Текст книги "Крики в ночи"

Автор книги: Родни Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

В итоге я осознал, что они не могут мне помочь. Ни один из них. По-настоящему. Конечно же, они предпримут все действия, проверят все слухи, продержат контрольные пункты еще несколько дней. Поместят заметку в газете, чтобы посмотреть, не всплывет ли что-нибудь, но в конце концов останется пустота, еще одна неразгаданная тайна. Я прочел все это на его лице и почувствовал боль, физическую боль, будто меня сейчас вырвет. Но я встал, выпрямившись, несмотря на острую, как нож, резь во всем теле.

– Вам нужно поспать, – произнес он автоматически.

Сои не поможет, он и сам это знает. Может, это нужно Эмме, но не мне. Они могут бросить весь свой отдел по раскрытию уголовных дел на мою маленькую катастрофу, и все равно не узнают ничего нового. Я старался не позволить своему воображению рисовать искалеченные тела.

Мне удалось с трудом кивнуть. Атмосфера становилась удушающей. Меня препровождали из комнаты в комнату внутри комиссариата (везде стоял устоявшийся запах сигарет) и проводили по темным неопрятным коридорам с приколотыми к стенам плакатами, которые кое-где оторвались от стены. Фасад, окрашенный в кремовый цвет, напоминал барак за железной оградой, а все вместе походило на тюрьму. Мне нужно было выбраться отсюда и подумать.

Я решил обратиться к прессе. Если и можно что-либо найти, то следует рассказать обо всем в местной прессе в надежде, что кто-то что-то знает.

Местной газетенкой была „Сюд журналь-экспресс“ с офисом в Понтобане. Газета размещалась в бетонном здании недалеко от центра города, и когда Клеррар сказал, что со мной закончил, я направился прямо к этому зданию. В комиссариате меня спросили, возвращаюсь ли я прямиком назад в это ужасное место, в Шенон, и по-прежнему ли там Эмма и ее жандарм. Чего они хотели: от чего-то защитить нас или что-то скрыть? Может, меня подвезти? Я попросил их не беспокоиться. Не могу быть точно уверен, когда я наконец решил начать собственное расследование, но отчетливо помню, как нашел это здание, большой серый кусок бетона на боковой улице, и вошел в него через зеленые двери.

За стойкой сидела женщина, перед ней – два телефона, несколько стульев и журналы. За ней с обеих сторон по коридору виднелись кабинеты. На доске за женщиной, так же как и в витраже на улице, помещены фотографии с последними событиями: свадьбы и обеды, выставки и ярмарки, лошади, запряженные в плуги, соревнования пловцов и встречи ветеранов. Несколько фотографий новых зданий, отремонтированная железнодорожная станция, какой-то дом, стоящий в поле. Я посмотрел еще раз. Это место, наше место, этот ужасный дом около леса, где что-то случилось много лет назад.

Женщина поинтересовалась, что мне нужно, и я показал на фотографию, запинаясь на своем французском. Она покачала головой: это плохое место. Я постарался объяснить, что хотел посмотреть номер из подшивки тридцатисемилетней давности, но она не поняла. Мы стояли, озадаченно смотря друг на друга.

– Мне нужны газеты за пятьдесят третий год, – написал я на бумаге.

Она недоуменно нахмурилась.

– Старые газеты? – спросила она по-английски.

– Верно. Мне нужны старые газеты.

Она, должно быть, подумала, что я сумасшедший, но улыбнулась и показала на коридор. Я пошел по коридору и думал, как же, черт побери, будет по-французски „подшивка“. По сути дела я искал иголку в стоге сена, какой-то ключ к этому сумасшедшему дому, где, как мне рассказал Ле Брев, случилось подобное, когда я бегал еще в коротких штанишках.

Я увидел дверь с вывеской „Архив“ и негромко постучал, ощущая на себе взгляд женщины за стойкой у входа. Ответа не последовало, поэтому я взялся за ручку и вошел. В комнате было полно досье, потрепанных скоросшивателей, вываливающихся из-за стальных перегородок, расставленных за длинной стойкой, словно на каком-то складе запчастей. Из клетушки в глубине комнаты вышел пожилой человек. Он выглядел так, будто вырвался из долгого заточения. Голубая рубашка выбилась из брюк, а ему самому нужно было срочно побриться. Как только я увидел его, сразу понял, что затеял безнадежное дело. Я не мог сносно объясниться по-французски, а он вряд ли знал английский.

