Текст книги "Мастера американской фантастики"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

Соавторы: Роберт Сильверберг,Альфред Бестер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– Очень смешно.

– Очень грустно. Я хочу быть осужденным… но это безнадежно.

– Родной город Сан-Франциско?

– Да.

– Два года в Беркли. Четыре во флоте. Кончили Беркли, по статистике.

– Стопроцентный американский парень.

– Нынешнее занятие – финансист?

– Да.

– Конторы в Нью-Йорке, Риме, Париже, Лондоне?

– И в Рио.

– Имущества в акциях на три миллиона долларов?

– Нет, нет, нет! – Яростно. – Три миллиона триста тридцать три тысячи триста тридцать три доллара тридцать три цента.

– Три миллиона долларов, – настаивал Долан. – В круглых числах.

– Круглых чисел нет, есть только формы.

– Сторм, чего вы добиваетесь?

– Осудите меня! – взмолился я. – Я хочу попасть на электрический стул, покончить со всем этим.

– О чем вы говорите?

– Спрашивайте, я отвечу.

– Что вы передаете из своей квартиры?

– Из какой именно? Я передаю изо всех.

– Нью-Йоркской. Мы не можем расшифровать.

– Шифра нет, лишь набор случайностей.

– Что?

– Спокойствие, Долан.

– Спокойствие?

– Об этом же меня спрашивали в Женеве, Берлине, Лондоне, Рио. Позвольте мне объяснить.

– Слушаю вас.

Я глубоко вздохнул. Это всегда так трудно. Приходится обращаться к метафорам. Время три часа ночи. Боже, сохрани мне английский.

– Вы любите танцевать?

– Какого черта?!

– Будьте терпеливы, я объясню. Вы любите танцевать?

– Да.

– В чем удовольствие от танца? Мужчина и женщина вместе составляют… ритм, образец, форму. Двигаясь, ведя, следуя. Так?

– Ну?

– А парады… Вам нравятся парады? Масса людей, взаимодействуя, составляют единое целое.

– Погодите, Сторм…

– Выслушайте меня, Долан. Я чувствителен к формам… больше, чем к танцам или парадам, гораздо больше. Я чувствителен к формам, порядкам, ритмам Вселенной… всего ее спектра… к электромагнитным волнам, группировкам людей, актам враждебности и радушия, к ненависти и добру… И я обязан компенсировать. Всегда.

– Компенсировать?

– Если ребенок падает и ушибается, его целует мать. Это компенсация. Негодяй избивает животное, вы бьете его. Да? Если нищий клянчит у вас слишком много, вы испытываете раздражение. Тоже компенсация. Умножьте это на бесконечность и получите меня. Я должен целовать и бить. Вынужден. Заставлен. Я не знаю, как назвать это принуждение. Вот говорят: экстрасенсорное восприятие, пси. А как назвать экстраформенное восприятие? Пи?

– Пик? Какой пик?

– Шестнадцатая буква греческого алфавита, обозначает отношение длины окружности к ее диаметру. 3,141592… Число бесконечно… бесконечно мучение для меня…

– О чем вы говорите, черт побери?!

– Я говорю о формах, о порядке во Вселенной. Я вынужден поддерживать и восстанавливать его. Иногда что-то требует от меня прекрасных и благородных поступков; иногда я вынужден творить безумства: бормотать нелепицу, срываться сломя голову неизвестно куда, совершать преступления… Потому что формы, которые я воспринимаю, требуют регулирования, выравнивания.

– Какие преступления?

– Я могу признаться, но это бесполезно. Формы не дадут мне погибнуть. Люди отказываются присягать. Факты не подтверждаются. Улики исчезают. Вред превращается в пользу.

– Сторм, клянусь, вы не в своем уме.

– Возможно, но вы не сумеете запрятать меня в сумасшедший дом. До вас уже пытались. Я сам хотел покончить с собой. Не вышло.

– Так что же насчет передач?

– Эфир переполнен излучениями. К ним я тоже восприимчив. Но они слишком запутанны, их не упорядочить. Приходится нейтрализовать. Я передаю на всех частотах.

– Вы считаете себя сверхчеловеком?

– Нет, никогда. Просто я тот, кого повстречал Простак Симон.

– Не стройте из себя шута.

