Текст книги "Пикассо"
Автор книги: Роланд Пенроуз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
Впечатление, которое произвел Пикассо силой своего таланта и характером во время первого приезда в Барселону, не было забыто. После возвращения художника из Парижа Сабартес писал: «Он провел несколько дней в тиши своего дома. Он никогда не упускал возможности чем-нибудь шокировать нас и своих каталонских друзей, которые слушали его, разинув рты. Он прогуливался по Рамблас, много говорил и без конца строил планы. Перед нами, подобно фейерверку, вспыхивали самые необыкновенные образы, превосходившие все то, что было способно породить наше воображение».
Во время этого бурного пребывания в Барселоне редакторы «Пера и кисти» организовали выставку в «Сала Перес», просторной галерее, знакомившей зрителей, как правило, с художниками модернистских направлений. Все выставленные в ней произведения Пикассо представляли собой рисунки пастелью, большинство которых было привезено из Парижа и Мадрида. В следующем месяце, в июне, Мигель Утрилло, покровитель молодого поколения художников, опубликовал в журнале «Перо и кисть» восторженную статью о Пикассо под псевдонимом «Пинсель». Статья сопровождалась портретом художника, написанным Рамоном Касасом, который, по словам Утрилло, точно передал характер своего молодого коллеги. «Широкополая крестьянская шляпа, выгоревшая под безжалостным солнцем Монмартра, – писал Утрилло. – Быстрые глаза южанина, который умеет держать себя в руках. Вся его внешность подтолкнула французских друзей окрестить Пикассо „Маленьким Гойей“». Далее редактор «Пера и кисти» с одобрением отозвался о забвении молодым художником отживших традиций испанской школы живописи и уроков барселонской Школы изящных искусств. «Искусство Пикассо молодо, – продолжал Утрилло. – Оно – творение его пытливого духа, который осуждает мягкотелость нынешнего молодого поколения и обнаруживает красоту даже в уродстве, воспроизводимом им с беспристрастностью художника, творящего потому, что он видит, а не потому, что обучен этому». Завершив оценку творчества Пикассо в мадридский период, Утрилло заканчивает статью следующими словами: «Париж, критикуемый за лихорадочный ритм жизни, снова манит художника, но не стремлением завоевать его, а страстным желанием кое-чему научиться в городе, где искусство сверкает белее яркими красками». В момент появления статьи Пикассо уже возвратился в Париж, где для него началась новая эпоха.
Выставленные в «Сала Перес» пастели были тепло приняты его друзьями, группировавшимися вокруг кабачка «Четыре кошки». Эти работы Пикассо отличали спонтанность сцен и мягкость палитры. Характерная для конца прошлого века манера исполнения, свидетельствовавшая о сильном влиянии Тулуз-Лотрека, помешала отдельным недальновидным критикам разглядеть оригинальность и новизну различных приемов Пикассо. На полотне, изображавшем певца, который вышел на сцену, чтобы поклониться публике в лучах юпитеров, фон, композиция и атмосфера заимствованы у Дега и Лотрека, но использование им серого цвета нетронутого холста говорит об изобретательности, сулившей много неожиданностей, которые он преподнесет в будущем. В этих работах поражает внутренний свет, который обычно сконцентрирован на отдельном предмете. На картине «Женщина перед зеркалом» свет, идущий от зеркала, испускает голубизну, в то время как в «Объятии», изображающем двух влюбленных, кофта девушки освещает всю картину ярко-красным светом.
Все указанные картины подписаны «Р. Пикассо». Именно в этот период Пабло решил больше не использовать испанскую фамилию по отцу и матери. К тому же Руис – довольно часто встречается в Испании. Поэтому он решил оставить более необычное «Пикассо», уходящее корнями в семью матери. Этот шаг свидетельствует о его пренебрежении к чувствам отца и в еще большей степени к мнению дядюшки Сальвадора. Оба не без основания гордились своим родом и стремились стать еще более известными. Но Пабло испытывал большую нежность к матери. Именно от нее он унаследовал пропорционально сложенное гибкое тело, необыкновенно темные глаза и нежные руки, являвшиеся идеальным инструментом для передачи его тонких, свойственных большому художнику чувств. Видя необыкновенный талант сына, она воздерживалась от советов и упреков в его адрес. Она сочетала в своем характере терпение и понимание, глубоко в душе сознавая, что он докажет правоту своего выбора, каким бы странным он ни казался. Когда, влекомый своими страстями, он отправился в Париж, мать благословила его выбор без возражений.
