думайте, вспоминайте! У кого-нибудь есть кум или сват, или троюродный дед, а у того – запой или грипп, или еще что-то, почему он валяется дома и все еще не улетел! Нам нужен один мужик с одним чертовым тэ-комом!

Встала худая женщина в огромном металлическом ожерелье – точно связка гранат на шее. Протянула Гончарову планшет. Он взглянул: на экране был открыт стишок.

– Какой богоматери, барышня? Мы что, на вечере поэзии?!

– Видите время публикации?

– Полчаса назад. И что?

– Этот поэт – Гай Пирс, он здешний.

– Все еще не понимаю.

Женщина щелкнула ногтем по экрану ниже стихотворения:

– А ссылки видите? Стих выложен на местный сайт, но продублирован на внешнем ресурсе. Полчаса назад Гай Пирс был здесь и отправил стих по межпланетной связи.

Гончаров уже тащил ее к выходу, схватив за запястье, и ожерелье позвякивало на худой шее.

– Знаете, где живет этот Гай Пирс?

* * *

Женщину звали Светлана. Имя – все, о чем капитан спросил в дороге. Он гнал со скоростью трех М, было не до болтовни.

Хмель же поинтересовался у Светланы:

– Вы давно… эээ…

Она тронула свое бедро гораздо выше колена.

– Ну, я вас не понимаю… – проворчал сержант.

– Отчего?

– Часов через десять вы можете того… стать духом. И сейчас не нашли дела поважнее, чем читать стишки?

– А что важнее?

– Ну… хм…

Сержант потер подбородок и умолк.

Они приземлились на лужайке у двухэтажной виллы – лаконичной, похожей на синий стеклянный куб.

– Ждите здесь, – приказал Гончаров и вбежал внутрь.

Он не думал, что понадобится помощь. Собственно, он ждал найти дом пустым. Пятьдесят минут назад Гай Пирс был здесь… это все равно, что прошлым летом.

– Господин Пирс?.. – крикнул Гончаров без особой надежды.

Автоматика дома повторила его слова, по комнатам разнеслось эхом: «– Пирс?.. – Пирс?.. – Пирс?..»

– Я здесь, – ответил хозяин. – Поднимайтесь на второй этаж.

Одна стена комнаты полностью прозрачна, за ней – море под сиреневым небом, перед ней – мужчина за столом.

– Вы Гай Пирс?

– Ни кто иной.

– Я капитан Гончаров. Обнаружена межпланетная трансляция из вашего дома. Я пришел за вашим тэ-комом.

– Я не отдам его.

Капитан нахмурился.

– Вы не уяснили. Я не прошу, а уведомляю. Ваш тэ-ком нужен для эвакуации. Я конфискую его.

Мужчина улыбнулся с оттенком сарказма:

– Позволю себе исправить вас, капитан. Вы пытаетесь конфисковать тэ-ком. Но без моей помощи не справитесь с этой задачей, а я вам помогать не намерен.

Гончаров оглядел его внимательнее. Стройный мужчина в узких штанах и шелковой рубахе с длинным рукавом. Одежда тонкая, летняя, под ней не спрячешь и батарейки. Рабочий стол – стеклянная панель без ящиков и тумб. На столе – лэптоп и каштан. Да, свежий каштан в полурасколотой ежистой скорлупе. Ни намека на тэ-ком.

– Вижу, вы осознали затруднение, – сказал поэт. – Быть может, захотите узнать положение тэ-кома с помощью пыток? Дерзайте, если угодно.

Капитан сжал кулаки, с трудом унял желание врезать Пирсу меж глаз.

– Господин Пирс, в данный момент сто человек ожидают экстренной эвакуации. Сто сильверов – в смысле, инфицированных на первой стадии. Каждый час ожидания снижает их шансы. К вечеру десяток уже будет обречен, к завтрашнему вечеру – вся сотня. Ваш тэ-ком позволит телепортировать их в бортовой лазарет прямо сейчас.

– Рад, что вы снизошли до объяснений, – поэт едва заметно кивнул. – Отвечу взаимностью. Мне необходимо окончить стихотворение. Полагаю, управлюсь за час. После этого тэ-ком будет ваш.

Гончаров почувствовал, как брови ползут на лоб.

– Из-за этого вы артачитесь?! Черт возьми, берите с собой лэптоп и дописывайте на борту «Терезы»! Сколько угодно, хоть «Евгения Онегина» сочините! До Земли месяц лететь!