– Я не строю. Неужели вы не помните считалку: «Простак Симон вошел в вагон, нашел батон. Но тут повстречался ему Пирожник. „Отдай батон!“ – воскликнул он». Я не Пи-рож-ник. Я – Пи-человек.

Долан усмехнулся.

– Мое полное имя Симон Игнациус Долан.

– Простите, я не знал.

Он посмотрел на меня, тяжело вздохнул, отбросил в сторону мое досье и рухнул в кресло. Это сбило форму, и мне пришлось пересесть. Долан скосил на меня глаза.

– Пи-человек, – объяснил я.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Не можем вас задерживать.

– Все пытаются, – заметил я, – никто не может.

– Кто «все»?

– Контрразведки, убежденные, что я шпион; полиция, интересующаяся моими связями с самыми подозрительными лицами; опальные политики в надежде, что я финансирую революцию; фанатики, возомнившие, что я их богатый мессия… Все выслеживают меня, желая использовать. Никому не удается. Я часть чего-то гораздо большего.

– Между нами, что это были за преступления?

Я набрал воздуха.

– Вот почему я не могу иметь друзей. Или девушку. Иногда где-то дела идут так плохо, что мне приходится делать пугающие жертвы, чтобы восстановить положение. Например, уничтожить существо, которое люблю. Я… имел собаку, лабрадора, настоящего друга. Нет… не хочу вспоминать. Парень, с которым мы вместе служили во флоте… Девушка, которая любила меня… А я… Нет, не могу. Я проклят! Некоторые формы, которые я должен регулировать, принадлежат не нашему миру, не нашему ритму… ничего подобного на Земле вы не почувствуете. 29/51… 108/303… Вы удивлены? Вы не знаете, что это может быть мучительно? Отбейте темп в 7/5.

– Я не разбираюсь в музыке.

– И не надо. Попробуйте за один и тот же промежуток времени отбить правой рукой пять раз, а левой – семь. Тогда поймете сложность и ужас наплывающих на меня форм. Откуда? Я не знаю. Эта непознанная Вселенная слишком велика для понимания. Но я должен следовать ритму ее форм, регулировать его своими действиями, чувствами, помыслами, а какая-то

чудовищная сила

меня подталкивает

вперед и

и выворачивает

назад наизнанку..

– Теперь другую, – твердо произнесла Элизабет. – Подними.

Я на кровати. Половина (0,5) в пижаме; другая половина (0,5) борется с веснушчатой девушкой. Я поднимаю. Пижама на мне, и уже моя очередь краснеть. Меня воспитали гордым.

– От mani padme hum, – сказал я. – Что означает: о сокровище в лотосе. Имея в виду тебя. Что произошло?

– Мистер Долан сказал, что ты свободен, – объяснила она. – Мистер Люндгрен помог внести тебя в квартиру. Сколько ему дать?

– Cinque lire. No. Paria Italiana, gentile Signorina [14]14
  Пять лир. Нет. Вы говорите по-итальянски, милая синьорина? (итал.).


[Закрыть]?

– Мистер Долан мне все рассказал. Это снова твои формы?

– Si [15]15
  Да (итал.).


[Закрыть].

Я кивнул и стал ждать. После остановок на греческом и португальском английский, наконец, возвращается.

– Какого черта ты не уберешься отсюда, пока цела, Лиззи Чалмерс?

– Я люблю тебя, – сказала она. – Забирайся в постель… и оставь место для меня.

– Нет.

– Да. Женишься на мне позже.

– Где серебряная коробка?

– В мусоропроводе.

– Ты знаешь, что в ней было?

– Это чудовищно – то, что ты сделал! Чудовищно! – Дерзкое личико искажено ужасом. Она плачет. – Что с ней теперь?

– Чеки каждый месяц идут на ее банковский счет в Швейцарию. Я не хочу знать. Сколько может выдержать сердце?

– Кажется, мне предстоит это выяснить.

Она выключила свет. В темноте зашуршало платье. Никогда раньше не слышал я музыки существа, раздевающегося для меня… Я сделал последнюю попытку спасти ее.

– Я люблю тебя. Ты понимаешь, что это значит. Когда ситуация потребует жертвы, я могу обойтись с тобой даже еще более жестоко…

– Нет. Ты никогда не любил.

Она поцеловала меня.

– Любовь сама диктует законы.

Ее губы были сухими и потрескавшимися, кожа ледяной. Она боялась, но сердце билось горячо и сильно.