– Тысяча девятьсот пятьдесят три, – попытался объяснить я. – Шенон.

Он просто ухмыльнулся мне и покачал головой. Никакого общения не получится. Я понял, что это напрасная затея, и ушел бы с пустыми руками, но он, кажется, вдруг пожалел меня. Он открыл дверцу в стойке и прошел туда. Взяв меня под руку, вывел опять в коридор и провел через главную дверь. Вдруг я очутился в рабочей комнате с расставленными в беспорядке столами, почему-то пустыми в разгар рабочего дня. За одним из столов спиной ко мне стоял мужчина.

– Месье редактор, – позвал приведший меня человек, и когда тот обернулся, я увидел, что он разговаривает с женщиной, которая сидит за металлическим столом, заваленным разными бумагами.

Должно быть, у них возникла какая-то проблема, если редактор пришел сюда в такое время, но вот он здесь и здесь эта женщина, и оба недоумевают, что я здесь делаю.

Я заговорил по-английски, что заставило редактора (его звали Жиру) нахмуриться, пока он пытался уследить за моей мыслью, но тут вмешалась женщина:

– Все в порядке, я переведу.

Она была не из тех женщин, на которых обращаешь сразу внимание: среднего возраста, с блестящими пепельными волосами, почти серебристыми, с загорелым лицом и чувственным ртом, одетая в желтую блузку и песочного цвета льняные брюки. Но она обладала чем-то таким, что заставило нас разговориться, или, может быть, по выражению моего лица она поняла, насколько плохи у меня дела.

– Меня зовут Эстель, – сказала она.

Я не знал толком, как рассказать, что мне было нужно. Какие-то новости о пропаже моих детей, какая-то сумасшедшая идея, что это может быть связано, по крайней мере, в уме инспектора Ле Брева, с покрытыми мраком событиями, произошедшими неподалеку почти лет сорок назад. Нельзя ли разыскать в старых подшивках, что тогда все же произошло?

Жиру пригласил меня в свой кабинет и налил из автомата несколько чашек кофе. Он был мужчиной средних лет, в рубашке с короткими рукавами, не признающий новинок техники в редакторском деле, что стало ясно, когда он махнул с досадой рукой на недавно установленные на его столе дисплей и клавиатуру. Пришедшая вслед за нами Эстель пояснила, что эта аппаратура должна заменить комнату со старыми досье. В результате возникла такая путаница, что газет за 1953 год они найти теперь не могли.

– В наши дни, – заметила она, – мы просим людей информировать нас.

– Информация? – Жиру ухватился за это слово. – У месье Фрилинга стоящая история. Ле Брев лучший полицейский в этой части Франции – и если он не может помочь…

Даже я со своими скудными знаниями французского понял его слова.

– Итак? – Эстель села на стул и скрестила ноги.

– Итак… – я видел, что Жиру задумался, постукивая пальцами по столу.

Вошел пожилой человек из архива, и они вдвоем воодушевленно набросились на него: Эстель – качая головой, а Жиру – призывая к действию.

Эстель повернулась ко мне:

– Я должна идти.

Она оставила меня наедине с Жиру в квадратной стеклянной коробке, изолированной от отдела новостей. Кругом сновали сотрудники газеты. Я чувствовал, что не вписываюсь в эту обстановку. Какого черта я приперся сюда?

Но Жиру ответил за меня. Он допил кофе и присел на краешек стола, собирая воедино клочки своего английского.

– До свидания. Спасибо. История хорошая, – сказал он. – Я продаю истории в газеты по всей Франции.

– 7 —

Ле Брев опять приехал в наш дом. Он встречал меня у ворот, и его глаза изучали меня, пока я выходил из машины отделения Клеррара, доставившей меня.

