Текст книги "Влюбленный"

Автор книги: Родион Нахапетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

– От Фрица! – крикнул охранник. – Чтоб не простудилась. Теперь я могла лечь на дощечку, а не на цемент.

Меня определили на работу. как и раньше, я чистила котелки, обрезала головки сыра, штопала носки. Я Видела во дворе надю, которая бросала на меня издалека выразительные взгляды, но подойти Боялась: охранник неотступно следовал по пятам. поговорить нам Удалось лишь на второй день.

– Ты Знаешь, катюша, – шепнула она мне, – Ты Тут целую революцию произвела. Они И правда думали, что ты аборт делаешь, три дня по бабкам бегали. фриц был убит, ходил потерянный, кругом смешки, издевки. Те Женщины, которые тебя раньше презирали, стали молиться о тебе. А Когда увидели тебя вчера изнуренную, измученную – плакали. привет тебе от виктора. После тебя многие из Красного Лимана в партизаны ушли, особенно молодые. Ты дала людям понять, что сидеть и ждать нельзя. Твой пример, Катюша, Дает нам силы бороться.

Женщины обратились к Отго, чтобы он бросил в подвал сена:

– Катя ребенка ждет, ей нельзя простужаться.

Отто отказал женщинам.

Утром мыла котелки. Подошел немец – старик, протянул кусочек хлеба исказал:

– Быстро съешь, пока Отто не видит.

– От Фрица? – обрадовалась я.

– Нет Фрица! – ответил старик. – Его увезли ночью, когда Катя спала. Катю Фриц любил, привет передавал. Отто отправил Фрица на фронт.

Однажды возвращаюсь в подвал, а в нем полно военнопленных. Появилось и сено. Ребята нагребли мне целую гору, и я легла на нее, как на перину. Засыпая, я слышала, как пленные горячо обсуждали события на фронте. Говорили, что скоро пойдет наступление по всему Донцу.

Утром пленных увезли. вечером привезли новых. как я узнала, пленных отправляли на передовую, чтобы они из‑под огня вытаскивали раненых и убитых фашистов. там пленные и находили свою могилу.

Пленных кормили супом из сушеной картошки. Они вылавливали из супа маленькие горошинки и картофелинки и приносили мне.

Как‑то петро, тот, что выслуживался перед немцами, заметил, что во время обеда пленные уносят хлеб в пилотках.

– Уж не для шлюхи ли? Не давайте ей ничего! Пусть учится жить!

Пленные цыкнули на Петра:

– Ты полегче! Не видно по ней, чтобы шлюхой была.

– Да она…

– Можешь не рассказывать, иди, сами разберемся.

В жандармерии было две категории военнопленных: те, что работали там постоянно (Петро в их числе), и временные, которых на следующий день по прибытии отправляли на передовую.

Однажды вечером, после работы, я вернулась в подвал, наполненный группой военнопленных. Япоздоровалась. Вижу, один парень пристально на меня смотрит. Потом подошел.

– Ты… говоришь, тебя Катей зовут?

– Да.

– Откуда ты?

Я Сказала.

– А у тебя нет брата Василия?

– Нет.

Вижу, парень волнуется.

– Катя, – сказал он, – ведь ты же моя сестра. Я Василий, твой брат. Разве ты не помнишь Киев, детдом? Мы там вместе были. А КОГДА тебе было восемь лет, тебя куда‑то увезли. У тебя что‑то с ногами было, очень болели. Помнишь?

Василий смотрел на меня с таким горячим чувством, что я не знала, как возразить.

– Вася, я же не похожа на твою сестру.

– Да что ты! Не похожа… Вылитая мама. Глаза, брови… И высокая, как мама. Все мамино.

– Правда?

– Одно лицо! И возраст совпадает. Я тебя так долго искал, Катя.

Друзья василия делали мне знаки, чтоб я не спорила, – очень уж Парень переживал разлуку с сестрой.