– Никто не в силах разлучить нас. Поверь мне.

– Я больше не знаю, во что верить. Мы принадлежим Вселенной, лежащей за пределами познания. Что, если она слишком велика для любви?

– Хорошо, – прошептала Лиззи. – Не будем собаками на сене. Если любовь мала и должна кончиться, пускай кончается. Пускай такие безделицы, как любовь, и честь, и благородство, и смех, кончаются… Если есть что-то большее за ними…

– Но что может быть больше? Что может быть за ними?

– Если мы слишком малы, чтобы выжить, откуда нам знать?

Она придвинулась ко мне, холодея всем телом. И мы сжались вместе, грудь к груди, согревая друг друга своей любовью, испуганные существа в изумительном мире вне познания… страшном, но все же ожжж иддд аю щщщщщ еммм…

Упрямец

– В былые дни, – сказал Старый, – были Соединенные Штаты, и Россия, и Англия, и Соединенные Штаты. Страны. Суверенные государства. Нации. Народы.

– И сейчас есть народы, Старый.

– Кто ты? – внезапно спросил Старый.

– Я Том.

– Том?

– Нет. Том.

– Я и сказал, Том.

– Вы неправильно произнесли, Старый. Вы назвали имя другого Тома.

– Вы все Томы, – сказал Старый угрюмо. – Каждый Том… все на одно лицо.

Они были на веранде госпиталя. Старый сидел на солнце, трясся и ненавидел приятного молодого человека. Улица перед ними пестрела празднично одетыми людьми, мужчинами и женщинами, чего-то ждущими. Где-то в недрах красивого белого города гудела толпа, возбужденные возгласы медленно приближались сюда.

– Посмотрите на них. – Старый угрожающе потряс своей палкой. – Все до одного Томы. Все Дейзи.

– Нет, Старый, – улыбнулся Том. – У нас есть и другие имена.

– Со мной сидела сотня Томов, – прорычал Старый.

– Мы часто используем одно имя, Старый, но по-разному произносим его. Я не Том, Том или Том. Я – Том.

– Что это за шум? – спросил Старый.

– Это Галактический Посол, – снова объяснил Том. – Посол с Сириуса, звезды в Орионе. Он въезжает в город. Первый раз такая персона посещает Землю.

– В былые дни, – сказал Старый, – были настоящие послы. Из Парижа, и Рима, и Берлина, и Лондона, и Парижа, и… да, Они прибывали пышно и торжественно. Они объявляли войну. Они заключали мир. Мундиры и сабли и… и церемонии. Интересное время! Смелое время!

– У нас тоже смелое и интересное время, Старый.

– Нет! – загремел старик, яростно взмахнув палкой. – Нет страстей, нет любви, нет страха, нет смерти. В ваших жилах больше нет горячей крови. Вы сама логика. Все вы, Томы. Да.

– Нет, Старый. Мы любим. Мы чувствуем. Мы многого боимся. Мы уничтожили в себе только зло.

– Вы уничтожили все! Вы уничтожили человека! – закричал Старый. Он указал дрожащим пальцем на Тома. – Ты! Сколько крови в твоих венах?

– Ее нет совсем, Старый. В моих венах раствор Таммера. Кровь не выдерживает радиации, а я исследую радиоактивные вещества.

– Нет крови. И костей тоже нет.

– Кое-какие остались, Старый.

– Ни крови, ни костей, ни внутренностей, ни… ни сердца. Что вы делаете с женщиной? Сколько в тебе механики?

– Две трети, Старый, не больше, – рассмеялся Том. – У меня есть дети.

– А у других?

– От тридцати до семидесяти процентов. У них тоже есть дети. То, что люди вашего времени делали со своими зубами, мы делаем со всем телом. Ничего плохого в этом нет.

– Вы не люди! Вы монстры! – крикнул Старый. – Машины! Роботы! Вы уничтожили человека!

Том улыбнулся.

– В машине так много от человека, а в человеке от машины, что трудно провести границу. Да и зачем ее проводить? Мы счастливы, мы радостно трудимся, что тут плохого?

– В былые дни, – сказал Старый, – у всех было настоящее тело. Кровь, и нервы, и внутренности – все, как положено. Как у меня. И мы работали, и… и потели, и любили, и сражались, и убивали, и жили. А вы не живете, вы функционируете: туда-сюда… Комбайны, вот вы кто. Нигде я не видел ни ссор, ни поцелуев. Где эта ваша счастливая жизнь? Я что-то не вижу.