– Я не собираюсь на «Терезу».

– Вы идиот? – уточнил капитан. – Объявлена полная эвакуация! Понимаете, что это? Завтра на всей планете не будет ни души. А если кто и останется, то точно помрет от лепры-Ф.

– Очень важная оговорка, – как-то печально произнес поэт и расстегнул ворот.

Ниже ямочки под кадыком зеленели два пупырышка – лепрозные язвы.

– Я дух, капитан. И хочу умереть на своей планете, а не в капсуле корабельного изолятора. Я никуда не полечу. Да и вы, как понимаю, не имеете права взять меня на борт.

Лишь теперь капитан рассмотрел лицо поэта: насмешливые умные глаза; тонкие губы, искривленные асимметрично – не то улыбка, не то болезненный оскал; ранняя седина в висках… быть может, возникшая вчера, от взгляда в зеркало.

– Соболезную вам. Но это не отменяет моего приказа. Отдайте тэ-ком.

– Это – последний тэ-ком на планете?

– Да.

– В таком случае, мое условие прежнее. Один час, капитан. Потом забирайте.

– Но почему? Зачем он вам? Все равно не улетите ни через час, ни завтра – никогда!

– Это устройство – последний способ связаться с Землей. Когда допишу, отправлю стих. Люди смогут прочесть. Один час, больше не нужно.

Гончаров сделал шаг назад. Приняв это за согласие, поэт повернулся к лэптопу. Спустя минуту он забыл о существовании капитана. Гончаров, однако, и не думал соглашаться. Думал совсем о другом. Так ли уж низко пытать духа? Особенно если дух – упрямый твердолобый баран. Сломать несколько пальцев или прострелить колено – это займет куда меньше часа. Но еще думал вот что: «тубус» пока все равно не готов. Нужно, наверное, часа два, чтобы заклепать иллюминаторы вертушки.

Пиликнул телефон.

– Помощь нужна, капитан?.. – спросил Хмель.

– Никак нет.

– Но тэ-ком здесь?

– Да.

– Фух. Ты скоро?..

Прежде, чем Гончаров ответил, донесся приглушенный голос Светланы – видно, крикнула в трубку через плечо сержанта:

– Вы с Гаем Пирсом?

– Да.

– Можно мне войти?

– Зачем?

– К нему.

– Черт возьми! Оставайтесь на месте и ждите. Отбой!

Он сбил звонок, злясь не на Светлану, а на Хмеля с его: «ты скоро?» Скоро ли я? Через час? А почему? Потому, что жалею одного барана? Или потому, что «тубус» еще не…

Телефон снова засигналил.

– Капитан, это Семен, фельдшер. У меня хорошие новости. На борту вертушки был ремонтный бот. С ним все очень быстро. Экипаж занят иллюминаторами, скоро закончит. Через полчаса мы готовы стартовать.

– Молодцы.

– Как у вас? Нашли тэ-ком?

– Да.

– Когда привезете?

– Решаю вопрос.

– Капитан… – голос Семена понизился. – Тут не все так радужно… Некоторые больны со вчерашнего утра. В смысле, утром заметили язвы, а появиться они могли и ночью. Нам бы поскорее, понимаете?

– Я не младенец. Отбой.

Он двинулся к Пирсу, все еще колеблясь: прострелить колено или просто сломать палец? Ладони поэта плясали над клавиатурой. Винтажная кнопочная клавиатура – дорогая, наверное. Пальцы отбивали рваную чечетку: выстучат слово или два, замрут, подрагивая, снова упадут на клавиши. Повинуясь секундному любопытству, Гончаров заглянул в экран. Не стоило терять на это времени, но ведь секунда, не больше…

Он прочел три строки и потемнел от ярости. Схватил поэта за ворот, рывком сдернул со стула.

– Твою мать! Так это стих… про каштан?! Не про жизнь и смерть, болезнь, эвакуацию, а про дерьмовый каштан?! Да пошел ты!

Впечатав Пирса в стену, Гончаров вынул оружие.

– Где тэ-ком?!

– Э… что?..

Глаза поэта туманились. Кажется, он не понял вопроса.

– Чертов недоносок, отвечай мне!..