Всю Ночь мы с василием разговаривали. он заботливо подмащивал сено, поглаживая мои разбитые в кровь ноги. Спи, Катенька, отдыхай, – шептал он. – Ты знаешь, Завтра я достану тебе свежую газету. обязательно достану. и хлеба. Я Тебе много хлеба принесу. Я Постараюсь…

К утру уснули. Василия с пленными увели рано, я и не слышала. В подвале оставались только раненые. Один из них сказал мне, что Василий достанет, что обещал: подбирая убитых, пленные находят и хлеб, и конфеты, и советские газеты.

– Василий ужасно переживает плен, – сказал пожилой пленный. – Он Смелый и хороший парень. не спорь с ним, дорогая, пусть думает, что ты его сестра. это помогает ему перенести горе. А Потом, когда война кончится, объяснишь ему. Потом Скажешь правду…

Весь день меня тревожила встреча с Василием.

Поздно вечером я вернулась в подвал. пленных было вполовину меньше, чем вчера. поступили и новенькие.

Но «брата» среди них не было. Я забеспокоилась. Поздно ночью в подвал доставили новую группу пленных.

– Есть среди вас Катя? – спросил один.

Я вскочила с места:

Да! Да!

Пленный подошел ко мне, протянул сверток и сквозь слезы сказал:

– Это передал тебе твой брат Василий. Мы подбирали мертвых немцев, и когда уже собирались уходить…

Пленный прервал рассказ, стараясь справиться с волнением.

Я стояла как парализованная.

– Василию оторвало ноги. Мы подбежали… Он просил, чтобы

Мы добили его… Он Дал нам этот сверток и сказал: «передайте сестричке кате – я нашел ее. Я Нашел ее. она в подвале жандармерии». Мы У немцев попросили забрать василия. Но Нас погнали. Он все время звал: «Катя! Катя!..»

Мы Развернули сверток.

Там была четвертая часть газеты «известия» – страница сообщений с фронтов, четыре галеты и два кусочка черствого хлеба.

Я Разрыдалась, упав на пол.

Пленные обступили меня.

– Катюша, мы отомстим за него! – говорили они. – Сыну своему обязательно расскажи о величии души этого прекрасного юноши.

Сколько бы я ни читал эти строки, они неизменно трогают меня. Есть простота человеческих поступков, которые бьют прямо в сердце. Не знаю, смогли ли отомстить за Василия его друзья (большинство из них погибло), но наказ рассказать сыну о «брате» Василии мама выполнила. Кроме того, после войны она разыскала детдом в Киеве, в котором воспитывался Василий, поехала туда, рассказала детдомовцам о последних днях героя. Ребята сами изготовили мемориальную доску и повесили ее в школе. До последних своих дней мама помнила о Василии, о четвертушке газеты «Известия», четырех галетах и двух кусочках черствого хлеба.

…Однажды в подвале появились двое: раненый танкист и женщина лет сорока пяти. Женщина сказала, что подралась с полицаем из‑за своей коровы. Она была зла на полицаев, но со временем зло растеряла и сидела в своем углу, недовольная жизнью вообще.

У Ванюши – так звали раненого танкиста – была глубокая рана на ноге. Он разорвал свою нижнюю рубаху и попросил меня перевязать его.

– Ты знаешь, Катюша, – говорил он, пока я возилась с раной, – у нас есть «катюши», которые до Берлина достанут, до самого Гитлера. Ни за что им не победить нас!

Ванюша показал удостоверение.

– Видишь, я сержант. От немцев спрятал. У меня жена есть, двое детей. Мама старенькая. Я их очень люблю. Катюша, напиши жене, что я духом не пал. Меня ведь расстрелять могут… Нет, я не сдамся. Я хочу на Берлин идти, бить их, гадов!

К ночи танкисту стало совсем плохо, поднялась высокая температура.

– Катюша, бежим отсюда. Пойдешь со мной до Берлина? Хорошо?

– Хорошо, Ванюша, хорошо…

Он обратился к женщине, которая подралась из‑за коровы:

– Мамаша, дорогая… не подсобите? Нам только бы до окошка дотянуться. А, мамаша?

Женщина пожала плечами.

– Катюша, иди сюда! – позвал меня танкист. – Мамаша поможет до окошка добраться.

