Текст книги "Влюбленный"
Автор книги: Родион Нахапетов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
Раздался гул недовольства. Но конвойный был непреклонен.
– Когда можно было – разрешал! – сказал он. – Я не хочу из– за вас по шее получить.
Сказал и вдруг, смягчившись, прибавил:
– Сегодня еще дам, но завтра…
Я поняла, что настал час решительных действий.
Женщины снабдили меня двумя мешками, и я пошла. Нарыла полные мешки картошки. Неподалеку, во дворе дома, я заметила летнюю мазаную печурку, на которой хозяйка что‑то готовила. У меня сразу же созрел план.
Вернулась.
– Послушай, пан, – сказала, – ты хороший человек. Раз уж дал нам картошки набрать, дай и сварить ее. Вон женщина готовит, совсем близко. Я быстро обернусь, а?
Пан заколебался, но женщины не отступали:
– Сказал «а», так чего там… Отпусти сварить!
– Ладно… сегодня… последний раз, больше не просите.
Когда я подошла к хозяйке, та как раз подбрасывала уголь в печку. Я объяснила, что мне от нее нужно. Она молча налила воды в большой казан, поставила на свободную конфорку и ушла.
Вдруг позади меня послышались шаги. Я обернулась: ко мне торопилась Аня.
– Катя! – сказала она. – Я уговорила, чтоб и меня отпустили. Помочь.
Приход Ани осложнял положение.
– Я Знаю, – зашептала она. – Я Вижу, что ты собираешься сделать. Я хочу с тобой! Не оставляй меня!
Я Не знала, что делать. как быть?
Аня вцепилась в меня.
– Я С тобой! – сказала она. – уж если убьют, то пусть вместе.
– Хорошо, возьми мешок картошки и иди за угол.
Аня пошла. В это время конвойный помахал НАМ издалека, чтоб возвращались. Аня жестом дала ему понять, что скоро вернемся. Скрылась за хатой. Я неторопливо пошла следом. А там уже обе Припустили бегом. Мы Должны были уйти как можно дальше, пока «варилась картошка» и за нами не бросились в погоню.
Как ни странно, то, что аня решила бежать со мной, во многом Облегчило положение.
Мы Старались продвигаться вперед, не заходя в села, чтоб избежать встреч с людьми. когда же это не удавалось, мы принимались разыгрывать такие ссоры, что приводили встречных в замешательство.
– Вы Только посмотрите, какая у меня сестра дура! – Кричала Аня. – У нас всю картошку вырыли, а она, сонная тетеря, уши развесила!
– Сама ты тетеря!
– Я Тебе дам «тетеря»! – Кричала Аня. – Я Тебе за «тетерю» все волосы повыдергаю!
Иногда обращались с просьбой:
– Вы НЕ МОГЛИ БЫ поменять картошку на соль и хлеб?
Одна женщина, завидев нас, всплеснула руками:
– Вы‑то зачем тут бродите? Хотите, чтобы в Германию забрали? Немцы отступают и всех на пути подбирают.
На большаке пыль столбом. Днем и ночью дорога была запружена людьми, которых немцы гнали в рабство. По обочинам дорог стояли танки, минометы, пулеметы.
Днем мы отлеживались в кукурузе, питались сырой свеклой, кукурузой. А ночью пробирались к своим, переползая дороги, минуя немецкие укрепления.
Наконец вышли в поле. Справа вздымались большие насыпи. Посреди поля то там, то здесь росли молодые деревья.
Над головой летели снаряды, грохотало справа и слева. Идти я уже не могла, совершенно ослабла. аня чуть не силой заставляла, уговаривала идти дальше, иначе конец! ИМы снова ползли, отлеживались, шли, укрывались в окопах, шли опять…
И вот настало утро. это утро мне не забыть никогда. солнце поднималось из – за насыпей в голубоватой дымке. Я Услышала крик!
– Брат! Родненький!
Это Аня крикнула. И бросилась бежать.
Я увидела бойца, накрытого плащ – палаткой. Он стоял у дерева. Увидев бегущую к нему Аню, боец от неожиданности крикнул:
– Ложись!
Но Аня Бросилась ему на шею:
– Родненький ты мой! Как же мы настрадались! Мы из лагеря Убежали, из Сталино.