«ГОЛУБОЙ» ПЕРИОД (1901–1904)
Точную дату возвращения Пикассо в Париж весной 1901 года указать невозможно. На сделанном им после приезда рисунке он изображен вместе со своим другом Хаимом Андреу Бонсоном на набережной Сены. Позади них – заполненный экипажами мост, Эйфелева башня и проходящая мимо парижанка. Бородатый Бонсон держит в руках саквояж, Пикассо – трость и большой портфель под мышкой. Из-под полей черной шляпы Пикассо видны лишь его глаза и клок темных волос. Учитывая, что оба одеты тепло, можно предположить, что в момент его приезда стояла еще холодная погода.
Портфель был полон рисунков, которые он задолжал Маначу. Он решил, что вместо объяснений он привезет рисунки в обмен на 150 франков, которые по договоренности должен был получать каждый месяц. Довольный встречей со своим протеже, Манач предложил ему поселиться вместе с ним в доме № 130 по бульвару Клиши. Расположенная на верхнем этаже квартира выходила окнами на юг, на усаженную деревьями широкую улицу и состояла из двух комнат. Большую из них в течение следующих нескольких месяцев будет занимать Пикассо.
Благодаря двум картинам, созданным Пикассо в тот период, мы можем представить интерьер этой комнаты и вид, открывавшийся из окна. Полотно, известное под названием «Бульвар Клиши», создано в свободной импрессионистской манере. Высокие дома на углу улицы Дуэ, на стенах которых отражается вечерний свет заходящего солнца, возвышаются над головами маленьких групп людей, прогуливающихся между деревьями по широкому бульвару. Внизу, на широкой улице – простор и неугомонное биение жизни, а внутри помещения, как это видно на другой картине, ограниченность пространства ощущается во всем. Из-за преимущественно голубого тона буквально всех изображенных на ней предметов – стен, таза, кувшинов, мебели, теней на постельном белье и пространства вокруг окна – картина получила название «Голубая комната». Эта комната служила одновременно студией, гостиной, спальней и ванной. Сюда к Пикассо часто приходили друзья, и здесь ему позировали натурщицы. Над кроватью две картины – морской пейзаж и копия известного плаката Тулуз-Лотрека, изображающего танцовщицу Мэй Милтон. На маленьком овальном столике букет цветов. На картине еще не виден ералаш от расставленных на полу и повешенных как попало картин. Беспорядок порождал у Пикассо больше идей, нежели аккуратно прибранная комната, в которой ничто не нарушает царящего уюта. Как-то один из друзей, посетив Пикассо, правда, уже на другой квартире, указал ему на криво висящую над камином картину Ренуара. «Так лучше, – ответил он. – В правильно повешенной на гвоздь картине убита вся прелесть. Вскоре на ней ничего нельзя увидеть, кроме рамки. Картина смотрится лучше, когда она не на месте».
Выставка в галерее Воллара, июнь 1901 гМанач при первой же возможности представил своего подопечного агенту по продаже картин Воллару, который имел магазин на улице Лаффит, известной своими галереями, выставлявшими художников авангардистского направления. За два года до этого Воллар устроил выставку соотечественника Пикассо Нонела. Уроженец острова Реюньон, Амбруаз Воллар быстро приобрел репутацию друга наиболее известных художников, потому что именно у него они выставляли свои первые картины. Более всего он, очевидно, был известен благодаря тому, что был коммерческим агентом Сезанна. Однако многие другие художники и скульпторы того времени – Дега, Ренуар, Одилон Редон, Гоген, Боннар и Роден – обедали в подвальчике его галереи, где он угощал их отличным вином и диковинными креольскими блюдами. Деятельность Воллара в течение долгой жизни не ограничивалась лишь интересом к пластическим искусствам. Его друзьями и клиентами являлись выдающиеся поэты и писатели европейских стран и Соединенных Штатов Америки – Малларме, Золя, Альфред Жарри и Аполлинер.
