Текст книги "Крики в ночи"

Автор книги: Родни Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– 21 —

И все же я все время думал о том, чтобы позвонить Эстель, так как убедил себя, что она нужна мне в качестве переводчика. Но ее предостережение вызывало у меня какое-то странное ощущение, будто она каким-то образом наблюдает за мной, невидимо присутствует везде, где нахожусь я.

Однажды я набрал номер „Сюд журналь-экспресс“, но затем быстро положил трубку, прежде чем кто-нибудь ответил. Я решил посетить Раймона один в надежде, что он говорит по-английски. По крайней мере, найти его нетрудно. Как и другие, он был упомянут в адресной книге и жил на улице Бартольди, ведущей из центра в Кур-Верден, пригород Понтобана.

Я поехал туда на следующий день, после бессонной ночи, во время которой мучительно раздумывал, что буду говорить. Знакомый городской пейзаж с домами с внутренними двориками и закрытыми ставнями уже, казалось, стал частью кошмара моих снов, и кому-то в одном из этих домов потребовались мои дети. В раздумьях, пытаясь найти ускользающую связь, я припарковал машину под платанами и увидел на стене аккуратную медную табличку с его именем: „Доктор Антон Раймон. Философия, венерология, спелеология“.

Я поднялся по ступенькам и нажал на кнопку старомодного звонка.

Пожилая женщина провела меня в комнату в глубине дома. Из окна на лестничном пролете виднелось белье, сушившееся в саду. Дверь, выкрашенная под цвет цемента, и ступеньки, ведущие в комнату на втором этаже, заваленную бумагами. Она обратилась ко мне по-французски и, попросив подождать, пошла докладывать. Хотя доктор, должно быть, давно вышел на пенсию, он продолжал принимать пациентов. В комнате стояло несколько старинных кресел и лежали свежие журналы.

Вернувшись, женщина кивком головы показала, что можно пройти в кабинет.

Он оказался темным и старым. Два стула, большой плоский письменный стол со множеством бумаг, за которым, как скала, возвышался пожилой мужчина. Морщинистое лицо его выражало недоумение, будто на своем веку он перевидал много того, что не в состоянии вылечить. Он выпрямился. Трудно было представить его любовником. Он налил из пакета молока в мисочку для пары котов и теперь тщетно пытался прогнать их прочь.

– Месье? – осторожно спросил он, протягивая руку. В своем потертом костюме и мятой рубашке он напоминал человека, уцелевшего после кораблекрушения.

Я поинтересовался, говорит ли он по-английски. Он помялся, кашлянул и задумался. Затем вдруг улыбнулся.

– Немного, – медленно произнес он. – Присаживайтесь, присаживайтесь. Чем могу служить?

Мне понадобилось некоторое время, чтобы объяснить, что я пришел не для сдачи анализов, а пытаясь разобраться в судьбе своих пропавших детей. Он сочувственно вздохнул, сказав, что слышал эту историю. Это ужасно. Он представлял собой этакого отца-утешителя. Но, несмотря на это, взирая на его зеленый жакет, застегнутый на деревянные пуговицы, на его бесформенные брюки и тапочки, наблюдая, как он проводит рукой по седым волосам и приподнимает очки в черепаховой оправе, я мало надеялся, что он скажет что-нибудь стоящее.

– Месье, я лечил мадам Сульт, – начал он. – Это было очень давно.

Казалось, он роется в своей памяти. Трясущейся рукой он предложил кофе и печенье из банки. Коты царапались в дверь, и он впустил их. Один из них прыгнул к нему на колени и устроился там, громко мурлыкая.

Я рассказал ему о Шеноне, о том месте в лесу.

– Сколько детей погибло там?

– Двое, месье.

– Вы хорошо знали мадам Сульт. Не можете ли рассказать, что там случилось?

И тут же он полностью отгородился от меня:

– Я врач. Вы слышали о клятве Гиппократа? Я не могу обсуждать свои отношения с пациентами, неважно, настоящими или бывшими. Но… я вот что посоветую… – он начал гладить кота, черно-белого с золотыми глазами, словно полировал обувь, и кот заурчал, как маленький моторчик, – …дети очутились – как бы сказать – в ненормальном мире. Вы знаете, что случилось в конце войны?