Нас привели в село, первое за Макеевкой. Кругом были наши Танки, машины, полные солдат. на улицах группами стояли женщины и мальчишки и что – то оживленно и радостно рассказывали бойцам.
Нас посадили за стол, налили миску жирного борща. Я Потянулась за хлебом, но старый боец остановил меня и сказал:
– Катюша, доченька! Нельзя тебе это. Ты слишком долго голодала, истощена, плохо тебе будет от такой еды. пойми, ведь не жалко…
Старик отобрал хлеб и отодвинул от меня миску с вкусно пахнувшим борщом. Я Заплакала.
Мне дали несколько сухарей.
Проснулась от необъяснимого кошмара. Болела голова. Незнакомые люди хлопотали вокруг меня. Признавала одну Аню.
Первые дни у наших были днями неописуемого душевного потрясения, перелома. Яцелыми днями спала. Будили, я ела и снова ложилась спать.
Я видела перед собой бойцов, их приветливые лица и не могла поверить, что все страшные мытарства кончились, что прошло время тяжких испытаний в жандармерии, гестапо, в концлагере. какое – то оцепенение охватило меня, я не могла поверить, что среди своих.
Как напуганная улитка, я вся сжалась и никак не могла расслабиться.
Меня не раз спрашивали:
– Ну, рассказывай…
– Я… Шла… – начинала я. И Замолкала.
– Да, Катюша, ты шла и?..
Я Молчала.
– Говори же!
– Я шла… с заданием, – с трудом выдавливала я из себя.
– С заданием?
– Угу…
– С каким, Катюша? С каким заданием?
Я Не отвечала.
– Не хочешь говорить?
Да. Я не могла выдавить из себя ни слова.
На меня не сердились. Понимали:
– Это от перенапряжения. От всего того, что ты перенесла. Ну, ничего, оттаешь.
Нас с Аней отправили в Макеевку, в Особый отдел МВД.
Там нас допрашивал высокий, слегка сутулый майор. Рядом с Ним находилась женщина – старший лейтенант.
Аня Сразу рассказала, кто она, где была и что делала.
Я Же по – прежнему как в рот воды набрала. какой‑то груз давил мое сознание, и я молчала. Я Молчала три дня. майор не торопил, проявлял заботливое внимание. но я никак не могла избавиться от Страха, что майор – немец, одетый в советскую форму.
Женщина – старший лейтенант сказала:
– Ее нужно в госпиталь.
– Что ты! – засмеялся майор. – Она в норме. Просто она в шоке. Это Пройдет. Я Вижу по ней, что ей есть Что Сказать нам. катя, смотри, вот мое удостоверение. мне можно верить.
Майор протянул мне небольшую книжечку. Я Внимательно изучила ее, но продолжала молчать.
Однажды майор попросил Аню отнести какие‑то документы. Мы пошли с ней вместе-. Как вдруг видим – навстречу идет полицейский из нашего лагеря, переодетый в форму лейтенанта. Тот самый злодей, который ко всем придирался и толкнул меня прикладом.
Аня бросилась к нему:
– Стой, сволочь! Стой! Уже успел свою шкуру сменить? Считаешь, что все сойдет?
Переодетый полицейский оторопел.
Аня позвала троих бойцов, и они отвели полицейского в Особый отдел.
Майор поблагодарил:
– Молодцы, девчата! Важную птицу разоблачили!
Аня Стала рассказывать майору о случае с полицейским, который ударил меня прикладом.
Майор, записывал, потом взглянул на меня и сказал:
– О! Да на тебе лица нет! Сейчас же ложись отдыхать.
Когда я легла, майор заботливо прикрыл меня шинелью.
– Полицейский под строгим арестом, – сказал он. – Поверь, ни одна сволочь теперь не тронет тебя. Никогда. Никогда.
Я задремала. И вот – то ли во сне, то ли наяву – зазвучала моя любимая песня.
– Широка страна моя родная… – негромко звучал голос.
Я очнулась, открыла глаза.
В углу у пианино сидел майор и напевал мою любимую песню.
Именно она разбудила меня, привела в чувство, вернула к реальности.
Я бросилась к майору, обхватила его шею руками, и слезы брызнули из моих глаз.
– Катюша, – удивился майор, – Что С тобой, дорогая девочка? Что Случилось?