– Это свидетельство архаичности вашей психики, – сказал серьезно Том. – Почему вы не позволяете реконструировать вас? Мы бы могли обновить ваши рефлексы, заменить…

– Нет! Нет! – в страхе закричал Старый. – Я не стану еще одним Томом.

Он вскочил и ударил приятного молодого человека палкой. Это было так неожиданно, что тот вскрикнул от изумления. Другой приятный молодой человек выбежал на веранду, схватил старика и бережно усадил его в кресло. Затем он повернулся к пострадавшему, который вытирал прозрачную жидкость, сочившуюся из ссадины.

– Все в порядке, Том?

– Чепуха. – Том со страхом посмотрел на Старого. – Знаешь, мне кажется, он действительно хотел меня ранить.

– Конечно. Ты с ним в первый раз? Мы им гордимся. Это уникум, музей патологии. Я побуду с ним. Иди посмотри на Посла.

Старик дрожал и всхлипывал.

– В былые дни, – бормотал он, – были смелость и храбрость, и дух, и сила, и красная кровь, и смелость, и…

– Успокойтесь, Старый, у нас тоже все есть, – прервал его новый собеседник. – Когда мы реконструируем человека, мы ничего у него не отнимаем. Заменяем испорченные части, вот и все.

– Нет, Том. Не Том, а Том.

– Ты изменился.

– Я не тот Том, который был до меня.

– Все вы Томы, – хрипло крикнул Старый. – Все одинаковы.

– Нет, Старый. Мы все разные. Вы просто не видите.

Шум и возгласы приближались. На улице перед госпиталем заревела толпа. Вдали заблестела медь, донесся грохот оркестра. Том взял старика под мышки и приподнял с кресла.

– Подойдите к поручням, Старый! – горячо воскликнул он. – Подойдите и посмотрите на Посла. Это великий день для всех нас. Мы наконец установили контакт со звездами. Начинается новая эра.

– Слишком поздно, – пробормотал Старый, – слишком поздно.

– Что вы имеете в виду?

– Это мы должны были найти их, а не они нас. Мы, мы! В былые дни мы были бы первыми. В былые дни были смелость и отвага. Мы терпели и боролись…

– Вот он! – вскричал Том, указывая на улицу. – Он остановился у Института… Вот он выходит… Идет дальше… Постойте, нет. Он снова остановился! Перед Мемориалом… Какой великолепный жест! Какой жест! Нет, это не просто визит вежливости.

– В былые дни мы бы пришли с огнем и мечом. Да. Вот так. Мы бы маршировали по чужим улицам, и солнце сверкало бы на наших шлемах.

– Он идет! – воскликнул Том. – Он приближается… Смотрите хорошенько, Старый. Запомните эту минуту. – Том перевел дух. – Он собирается выйти у госпиталя!

Сияющий экипаж остановился у подъезда. Толпа взревела. Официальные лица, окружавшие локомобиль, улыбались, показывали, объясняли. Звездный Посол поднялся во весь свой фантастический рост, вышел из машины и стал медленно подниматься по ступеням, ведущим на веранду. За ним следовала его свита.

– Он идет сюда! – крикнул Том, и голос его потонул в приветственном гуле толпы.

И тут произошло нечто незапланированное. Старик сорвался с места. Он проложил себе дорогу увесистой палкой в толпе Томов и Дейзи и возник перед Галактическим Послом. Выпучив глаза, он выкрикнул:

– Я приветствую вас! Я один могу приветствовать вас!

Старик поднял свою трость и ударил Посла по лицу.

– Я последний человек на Земле, – закричал он.

Выбор

Эта история – предупреждение пустым фантазерам, таким, как вы, я или Адьер.

Не можно вы потратить на одна чашка кофе, достопочтенный сэр? Я есть несчастный голодающий организм.

Днем Адьер был статистиком. Он занимался средними величинами и распределениями, гомогенными группами и случайными отборами. Ночью же Адьер погружался в сложные, тщательно продуманные фантазии. Либо он переносился на сотню лет назад, прихватив, разумеется, энциклопедии, бестселлеры и таблицы с результатами скачек; либо воображал себя в Золотом Веке далекого будущего.