– Я слышал.

– И что произошло в особняке?

– Да, я разговаривал кое с кем.

Он устремил взор в далекое прошлое.

– Стая волков…

– Простите?

Он сцепил руки.

– Видеть гибель мужа, разорение дома. Быть изнасилованной, месье. Униженной. Изгнанной. Она обратилась ко мне за утешением. Вы понимаете?

– Конечно.

Доктор Раймон беспокойно заерзал. Он опустил кота на пол и стал уговаривать его попить еще молока. У меня появилась возможность осмотреть комнату: в ней, как и во многом другом во Франции, проглядывалось что-то неуловимо знакомое и в то же время совершенно чуждое, что – я не мог сразу определить. Я пробежал глазами по книжным полкам, трем плетеным корзинам для бумаг, галерее дипломов в рамках, креслам, высокому комоду, умывальнику, пустому камину. Я перевел глаза на ближайший ряд книг – многие из них на английском. Ряд за рядом, все они посвящены сексуальным проблемам: „Элементы сексуальности“, „Отклонения“, „Сексуальная вина и репрессии“, „Формы сексуального поведения“, „Сексуальное влечение", все в таком же духе. Теперь я понял смысл таблички на входной двери.

Он заметил мой интерес и отогнал кота. Потер глаза под очками.

– А что же случилось с мадам Сульт?

– Вы желаете знать, что случилось с мадам? Она стала отшельницей.

– И затем дети погибли во время пожара?

Он рассматривал какие-то бумаги на столе.

– Да, месье.

– А у нее еще были дети?

Раймон покачал головой:

– Нет, месье.

– Но вы лечили ее?

– Меня вызывали. У меня был кое-какой… опыт в проблемах, возникающих с детьми. В известной области человеческих отношений. – Он показал рукой на библиотеку. – Месье, я занят. Вы ведь пришли не для консультации.

Занятым он не выглядел – просто старым и уставшим. Я попытался завоевать его симпатии. Рассказал о том, при каких обстоятельствах мы нашли дом, как появился Ле Брев и показал мне поляну в лесу, о фактах, которые узнал о его бывшем напарнике Элореане, о сценах, разыгравшихся после захвата особняка Сультов, свидетелями которых стала мать Нинетт.

Раймон внимательно выслушал меня, склонив голову набок, как верный пес, затем медленно произнес:

– Я не уверен, что прошлое имеет к этому отношение.

– Но такая вероятность существует?

– Кто знает, месье?

– Смерть детей Сульта была случайной?

– Не могу сказать точно, но кое-что сообщу. Эти дети были очень нервными и легко возбудимыми. Их изолировали.

– Они не ходили в школу? Никакого частного преподавателя?

Он покачал головой:

– Никакого. Только мадам. – Он заколебался, будто хотел еще сказать что-то, затем решил промолчать. – Их жизнь была, как бы точнее сказать… иллюзия. Они были… ненормальны.

– Так как же они погибли?

– Кто знает, месье? – Он натянуто улыбнулся. – Не следует забывать, что им было всего десять и двенадцать в то время.

– Так же, как и моим детям сейчас.

Раймон, казалось, не услышал реплики.

– Думаю, вам нужно идти, месье. Извините.

– Но, как сказал инспектор Ле Брев, погиб только один ребенок.

Он застыл.

– А по-моему, двое, месье.

– Считайте, как хотите, но Ле Брев изменил свою версию.

Он сжал губы.

– Это не важно. Я ничего не знаю. Я не видел мадам несколько лет после пожара. Она отдалилась от мира.

– Но это ведь случилось тридцать семь лет назад.

По его глазам было видно, что он вспоминает это давно минувшее время.

– Именно так.

– Почему? Почему она удалилась от людей, от мира?

– Пожалуйста, уходите.

Он встал, чтобы проводить меня к двери.

– Почему вы гоните меня?

Он колебался.

– Мадам Сульт стала одержимой Они были единственным, что у нее осталось. Они жили очень дружно. И были очень близки, вы понимаете. Мать и дети.

– В доме в Шеноне?

– Какое-то время да, месье.

– В каком смысле они были ненормальными? – спросил я. – Почему она держала их вдали от всех?