– Скажу… сейчас я все расскажу… кто послал, какое у меня задание… Пишите!
Прошли к столу. Сели.
Я Начала с Того, что Зовут меня не катя, а галина. галина прокопенко. затем изложила все, что должна была передать в штаб разведотдела армии и в штаб партизанского движения юга. майор писал, переспрашивал фамилии тех, которые поручили задание, имена членов штаба криворожского подполья.
А Рано утром на легковой армейской машине меня отправили в златоустовку, в штаб разведотдела при генштабе Ркка.
Генерал разведотдела задавал вопросы ровным, спокойным голосом. терпеливо выслушивал ответы.
Мне поверили сразу же. некоторые имена, которые я называла, были зарегистрированы в разведотделе 7–й армии. В Их числе был И Разведчик андрей белявский из села широкое, который служил в Разведотделе 7–й армии, а сейчас являлся членом штаба криворожского подполья. кстати, именно андрей белявский разрабатывал мое задание.
Я старалась быть четкой, докладывать вразумительно и кратко. тем не менее наша беседа длилась более двух часов.
Кроме генерала, в кабинете находились еще два майора. Спрашивали, кто послал, какие сведения должна была сообщить, перейдя линию фронта. передо мной развернули большую топографическую карту кривого рога и попросили указать пункты немецких войск, которые были особенно прочно укреплены в городе, отметить, на каких Улицах, в каких переулках, на каких линиях находятся укрепления. Я Сделала все необходимые пометки – прямо на карте.
Когда беседа закончилась, генерал сердечно поблагодарил меня, Велел накормить куриным бульоном, тефтелями и непременно дать кислых конфет.
– Чтобы не тошнило в самолете, – сказал он.
В тот же день нас с Аней одели в теплые тужурки, дали армейские шапки, сапоги, посадили в самолет и отправили в Мариуполь, в Штаб партизанского движения юга.
– Летали когда‑нибудь, девчата? – спросил летчик. – Не будет писка или слез?
Майор, провожавший нас, ответил:
– Эти девчата – героини. Они такое перенесли…
У-2 разбежался по улице и быстро оторвался от земли.
По мере того как мы взмывали вверх, мне становилось все хуже и Хуже. Меня донимала тошнота, рвота. Генеральские конфеты не помогали. Голова стала разламываться, ныло все тело. А самолет все поднимался и поднимался. Аня прижимала меня к себе, укутывала меня, гладила по голове и плакала:
– Товарищ летчик! Пожалуйста, сделайте что‑нибудь… Кате плохо. Кате совсем – совсем плохо. Слышите?
– Держитесь, девчата, скоро прилетим.
Мы летели примерно полтора часа. потом самолет дал крен над городом и приземлился на зеленой поляне. К Самолету подбежали служители аэродрома, армейцы. меня корчило от рвотных спазм, кружилась голова, болели ноги. мне было очень плохо. Я упала на Траву. Аня и летчик склонились надо мной, расстегнули ворот. Летчик дал попить воды из фляги. Кто‑то дал глотнуть вина.
Постепенно пришла в себя.
Спустя полчаса мы с летчиком и Аней уже шли по широкой улице. Летчик нес пакет, который ему вручил майор.
Прибыли. Большой двор, под деревом длинный, свежеструганый стол, вокруг него скамейки. Повариха штаба, статная тетя Нюра, хозяйничала во дворе.
– Голубушки, откуда вы, дорогие? – спросила.
Летчик засмеялся:
– С неба!
И скрылся в доме. Мы присели на скамейку. Вскоре летчик снова появился.
– Отошли, девчата? – сказал он и направился к тете Нюре. – Они такие трусихи, тетя Нюра. Летим, а они кричат: «Остановись!»
Посреди ночи меня вызвали к майору Пирогову.
– Ночью, так поздно? – спросила я. Не хотелось подниматься с широкой, удобной кровати.
– Ничего, – ответили. – У Пирогова особая проверка. поднялись по ступенькам в дом, прошли темный коридор, вошли в комнату. большая керосиновая лампа под абажуром освещала бумаги и свернутые карты, в беспорядке лежавшие на столе.
Меня посадили в круг света – напротив майора Пирогова. Вместе с ним в комнате находились еще двое: капитан и старший лейтенант.