И вдруг капитана осенило. Он ухмыльнулся, отбросил поэта, подошел к столу. Дорогой дом, дорогой лэптоп, дорогая рубаха. Возможно, и тэ-ком дорогой. Это будет не пивная банка, а маленький изящный жучок. Упертый олух до последней минуты сочиняет свой стих – значит, это ему дьявольски важно: сочинить и отправить, вписаться напоследок в историю. Тэ-ком не в подвале и не на чердаке, он здесь же, совсем рядом. В винтажных лэптопах бывают разъемы, как встарь: не инфракрасные, а контактные, чтобы втыкать разные мелкие девайсы.

Гончаров развернул компьютер и выдернул из порта крохотную, с ноготь, пластинку.

Когда вышел во двор, Светлана бросилась к нему:

– Что с Пирсом? Где он? Почему не летит?

– Пирс мертв, – отрезал капитан.

Он втолкнул ее в кабину флаера и прыгнул за штурвал.

* * *

Двое мужчин курили на скамье, когда каштан брякнулся с дерева им под ноги. От удара шипастая кожура треснула, открылась щель, сквозь которую поблескивала влажная, идеально гладкая сердцевина. Полковник поднял каштан.

– Тот миг, когда проглянула душа… – сказал он вполголоса

– Да в тебе прямо поэт проснулся, – хмыкнул прапорщик.

– Не мои слова.

– А чьи? Нашего все?..

Полковник разломал кожуру и потер пальцами коричневый плод.

– Каштан мне напомнил Новую Дельту. Помнишь ее?

– Давнее дельце. Ты за нее майора получил. Мы тогда хорошо сработали.

– Хорошо, да… – неожиданно угрюмо процедил полковник.

– А причем здесь каштан, брат?

– Так ты не знаешь?..

– Откуда? Ты не говорил.

– Никогда?

– Никогда.

– Что ж…

Подбрасывая каштан на ладони, полковник Гончаров рассказал все, как было. Когда он окончил, Хмель потер подбородок и спросил:

– То есть правда? Вот про каштан и писал?

– Знаешь, теперь я не уверен, что именно про него. Прочел только три строки. В первой было: «Тот миг, когда проглянула душа». Вторую помню не полностью: «Сквозь будничную пыль…» – дальше что-то еще. Из третьей осталось только слово – «каштан». С каждым годом все больше жалею, что не прочел остальное. Когда вспоминаю Новую Дельту, первыми на ум приходят эти строки. Не сильверы, не телепорты, не стерва докторша, а «будничная пыль» и «миг, когда душа».

– Да ладно тебе! Ты все сделал правильно.

– Как знать… Я мог силой отобрать тэ-ком у Винницкой и послать одноногих первыми. Мог забрать Пирса с собой – пусть бы дописывал в дороге. Мог подождать этот чертов час. А может, я и вправду поступил как надо. Чем дольше живу, тем меньше уверенности.

– Х-хе, – сказал Хмель.

Они закурили. Спустя молчаливую сигарету, Гончаров сказал:

– Вот что еще хорошо помню. Когда взлетали, я увидел Пирса сквозь окно. Он сидел за столом и писал. Уже без тэ-кома, то есть без надежды, что кто-то прочтет.

– Хм, – сказал прапорщик. – Штатские – странные люди…

БУКАШКИ ЗА СТЕКЛОМ

Опубликован в сборнике «Здесь, у зеркала» 2020 г.

Уильям Браун не любит говорить об инопланетянах.

Когда его спрашивают: «А правда?..» – и делают многозначительную паузу, он переспрашивает: «Что – правда?» – в надежде, что речь пойдет о чем-то другом.

– Правда, что ты видел пришельцев? – настаивает собеседник, и мистер Браун с неохотой отвечает:

– Ну, да…

– А правда, что они зеленые и тощие, как головастики?

– Не совсем.

– А ты разговаривал с ними?

– Ну, да…

Здесь терпение мистера Брауна, как правило, исчерпывается. Собеседник с фантазией мог бы спросить еще, к примеру: бывал ли Уильям на пятой планете молодой звезды Регул? Преодолел ли он семьдесят семь световых лет прежде, чем выдохнул кислород, зачерпнутый легкими еще на Земле? Восхитились ли чужаки мудростью Уильяма? И даже – открылся ли ему принцип синкретического подобия локализованных пространств? На все эти вопросы собеседник с фантазией получил бы положительный ответ, не будь он резко прерван Уильямом Брауном:

– Это все – космическая чепуха. Пришельцы всякие… Ничего здесь нет интересного. Лучше давай-ка я расскажу тебе про банку с букашками.