– Не собираюсь я никому помогать! – буркнула женщина и демонстративно отвернулась к стене.

Ванюша шепнул мне:

– Не нравится мне эта женщина…

Как только утром меня вывели во двор, на меня набросился разъяренный Отто:

– Ах, так? Значит, бежать собралась? А?! Говори, советская сволочь!

И изо всех сил ударил меня по зубам.

Поодаль стояли немцы, держа на поводках собак. Отто дал команду, и собаки бросились на меня и тут же повалили с ног, вцепляясь в руки, ноги, шею.

– Хватит! – приказал Отто, и собак оттянули. – Теперь поняла, Как убегать, а? В Следующий раз расстреляю!

Меня отвели на новое место жительства. В Противоположном Конце двора в небольшой хате размещалась группа «постоянных» военнопленных.

Военнопленные соорудили мне из сена постель. Раны от укусов жгли тело. Не помогали ни примочки, ни листы ПОДОРОЖНИКА. Ноги,руки, все мое тело стало отекать.

На другой день я узнала, что Ваню – танкиста расстреляли. Пленные слышали, как он кричал:

– Прощай, Катюша! Прощай!

А «Мамашу» отпустили.

Мне сделалось хуже. ноги покрылись водянками. болячки лопались И Текли. Я Едва могла Ходить. Тело заскорузло и потеряло гибкость. работать на кухне стало мучительно.

В нашей тесной, шумной хате появился новый «постоялец», виктор, – Тот Самый, которого надя спасла от ран. Мы Встретились с ним, как старые знакомые.

– Надя говорит, что ты настоящая артистка. когда тебе задают вопросы, ты делаешь такое глупое лицо, что невозможно удержаться От Смеха. Если Бы сфотографировать это…

Внимание виктора было дорого мне. говорил он обдуманно, складно.

Как‑то увидел, что я закурила. мне было плохо, и кто‑то протянул папиросу:

– Потяни, нервы успокоит.

Я Затянулась.

– Не надо, Катя, – сказал Виктор. – Это яд. Не привыкай к этой отраве, ребенка погубишь.

…Вскоре нас с Виктором отправили в другую жандармерию, размещавшуюся в бывшем животноводческом совхозе. Новая жандармерия – новые испытания.

Наутро допрос. За дверью веранды я видела Виктора и еще нескольких военнопленных, которые ждали своей очереди.

– Настоящее имя? – спросили меня. – Кто тебя послал? С Каким заданием? Кто Сообщники?

Я отвечала как всегда. выслушав мой рассказ, один из жандармов приблизился ко мне вплотную, словно хотел рассмотреть под лупой.

– Еще раз спрашиваю, – зло сказал он. – Имя? Куда шла? Скаким заданием? Кто дал задание? Назови сообщников!

– Катя. Иду домой, в Граково. Любила немца. Беременна. Заданий никто не давал – так забеременела. моего вилли я любила одна – сообщников не было.

Жандарм наотмашь ударил меня по лицу. Яне устояла и, ударившись о дверь веранды, упала на лестничную площадку. Меня подхватил Виктор. Явидела, как он побледнел. В следующую секунду Виктор бросился на веранду и с размаху, сильно ударил моего обидчика. Затем вцепился в стол, за которым сидели остальные жандармы, и опрокинул его.

– Сволочи! Убийцы! Убейте ее, но не издевайтесь. Что вы сделали с нею! В «Степке» месяц издевались, мучили. Теперь здесь?! Она уже на человека не похожа!

Жандармы вскинули пистолеты.

– Не издевайтесь над Катей! – кричал Виктор. – Убийцы!

Он стоял с высоко Поднятой головой. У Него не было никакого Оружия, кроме кулака и ненависти. жандармы окружили его и связали ему руки.

Вслед за этим инцидентом нас с виктором затолкали в машину и направили в гестапо города барвенково. на всем пути виктор держал Мои руки в своих и говорил:

– Только бы у тебя хватило сил выдержать… Родишь сына, расскажи ему о нас, юных, неопытных, у которых война отобрала любовь, Жизнь…

Виктор! Боевой друг мой! Я никогда не забуду, как смело ты выступил в мою защиту. Мне сказали, что вскоре по прибытии в БарBehkobo тебя расстреляли. Но Так ли это? может быть, ты жив, виктор?