В своих мемуарах Воллар рассказывает о визите к нему Манача, завод которого он как-то посетил в Барселоне. Тот привел с собой, вспоминал Воллар, молодого неизвестного испанца Пабло Пикассо, «одетого с изысканной элегантностью». В свои неполные двадцать лет он уже создал около сотни полотен, которые привез из Испании, чтобы устроить выставку. Одного взгляда на них опытного ценителя было достаточно, чтобы дать согласие на показ его картин у себя в галерее. Однако, несмотря на престиж, который обычно приобретал художник, выставлявший работы в галерее столь известного агента, на этот раз смелый шаг Воллара не принес ожидаемого успеха. «В течение долгого времени, – пишет далее Воллар, – публика относилась сдержанно к работам Пикассо. В моей галерее выставлялось много его картин, за которыми сейчас охотятся, но за которые в то время он не мог получить приличные деньги». Тем не менее работы молодого Пикассо, которых насчитывалось семьдесят пять, обратили на себя внимание критика «Газет де арт» Фелисьена Фагу.
«Пикассо – мастер в полном смысле этого слова. Это доказывает его способность наполнять изображаемые им объекты удивительной глубиной, – восторгался он. – Подобно всем истинным художникам, он обожает цвет сам по себе. Для него каждая деталь наполнена собственным, только ей присущим светом. Он влюблен в каждый изображаемый им предмет, и для него объектом внимания становится все: цветы, устремляющиеся из воды к свету; сама ваза; стол, на котором она стоит, и обволакивающий все вокруг мягкий свет; одетая в красочные наряды толпа, выделяющаяся на зеленом поле ипподрома и залитой солнцем песчаной беговой дорожке; нагие тела женщин. Открытия видны во всем: в фигурках трех танцующих девочек в зеленых юбочках, которые переданы так точно, что еще более подчеркивают белизну накрахмаленных панталончиков… в желто-белой шляпе женщины и во всем остальном. Поскольку каждая деталь – это объект, увиденный его глазами, то на полотно следует переносить все, как всякое слово при переводе, даже арго… Можно легко обнаружить влияние не одного из его недавних известных предшественников – Делакруа, Моне, Ван Гога, Мане, Писсарро, Тулуз-Лотрека, Дега, Форэна, Ропа, возможно, и других. Но каждое из заимствований преходяще, оно отбрасывается сразу же после его усвоения художником. Совершенно очевидно, что страстная устремленность вперед не оставила у него времени для выработки собственного стиля. Его темперамент кроется в этой страсти, в порывистой юношеской экспансивности (говорят, ему нет еще и двадцати и что он создает не менее трех полотен в день). Для него опасность кроется именно в экспансивности, которая может превратить его в никчемного виртуоза. Плодовитость и плодотворность, как и напряженный труд и насилие над собой, две разные вещи. Уступка этой экспансивности была бы достойна сожаления, ибо перед нами, безусловно, яркий талант».
Пикассо действительно жадно ухватился за элементы сразу нескольких школ, используя их по-своему. В картине «Танцор-карлик», созданной им в 1901 году, он передает цвета мелкими точками, в манере, напоминающей пуантилизм, но он отказался от мучительно трудной передачи Сёра изменений света окружающей среды и заменяет его точечным облаком ослепительной яркости, свет от которого оживляет цвета на платье карлика и каскадами падает вокруг него, придавая тем самым фону движение. С помощью этого приема он отказывается от строгости заимствованного им пуантилизма. В этой же картине лицо, руки и ноги танцора созданы в ином, чем у пуантилистов, стиле, напоминающем скорее манеру Тулуз-Лотрека. Казалось, непоследовательность должна была бы испортить картину. Но, как это ни странно, этого не произошло. Пикассо удалось использовать то, что привлекало его в разных стилях, и в то же время соединить различные элементы таким образом, что окончательный гибрид становится его собственным гармоничным творением.
В картинах того периода ощущается влияние многих направлений. Иногда это темы Дега – ипподром или нагая девушка, моющаяся в цинковом тазу; интерьер, напоминающий картины Вийяра; или сцена в кабаре, на которой изображены девушки с развевающимися юбками, с высоко взметнувшимися вверх ногами в черных чулках, невольно вызывающие в памяти Тулуз-Лотрека. Однако во всех картинах, несущих отпечаток его безудержной спонтанности, присутствует сдержанная манера, с помощью которой ему удается подчеркнуть контрасты, а также важность каждой детали, что позволяет правильно сбалансировать композицию.