– Катя, – сказал майор, – мне доложили, что ты плохо чувствовала себя в самолете. Как сейчас? Тетя Нюра не обижает? Она у нас с огоньком,любит – любит, но и отругать может. Партизаны ее знают и ценят. Как квартира, как ребята?
Весь день, ожидая встречи с Пироговым, я провела с партизанской молодежью – совсем юными девушками и парнями, которые охотно делились рассказами о своем житье – бытье, о своих победах над глупыми фашистами.
– Мне все понравилось! – сказала я. – Иребята хорошие. Итетя Нюра!
– Ну вот и хорошо!
Поговорив о вещах, не относящихся к моему заданию, постепенно перешли к делу. Допрашивал капитан.
– Как называется ваша организация? – спросил он.
– «Родина». Штаб ее располагается в селе Александро – Дар и объединяет семь подпольных групп. Мы ведем подготовку к вооруженному восстанию. Как только немцы начнут отступать, люди подполья встретят их на центральных дорогах на Николаев, на Кировоград и на Гейковку. Пулеметы, автоматы, гранаты и винтовки спрятаны. во дворе Ивана Алексеевича Моисеенко. Большой склад оружия. находится также за прудом в селе Александро – Дар, в овраге. Мы просим у вас десант для поддержки в период отступления немецких войск…
Капитан слушал, а майор, склонив голову, что‑то чертил карандашом.
Я указала на карте, где должен был высадиться десант, сказала, к кому следует направляться после приземления.
Я вернулась в комнату, выделенную нам с Аней. Долго не могла Уснуть. Сердце от счастья рвалось наружу. Пройдя тысячи невзгод, я выполнила задание. Сведения переданы по назначению.
Аня спала и вскрикивала во сне. Не успела я глаз сомкнуть, как слышу:
– Катя! В штаб, к майору Пирогову!
Три дня меня вызывали к майору Пирогову и спрашивали одно и то же.
На четвертый день, поздно вечером, пришел капитан. Сел рядом со мной на диван, ласково сжал мою руку и сказал:
– Галя, сегодня ночью десант отправляется в Александро – Дар. Что передать товарищам, родным, мужу?
– Я хочу вернуться назад, в Кривой Рог.
– Нет. Не проси. Это совершенно невозможно. Ты беременная, слабая. Да и с парашютом вряд ли справишься.
– Справлюсь. Честное слово! Я хочу домой! Возьмите меня!
– Нет, Галя, нет.
Капитан поднялся.
– Десантникам нужно кое‑что уточнить, – сказал он. – Пойдем в штаб.
Позже, уже в 1944 году, когда вернулась домой, узнала, что десант, возглавляемый Петром Дремлюгой, успешно соединился с подпольщиками. Вместе они начали активные боевые действия против фашистов. Подпольщики Ястреб Иван, Деньгуб Иван, Корф Григорий и Моисеенко Иван возглавляли боевые звенья, когда началось отступление немецких войск. Основная дорога на Николаев была блокирована партизанами и десантниками. Был дан успешный бой. В ПЛЕН было взято много немцев, захвачены большие трофеи, добыты важные документы.
Героические действия подпольной организации и десантников всколыхнули всю округу. Но наступление наших войск неожиданно приостановилось, и партизаны оказались в капкане. На борьбу с партизанами были привлечены войска из Кривого Рога и Широкого. Самолеты стали бомбить штольни, в которых укрывались партизаны «Родины».
Немецкие войска окружили партизан, но они не сдавались, сражаясь до последнего патрона. Сотни фашистов нашли свою могилу На подступах к штольням.
Несмотря на длительную осаду штолен, группе партизан удалось Вырваться из окружения, и они рассеялись по тайным квартирам. Однако нашелся предатель, который выдал адреса, где скрывались партизанские руководители.
Семьдесят фашистских солдат сопровождали одиннадцать безоружных подпольщиков – НА глазах у родственников и односельчан. Партизан привели к старым штольням и расстреляли, сбрасывая в глубокий шурф.
– Да здравствует Родина! Смерть немецким оккупантам! За нас отомстят! – выкрикнул перед смертью Иван Беденок (Илья Нилов).
Я находилась в штабе партизанского движения Юга до конца октября 1943 года. Затем меня отправили в МВД Днепропетровской области. МВД в свою очередь направило в эвакогруппу Кривого Рога, которая двигалась вслед за наступлением наших войск и находилась в г. Пятихатки.