– Месье, – пробормотал он, вежливо пожимая руку, – я навестил по пути вашу жену. Боюсь, что никаких новостей у нас все еще нет. Она сейчас отдыхает.

„Никакого от тебя толку“, – подумал я. Я все еще оставался подозреваемым номер один.

Возле дома опять торчали несколько полицейских и стоял голубой „ситроен“ Ле Брева. Пока мы переминались у ворот, я посмотрел на дом свежим взглядом. Столько всего произошло с момента нашего приезда сюда! Трудно было поверить, что прошло меньше недели. Стены дома сложены из камня, с поленницей дров со стороны фронтона. Две акации посажены по обе стороны двери, ведущей на внутренний дворик, где расположился дежурный жандарм. Он весь обратился во внимание, когда мы вошли туда, и коротко отдал Ле Бреву честь.

Старший инспектор быстро провел меня в дом, где закрытые жалюзи на окнах так затемняли гостиную, что его лица практически не было видно. Я видел только белки его глаз.

– Где вы были?

Я сказал ему: в редакции местной газеты.

– Вы должны были вернуться сюда. Мы ждали вас, – резко добавил он так, будто подозревал меня в том, что я чуть было не сбежал. Я повернулся к нему:

– Хорошо. Скажите мне самое худшее. Есть хоть какие-нибудь новости?

– К сожалению, нет, месье. – Он скрестил руки на груди, золотая оправа его очков блеснула в темноте. – Вы должны дать нам время, месье.

– Господи, сколько еще времени? – воскликнул я. – Скажите на милость, ну что вы смогли выяснить? Ничего. Ничего. Как могут двое детей – не просто один, а двое – быть похищенными между полуночью и тремя часами утра, в чужом доме, в чужой стране, и никто не знает, как и почему это произошло?

Он вздохнул:

– О-ох, мне ли это не знать…

– А как насчет отпечатков пальцев? – наседал я.

Он кивнул седой головой:

– У нас есть лабораторный анализ.

– Не говорите мне, что там нет…

– Конечно же, отпечатки есть, ваших детей, жены, ваши. И других людей. Людей, которые арендовали дом до вас и которые убирали его. – Он кивнул в сторону спальни. – Не хотите ли поговорить с женой?

– Нет, если она отдыхает.

Я видел, как сверкнули в темноте его зубы. Я все понимаю.

Запах его одеколона был очень сильным, его худощавая фигура, казалось, светилась в темноте. Что-то в этом человеке тревожило меня. Я не мог точно определить что. Мне хотелось впустить в комнату свежий воздух, раскрыть жалюзи.

Но Ле Брев опередил меня. На миг я увидел его силуэт на фоне яркого неба, пока он возился с жалюзи. Комната наполнилась ярким светом, ослепившим нас обоих. Через открытое окно я разглядел очертания деревьев; перелесок, к которому он водил меня, был окутан раскаленным воздухом и смотрелся как мираж, прикованный к горизонту. Когда Ле Брев подошел ко мне, я увидел в его глазах вопрос.

– Я должен возвращаться, месье. После того как я поговорил с мадам Фрилинг…

– Надеюсь, разговор был полезным.

– Инспектор Клеррар может подробно рассказать вам о размахе наших операций, – выдавил он.

– Хотите еще раз увидеть меня?

– В этом нет необходимости, – сказал он и вышел.

У меня появилось желание догнать его, обратиться с каким-нибудь вопросом, но, прежде чем я сдвинулся с места, дверь захлопнулась. Я видел, как он прошел по гравию и забрался в свой „ситроен“. Мне хотелось кричать, но слова застревали у меня в глотке.