Машина остановилась во дворе гестапо. Я Едва могла передвигаться на распухших до невероятности ногах. как только мы ступили на землю, нас с виктором растащили в разные стороны: его отвели в Общую камеру – налево, меня же, как политическую, поместили в Одиночку – направо. Ивсе. Больше я его не видела.

– Дочка! – как‑то сказал он. – За что ж тебя, такую молоденькую? Что они с тобой делают, что ты такая немощная да измученная? Сознайся, тебя помилуют и пойдешь себе домой. На кой тебе эта война? Да ты и не разбираешься, что это такое…

Я Давно уже заметила, что общую песню в тюрьме заводил один и Тот же голос. спросила охранника:

– А кто это ПОЕТ?

– Шуть.

– Кто? – не поняла я.

– Шуть. Партизан один. Его расстрелять нужно. Мутит народ. Днем вывели на прогулку. Женщины поддерживали меня, так как Я была очень слаба. мимо проходили несколько парней – заключенных. поравнявшись со мной, кто‑то выкрикнул:

– Да здравствует Катюша!

Я оглянулась, но кто из парней крикнул, не поняла: все они МНЕ улыбались. Охранник разъярился:

– Уведите Шутя!

Шуть? Снова Шуть? Кто он такой? Его приветствие прибавило мне бодрости. Обо мне знают, значит, помогут.

Сколько я ни приглядывалась к заключенным, гулявшим по двору тюрьмы, Виктора среди них не было. Сколько ни спрашивала, никто толком ответить не мог, куда его отправили.

Перекрестные допросы сводили с ума.

– Быстро называй соседей.

«Кого называть? Какие фамилии придумать, чтобы не забыть потом?»

– Дед Степан, дед Иван, баба Степаныха, баба Иваныха…

– Что плетешь? Называй близлежащие села.

«Назвать хоть одно село – значит выдать себя, навести на след». Отвечаю:

– Карла Маркса, Сталина, Ленина, XX лет Октября…

– Дура проклятая! Назови, какие улицы знаешь в Харькове?

– Хмельницкого, Д. Бедного, М. Горького, Лермонтова, Пушкина…

– Сволочь! За нос водишь?

Переводчик подбегал ко мне, прижимал к стене и тряс как грушу.

– В какой области жила до войны?

– В Харьковской.

– Какие области ее окружают, знаешь?

– Я знаю так… Харьковскую, Ростовскую, Винницкую, Рязанскую…

– Откуда они тебе известны? Там родственники живут?

– Нет. Я от людей слышала, что есть такие области.

– Дура! – кричал следователь.

– Идиотка! – терял самообладание переводчик.

Меня возвращали в камеру.

Еще несколько дней допросов – и наконец:

– Все! Проклятая! – крикнул переводчик, брызжа слюной. – Больше вызывать не будем. Расстреляем! Распишись.

Рано утром раздался лязг замка. Расстрел?

Нет. Меня перевели в общую камеру.

В камере сидели две молодые женщины и старушка лет восьмидесяти. женщины обняли меня. потом бабушка подозвала к себе. она была очень избита и не могла подняться. попросила, чтобы я села рядом и положила голову к ней на колени. Я Сделала так. целуя мою голову, бабушка сказала:

– Благословляю тебя, доченька, на жизнь! Я слышала, что ты беременна. Не горюй, наши люди спасут тебя.

Женщины опустились на колени рядом.

– Сестричка ты наша! – воскликнула одна. – Сколько ж у тебя вшей в голове! Как же ты терпишь‑то, Господи?

А другая заплакала.

– Бабуся, – обратилась она к бабушке, – что делать? УКати все волосы склеились от мокриц и вшей!

– Бейте вшей. Облегчите ее головоньку… Она, бедняжка, уже и не чувствует, как они поедают ее, пьют ее кровь…

Сказала и вслепую, на ощупь, стала давить вшей в моих волосах.