И затем, независимо от ответа, он приступает к одному и тому же повествованию.

Шел март – холодный и сырой. По утрам Уильям Браун выходил на прогулку в лес. Он вдавливал сапоги в липкую жижу, с усилием выдергивал их обратно и размышлял о своей ненависти ко всем мыслящим существам, начиная от голландских колонистов, четыре века назад разместивших свой поселок в этой убогой глуши, и заканчивая лабрадором цвета слоновой кости, который являлся причиной утренних прогулок. Пса звали Казак, он был бесстыдно красив и нахально веровал в то, что все вокруг обязаны его любить. Именно Казак первым обнаружил банку.

Пес деловито встрял мордой в кусты, торчащая наружу его хвостатая задница судорожно завиляла, а невидимая в листьях голова удивленно тявкнула. Уильям подошел поглядеть.

Среди кустов, увязнув на четверть в грязи, лежала округлая стеклянная емкость с открытым верхом, размером с тыкву. В емкости имелось некоторое количество песка, а в нем, едва заметные, копошились насекомые. Они были кирпично-рыжими и, вероятней всего, принадлежали к породе муравьев. Уильям обозначил их для себя более общим термином: букашки.

Песок, блеск и прозрачность стекла, расцветка букашек – все это навело на ассоциации с пустынями, сухим субтропическим зноем. Неожиданно для себя Уильям подумал: «Бедняги! Как же вы озябли, должно быть!» А затем подумал: «Март… в мае уж точно станет тепло. Тогда и выпущу вас». Он поднял банку с букашками и поволок домой.

Вопрос еды для муравьев был решен мгновенно. Уильям не сомневался, что сахар вполне подойдет. Все любят сахар, даже бегемоты. Он рассыпал ложку сладких кристаллов по поверхности песка в банке и с удовлетворением понаблюдал, как букашки растаскивают их по укромным местам. Несколько сухих палочек и листьев, упавших внутрь аквариума еще в лесу, давали муравьям некое подобие безопасности. Мистер Браун приподнял и пошевелил одну из палочек – букашки тут же бросились из тени врассыпную, толкая перед собой крупицы сахара. «То-то же!» – прокомментировал мистер Браун.

Он расположил банку на письменном столе, поближе к радиатору отопления у стены, подальше от влажного носа Казака. Отогревшись, букашки забегали энергичнее: заползали на листья, сбивались в стайки, движущиеся единообразно, сливались с другими стайками и растекались вновь. Какое-то время мистер Браун поглядел на букашечьи пермутации, но вскоре заскучал и взялся за ворох свежих газет. Он выписывал их с полдюжины, желая чувствовать себя человеком осведомленным, и прочитывал из каждой лишь вопиющую сенсациями передовицу да страничку спортивных новостей. То и другое проделывал, впрочем, вдумчиво и неторопливо.

Первый сюрприз букашки преподнесли Уильяму ближе к обеду, когда с газетами, яичницей, круассанами и кофе было покончено. Он бросил беглый взгляд на банку и отметил в ней некую перемену. Присмотрелся, придвинул емкость поближе, водрузил на нос очки – и ошеломленно выдохнул: «Ишь ты!..» Три сухих палочки, что утром лежали на песке, теперь были подняты и установлены почти вертикально: одна доставала до верхнего края банки, две другие подпирали ее. Как удалось муравьям, при их ничтожном размере, соорудить этакое – не укладывалось в голове Уильяма. Но, так или иначе, мост на волю существовал, и по нему уже карабкались вверх, к границе стекла, несколько букашек.

С минуту мистер Браун взирал на них, и когда разведчики были уже близки к концу моста, принял решение. Он стряхнул муравьев вниз, а длинную палочку разломал на части и также бросил на дно банки. «Смотрите мне», – наставительно сказал напоследок.