Я прошел через дом к Эмме, в комнату, где мы спали, когда разыгрался шторм. Она лежала на спине под тонким белым покрывалом, плечи ее были оголены. Было ясно, что она находится под действием снотворного; бледность стерла все краски с ее лица и губ. Я поймал себя на том, что изучаю ее. Ее светлые волосы в беспорядке разметались по подушке, и мне захотелось поцеловать ее: изгиб ее неподкрашенных бровей, небольшой нос, мягкий пушок на щеке. Да, четырнадцать лет назад был заключен удачный брак, но мы принимали это как что-то само собой разумеющееся. Что произошло если бы у нас не было детей, не было бы всех этих рождественских праздников, дней рождения и семейных подарков? Текла бы жизнь все так же или мы разошлись бы в поисках чего-то другого? У меня все замерло внутри. Мартин. Сюзанна. Если мы потеряли их, то где окажемся через следующие четырнадцать лет, или десять, или даже два года? Попытаемся ли начать совместную жизнь заново или добавим еще один случай развода в статистику, если я опять впрягусь в работу? Эмме еще не было сорока, она может зачать снова, но разве можно найти замену первой любви?

Она пошевелилась в кровати, подсознательно ощущая чье-то присутствие, когда я наклонился над ней. От нее исходил едкий запах больничной палаты, сладкий и резкий одновременно.

– Дорогая, это всего-навсего я.

Она, казалось, не слышала, но передвинулась на свою сторону и вытащила из-под покрывала руку, Сзади послышался шум, и в дверях появился Клеррар, поманив меня пальцем.

– Будет лучше, если вы дадите ей поспать.

Черт побери, откуда ему-то знать?

На кухне сейчас сидел уже другой полицейский, в форме цвета хаки и резиновых сапогах. Они прочесывали поля, и он пришел отчитаться.

– Боюсь, – вздохнул Клеррар, – что ничего необычного нигде нет. Никаких следов на траве.

Дом находился на участке земли примерно в полгектара, был отделен оградой от дороги, стоял вдалеке от других домов, и никто из местных жителей ничего, как они говорят, странного не заметил.

– Кто бы ни похитил ваших детей, сделано все очень эффективно, – покачал головой инспектор. – Через двенадцать часов они могли быть уже где угодно во Франции или даже в Испании, а то и в Италии.

Я сидел совершенно беспомощный, чувствуя, что мне хочется вспылить, заплакать, опрокинуть стол, сделать что-нибудь, чтобы выплеснуть скопившуюся во мне ярость, закупоренную отчаянием.

Сволочи.

Клеррар тихо произнес:

– Все, что можно… будет…

– Не пичкайте меня опять этой чепухой. Я не хочу знать о тайнах Франции! – закричал я в ответ на его сострадание.

– Извините, месье. Может быть, есть объяснение, которое мы просмотрели.

– Просмотрели? – набросился я на него. – Ради Бога, отвяжитесь от меня! Возвращайтесь, когда действительно сможете помочь.

Мне хотелось быть несправедливым. Хорошенько разозлиться.

Он посидел в нерешительности, потом поднялся и через минуту уехал.

Оставшись в доме один, не считая Эммы и дежурного жандарма, который нес свою вахту, я попытался привести в порядок свои мысли. В эти первые шесть дней вся жизнь перевернулась вверх дном. Я столкнулся лицом к лицу не с конкретным фантом, не просто с поворотом судьбы, а с самым худшим из страхов – со страхом неизвестного. Это обнажило всю фальшь нашей жизни, все наше позерство. Всего неделю назад мы были преуспевающей четой, соблюдавшей все правила игры: архитектор с приличным банковским счетом и привлекательная жена. Я, конечно, видел неверные мазки в картине, отсутствие глубоких убеждений, различия в нашем происхождении, кратковременные ссоры, непонимание, но это были всего лишь маленькие неприятности в жизни двух приличных людей. Положительной же стороной оставались дети, семья, общественная работа Эммы, помощь, которую я оказывал людям своей работой. И раз в году мы расслаблялись, проводя где-нибудь короткий отдых, мы красиво обедали и воображали, что мир замер и ради нас надел праздничный наряд. А что в этом было плохого? Ничего, конечно же, пока корабль держался на плаву. Но когда он затонул в три минуты, за то время, пока я рыскал в темноте в поисках фонаря, за время, которое понадобилось, чтобы обнаружить, что Мартина и Сюзи нет, тогда мы очутились в черной пропасти.