21 января 1944 года в г. Пятихатки, где стояла линия обороны, под грохот ужасных бомбардировок и обстрелов родила сына и дала ему имя – Родина…
Галина Прокопенко, 21 июня 1964 г.
Часть вторая
Мама решила написать воспоминания о переходе через линию фронта по просьбе друзей. Один из них – младший брат Ивана Беденка – был особенно настойчив. Я уже учился во ВГИКе и помню, как мама написала мне, что чувствует недомогание, но что времени на врачей нет.
– Зачем ты вообще за это взялась? – звонил я ей из Москвы. – Одно расстройство.
– Ты ведь знаешь, он собирает о брате материалы. Ему нужно.
– Ему нужно! Аты пишешь и плачешь… Что за недомогание? Что болит?
– Да не болит. Просто… не знаю, шишка какая‑то под грудью.
– Шишка? Ты что, с ума сошла? Сейчас же иди кврачу!
– Да, да, я пойду… Я почти закончила.
– Мама! Немедленно бросай эту писанину. Слышишь?
Когда спустя два месяца я приехал в Днепропетровск, мама все еще дописывала последние страницы.
Под грудью у нее за это время вызрела большущая, красная, точно полированная, опухоль. Раковая опухоль. Поставившая последнюю точку на всей ее недолгой жизни.
Смещаются плоскости в переплетении судеб. Если в маминых тетрадях героиней рассказа была она, а ее будущий ребенок существовал лишь как беспокойство, как знак, как предчувствие, то теперь – в моих воспоминаниях – сама она невольно отодвигается на задний план.
И все же при желании можно уловить некую пунктирную линию, прерывистую, как дыхание, и пульсирующую, как кровь; эта пунктирная линия – свидетельство отчаянных попыток матери найти свое женское счастье.
До пяти лет я жил у бабушки, в Скалеватке, в небольшой хате – мазанке. Маму видел очень редко, она учительствовала где‑то очень далеко, так как в ближайших селах школ не было.
Первое впечатление детства: я вцепляюсь в кукурузный початок, повисаю на нем всем телом, пока он с хрустом не отваливается.
Как я узнал потом, это было в голодное время. Меня, четырехлетнего, отправляли приворовывать в колхозное поле. Единственного кормильца семьи, дедушку Антона, по наговору соседки посадили за решетку, так что в доме оставалась одна бабушка с детьми и внуком. Воровской технике меня обучила тетя Маруся, которой было тогда одиннадцать лет, она была моим лучшим другом, моей матерью и моим наставником.
Часто вспоминаю, как мы ходили с Марусей за околицу собирать кизяки, которыми бабушка растапливала печку, и при этом распевали нашу любимую песню:
Ах, мама, чаю, чаю, чаю!
А после чаю дай воды!
Ах, я за миленьким скучаю,
Так приведи его сюды!
Изо всех сил я старался перекричать Марусю. И вдруг она смолкла и показала рукой куда‑то вдаль.
По дороге шла мама.
Я бросился навстречу.
– Стой, мама! – кричал я. – Слышишь, стой! Подожди меня!
Всякий раз, вспоминая это, я невольно улыбаюсь: ну и дурачок этот мальчик – зачем останавливать маму, которая идет навстречу? Лишь недавно до меня дошло, почему я кричал «стой». Я хотел, чтобы радость встречи досталась мне первому.
Как‑то я нашел на чердаке хаты рассохшуюся деревянную люльку, в которой провел первые месяцы жизни. Потрогал ржавые цепи, которыми люлька крепилась к потолочной балке. Мне стало интересно, кто меня качал, как и чем меня баловали взрослые. По рассказам бабушки, никто особенно мной не занимался.
– Заверну, бывало, хлебную корочку в тряпицу, – рассказывала бабушка, – суну тебе в рот, и пошла в колхоз.
Люлька однажды сорвалась. С той поры на лбу у меня остался небольшой шрам. Люльку после этого случая закинули на чердак, и я обрел свободу ползать по земляному полу.