Период «кабаре»По возвращении в Париж Пикассо начинает с прерванных шесть месяцев назад поисков, проявляя при этом еще большую уверенность в своих силах. Его окружение служит для него неисчерпаемым источником идей, которые он стремится передать на полотне с нежностью и беспощадностью. Он делает зарисовки детей, пускающих кораблики, людей, лениво прохаживающихся по Люксембургскому саду, дам в роскошных туалетах на ипподроме или на палубе прогулочного катера, парижских модисток или создает картины, полные непринужденной атмосферы.
От его любопытного взгляда не ускользает и более грубая ночная жизнь. Многие картины первых месяцев пребывания в Париже – это непрерывная цепь сцен в кафе и кабаре, начатых еще в Барселоне, в которых ощущается более критический подход и острота стиля и которые служат ему для бичевания безудержной роскоши богачей. В этот период он создает несколько полотен на одну и ту же тему – обеденный стол с сидящим за ним тучным соблазнителем, рядом с которым пристроилась увешанная драгоценностями женщина, своим великолепием превосходящая своего благодетеля. Сохранились зарисовки театра с рядами облаченных в накрахмаленные сорочки зрителей, глазеющих на очаровательную хрупкую актрису на сцене. В это время он создает множество портретов девушек и дам «demi monde» [2]2
Сомнительная репутация (фр.).
[Закрыть]. Часто эти портреты начинались с быстрых набросков, сделанных в перерыве между актами в популярных мюзик-холлах. Некоторые из них превратятся в великолепные работы, как, например, «Куртизанка с дорогим ожерельем».
Когда шесть месяцев спустя после приезда Пикассо в Париж его друг. Сабартес поднялся на верхний этаж дома на бульваре Клиши, его удивленному взору предстали изумительные картины, сделанные в стиле, который он не мог понять. На вопрос Пикассо, что Сабартес думает о них, его друг ответил: «Мне надо к ним привыкнуть». «Показанные мне полотна, – продолжал Сабартес, – отличали резкие контрасты света и теней».
Работа не мешала Пикассо посещать музеи, что было самым приятным занятием в первые дни его пребывания в Париже. К этому времени он уже познакомился с большинством из них. Он проводил долгие часы перед полотнами импрессионистов в павильоне в Люксембургском саду. Его можно было часто видеть в Лувре, где его очаровало искусство египтян и финикийцев, которое в то время еще считалось варварским. Он досконально изучал готические скульптуры в музее в Клуни и был очарован японскими эстампами. Правда, к тому времени они были в моде уже в течение многих лет и потому меньше интересовали его. В большей степени его влекло открытие неизведанного. Лето и осень 1901 года явились периодом плодотворного исследования и экспериментирования с заимствованными стилями. Он многому научился в результате частичного копирования и передачи элементов шедевров, которыми восхищался. К своему двадцатилетию в октябре он стал уже автором большого количества работ высокого качества. Впервые в жизни он был готов к созданию стиля, который будет носить его личный отпечаток.
Хотя выставка Пикассо в галерее Воллара вызвала интерес лишь у узкого круга критиков и коллекционеров, она принесла с собой новые знакомства. Как-то в галерею заглянул молодой человек, чей безупречный цилиндр и элегантный костюм умело скрывали его крайнюю бедность. Макс Жакоб, поэт, художник и искусствовед, выходец из еврейской семьи в Бретани, был поражен оригинальностью работ молодого незнакомого иностранца. Много лет спустя он так опишет эту первую встречу с Пикассо, положившую начало их долголетней дружбе, которая будет продолжаться вплоть до смерти Макса в 1944 году: «Как профессиональный критик-искусствовед я был поражен выполненными им работами во время его первой выставки. Своими впечатлениями я поделился с Амбруазом Волларом. В тот же день Манач, тогдашний художественный агент Пикассо, передал мне приглашение молодого художника посетить его. Мы сразу же почувствовали большое расположение друг к другу». Далее Макс Жакоб вспоминал: «Его квартира всегда была полна бедными художниками-испанцами, которые ели и болтали, сидя на полу. Он писал две-три картины в день, носил цилиндр, как я, и проводил вечера за кулисами кабаре, создавая портреты местных звезд. Когда мы пожали друг другу руки, я не знал ни одного слова по-испански, а он лишь немного говорил по-французски».