Мне стало плохо, я пошел в туалет, чувствуя, как подкатывает тошнота, мой желудок отверг алкоголь и кофе. Унитаз, когда я наклонил голову, был испачкан не моей желчью, а ненавистью, которая клокотала во мне. Я ненавидел Ле Брева и Клеррара, которые всего-навсего пытались помочь. Я ненавидел южную Францию, какая-то искаженная часть меня начинала ненавидеть мою собственную жену, затем меня самого. Это свидетельствовало о появлении страха. Никто, казалось, не может помочь мне. Это было мое обнаженное „я“, которое противостояло всему, чего я когда-то хотел и что теперь оказалось бесполезным в связи с внезапным исчезновением детей.

– 8 —

На следующий день я решил съездить в Понтобан, чтобы выяснить все с Ле Бревом. Меня волновал не Клеррар, а старший инспектор. Он был не очень-то откровенен со мной, и я хотел выяснить причину.

Эмма не хотела или не могла сказать мне об этом, но что-то произошло между ними. Я умолял ее уехать, оставить этот дом скорби, но она отказалась. Я надумал было позвонить ее родителям, которые тут же примчались бы, чтобы утешить ее, но она категорически отказалась от этого. Ее горе стало настолько личным, что она не хотела никого видеть рядом с собой: ни меня, ни свою мать – никого. Она оставалась наедине с кошмаром.

Как мы прожили эти дни? Мы словно не существовали в реальности, хотя ходили по тем же коридорам, ели и пили, спали в той же самой кровати… рядом с двумя пустыми комнатами. Валиум, который прописал Эмме полицейский врач, похоже было, все больше и больше отдалял ее от меня. Нас охраняли полицейские, которые приезжали и уезжали на машинах, работали по восемь-двенадцать часов в день, но это не успокаивало нас: они были на нашей стороне, но помочь не могли. Я понял, что надо как-то вырваться из этого замкнутого круга, начать действовать, встречаться с людьми, Эмма же просто лежала на постели, как восковая фигура, и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, не моргая, белая как полотно, и время от времени шептала:

– Они исчезли, Джим. Они исчезли навсегда.

– Дорогая. Они вернутся. Их ищут полицейские.

Но ее глаза ничего не выражали, и она часто повторяла:

– Зачем ты нас привез сюда? Это все твоя вина.

Никакие слова не помогали, они лишь сыпали соль на рану. В мыслях я снова и снова возвращался к той грозовой ночи, как и Ле Брев. Но откуда нам что-нибудь знать, если не из воспоминаний? Почему выбрали именно нас? Это был самый страшный вопрос, и я придумывал свои ответы на него, а замученные жандармы понимали не больше, чем мы. Когда я пытался понять, что они говорят, язык становился препятствием, а не помощником, но чаще всего я слышал: „нон“.

Сотрудник посольства прислал совершенно идиотское письмо, жалуясь на то, что не может дозвониться до нас, но добавляя, что все детали записаны. Записаны. И они переговорили с французской полицией, которая выразила полную уверенность в профессионализме Ле Брева. Мы должны сотрудничать с властями и оказывать им всяческую помощь.

Господи милосердный!

Я прошел на лужайку перед домом, где росла пышная трава, и смотрел, как над полями восходит солнце, где тут и там паслись коровы. Виднелись и деревья, где Ле Брев показал мне могилы. Я представлял себе пустую поляну и видел Мартина и Сюзи в какой-нибудь другой глубокой яме, холодных и безмолвных. Мне хотелось убежать куда-нибудь подальше от этого гиблого места и вообще подальше от Франции. И все же… все же… я упрямо продолжал оставаться здесь. Полный решимости найти что-то, вытащить себя из этого провала.

Но Эмме становилось все хуже, и, когда она смотрела на меня, я чувствовал в ее взгляде подозрение, какую-то враждебную тень, уверенность, что я каким-то образом причастен ко всему этому.

Еще раз приходил доктор, болезненного вида мужчина из Понтобана, который работал в полиции консультантом. У него был вид владельца похоронного бюро – пожилой, одетый во все черное. Когда он наклонял голову, мне на ум приходило сравнение с немой вычищенной лошадью. Рука Эммы безжизненно лежала на постели, когда он щупал пульс.