Когда говорят «сопливое детство», это относится ко мне самым непосредственным образом. Мой нос всегда был грязным, да и все лицо грязное, как картошка. Небольшой огород был для меня миром, полным чудес. Весь день я мог копаться в земле, забавляясь муравьями, божьими коровками, мохнатыми гусеницами. Мне всегда хотелось организовать из насекомых большую, дружную семью. Но божья коровка всегда куда– то улетала, а гусениц одолевали муравьи. Я уговаривал их, рыл для них уютные домики под сенью раскидистых лопухов, но жучки, червячки и стрекозы разбегались, расползались и улетали. Приходилось начинать все сначала.
Проголодавшись, я выдергивал морковку и – грязную – тут же отправлял в рот. Вкус родной земли с тех пор мне хорошо знаком.
Рядом с уборной, которая представляла собой глубокую яму, отгороженную циновкой, росло небольшое абрикосовое дерево, щедро плодоносящее в конце лета. Отмахиваясь от назойливых мух и пчел, облюбовавших это местечко, я усаживался под деревом и лакомился пахучими абрикосами, заглатывая иногда и косточки.
Бабушка тоже подбирала обмякшие плоды, разлепляла их надвое и раскладывала на противне сушить. Когда абрикосы темнели и съеживались, она уносила их на чердак.
Чердак – это еще один мир, завораживавший меня. Старые вещи, опутанные вековой паутиной, напоминали древние захоронения, а в самом дальнем и темном углу чердака наша кошка прятала новорожденных котят. Прятала, потому что бабушка их топила.
Однажды, желая опередить бабушку, я втайне спустил котят на землю. И, сговорившись с моим другом Колькой, согласившимся разместить эвакуированных котят у себя в сарае, я поместил всех пятерых в самодельную детскую коляску с деревянными колесами. Как только бабушка полезла на чердак, я стремглав покатил коляску со двора. Но колеса были такими кривыми, что котят разметало по пути, а один – черненький с белой грудкой – попал под колеса и на моих глазах умер. Я схватил мертвого котенка на руки и, рыдая, побежал к бабушке, оставив остальных валяться в дорожной пыли.
– Бабушка! Бабушка! – кричал я. – Я его нечаянно переехал!
– Не плачь, – утешала меня бабушка. – Я все равно бы его утопила. Где остальные?
– Нет! Нет! Не дам!
Я отнес оставшихся котят в Колькин сарай, но на следующий день кто‑то их оттуда выкрал. Думаю, воды Ингульца – стараниями Колькиной или моей бабушки – унесли котят в рай. У Ингульца был один живописный изгиб, образующий тихую заводь, называемую «раем». Вода там была кристально чистой и отражала голубое небо.
– Как хорошо! – говорила бабушка, любуясь заводью. – Настоящий рай!
Я уверен, что этот рай приютил и моих несчастных котят.
Колька был моим верным другом. Самой большой забавой для нас было волочить друг друга по пыли. Один садился в жестяное корыто, а другой впрягался, как лошадь, и тянул. От вздымавшейся пыли физиономии делались такими грязными, что к вечеру нас можно было принять за шахтеров – близнецов.
К вечеру…
Тихие, безмятежные сельские вечера… Закрою глаза и вижу, как возвращается с пастбища наша корова Машка. Вот она останавливается у калитки и мычит. Бабушка со вздохом поднимается с дверной приступки и, зажав в руке лозинку, загоняет Машку во двор. Я остаюсь сидеть, созерцая опускающиеся сумерки. Если бы кому‑нибудь пришло в голову сделать стереофоническую запись сельского вечера, я бы заплатил за нее большие деньги. Мычанье коров, цикады, щелчки пастушьего кнута, поскрипывание ворот, собачий лай – эта пасторальная идиллия действует на меня лучше всякой валерианы. Но это не всё. Есть еще запахи.
Мои дядья привезли целую арбу свежескошенного сена и раскидали по двору для просушки. Я хожу босыми ногами по мягкому, пахучему ковру. Собрать бы этот травяной дух и загнать в бутылку. А потом, посреди лютой зимы, откупорить!
А запах парного молока? Или выпеченного хлеба? А вкус? Как воссоздать на бумаге похрустывание крепкой хлебной корочки и горячее, слегка влажное дыхание разломленного каравая, только что вынутого из печи?
Но и это не всё.
Есть нечто, забравшееся в подсознание. Это чувство покоя, умиротворения, уверенность, что с тобой ничего не случится.