– Сижу за сына, – сказала бабушка. – Сын ушел к партизанам, а меня взяли, чтобы сказала, где он… Уженщин мужья тоже партизаны.

Со дня на день я ожидала расстрела.

– Когда меня поведут на расстрел, – сказала я женщинам, – заберите МОЙ КОСТЮМ, А взамен дайте какое‑нибудь платье старенькое, на выброс. Мне все равно.

Бабушка крестила меня и говорила:

– Доню (доченька)! Говорю тебе, не волнуйся, ты будешь жить. Не дадут тебе умереть.

Женщины вздыхали:

– Кто ж ее тут спасать‑то будет? Немцы?

– Наши люди… Они будут спасать мать.

«Добрая старушка, – думала я, – тебе хочется так думать. И мне

Мне дали кусочек пшенного хлеба и стакан воды. Воду я выпила, а вот с Хлебом были мучения – не могла есть. Его горький, прелый привкус тотчас вызывал рвоту, вернее, спазмы – рвать было нечем. Но голод брал свое, и, пересилив тошноту, я снова бралась за хлеб, отламывала красноватую корочку и, крошку за крошкой, отправляла в РОТ.

Ночью я проснулась оттого, что в тюремном дворе раздался оклик:

– Такой‑то такой (имени я не расслышала), выходи!

В тюрьме поднялся шум. Все заключенные принялись петь и пели ВО ВЕСЬ голос. Я Догадалась, что кого – то отправляют на расстрел. Я Поднялась с топчана, подошла к стене и, солидаризуясь с остальными, которые песней прощались с товарищем, тоже запела. Я Слышала, как захлопнулась за приговоренным дверца машины, взревел мотор и машина выкатила со двора.

Допросы проводились по нескольку раз в день и дважды – ночью.

И следователь, и переводчик скоро слились для меня в одно лицо. Я Как заведенная говорила одно и то же. они так же упорно долбили свое.

Переводчик:

– Стерва! Мы изведем тебя! Живьем в могилу закопаем! Говори, кто ты? Откуда? Где жила до войны?

Я:

– В Харькове.

– Покажи на карте, где твоя улица, где дом?

– Я малограмотная… Я не знаю, что это вы положили передо мной. Я жила на улице Ленина, 82.

– Там нет такой улицы!

– Нет? Значит, воевать ушла.

– Не прикидывайся дурой! – закричал следователь.

– Я любила Вилли.

– Хватит молоть одно и то же. Это глупый прием советских шпионов. Отвечай толком. Где работала в Харькове?

– На трикотажной фабрике.

– Что ДЕЛАЛА?

– Конфеты, печенье.

– Издеваешься, да?

Возвращалась с допросов чуть живая. В камере мне давали кружку воды, которую нужно было выпить сразу, так как кружку тут же забирали. Когда давали хлеб, то воды не давали. Был, правда, один хороший охранник.

Хочется верить, что спасут, да только тяжело верить: крутом столько врагов!»

Я прислушивалась к ночным окликам и шагам, ожидая расстрела. Но вызывали других, а не меня.

– На расстрел выводят, как и раньше, – заметила я, – но почему‑то никто больше не поет…

– Шутя больше нет, – сказала одна из заключенных. – Я слышала, увезли его. Вот и кончились песни. Хороший был парень, этот Шуть.

На третий день был обход. В камеру зашли два жандарма, пропуская вперед шефа гестапо и переводчика.

Женщины встали и помогли старушке подняться. Я же была так обессилена, что не могла пошевелиться. Немец закричал:

– Встать!

Я Не двинулась с места.

– Встать!

– Не могу… – ответила я.

– Не можешь?! – заорал немец и, подбежав ко мне, ударил сапогом в бок. – Встать!

Я застонала от боли.

– Не притворяйся! Встать!

И тут я увидела, как полуслепая, избитая старушка, которая сама Еле передвигала ноги, выступила вперед.

– А ну‑ка, не тронь ее! – сказала она. – Слышишь, не тронь!

Ты и так извел ее. посмотри на ее ноженьки, изверг проклятый!

Бабушка говорила с такой силой, с таким чувством, что немец попятился.