То был март, богатый событиями. Перенаселенные азиатские страны вспыхнули истерией строительного бума и громоздили небоскребы, все дальше выдавливая их в океан на бетонных постаментах; тысячетонные сухогрузы с арматурой и цементом вереницей сползались к Сингапуру, Гонконгу, Шанхаю… Челнок «Инфинити» взорвался в стратосфере и возвратился на землю пыльным шлейфом металла и топлива, с крохотной примесью органики… Уильям Браун мало интересовался этим. Его взгляд и внимание все сильнее притягивались к обитателям стеклянной емкости на краю стола. Просыпаясь утром, возвращаясь с собачьих прогулок или с вылазок на работу, он ловил себя на мысли: «Ну, что там? Не вычудили чего новенького?»

Муравьи распорядились отпущенным им стройматериалом бережливо и разумно. Из обломков веточек и нескольких листьев они соорудили три приземистых укрытия, основательно вкопанных в песок. Размеры укрытий были таковы, что вмещали всех букашек, их яйца, небольшой запас сахарных крупиц – и оставалось еще место. А по прочности они выдерживали прямое попадание кубика сахара-рафинада и даже экспериментальной пятицентовой монеты. Уильям никак не мог застать муравьев за самим процессом стройки – казалось, они работают только тогда, когда человек не смотрит. Позже он сообразил: дело в настольной лампе. Когда она зажжена, муравьи прячутся от света, когда погашена – берутся за дело. Мистер Браун бросал в банку несколько спичек, щелкал выключателем и впотьмах сидел у стола, переносицей чувствуя, как идет за стеклом невидимое, бесшумное, целеустремленное копошение. С большим трудом выдерживал полчаса и заставлял нить накаливания вспыхнуть: одна из спичек уже стояла вертикально и колонной подпирала сухой березовый листочек.

Сплоченность и координация действий букашек стали вызывать в Уильяме смутное чувство обиды и зависти. «Нет, ну ты посмотри, а!» – со злостью шептал мистер Браун и все явственней ощущал желание рассорить муравьев. Он прекратил давать им сахар. Точнее – сыпал всего несколько крупиц в день. Букашки делили эти крохи между племенами, скармливали своим неуклюжим маткам. Постепенно, крайне экономно выедали накопленные запасы. Рабочие особи слабели, больше не ворочали спички и листья. Некоторые издохли и были съедены остальными. Однако война за пищу, вопреки ожиданиям мистера Брауна, так и не началась.

Тогда он испробовал другое средство: возобновил поставки сахара, а кроме того, влил в банку столовую ложку оливкового масла – которое, по мнению Уильяма, должно было представлять для букашек редкостное лакомство. Вот теперь ожидания человека оправдались с лихвой: стайка муравьев окружила жирное пятно и отпихивала, отшвыривала от него иноплеменцев, пока несколько букашек таскали в ближайшее укрытие промасленные крупицы сахара. «Вот так-то! – отметил Уильям, потирая руки. – А то, понимаешь…»

За мартом пришел апрель – переменчиво сухой и дождливый. Мир бурлил сенсациями, которые вливались в линзы Уильяма Брауна с передовиц газет. На Торонто грохнулся метеор – к счастью, без жертв. В Карибском бассейне открыли нефтяное месторождение – и тамошние карликовые диктатуры сцепились меж собой, под пристальными взглядами авианосцев Дяди Сэма и эсминцев Ее Величества. По никому не нужным странам Африки прокатился никем не замеченный голод… Скука. Уильям с трудом заставлял себя дочитывать статьи. Мокрой губкой заботливо протирал стекло банки, влага оставляла разводы – точь в точь как на окне после дождя. Мистер Браун салфеточкой доводил стекло до идеального блеска, укреплял на носу очки и пускался в наблюдение.

Как общаются между собой букашки? Все акустические версии мистер Браун отверг чисто интуитивно. Просто не верилось, что настолько мелкие существа способны производить слышимые звуки. Язык жестов? В лупу становилась заметна пара усиков на голове каждого муравья, пребывающая в постоянном движении. Усики колыхались, подрагивали, сгибались и распрямлялись без видимой цели. Конечно, Уильям не питал никакой надежды расшифровать эту микроскопическую символику. Но сама идея о том, что букашки способны увидеть и понять жест, пришлась человеку по душе.

Он отодвинул лампу от банки и направил ее на свободный участок стола. Скрестил пальцы рук и принялся манипулировать ими в луче света. На стекло банки падали причудливые тени: морда лающей собаки, человечек с коляской, летучая мышь. Спустя минут пять Уильям навел рефлектор на муравьиное жилище, чтобы проверить эффект, и довольно хихикнул в усы: множество букашек выбрались из убежищ и расположились на песке головами в его, Уильяма, сторону. Он вновь внес ладони в луч света и с удвоенным усердием взялся метать тени на стекло. Его ожидало разочарование: когда он вновь пригляделся к содержимому банки, то не увидел на открытом песке ни единого муравья – все ушли в убежища, утратили интерес к театру теней.