Все семейство в сборе. Поужинав, дядья (одному девятнадцать, другому двадцать один) выходят во двор – размять кости. Тем временем бабушка и тетя Нюся принимаются готовить во дворе общую постель – раскладывают одеяла, простыни и подушки поверх сена, разморенного за день и бьющего в нос густым, настоенным запахом полевых трав. На правах ребенка я пользуюсь всеми привилегиями и первым забираюсь под одеяло. Постепенно укладываются все: бабушка, две ее дочери и два сына. Я лежу посредине, надежно защищенный с двух сторон взрослыми. Дядья и тети о чем‑то беседуют, а я, уставившись в звездное небо, просто лежу.
Бабушка была верующей и часто заводила разговор о Боге.
– Нельзя делать плохое. Господь все видит. Украдешь или обманешь, думаешь, сделал тихонько – тихонько, никто не узнает, ан нет: Богу все известно.
– Бог когда‑нибудь спит, бабуль? – спрашиваю.
– Никогда.
– Агде он? Почему его не видно?
– Потому что люди слепые.
– Араньше ты говорила, что Бог на небе…
– На небе, на небе, где ж еще?
– Значит, летчики его видят.
– Может, и видят… – уклончиво отвечает бабушка и, зевнув, крестит рот.
– Я хочу быть летчиком.
– Вырастешь – будешь. Спи.
– Я тогда прилечу к тебе и сброшу посылку. А,бабуль? Вот обрадуешься…
Я поворачиваю голову к бабушке, но она уже спит.
Когда мне было полтора года, бабушка впервые отвела меня в ближайшую церковь, километрах в семи от Скалеватки. Имени Родина в святках, естественно, не было, поэтому меня окрестили Георгием.
Бабушка водила меня в церковь регулярно. Дорога была дальняя и занимала не менее двух часов, но мне всегда нравились эти далекие походы. Прямо за нашей хатой, крайней в селе, открывались чудесные холмистые горизонты. Сначала мы шли по большой дороге, затем сворачивали на тропу, зигзагами спускавшуюся к Ингульцу, какое‑то время шли вдоль реки, находили мелководье и переходили речку вброд. Потом отдыхали у тихой (райской) заводи, под цветущими кустами паслена. Отдохнув, шли дальше.
Бабушка ходила в церковь в своей самой нарядной одежде: в черной юбке, серой кофточке и белом платочке.
По другую сторону Ингульца совсем не райский пейзаж, криворожский. Добыча железной руды велась в Кривом Роге открытым способом, поэтому город существовал как придаток к унылым карьерам, по сторонам которых громоздились отвалы пустой руды. Земля то и дело содрогалась от мощных взрывов.
– Они уже у Ингульца взрывают, – как‑то заметила бабушка. – Так и до Скалеватки доберутся.
– А зачем они взрывают, бабуль? – спрашиваю.
– Раздробляют породу. Потом экскаваторы понаедут, самосвалы. Да…
Бабушка вздыхает и останавливается. Я тоже останавливаюсь.
– Иди вперед, – говорит бабушка и слегка приподнимает длинную юбку. – Не смотри на меня.
Я иду дальше, невольно прислушиваясь к слабому звуку струйки, падающей на каменистую тропинку. Бабушка меня нагоняет, просит прибавить шаг. Я знаю: еще немного – и мы на месте.
В пять лет мама увезла меня с собой. Целый год я прожил с нею в каком‑то незнакомом, большом и скучном селе, где мама работала учительницей. Однажды вечером мама решила куда‑то пойти.
– Я приду поздно, – сказала она. – Съешь яблоко – и спать.
– Я не хочу один! – вскричал я. – Я боюсь!
– Закройся изнутри на крючок. Постучу – откроешь.
– А что, если это будешь не ты?
– Кто ж еще? Злой волк? – засмеялась мама и поцеловала меня. Она не раз рассказывала мне сказку о Красной Шапочке. – Красная Шапочка, сынок, не успела предупредить бабушку. А я тебе дам сигнал.
– Как?
– Дай ножку.
Мама достала бечевку, привязала один конец к моему большому пальцу, другой конец унесла за дверь. Вернулась и сказала:
– Тсс… Я спрятала конец веревки в таком месте, что никто не найдет. Дерну с улицы за палец, знай – это мама.
Наступила ночь, полная страхов.