– Она ждет ребенка! – продолжала старушка. – Она будет матерью! У тебя, изверга, есть мать?

У старушки полились слезы, женщины тоже заплакали. Переводчик вдруг склонился ко мне и спросил:

– Это ты Катя Костюченко?

Я кивнула.

– От немца забеременела?

– Да, – ответила.

Переводчик повернулся к шефу и сказал:

– Эта девушка не имеет никакого отношения к фронту и военным событиям. Она глупа для всего этого. Она полюбила немца и забеременела от него. Потом решила сделать аборт, а он ее в гестапо отправил.

Шеф гестапо потер в задумчивости подбородок и направился к двери. Переводчик последовал за ним. Переводчик был среднего роста, лет тридцати, в серой рубахе с закатанными до локтей рукавами. у него было спокойное, сосредоточенное лицо.

Когда переводчик ушел, мы долго не могли прийти в себя. Женщины обсуждали его поступок и все время повторяли, что переводчик «наш» человек. ЯЖе не понимала, откуда он все знал и почему решил помочь.

Через несколько дней меня отправили на проверку к врачу. Тот Осмотрел меня и сказал медсестре:

– Пишите. Четыре месяца беременности. Принимала яд, чтобы освободиться от беременности. Сильно воспалены полость рта, придатки и яичники. Нуждается в уходе и режимном питании.

«Как этот доктор узнал о моем «неудавшемся аборте»?» – недоумевала я. Вернулась в гестапо. Мои женщины здорово переволновались, НЕ ЗНАЯ, КУДА МЕНЯ УВЕЗЛИ.

Когда я все рассказала, бабушка привлекла меня к себе:

– Ты будешь жить, доню. Родишь. Нас не забудь. Зайди в церковь и свечку за бабушку с Гавриловки поставь, помолись обо мне.

Одна женщина принесла граммов сто хлеба:

– Съешь, Катенька. Это женщина из соседней камеры передала, когда на прогулке были. Для тебя, Катюша.

Во второй половине дня лязгнул замок и меня позвали:

– Костюченко, собираться!

Женщины бросились меня обнимать, говоря:

– Раз вызывают днем, будешь жить… На расстрел вызывают ночью.

– Да спасет тебя Господь!.. – перекрестила меня бабушка.

Во дворе меня ожидала открытая легковая машина. Возле нее стояли четыре немца с автоматами и знакомый переводчик. Мне показалось, что он слегка улыбнулся, увидев меня.

– Костюченко, смертную казнь тебе заменили пожизненным заключением в концлагере.

– Спасибо! – ответила И в следующую минуту машина стронулась с места – В НАПРАВЛЕНИИ лагеря – распределителя. Это было в конце августа 1943 года.

Я вполне осознаю сегодня, что в тот день, когда маме отменили смертный приговор, его косвенно отменили и мне. Меня ссадили с машины.

Передо мной в ряд стояли деревянные бараки, длинные, унылые, обнесенные колючей проволокой. Не прошла я и двух шагов, как ноги подкосились, и я оказалась на земле. От ближнего барака ко Мне бросилось двое заключенных. один из них, светловолосый, был Особенно энергичен:

– Я здесь… Катюша, я здесь.

Сказал и подхватил под руку. Его приятель помогал мне подняться с другой стороны.

На ступенях, ведущих в барак, сгрудились заключенные.

– Расступитесь, товарищи, расступитесь! – говорил светловолосый, раздвигая толпу. – Это Катя Костюченко… Видите, до чего ее довели! Осторожней… Сюда, Катюша.

В бараке было душно. воздух спертый, тяжелый. на полу, на сене вповалку лежали больные, измученные гестаповцами заключенные.

Мне указали на кучку сена, прикрытую листом бумаги.

– Вот, Катюша, – сказал светловолосый, – это мы тебе с Алексеем постель приготовили. Свежего сена положили, бумагу постелили свежую, на ней еще никто не лежал.

Я Легла.

От затхлого, насыщенного человеческими испарениями воздуха Меня мутило.

– Попей, – сказал светловолосый, протягивая консервную банку. – это кислое молоко. тебе, кроме кислого молока, ничего Нельзя, ты очень слабенькая.