Мы стояли у окна в спальне, уставясь на пустые окрестности. Дом казался затерянным среди полей, далеко-далеко от Шенона, который находился севернее, в нескольких минутах езды по дороге.

– Она держится, – шептал он мне, – да сопротивляемость организма очень низкая. Мне известны подобные случаи, после тяжелого шока, когда пациент живет словно во сне, день за днем. – Он сложил губы и выдохнул через зубы.

Эмма, может быть, слышала его слова, а может быть, и нет. Ее лицо ничего не выражало. Она почти ничего не ела и пила совсем мало и казалась старше, тоньше, а с исчезновения детей минуло всего лишь семь дней. Доктор-Мефистофель присел на краешек кровати и пощелкал языком, встревоженный обезвоживанием ее организма.

– Ну что ж, мадам, вас надо подлечить.

Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.

Я подержал ее руку, пока она не уснула, и поехал в Понтобан, выбирая второстепенные дороги. Кто-то из жителей этого жаркого, душного края украл или убил моих детей. Лицо или лица неизвестны, говоря сухим языком английского судопроизводства. Но здесь была не Англия: я только сейчас понял, насколько разными могут быть две страны, говоря о системе и языке, о подходе к событиям, людям и окружающим их вещам. Могут ли полицейские какой-нибудь другой страны быть так непоследовательны, как инспекторы Ле Брев и Клеррар? Один пытается запугать меня призраками из давно похороненного прошлого, другой – ну просто какой-то кюре-утешитель. И пока я ехал по этой стране, видя по сторонам каменные стены, собак, вытянувшихся на солнышке, цыплят, рывшихся в песочке на дороге, – по стране высушенной и отдаленной, как районы американского Запада, – я обнаружил, что меня трясет. Здесь таились секреты, недосягаемые, как лишайник высоко на дереве. Пустой пейзаж, закрытый от любопытных глаз. Здесь побывали римляне, франки и готы. Христианство тогда еще только зарождалось. Они, возможно, боготворили Солнце. Ле Брев намекнул на события и деяния, от которых перехватывало дыхание, но все они закончились такими же могильными холмиками от старинных курганов, виднеющимися на окрестных полях.

Я начал понимать, почему Эмма возненавидела все это, когда вся наша затея с отдыхом превратилась в кошмар. Что такое история, если не то, что уже мертво? Я был даже рад добраться до пригородов Понтобана с его грязью на заправочных станциях и обилием мебельных магазинов, которые возникали тут и там, пока я ехал к вершине холма.

Я припарковался на большой центральной площади, которая использовалась как рынок и место стоянки машин. Понтобан – из тех городков, которые проезжаете и сразу забываете, – однозвездочный, если судить по путеводителю Мишлена, с узкими улочками из розового кирпича вокруг собора, с музеем и торговыми центрами, средневековым мостом, ресторанами и банками. Какой-то полупомешанный играл на гармони посреди площади.

В это время дня было уже слишком поздно искать Ле Брева. В комиссариате я лепил ошибку за ошибкой на своем французском.

– Где сейчас месье Ле Брев?

Жандармы, сидевшие в кабинетах с табличками „Приемная“ и „Преступления“, лишь недоуменно пожимали плечами и ухмылялись. Они, то есть их поведение, так походили на американских полицейских, но им не хватало их прямоты, не говоря уже о британской вежливости. Пошли они все…

Мне пришла в голову мысль, не позвонить ли Бобу или Джону Симпсону, но что они могли сделать? Видимо, я бесцельно бродил вокруг, покупая газеты, которые не мог читать, в надежде, что они что-нибудь подскажут. „Сюд журналь-экспресс“, „Оризон“, „Сюд пресс“. Ни одной фотографии, даже ни одного слова о Шеноне. В моем сознании единственная вещь, которая имела значение, – исчезновение Мартина и Сюзи, но я уже стая бояться, что теряю и Эмму. Каким-то образом я дошел до пруда в маленьком парке рядом с рекой. Воспоминания стерлись, будто смотришь на картинку через искажающее стекло.

Она подошла и встала рядом со скамейкой, на которой я сидел. Женщина, которую я видел в редакции газеты „Сюд журналь-экспресс“. Эстель какая-то.