Сейчас он уже разозлился и откровенно пытался избавиться от меня:

– Я врач и не могу отвечать на такие вопросы.

Он вызвал звонком пожилую служанку.

– Они были ненормальными? Идиотами?

Раймон покачал головой:

– Напротив, они были очень умными.

– Хорошо, – сказал я. – Я знаю, где она живет, и могу спросить у нее сам.

Он поймал меня за руку в дверях:

– Не ходите туда, месье.

– Гурдон-сюр-Луп? Разве не там?

– Оставьте ее в покое, прошу вас.

– Оставить мадам Сульт? Почему?

– Человеческая жизнь, а особенно ее конец – это очень печально. Вы человек свободной профессии? – Он вопрошающе поднял брови.

– Архитектор.

– Ага. Архитектор. Должно быть, вы полагаете, что мир состоит из прямых линий. Нет, мой друг.

– Конечно, нет. Что вы пытаетесь мне доказать?

– Месье, должен предупредить вас. Мадам Сульт старая, больная, у нее расстроена психика. Все мы стареем, это неизбежно.

Он опять протянул руку, показав, где выход.

– Я бы хотел…

– Но считаю нужным предупредить. Она старая и больная. Жертва. И тоже не в своем уме.

Не в своем уме. А кто из нас в своем, думал я, и в первую очередь я сам, который все еще торчит здесь, надеясь выяснить то, что оказалось не под силу полиции. После обеда я поехал в комиссариат в Понтобане, в одно из этих вычурных зданий, с кариатидами у входа и круглыми окнами, под сводчатой крышей, похожих на небольшой железнодорожный вокзал. Мне хотелось спросить, есть ли хоть какой-то прогресс в поисках Мартина и Сюзи. Я встретил Ле Брева на лестнице, спешащим к машине. Он кивнул и подошел ко мне, лоснясь от испарины, опережая мои вопросы:

– Нет, месье. Ничего нового.

Взглянув на него, я решил, что лучше не рассказывать ему о моих расследованиях смерти детей Сульта. Он поднял бровь и сказал:

– Поиски еще не завершены… далеко не завершены.

Мимо нас проходили люди.

– Что это означает?

– Это означает, что я еще не закончил дела с вами и вообще с кем бы то ни было. Вы по-прежнему живете в гостинице в Сен-Максиме?

Я кивнул. Он все еще не уверен в том, что я не убивал их, – я видел это по его глазам. Смятая мокрая пижама и что-то, что сказала ему Эмма до того как уехала, подтверждали его подозрения. Он смотрел на меня как на преступника, и мне нечем было разубедить его. Пока нечем.

Я вышел из комиссариата и столкнулся нос к носу с Эстель. Она спешила по узкой улочке к своей машине и, без сомнения, приходила в комиссариат по делам.

Я окликнул ее, и в первый момент мне показалось, что она не рада встрече.

– Эстель?

Она обернулась, одетая в короткий белый жакет и желтые брюки, с сумочкой через плечо. Бронзовый загар оттенял ее светло-пепельные волосы.

– Эстель, послушай…

Она покачала головой:

– Бесполезно, ничем не могу помочь.

Эмма насторожила меня своим звонком накануне, но Эмма была далеко, а Эстель стояла рядом, в солнечном свете, и я хотел поделиться с ней новостями.

– Эстель, я видел старого доктора, который лечил мадам Сульт. Доктора Раймона.

– Что?

Она напряглась. Я пересказал ей то, что он мне поведал об уединении семьи, жившей в том доме в Шеноне.

Она пожала плечами:

– Ну и что? Это все в прошлом.

– Эстель, мне надо убедиться… Я собираюсь увидеться с мадам Сульт. – Что бы ни чувствовала Эмма, мне нужна для этого помощь. – В Гурдон-сюр-Луп.

Я рассказал ей о встрече с Люка.

– Я знала это, – бросила она.

– Знала? – я уставился на нее. – Почему же ты мне не сказала?

Ее голубые глаза улыбнулись.

– Все знают, где живет эта старуха. Она купила поместье в горах, после того как суд принял решение о компенсации, после трудных судебных сражений в шестидесятые годы о конфискации компании Сульта. И теперь живет там одна. Ни с кем не разговаривает.