Так зародилась дружба столь непохожих людей, которые обнаружили глубокое понимание друг друга. Для мистически настроенного Макса было характерно стремление к целомудренности и ощущение своей греховности, что приводило к неизменным разладам, угрызениям совести и в конечном итоге завершилось уединением в монастыре. Он был наделен тонким чувством восприятия окружающего и потому остро реагировал на все трагическое в жизни человека, что волновало и его молодого друга-испанца.
После первой их встречи поступило ответное приглашение, и Макс с восторгом принимал у себя в маленькой комнатушке в отеле шумную компанию испанцев. Так «ватага» Пикассо пополнилась еще одним членом, который внес в ее ряды не достававший ей элемент французской культуры. В комнатах с плотно закупоренными из-за холода окнами, наполненных дымом, он допоздна читал своим новым друзьям собственные поэмы и стихи поэтов XIX века, знакомых им разве что в силу репутации, которой они пользовались, – Бодлера, Верлена, Рембо. Их энтузиазм и его красноречие помогли им быстро преодолеть разделявший их языковой барьер.
Роспись «Ле Зут»Вечера Пикассо часто были заняты посещением кабаре на Монмартре, таких, как «Шат нуар» и, если удавалось достать билеты, «Мулен Руж». Париж очаровал склонных к анархизму испанцев своей фривольностью и великолепием. Дамы из самых различных слоев общества пытались перещеголять друг друга шириной полей шляп и узостью талий, в то время как мужчины считали оскорбительным появляться на улице без цилиндра.
На какое-то время местом обычного сбора «ватаги» Пикассо стал небольшой кабачок на площади Ревиган под названием «Ле Зут». Его темные коридоры и засаленные стены, освещенные свечами, влекли к нему разношерстную публику – художников всех сортов, сутенеров и женщин из самых разных кругов. Группировавшиеся вокруг Пикассо испанцы встречались, как правило, в закутке, где приветливый хозяин заведения Фреде подавал им пиво и бренди и забавлял их своими песнями под гитару. Компания держалась в стороне от парижской жизни, которая бурлила за порогом комнаты, диковинные заразительные танцы и нередко вспыхивавшие драки отвлекали испанцев от бесконечных дискуссий. Пикассо обычно слушал собеседников; он лишь изредка принимал участие в беседе, бросая короткие замечания, которые неожиданным образом подводили итог дискуссии, или подбрасывал сразу же вызывавший острые споры парадоксальный аргумент.
Вид засаленных стен и паутины оскорблял тонкие чувства художников-испанцев, и они решили раскрасить комнату, которую окрестили «сталактитовым холлом». После побелки стен каждый из них разрисовал часть стены по своему вкусу. Пишот «создал» Эйфелеву башню, над которой завис дирижабль. Пикассо сделал несколько набросков нагих женских тел. «Искушение святого Антония», – попытался угадать будущую композицию кто-то из друзей. Этот возглас сразу остановил кисть Пикассо: тема уже не интересовала его. Он с поразительной быстротой закончил разрисовку отведенной ему части стены, создав совершенно иную композицию.
Любопытно описание того, как работал Пикассо. Как правило, во время работы он не разрешал никому бывать в студии, но те, кому все же удавалось там оказаться, поражались его необыкновенной сосредоточенности, независимо оттого, работал ли он над серьезной или сравнительно маловажной темой. Линии ложились именно там, где им надлежало быть, и с такой точностью, словно он наносил их по уже размеченному чертежу. Морис Рейналь, дружба с которым продолжалась всю жизнь, рассказывал, что, находясь в это время в состоянии, близком к трансу, Пикассо брал кисть, и она, казалось, «оставляла на полотне не краски, а его кровь». По словам Сабартеса, также наблюдавшего иногда за работой друга, «Пабло был глубоко поглощен своими мыслями, не произнося при этом ни единого слова. Видевшие его в этот момент вблизи или издалека проникались его состоянием и также хранили молчание».