– Добрый день, месье.

Какое-то мгновение я едва ее замечал, видел только, что у нее голубые глаза на здоровом загорелом лице.

– Пожалуйста… Могу я тут присесть? – спросила она.

Пепельная прядь волос выбилась из прически над все еще молодым лицом, и сна нетерпеливо откинула ее назад, не придавая этому значения.

– Извините, что мне пришлось…

Сначала я не понял. Перед нами на траве кидались за крошками хлеба голуби, смеялись и играли дети. На другой скамейке, рядом с клумбой, обнималась парочка. Солнце собиралось прожечь дырку на бледно-голубом, как утиное яйцо, небе.

Я даже задумался, не хочет ли она подцепить меня, одна из этих одиноких женщин определенного возраста, выясняющая, может ли она еще кому-нибудь понравиться. Но она не смотрела на меня, будто ее улыбка предназначалась цветам в этом небольшом парке.

– Я следовала за вами, – пояснила она.

Видимо, я все еще не пришел в себя.

– Я шла за вами, – повторила она. – От комиссариата.

Я выпрямился на скамейке и ждал. Молча. Нужно было возвращаться к Эмме, и все же что-то в ней остановило меня.

– Извините, – она говорила по-английски, – я так сожалею…

– Да ладно вам.

– Нет. Не за то, что я беспокою вас, – сказала она. – А за то, что пришлось еще раз с вами встретиться.

Я взглянул на нее с большим интересом. Хорошо вылепленное интеллигентное лицо, бронзовое от солнца, ладная фигура в свободной блузке, которая открывала гладкую кожу шеи. Белый жакет, голубые хлопчатобумажные брюки. Волосы неестественного серебристого цвета сияли как шелк, лоб, не омраченный морщинами. Должно быть, она преждевременно поседела и, выбирая краску для волос, остановилась на пепельно-русом цвете, уверенная в том, что так выглядит лучше.

– Что это значит?

Что-то в ее манере держаться подсказало мне, что она встревожена, почти что несчастна.

Она смотрела на молодую пару, и мне показалось, что я уловил нечто вроде понимания, симпатию, которую она каким-то образом излучала.

– Мне очень трудно говорить, – начала она.

– Почему?

– Мне дали задание взять у вас интервью. Я не хотела этого, но мой редактор месье Жиру настаивал. После того как вы побывали в редакции. Я ему говорю: „Нет, не я“, но он твердит: „Нет, вы“. Одна из моих обязанностей – разматывать полицейские истории. Я видела вас сегодня в комиссариате. Они привыкли ко мне, и здесь и в других городах нашего департамента, в том числе в Сен-Максиме. Кое-кто всегда помогает, к примеру, сержант Лефевр, толстый такой, с глазами, как пуговки. Вы понимаете меня?

Она говорила по-английски довольно медленно.

– Я не хочу говорить ничего никому. Ради Бога, оставьте меня.

Она согласно кивнула:

– Да, я знаю. Но я на работе… У меня задание… Как говорится, лучше быть увиденным и услышанным, Затем, может быть, кто-нибудь появится. Кто-то, кто сможет помочь.

– И вы размотаете свою историю…

Она казалась расстроенной.

– Вы неверно думаете обо мне, – заметила она. – Я не хотела этого задания, но мне нужно делать свое дело. У вас есть работа, которую вы обязаны выполнять?

Работа. Прошлое или будущее, размышлял я, думая о своем офисе там, в Англии, который когда-то так много значил. Другой мир. Я закрыл лицо руками.

– Наверное, мне лучше уйти, – вымолвила Эстель, похоже, с облегчением. – Я пыталась поговорить с вами, но попытка не удалась.

Я видел, что она решилась уйти, а мне нужна была помощь.

– Пойдемте, я возьму кофе, – предложил я.

Мы зашли – я смутно это помню – в какое-то маленькое кафе поблизости, где нам принесли два кофе в маленьких толстых стаканчиках, а она объяснила, что раньше работала в другой газете, еженедельнике „Оризон“, но недавно перешла в „Сюд журналь-экспресс“. И поэтому не могла себе позволить расстраивать месье Жиру. Разведенная, имеет дочь-школьницу, она учится в Париже.