– Но я должен поговорить с ней. Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, поедем со мной, Эстель.

Помню, как мы стояли вдвоем на оживленной улице, у меня было ощущение, что время остановилось. Ее застывшая фигура и этот странный взгляд.

– Давай зайдем ко мне, – предложила она.

Мне нужно было тогда отступить, я понимал, что разрываюсь между двумя женщинами. Но мне требовалось забыться от горя и отвлечься от отчаянных попыток найти детей.

У меня начала кружиться голова. Она провела рукой по волосам, и я увидел в ее глазах просьбу.

– Джим, пожалуйста, пойдем.

Она взяла меня под руку. Дети могли исчезнуть где угодно, в любое время, но это случилось именно здесь. Я старался бороться со своим горем, и теперь мне предлагали утешение.

– Эстель…

Мы забрались в ее маленький автомобиль и поспешили к ее дому, по мощеным улицам старого квартала. Помню, как Эстель бегом поднималась по лестнице впереди меня.

В квартире она сразу провела меня в полутемную спальню, где со спинки кровати свисала одежда, а на стульях были сложены книги. Она быстро сбросила жакет и обняла меня. Если она заранее думала соблазнить меня, ее спальня не была бы в таком беспорядке.

– Ложись в кровать, – прошептала она.

Она принимала меня как богиня, глаза полузакрыты, мягкий свет от настольной лампы. Я ощущал ее нежность и полноту чувств, но, даже когда мы соединились, меня не оставлял страх от того, что это делаю я. Я испытывал одновременно вину и желание.

После этого мы сидели рядышком на кровати и пили воду „Перрье“.

– Тебе лучше? – спросила она очень спокойно.

Ее слова не вернули нас назад, не изменили прошлое, но, как наркотик, они сняли боль.

– Не будь так жесток со мной.

– Эстель…

Она вздохнула, прикрыла грудь, но я отодвинул покрывало.

– Дорогая, помоги мне.

Эстель заплакала горькими слезами:

– Это невозможно, ты должен ехать домой.

И я знал, что „домом“ была Эмма. И все же в эти короткие мгновения желание опять завладело нами, затмевая собой все остальное. После того как страсти улеглись, она отодвинулась от меня. Я поцеловал ее шею, почувствовав соленый привкус.

– Мой дорогой Джим…

Она лежала очень тихо и все еще плакала. Что же мы делаем друг с другом. Мы что, совсем поглупели? Я потерял семью и на руинах нашел Эстель, но что она действительно собой представляла… кем была в моей душе?

Тут проявилась своего рода потребность, которую я не мог контролировать, временная страсть. Я не мог объяснить ей, что запутался в чувствах и все еще люблю Эмму, что измучен и очень устал.

Эстель лежала, сложив руки на груди.

Затем она встала и спросила:

– Хочешь что-нибудь покрепче?

В комнате было душно и жарко.

– Чаю, – ответил я. – У тебя есть чай?

Она рассмеялась:

– Мы занимаемся любовью, а ты хочешь всего-навсего чаю?

– Старая английская привычка.

Эстель провела по волосам.

– Хорошо, оставайся здесь.

Я видел ее загорелое тело, узкие бедра и длинные ноги. Она исчезла в кухне, все еще без одежды.

Вернувшись с двумя чашками лимонного чая, она завернулась в покрывало, а я уже почти оделся. Она подошла и присела рядом на кровать.

– Зачем ты оделся? Здесь так жарко.

– Мне стыдно.

– Стыдно? – искренне удивилась она.

– За то, что скомпрометировал тебя. Использовал тебя…

Я поколебался, не уверенный в том, что хочу сказать. У меня сложились довольно расплывчатые, не слишком последовательные принципы поведения, но все же я старался их выполнять. И образ Эммы не выходил у меня из головы, стройной и подтянутой, где-нибудь у Макомберов, или в Рингвуде, или… черт знает где. Я остался во Франции и заставил Эмму уехать. Остался ради безнадежной погони за неизвестностью, которая насторожила Эмму. Какое-то мое упрямство, нежелание сдаваться проявило себя. Эстель наклонилась и поцеловала меня.

– Куда ты собрался? – в голосе тревога.