Пока вы, и я, и Адьер очень похожи.

Не можно ли пожертвовать одна чашка кофе, дражайшая мадам? Для благословенная щедрость. Я признателен.

В понедельник Адьер ворвался в кабинет своего шефа, размахивая бумагами.

– Глядите, мистер Гранд! Я открыл нечто!..

– О, черт! – отозвался Гранд. – Какие могут быть открытия во время войны?

– Я поднимал материалы Внутреннего Департамента… Вам известно, что численность нашего населения увеличилась? На 3,0915 процента.

– Это невозможно. Мы потеряли столько, что… Должно быть, где-то ошибка, – пробормотал Гранд, пролистав бумаги. – Проверьте.

– Есть, сэр, – затараторил Адьер, покидая кабинет. – Я знал, что вы заинтересуетесь, сэр. Вы идеальный статистик, сэр.

Во вторник Адьер обнаружил отсутствие связи между отношением «рождаемость – смертность» и ростом населения. Адьер представил данные шефу, заработал похлопывание по спине и отправился домой к новым фантазиям: проснуться через миллион лет, узнать разгадку тайны и остаться там, в будущем, припав к лону земли и всяким другим, не менее прекрасным лонам.

В среду Адьер выяснил, что в окрестностях Вашингтона численность населения упала на 0,0029 процента. Это было неприятно, и ему пришлось искать прибежища в Золотом Веке королевы Виктории, в котором он изумил и покорил мир потоком романов, пьес и стихов, позаимствованных у Шоу, Голсуорси и Уайльда.

Одна чашка кофе, благородный сэр?! Я есть бедная личность, нуждающаяся в жалость.

В четверг Адьер проверил Филадельфию. Прирост на 0,0959 процента! Так!.. Литл-Рок – 1,1329. Сент-Луис – 2,092. И это несмотря на полное уничтожение района Джефферсона, произошедшее из-за досадной ошибки военного компьютера.

– Боже мой! – воскликнул Адьер, дрожа от возбуждения. Чем ближе к центру страны, тем больше прирост численности. Но ведь именно центр пострадал сильнее всего! В чем же дело?

Этой ночью он лихорадочно метался между прошлым и будущим, а на следующий день начертил на карте останков США концентрические окружности, цветами обозначив плотность населения. Красный, оранжевый, желтый, зеленый и синий круги образовали идеальную мишень, в центре которой оказался Канзас.

– Мистер Гранд! – вскричал Адьер, охваченный высокой статистической страстью. – Ответ таится в Канзасе!

– Поезжайте туда и добудьте этот ответ, – велел Гранд, и Адьер удалился.

Можно ли уделить цена один кофе, почтенная мисс? Я есть изголодный организм, требующий к себе питания.

Поездки в те дни, надо вам сказать, были связаны с немалыми трудностями. Корабль, шедший в Чарлстон (в северных штатах железных дорог не осталось), налетел на мину. Семнадцать часов Адьер держался в ледяной воде, бормоча сквозь зубы:

– Если бы я только родился на сто лет раньше!

Очевидно, эта форма молитвы оказалась действенной. Его подобрал тральщик и доставил в Чарлстон. Там Адьер получил почти смертельную дозу радиоактивного облучения в результате рейда, не повредившего, по счастью, железнодорожное полотно. Он лечился весь путь: Бирмингем (бубонная чума), Мэмфис (отравленная вода), Литл-Рок (карантин) и, наконец, Лайонесс, штат Канзас.

Выплески лавы из шрамов на поверхности земли, выжженные дороги; тучи сажи и нейтрализующих веществ; радиоактивное свечение в темноте.

После беспокойной ночи в гостинице Адьер отправился в местный Статистический центр, вооруженный до зубов всякого рода документами. Увы, центр не был вооружен данными. Снова досадная ошибка военных. Центра просто не существовало.

Весьма раздраженный, Адьер направил стопы в Медицинское Бюро, надеясь получить сведения о рождаемости у практикующих врачей. Бюро было на месте, и был даже акушер, который и сообщил Адьеру, что последнего врача забрали в армию восемь месяцев назад. Возможно, в тайну посвящены повитухи, но их списков не имеется. Придется ходить от двери к двери, интересуясь у каждой дамы, не практикует ли она это древнее занятие.