«Хм…» – протянул Уильям и прошелся по дому. Сгреб в охапку мелкие и занятные вещицы, какие нашел: блестящее заварочное ситечко, моток ниток с вонзенными в него накрест иглами, свинку из дутого стекла, модель вертолета «Апач», будильник в форме глаза, двухдолларовую банкноту. Расположил все это сценическим полукругом около банки, максимально живописно, с большими интервалами между предметами; осветил лучами ламп.

Спустя час нетерпеливого ожидания Уильям заглянул в емкость. Букашки выбрались из убежищ и взялись за свои повседневные дела: запасали сахар, рыли норки, перетаскивали спички. Но никто из них не проявлял ни малейшего интереса к экспозиции за стеклом. Больше того, если присмотреться, становилось ясно: букашки избегали смотреть в сторону человеческого хлама! Если какой-нибудь муравей замирал хоть на секунду, то всегда – головой к центру банки и задницей к освещенной выставке.

«Ну, нет!» – заявил мистер Браун. Он извлек из рамы свое собственное фото – огромное, по меркам насекомых, десять на четырнадцать дюймов. Гордый мистер Браун в сапогах и охотничьем камуфляже возвышался на фоне двухэтажного дома – вот этого самого, в котором жил. Он прислонил фото к стеклу и обрушил на него струю электрического света. Вышел экран – ослепительный, довлеющий над хрупким муравьиным мегаполисом. С чувством свершенного дела Уильям Браун отправился спать.

Газеты следующего дня пестрели новыми сенсациями. Кажется, было нечто о параллельных мирах или об атмосферных аномалиях… Мистер Браун бросил беглый взгляд и заметил лишь то, что исчезли картинки авианосцев. События внутри стеклянной тыквы – вот что было поважнее. Одно из убежищ переместилось! За ночь букашки разобрали его и собрали заново – в противоположном от фотографии конце банки!

«Да вы издеваетесь!» Уильям Браун сунул руку внутрь емкости с порывистым желанием разнести на куски все муравьиные строения… Вдруг остановил себя, отдернул ладонь. Что-то неясное, им самим непонятое, но остановило. Тогда он разыскал карандаш и воткнул в песок. Минута, другая, третья прошла. Когда первый, самый отчаянный или бестолковый из муравьев, взобрался на жало карандаша, мистер Браун подхватил его и вынес из банки.

Насекомое замерло на грифельном острие в нескольких дюймах от носа Уильяма и уж теперь оно определенно смотрело на человека. У букашки просто не было выбора: Уильям развернул ее усатой головкой к себе. Усики свисали неподвижны. Муравей боялся пошевелиться. Боялся, вероятно, даже вздохнуть – если в остальное время он дышал.

«Ну, как тебе большой внешний мир?» – спросил мистер Браун и опустил муравья на стол. Тот заметался на полированной поверхности. Банка находилась всего в футе от него, но несчастный муравей понятия не имел, как его тесный мирок выглядит снаружи. Он побежал по спирали, все расширяя круги и поминутно замирая в разных положеньях – на юг головой, на запад, на восток. По кругу, по кругу, без малейшего намека на направление. Чувства его были очевидны: насекомое мечтало вернуться в банку.

Уильям сжалился над ним и поднес кончик карандаша. В ту же секунду букашка вспрыгнула на жало. «Умный!..» – похвалил Уильям и вдруг, внезапно, им овладело странное чувство: неправильности, уродливости, грешности его действий. Не по отношению к данному конкретному муравью – а вообще. Все, что проделывал мистер Браун с обитателями банки, представилось ему мерзким, приторным злодеянием.

Он бросил карандаш вместе с букашкой на песок, накинул куртку, подхватил стеклянную емкость и вышел в теплый поздне-апрельский лес.

– Ну, потом я отыскал то самое место, где нашел их, раздвинул кусты и положил, значит, банку на бок – так, чтоб букашки могли выползти. Тепло уже было, так что в лесу они прекрасно обустроились. Больше я их и не видел.