Я вернулся назад к своим поискам, к нормальной жизни. Моя рубашка упала на пол, и я поднял ее.

– Хочу увидеться с этой женщиной, с мадам Сульт.

Она встала и принялась разыскивать слаксы и блузку, которые бросила куда-то, когда раздевалась.

– Нет, Джим, не езди туда, – в голосе настойчивая мольба.

– Почему?

– Потому что ничего хорошего из того, что ты будешь ворошить прошлое, не получится.

– Что это значит?

Она была бледна, расчесывая волосы.

– Ты заботишься только о себе. Только это имеет для тебя значение, а не я.

Я распознал крик отчаяния: самым важным для меня было найти детей и сохранить семью, и Эстель знала это.

– Ты мне очень нравишься.

– Нравишься? – Ее глаза заблестели от слез. – И только?

– Пожалуйста, поедем вместе, ты поможешь мне.

Она вытирала лицо полотенцем, пытаясь прийти к какому-то решению. Затем надела туфли.

– Может быть, и поедем. Не знаю.

– Конечно, ты вовсе не обязана делать это.

– Джим, почему ты просишь меня ехать к этой старухе? К отшельнице. – Она замолчала и вздохнула, пытаясь принять какое-то решение. Затем медленно произнесла: – Ни к чему хорошему это не приведет.

– Я собираюсь увидеться с ней, независимо от того, едешь ты или нет.

Она обняла меня.

У меня возникло ощущение, что Эмма все узнает и что один из нас не переживет этого двойного существования. Куда же делись мои устои, мамины принципы?

– Ты жалеешь об этом?

Я чувствовал ее близость, ее голова покоилась у меня на плече, будто мы вместе танцуем.

– Не жалею. Волнуюсь.

– Все это глупости. Послушай…

Она немного отстранилась от меня, ее лицо, обрамленное копной волос, казалось торжественным, глаза широко раскрыты.

– Джим, я не хочу причинять тебе боль. Ты должен знать, что у меня были и другие мужчины, иногда.

Я подумал о ее загорелом теле, увидел ее где-нибудь на пляже на Ривьере. И о нас с Эммой, как мы делаем субботние покупки, забираем детей из школы и едем к ее родителям. Миры, далекие друг от друга.

Я не мог дать ей облегчения, но все-таки был признателен за то, что она дала мне возможность избавиться от напряжения последних дней.

– О Господи. Ну и путаница.

– О чем ты, Джим?

– Обо всем этом. О нас. О моих детях, разве ты не понимаешь? У тебя хоть есть Жанна.

Я перешел на французский, затем сбился. Она пожала плечами:

– Забудь, забудь об этом, дорогой. Все это временно. Как и сама жизнь.

– Нет. – Мне не нравилась такая философия. – То, что случается, имеет значение.

– В конечном итоге нет.

Две противоположные философии, но ее взгляды неприемлемы для меня.

– Я должен продолжать искать. Надеяться. Мне нужно поговорить с мадам Сульт.

– Тогда я поеду с тобой.

Я видел, каких усилий стоило ей это решение.

Повисло молчание. Я услышал голоса на улице через жалюзи: крики детей и визг тормозов.

– Думаю, мне лучше оставить тебя сейчас.

На этот раз она восприняла мои слова спокойно:

– Когда ты собираешься к ней?

– Завтра.

Ее лицо было таким же белым, как стены. Она подошла к окну и выглянула через щели. Никто не наблюдал за нами.

– Бедная мадам Сульт, – прошептала она.

– 22 —

Утро нашей поездки в Гурдон-сюр-Луп запомнилось мне на всю жизнь. Был один из тех летних дней, когда жара появляется с первым лучом солнца, которое заливает землю своим светом так, что все вокруг становится теплым на ощупь.