Адьер вернулся в гостиницу и на клочке оберточной бумаги написал: «Столкнулся с дефицитом информации. Ждите дальнейших сообщений». Он засунул послание в алюминиевую капсулу и с молитвой выпустил единственного выжившего почтового голубя. Потом сел у окна и загрустил.

Его внимание привлекло странное зрелище. На площадь, расположенную внизу, только что прибыл автобус из Канзаса. Эта старая колымага со скрежетом затормозила, с большим трудом открылись двери, и вышел одноногий мужчина с забинтованным обожженным лицом. Очевидно, это был состоятельный фермер, который мог позволить себе разъезжать в поисках медицинского обслуживания. Автобус развернулся для обратного пути в Канзас и дал гудок. Тут-то, собственно, и началось странное.

Из ниоткуда… абсолютно ниоткуда… появилась толпа людей. Они выходили из переулков, из-за развалин… они заполнили всю площадь. Здоровые, веселые, счастливые, они болтали и смеялись, забираясь в автобус. Они походили на туристов – с сумками и рюкзаками, ящиками, картонками и даже с детьми. Через две минуты автобус был полон. Когда он тронулся, из салона грянула песня, и эхо ее еще долго блуждало среди разрушенных зданий и груд камней.

– Будь я проклят, – проговорил Адьер.

Он не видел беззаботной улыбки больше двух лет. Он не слышал веселого пения больше трех лет. Это было жутко. Это было невообразимо.

– Эти люди не знают, что идет война? – спросил он себя.

И чуть погодя:

– Они выглядят здоровыми. Почему они не на службе?

И наконец:

– Кто они?

Ночью Адьер спал без сновидений.

Не может ли добрейший сэр потратить одна чашка кофе? Я инороден и слаб голодом.

Ранним утром Адьер за непомерную плату нанял машину, выяснил, что бензин нельзя купить ни за какие деньги, и раздобыл хромую лошадь. Увы, опросы населения ничего не дали. Он вернулся как раз к отходу автобуса в Канзас.

Снова орда веселых людей заполнила площадь. Снова старенький автобус затрясся по разбитой дороге. Снова тишину разорвало громкое пение.

– Будь я проклят, – тяжело прохрипел Адьер. – Шпионы?

В ту ночь он был секретным агентом Линкольна, предвосхищавшим каждое движение Ли, перехитряющим Джексона и Джонсона.

На следующий день автобус увез очередную партию таинственных весельчаков.

И на следующий.

И на следующий.

– Четыреста человек за пять дней, – подсчитал Адьер. – Район кишит шпионами.

Он начал бродить по улицам, стараясь выследить беззаботных туристов. Это было трудно. Местные жители ничего о них не знали и ими не интересовались. В те дни думали лишь о том, как выжить.

– Все сходится. Лайонесс покидают восемьдесят человек в день. Пятьсот в неделю. Двадцать пять тысяч в год. Возможно, это и есть ключ к тайне роста населения.

Адьер потратил двадцать пять долларов на телеграмму шефу. Телеграмма гласила: «Эврика. Я нашел».

Не можно потратить на одна одинокая чашка кофе, бесценная мадам? Я есть не бродяга, но лишенный человек.

Счастливый случай представился на следующий день. Как обычно, подъехал автобус, но на этот раз толпа собралась слишком большая. Трое не уместились. Вовсе не обескураженные, они замахали руками, выкрикивая напутствия отъезжающим, затем повернулись и пошли по улице.

Адьер стрелой выскочил из номера и следовал за ними через весь город, на окраину, по пыльной проселочной дороге, пока они не свернули и не скрылись в старом амбаре.

– Ага! – сказал Адьер.

Он сошел на обочину и присел на неразорвавшийся снаряд. Ага – что? Ясно только, где искать ответ.

Сумерки сгустились в кромешную тьму, и Адьер осторожно двинулся вперед. В этот момент его схватили за руки, к лицу прижали что-то мягкое…

Одна одинокая чашка кофе для бедный несчастливец, достойный сэр. Щедрость благословит.

Адьер пришел в себя на койке в маленькой комнате. Рядом за столом сидел и деловито писал седовласый джентльмен с резкими чертами лица. На краю стола находился радиоприемник.

– П-послушайте, – слабо начал Адьер.