Несмотря на все свои жизненные разочарования, Эстель могла улыбаться, и это была теплая улыбка. И она умела слушать. Она вытягивала из меня слово за словом без видимых усилий. У нее был моложавый вид, и то, что я облегчал душу, успокаивало меня: ее неподдельный интерес, то, как она держала голову, – все свидетельствовало о серьезной озабоченности.

Люди впитывают в себя свое прошлое, и, по мере того, как мы сидели там, до меня дошло, что она не только спрашивает, но и рассказывает. О своих попытках выжить, воспитывая маленькую Жанну после бегства ее отца. Эстель Деверо знала, как завоевывать симпатии, и была хорошим специалистом в своем деле. Выражение ее глаз ясно говорило о том, что она хорошо отдает себе отчет в том, чего хочет.

– Итак, вы американец, а живете в Англии?

Почему им всегда необходимо знать, откуда ты родом? Думаю, что от этого вопроса я почувствовал себя неудобно.

– Моя жена англичанка, – пояснил я.

Она казалась смущенной.

– Англичане так отличаются…

– Отличаются?

– От нас. От меня. – Она подставила руки под подбородок. – А теперь вы столкнулись с тайной.

– Я столкнулся с адом, – отрезал я.

Она широко распахнула голубые невинные глаза, полные детской надежды.

– Не нужно отчаиваться, – подбодрила меня она. – Я верю, что дети найдутся.

Мы вышли из кафе и пошли по улице к реке, лениво несущей темные воды.

– Извините меня, – сказала она опять.

– Не обращайте внимания. Просто я не могу говорить о вещах, которые…

– Я понимаю, – она замешкалась. – Тогда я пойду.

– Вы живете недалеко отсюда?

– Да. В Понтобане. У меня там небольшая квартирка.

Я увидел, что она смотрит на меня так, будто старается прочитать, что у меня на уме, или утешить меня.

– Я должен возвращаться, – сказал я. Эмма ждала меня одна в этом Шеноне. – Может, появились какие-нибудь новости.

Эстель кивнула. Мы смотрели, как маленький мальчик ловит рыбу с мостков. Он был того же возраста, что и Мартин, чья улочка все еще стояла дома. Она поняла, о чем я думаю.

– Возможно, и появились, – ее голос надломился. – До свидания.

Я чувствовал, что ей не хочется расставаться. Я пошел прочь, затем обернулся и посмотрел ей вслед. Ее нежный затылок, стройная фигура потрясли меня. Неожиданно я выкрикнул:

– Подождите! Пожалуйста, подождите!

Она остановилась и обернулась:

– Да?

– Вы можете мне помочь?

Она уставилась на меня, будто впервые увидела:

– Помочь вам?

– Да. Ле Брев скрывает что-то. Я уверен в этом. Что-то случилось здесь в прошлом. Мне нужен кто-то вроде вас, чтобы помочь мне провести свое расследование.

Она покачала головой, похоже, в испуге:

– Но я не могу. Это дело в руках полиции… Старший инспектор Ле Брев очень хороший полицейский. Вы должны спросить его.

У меня вырвался смешок:

– Ле Брев. Дерьмо этакое. Он и не собирается ничего делать. И менее всего намерен говорить правду.

– Что вы имеете в виду?

Я бросил камешек в воду и смотрел, как от него расходятся круги.

– Здесь что-то не так. Что-то скрыто. Уверен в этом. Зачем он повел меня к этому месту в лесу?

Эстель отступала назад:

– Мне нужно идти. А вам пора к жене.

Я притянул ее к себе:

– Послушайте, ведь вы поможете мне?.. Ну, пожалуйста, Эстель!

Она пристально смотрела на меня. Мы застыли на дороге у реки, мимо проносились машины. Две женщины, поджидавшие автобус, наблюдали за нами, решив, видимо, что мы ссоримся; рекламный щит предлагал электротовары по дешевым ценам, магазин торговал подержанными стульями. Это была ее Франция, не моя, а я нуждался в том, чтобы она открыла мне ее.