Накануне, как мне сказали в отеле, несколько раз звонила Эмма, но меня там не было. Я торчал в это время в Сен-Максиме, крики детей постоянно раздавались у меня в голове. До тех событий, которые развернулись потом, я не сказал бы, что был напуган: по крайней мере, об этом не думал, но сейчас в моей голове проносились различные картины, видения. Мое воображение, или та сила, которая направляла мое воображение, тревожило меня, потому что сейчас оно рисовало мне две черные зловещие фигуры, которые прокрались в наш дом во время той грозы, их силуэты освещала молния. Они вышли из ночи и прошли через гаражную дверь, темнели их громадные черные фигуры суперменов, пробирающихся тайком в этом ужасном доме, тихо, в кроссовках, лица неразличимы во мраке, но излучают угрозу. Опять и опять в моей голове мелькали их силуэты, я видел, как они пробираются мимо машины и проскальзывают в комнаты детей, сначала в комнату Сюзи, затем к Мартину. Что они хотят? Что делают? В моем воображении они несут спящих детей, напичканных таблетками и безжизненно повисших у них на руках. Потом они возвращаются за игрушками.

Я сидел в переполненном ресторане и, заглатывая пищу, которая не имела вкуса, не имела значения, пытался прогнать эти видения, но за ними явилось другое: на этот раз дети были раздеты и связаны друг с другом, они находились в темной комнате, полной людей в капюшонах. Запах горящей плоти. Один из суперменов нагревает железный прут… Я отодвинул блюдо, к которому даже не притронулся, и подписал счет. Невысказанные страхи.

В гостинице сказали, что опять звонила Эмма, от этого мне стало еще хуже. Несмотря на то, что она мне наговорила, я позвонил в Рингвуд.

Трубку поднял Джеральд.

– Эмма у вас?

– Нет, – сказал он. – Ее здесь нет.

– Нет? Джеральд, она пыталась дозвониться до меня из Англии.

– Правда?

Похоже, он и впрямь ничего не знает. Эффект холодного душа.

– Ну ладно. Давай напрямую. Она опять у Макомберов или где-нибудь еще?

– Не спрашивай меня, мой мальчик, – нехотя ответил он.

Я подумал, не позвонить ли Бобу Доркасу, но было уже поздно, и потом он-то откуда может знать?

– Ну хорошо, Джеральд. Если она позвонит, скажи ей, что я искал ее.

В конце концов я оставил попытки дозвониться в тот день и на следующее утро, потому что поехал к Эстель. Въезжая в Понтобан, я раздумывал, поедет ли она вообще, не передумала ли, но она вышла мне навстречу, совершенно спокойная, беззаботная с виду. Выглядела она потрясающе в своем бледно-желтом костюме, который подчеркивал ее загар.

– Привет, Джим, – улыбнулась она.

– Привет.

Ни один из нас не намекнул на то, что случилось вчера, как будто по разным причинам мы оба хотели это забыть. Или проигнорировать. В данном случае она хотела сказать всем своим видом: мы направляемся на деловое задание.

Дорога в деревню Гурдон-сюр-Луп уходила от Понтобана на север, постепенно расширяясь и открывая взору неземной пейзаж: острые, нагроможденные друг на друга скалы, будто живописный фон на средневековой гравюре. Горы, залитые светом позднего утра, казались старыми, как само время. Край дикой природы, увенчанный рассыпающимися развалинами старинных замков и часовен, брошенный, покинутый, где в полях властвуют только вороны, греющиеся в пыли.

– Здесь все какое-то другое, – заметил я.

– Эта местность всегда пользовалась дурной славой, – откликнулась она. – Люди, которые живут здесь, что-то вроде цыган. Понимаешь? Они женятся друг на друге внутри своей семьи. У них слишком много детей.

Это было необдуманное высказывание, я даже подумал, насколько она бессердечная. Затем она, казалось, поняла, что сделала мне больно:

– Джим, извини меня…

Я рассказал ей о своих видениях. Окружающая местность казалась лунным пейзажем. Мы смотрели по сторонам, не разговаривая, пока „форд“, петляя, забирался вверх по крутому склону. По сторонам виднелись следы засохших виноградников, затем мы увидели далеко внизу долину, простирающуюся далеко за горизонт, лоскутки полей, фермы. Изредка попадались небольшие рощицы сосен, прижатые к горам, и заброшенные карьеры. Высоко в небе кружили и парили соколы, один раз кролик испуганно метнулся с дороги, но в основном земля, казалось, состояла из камня и кустарника. Жесткого пожухлого кустарника, который не трогали даже козы. Воды нигде не видно.