– Одну минутку, мистер Адьер, – вежливо сказал джентльмен и что-то сделал с радиоприемником. В центре комнаты над круглой медной плитой возникло сияние, сгустившееся в девушку – нагую и очаровательную. Она подскочила к столу, засмеялась и затараторила:

– Вд-ни-тк-ик-тл-нк.

Джентльмен улыбнулся и указал на дверь.

– Пойдите разрядитесь.

Девушка моментально выбежала.

– Вы шпионы! – обвинил Адьер. – Она говорила по-китайски!

– Едва ли. Скорее, это старофранцузский. Середина XV века. Простите.

Он снова включил радио. Теперь свечение породило голого мужчину, заговорившего с отчаянной медлительностью:

– Мууу, фууу, блууу, уауу, хаууу, пууу.

Джентльмен указал на дверь; мужчина вышел, еле переставляя ноги.

– Мне кажется, – дружелюбно продолжил седовласый джентльмен, – что это влияние потока времени. Двигаясь вперед, вместе с ним, они ускоряются; идя против его течения назад – тормозятся. Разумеется, этот эффект через несколько минут исчезает.

– Что?! – выдохнул Адьер. – Путешествие во времени?

– Ну да… Вот ведь интересно. Люди привыкли рассуждать о путешествии во времени: Как оно будет использовано в археологии, истории… И никто не видел истинного его назначения – терапия.

– Терапия? Медицина?

– Да. Психологическое лечение для тех неприспособленных, которым не помогают другие средства. Мы позволяем им эмигрировать. Бежать. Наши станции расположены через каждые четверть века.

– Не понимаю…

– Вы попали в иммиграционное бюро.

– О, Господи! – Адьер подскочил на койке. – Ответ к загадке! Сюда прибывают тысячи… Откуда?

– Из будущего, разумеется. Перемещение во времени стало возможным лишь с… э, скажем, с 2505 года.

– Но те, замедленные… Вы говорили, что они идут из прошлого.

– Да, однако первоначально-то они из будущего. Просто решили, что зашли слишком далеко. – Седовласый джентльмен задумчиво покачал головой. – Удивительно, какие ошибки совершают люди. Абсолютно утрачивают контакт с реальностью. Знал я одного… его не устраивало ничто другое, как времена королевы Елизаветы. «Шекспир, – говорил он, – испанская армада. Дрейк и Рэли. Самый мужественный период истории. Золотой Век». Я не смог его образумить, и вот… Выпил стакан воды и умер. Тиф.

– Можно ведь сделать прививки…

– Все было сделано. Но болезни тоже меняются. Старые штаммы исчезают, новые появляются. Извините…

Из свечения вышел мужчина, что-то протараторил и выскочил за дверь, чуть не столкнувшись с обнаженной девушкой, которая заглянула в комнату, улыбнулась и произнесла со странным акцентом:

– Простите, мистер Джеллинг. Кто этот только что вышедший джентльмен?

– Питерс.

– Из Афин?

– Совершенно верно.

– Что, не понравилось?

– Трудно без водопровода.

– Да, через некоторое время начинаешь скучать по современной ванной… Где мне взять одежду? Или здесь уже ходят нагими?

– Подойдите к моей жене. Она вам что-нибудь подберет.

В комнату вошел «замедленный» мужчина. Теперь он был одет и двигался с нормальной скоростью. Они с девушкой взглянули друг на друга, засмеялись, поцеловались и, обнявшись, ушли.

– Да, – произнес Джеллинг. – Выясняется, что жизнь – это сумма удобств. Казалось бы, что такое водопровод по сравнению с древнегреческими философами? Но потом вам надоедает натыкаться на великих мудрецов и слушать, как они распространяются про избитые истины. Вы начинаете скучать по удобствам и обычаям, которых раньше и не замечали.

– Это поверхностный подход, – возразил Адьер.

– Вот как? А попробуйте жить при свечах, без центральною отопления, без холодильника, без самых простых лекарств… Или, наоборот, проживите в будущем, в колоссальном его темпе.

– Вы преувеличиваете, – сказал Адьер. – Готов поспорить, что существуют времена, где я мог бы быть счастлив. Я…

– Ха! – фыркнул Джеллинг. – Величайшее заблуждение. Назовите такое время.

– Американская революция!

– Э-ээ! Никакой санитарии. Никакой медицины. Холера в Филадельфии, малярия в Нью-Йорке. Обезболивания не существует. Смертная казнь за сотни малейших проступков и нарушений. Ни одной любимой книги или мелодии.