Фитиль керосиновой лампы обгорел и стал потрескивать и мигать, отбрасывая на неровную стену причудливые тени. Ветер со скрипом раскачивал деревья и стучал в окно сухой веткой, точно ведьма клюкой. На чердаке послышались вкрадчивые шаги. Донесся чей‑то слабый стон.
Яблоки хранились под кроватью, прямо на полу. Но мне страшно было даже подумать, чтобы заглянуть туда. Поэтому я перевернулся на живот, осторожно выпростал руку из‑под простыни и потянулся за яблоком. И тут произошло нечто странное. Потревоженные яблоки стали медленно выкатываться на середину комнаты. Я обмер. Теперь я знал, где притаился убийца. Он спрятался под моей кроватью. Да, он там. Я слышу его потаенное дыхание.
Один страх сменялся другим, еще более страшным. То был настоящий водопад страхов. Наконец мое бедное воображение притомилось, и я уснул.
Ночью мама дернула за веревочку, я встал, отпер дверь и снова лег. Как ни в чем не бывало. Никаких страхов. Мама о чем‑то меня спросила, но я не ответил, не хотелось прерывать сон.
Вскоре я узнал, что мы переезжаем в большой город.
Мне было все равно. Я не знал других городов, кроме Кривого Рога. Мне казалось, что город – это большой карьер, по которому ездят самосвалы. Перед отъездом меня завезли к бабушке, попрощаться. Бабушка то и дело тискала меня и утирала щеки платочком. Тринадцатилетняя Маруся с серьезным видом взялась просвещать меня.
– Дывысь сюды, дурный хлопче! – сказала она, раскрывая передо мной книжку с картинками. – Оце город. Бачишь, скилькы кругом людэй. А цэтранвай.
Должен сказать, что в нашей семье все говорили по – украински. Потом, уже перебравшись в Днепропетровск, сначала мама, а потом и я стали понемногу осваивать русский. Конечно, путая и смешивая слова.
Я схватил книжку с картинками и побежал к своему другу Кольке, показать, куда я еду.
– Вот здесь я буду жить! – гордо заявил я. Неважно, что на картинках была Москва, а не Днепропетровск.
– Где – где? – Колька напряг зрение. – Покажи!
Я ткнул пальцем в многоэтажный дом на углу.
– Ух ты! – поразился Колька. – А это кто?
Перед «моим» домом, на перекрестке, стоял какой‑то военный в белом кителе с палкой в руке и останавливал движение.
– Это? – Я не знал, что сказать. – Это мой… отец.
– Иди ты! – прошептал Колька. – Он же погиб.
– Тута он до войны.
– А – а-а…
Колька был настоящий друг и верил мне безоговорочно.
Потом мы пошли с ним на колхозный баштан, выбрали арбуз с сухим хвостиком, свернули ему голову, спустились с арбузом в овражек и там благополучно съели.
У Кольки был острый нож – финка. Он его метал в каждое попадавшееся на пути дерево. А потом предложил:
– Можно имя вырезать.
– Как?
Он обнял какое‑то деревце и стал царапать острием ножа.
Ни он ни я еще не умели читать, но я поверил, что Колька и правда нацарапал свое имя.
Как‑то, будучи первоклассником, я приехал на каникулы к бабушке и не преминул последовать примеру друга, вырезав на осинке, растущей у каменной изгороди, свое полное имя: РОДИНА.
Не знаю, как получилось, но культа отца в доме не было. Ни его фотографий, ни писем, ни воспоминаний – ничего. Погиб и погиб. Но как погиб? Геройской ли смертью, от случайной ли пули?
Одно время мне казалось, что я его видел, когда был совсем – совсем маленьким. Я сидел в деревянной коляске, той самой, которая впоследствии переехала моего любимого котенка, а отец зашел в хату с большущей рыбиной в руке. Но когда я спросил у бабушки, было ли такое, она только пожала плечами.
Потом «вспомнилось» еще кое‑что: будто я сижу у бабушки на коленях, а напротив меня, за столом, – мать и отец. Перед ними на сковородке лежит жареная рыба.
Образ погибшего отца окутывался тайной.
Как‑то мама сказала, что отец погиб вместе с остальными партизанами. Но сказала это мимоходом, вскользь. Когда я стал допытываться, что и как, она перевела разговор на что‑то другое.