– Боже мой, зачем кому-то понадобилось селиться здесь, чтобы спрятаться от людей?

– Спроси лучше мадам Сульт, – пожала плечами она.

Пустой пейзаж смотрел на нас, скалы становились все более отвесными по мере того, как мы приближались к вершине, мелькали нагромождения камней в тех местах, где у дороги стояли знаки „Опасно“. Незаселенные фермы, солнце, как раскаленная красная монета в выцветшем небе, и ни дуновения ветерка. Далеко позади блики от лобового стекла следующей за нами машины.

Эстель молчала. В слабом потоке воздуха, проникавшем через окно машины, ее волосы казались совсем белыми. Она обладала пугающей способностью превращаться совершенно в другого человека, и сейчас была от меня далека.

– Почему ты такая молчаливая?

Эстель посмотрела на меня и улыбнулась. Все старые недоговоренности еще оставались, но напряжение между нами спало. В этом палящем зное мне чудились миражи, какие-то завалы посреди дороги, и я попытался сконцентрироваться на том, что нужно сделать. Спросить о смертях в далеком прошлом. Спросить, не стали ли мои дети частью какого-нибудь зловещего ритуала.

Мы доехали до места, где дорога круто заворачивала и начинались дома. Каменные сооружения, прилепившиеся к скалам. Я искал реку, которая дала название этому поселению, но увидел только русло, такое же высохшее, как и все вокруг. Потрескавшаяся земля, размеченная крупными валунами, оранжево-красными и пурпурными, клочки растений, похожих на вереск, между двумя грядами протянулась деревня, расположенная недоступно высоко, словно бандитское пристанище. Два ряда домов выстроились вдоль мощеной улицы, которая петляла и заворачивала к маленькой церквушке на площади.

– Это и есть Гурдон-сюр-Луп, – сказала Эстель.

Она попросила остановиться у церкви. Когда я остановился, сзади на дороге появилась бело-голубая полицейская машина, ехавшая по пятам за нами, но не остановилась, а проехала дальше.

– Ты здесь бывала?

– О да, – отозвалась она. – Несколько раз.

– Где же река Луп?

– Она высохла много лет назад. Деревня была почти заброшенная. Затем несколько семей вернулись. Мусорщики, лудильщики, просто бездомные.

Мы припарковались и осмотрели площадь. Был уже почти полдень, и солнце раскочегарилось, как плита. Не было никаких деревьев, никакой тени.

– Видимо, их спилили на дрова в какую-нибудь суровую зиму.

– Тебе не нравится это место?

– Ненавижу его, – сдвинула брови она.

Тощая собака проскользнула в ворота. Дома вокруг площади наглухо закрыты, почти никаких признаков жизни. Универсальный магазин с навесом, превратившимся чуть ли не в клочья, магазин одежды и обуви, предназначенный для непонятно какого покупателя, и на другой стороне овощной магазин, который рекламировал также и хозяйственные товары, канистры для керосина, вилы, лопаты, ножницы, пластиковые бидоны.

Пока мы вылезали из машины и разминали ноги, я чувствовал любопытные взгляды из-за закрытых жалюзи. Из магазина вышли две женщины и уставились на нас. Водитель микроавтобуса „рено“ обедал прямо в кабине. Дремота окутала площадь. Эстель повела меня к маленькой церкви, построенной в романском стиле.

Как и деревня, церковь, должно быть, знала лучшие времена. Судя по всему, когда-то она была довольно красивой, сейчас же разрушалась, хотя у входа висела доска с объявлением о ежедневной мессе. Башня с невысоким шпилем казалась слишком широкой и усеянной нишами, в одной или двух нишах у ее подножия виднелись выцветшие фигуры святых. Над галереей возвышалась странная, безголовая фигура всадника, полустертая и шероховатая, со следами выбоин, которые напоминали отметины от пуль.

Осматривая площадь, спасаясь от солнца в тени церкви, я понял, почему это место показалось мне таким странным. Необычным было не отсутствие деревьев или людей, а то, что эти наглухо закрытые дома построены совсем недавно и очень аккуратно. Небольшие крестьянские домики типовой застройки в отличие от тех, что мы видели по дороге. Может, их реставрировали, подумал я, затем стал рассматривать более пристально, щурясь на солнце.