– Викторианская эпоха.

– У вас все в порядке с зубами и зрением? Очков мы с вами не пошлем. Как вы относитесь к классовым различиям? Ваше вероисповедание? Не дай вам Бог принадлежать к меньшинству. Ваши политические взгляды? Если сегодня вы считаетесь реакционером, сотню лет назад те же убеждения сделали бы вас опасным радикалом. Вряд ли вы будете счастливы.

– Я буду в безопасности.

– Только если будете богаты; а деньги мы с вами послать не можем. Нет, Адьер, бедняки умирали в среднем в сорок лет в те дни… уставшие, изможденные. Выживали только привилегированные, а вы будете не из их числа.

– С моими-то знаниями?

Джеллинг кивнул.

– Ну вот, добрались до этого. Какие знания? Смутные представления о науке? Не будьте дураком, Адьер. Вы пользуетесь ее плодами, ни капли не представляя сущности.

– Я мог бы специально подготовиться и изобрести… радио, например. Я сделал бы состояние на одном радио!

Джеллинг улыбнулся.

– Нельзя изобрести радио, пока не сделаны сотни сопутствующих открытий. Вам придется создавать целый мир. Нужно изобрести и научиться изготавливать вакуумные диоды, гетеродинные цепи и многое другое. Вам придется для начала получить электрический ток, построить электростанции, обеспечить передачу тока, получить переменный ток. Вам… Но зачем продолжать? Все очевидно. Сможете вы изобрести двигатель внутреннего сгорания, когда еще ничего не известно о переработке нефти?

– Боже мой! – простонал Адьер. – Я и не думал… А книги? Я мог бы запомнить…

– И что? Опередить автора? Но публику вы тоже опередите. Книга не станет великой, пока читатель не готов понять ее. Она не станет прибыльной, если ее не будут покупать.

– А если отправиться в будущее?

– Я же объяснил вам. Те же проблемы, только наоборот. Мог бы древний человек выжить в двадцатом веке? Остаться в живых, переходя улицу? Водить автомобиль? Разговаривать на ином языке? Думать на этом языке? Приспособиться к иным темпу и идеям? Никогда. Сможете вы приспособиться к тридцатому веку? Никогда.

– Интересно, – сердито сказал Адьер, – если прошлое и будущее настолько неприемлемы, зачем же путешествуют эти люди?

– Они не путешествуют, – ответил Джеллинг. – Они бегут.

– От кого?

– От своего времени.

– Почему?

– Оно им не нравится.

– Куда же они направляются?

– Куда угодно. Все ищут свой Золотой Век. Бродяги!.. Вечно недовольны, вечно в пути… Половина попрошаек, которых вы когда-либо видели, наверняка лодыри, застрявшие в чужом времени.

– Значит, те, кто специально приезжает сюда… думают, что попали в Золотой Век?!

– Да.

– Но это безумие! – вскричал Адьер. – Неужели они не видят: руины? радиация? война? истерия? Самый ужасный период в истории!

Джеллинг поднял руку.

– Так кажется вам.Представители каждого поколения твердят, что ихвремя – самое тяжелое. Но поверьте моему слову: когда бы и как бы вы ни жили, где-то обязательно найдутся люди, уверенные, что вы живете в Золотом Веке.

– Будь я проклят, – проговорил Адьер.

Джеллинг пристально посмотрел на него.

– Будете, – мрачно сказал он. – У меня для вас плохие новости, Адьер. Мы не можем позволить вам остаться здесь – нам надо хранить тайну.

– Я могу говорить везде.

– Да, но в чужом времени никто не обратит на вас внимания. Вы будете иностранцем, чудаком…

– А если я вернусь?

– Вы не сможете вернуться без визы, а я вам ее не дам. Если вас это утешит, то знайте, что вы не первый, кого мы так высылаем. Был, помню, один японец…

– Значит, вы отправите меня…

– Да. Поверьте, мне очень жаль.

– В прошлое или в будущее?

– Куда хотите. Выбирайте.

– Почему такая скорбь? – напряженно спросил Адьер. – Это же грандиозное приключение! Мечта моей жизни!

– Верно. Все будет чудесно.

– Я могу отказаться, – нервно сказал Адьер.

Джеллинг покачал головой.

– В таком случае вас придется усыпить. Так что лучше выбирайте сами.