– Они же все новые, – удивился я.

Эстель кивнула.

– Пойдем внутрь, – сказала она и толкнула тяжелую дверь церкви, некоторые доски которой были сломаны, расщеплены, а затем аккуратно залатаны.

Мы очутились внутри храма и моргали, чтобы привыкнуть к полумраку. Через круглое окно за алтарем проникал свет. Стекло в окне простое, красного цвета, как кровь, и солнечный свет, проходивший сквозь него, красным потоком заливал пол. Алтарь каменный, с простым медным крестом. С одной стороны располагались кресла для духовенства, с другой – висела пустая лампада над резной кафедрой. Скамейки и единственный проход окутаны прохладным флером. Помещение казалось неухоженным и отсыревшим, будто здесь оставляли высушивать одеяла все поколения. Почему оно такое затхлое, подумал я, хотя и находится на голой горе без единого признака воды?

Когда глаза привыкли к полумраку, я увидел, что интерьер церкви очень беден. Нет даже никакой стойки у входа, где продавались бы открытки или исторические брошюрки за пять франков. Казалось, события обошли стороной маленькую церковь Богородицы, оставив только несколько стульев с плетеными сиденьями и три или четыре памятные доски. И потом, когда я осматривал все это, то обнаружил, что одна из них больше, чем остальные, и выглядит поновее: медная плита, вделанная в стену.

Я подошел ближе, чтобы рассмотреть ее, Эстель следом за мной, и увидел, что это посвящение деревни Гурдон-сюр-Луп. Слова коряво выведены на отполированном металле, будто нарочно имитируя дрожащую руку, а может, их наносил какой-нибудь крестьянин. В память о погибших в Гурдон-сюр-Луп на ней было написано: „Погиб за Родину, 30 августа 1944 года“.

Внизу перечислялось пятьдесят семь имен.

Эстель произнесла очень тихим голосом:

– Немцы уничтожили эту деревню. Через нее отступала на север из Тулузы немецкая колонна…

– Но это же далеко отсюда.

– Французские партизаны-маки устраивали засады, когда немцы двигались в обход. Они заминировали и взорвали машины авангарда, а затем заблокировали их и сзади. Партизаны замыслили устроить кровавую бойню. Но за первой колонной шла вторая, уже знавшая о засаде, и эта вторая колонна застала партизан врасплох, прежде чем они успели уйти в горы. Немцы захватили в плен большинство из них и расстреляли.

– И все они были местные?

– Думаю, трое или четверо, не больше. Но их всех привели сюда, чтобы казнить на площади и устрашить других. Затем они расстреляли жителей ближайших домов и взорвали их. Только церковь уцелела.

– Ну а кто выстроил заново дома? Государство? Именно поэтому деревня возродилась?

Она взяла меня под руку:

– Не совсем так, Джим. Она отстроилась на деньги Сульта.

– На деньги Сульта?

– Да.

Она прочитала имена в алфавитном порядке. Одно из них – Марсель Сульт.

– Марсель Сульт? Глава авиационной корпорации? Но ведь он погиб, когда толпа ворвалась в особняк под Тулузой. Убит в своем собственном поместье… буквально разорван на куски. Что же на самом деле произошло, объясни, Бога ради?

Она стояла перед табличкой, маленькая стройная фигурка в раздумье.

– Не знаю, что является правдой в отношении Сультов. Говорят, что там была группа СС, которая появилась до толпы. Они забрали Марселя Сульта и позже расстреляли его.

Я недоуменно смотрел на нее под сводами пустой церкви, где эхом раздавались наши голоса.

– Но Нинетт сказала, что ее мать была там. Что она сама видела, как его буквально разрывали на куски, И эти отчеты в газетах, которые нашел Люка…

– В те времена говорили много чего. Различные истории, основанные на слухах. Люди слышали всякие небылицы и воображали, что они тоже были там. Они вели себя так тихо во время войны, когда Сульты старались сохранить рабочие места, что потом, когда все это кончилось, им захотелось присвоить себе кусочек славы. Поход на дом Сультов стал чем-то вроде легенды… как взятие Бастилии. Ба! Это было как раз то, в чем нуждались все эти „герои“, те, кто считал себя очень смелым.