Когда я немного пришла в себя, светловолосый сказал:

– Не удивляйся, катя, что мы о тебе знаем. мне о тебе Виктор рассказал. помнишь такого? его вместе с тобой в барвенково привезли.

– Конечно, помню! что с ним? – спросила я. – где он?

– В первую же ночь его от нас забрали. наверное, расстреляли.

Он только о тебе и рассказывал. Как ты жандармов дурачила, как бежала. «Единственное, о чем прошу, – говорил, – Катюшу спасите. Ребенок Кати – наш ребенок, дитя нашей родины…»

Светловолосый замолчал, чувствовалось, что он взволнован. потом он смочил платок в холодной воде и начал осторожно вытирать Мое лицо.

– Вот видишь, – улыбнулся он, – его наказ мы выполнили, вырвали тебя из рук гестапо. одно время надежду потеряли, думали, что Не выйдет, но… нас не подвели. да, катюша, – вдруг спохватился Светловолосый, – я все говорю – мы, мы. это алексей, мой друг. алексей, сидевший рядом, улыбнулся.

– А меня зовут Николай. Шуть…

– Ты Шуть? – вырвалось у меня.

– Шуть, – ответил светловолосый.

Заключенные уважали Николая, прислушивались к его мнению.

А когда он читал эпиграммы на гитлера, то даже самые слабые и немощные покатывались со смеху.

– Смех – это хорошо! Смех прибавляет сил! – говорил он. Иногда он читал свои стихи, написанные в мирное время. Мне Они нравились. мне казалось, что нет войны. и что я с моими друзьями прыгаю в вечернюю, спокойную речку и плыву, плыву. чудный закат отражается в воде, ива полощет свои ветви…

Алексей положил руку мне на плечо и уснул. А Николай долго не МОГ УСНУТЬ, ЗАБОТЛИВО поправлял МОЮ ПОСТЕЛЬ.

– Как я рад, что удалось тебя спасти… – негромко говорил он. – Там, в гестапо, были наши люди, ты поняла, наверное?

– Переводчик?

– Да – да… спи, Катюша. Я хочу, чтобы ты отдохнула. Я разговариваю с тобой… просто чтоб ты чувствовала, что я рядом. Закрой глаза и спи…

Я закрыла глаза. Голос Николая, ровный, размеренный, убаюкивал меня:

– Ты будешь жить, Катюша… Будешь жить. Вот увидишь… Вспомни меня тогда.

Потом Николай стал читать стихи, и я уснула.

Утром Николай и Алексей повели меня умываться.

– Умываться? – не поняла я.

– А как же! – ответил Николай. – И делать зарядку! Дух надо крепить!

Для меня уже было приготовлено ведро воды в закутке между бараком и каменной стеной.

Самое трудное было мыть ноги, покрытые болячками.

После «водных процедур» почувствовала себя бодрее.

Через несколько дней во двор лагеря – распределителя въехал черный фургон. Мне и еще двенадцати заключенным велели собираться. Алексей с Николаем тоже были вызваны.

– Хорошо, что едем вместе! – сказал Шуть. – Ты еще такая слабенькая, мало ли что в дороге случиться может.

Поехали. Это была настоящая пытка – трястись в жестком фургоне во мраке, в духоте.

– Алексей, ну‑ка, устроим колыбельку. Катюша, клади голову на мои колени. Аноги Алексей подержит.

Улегшись на руки товарищей, я почувствовала облегчение. Дорожные ухабы перестали встряхивать мои внутренности, как раньше. но дышать было все трудней и трудней.

– Послушайте! – забарабанил Николай по железной перегородке. – Здесь беременная, она сознание теряет. Дайте ей глотнуть воздуху.

Никакого ответа. Машина продолжала путь.

– Эй! – закричал Николай во весь голос. – Умирает человек! Остановите машину!

Отодвинулось маленькое окошко, и охранник заглянул к нам. Увидев, что заключенные поддерживают мое безжизненное тело, охранник дал команду, и машина затормозила.

– Дыши, дыши, Катеринка! – сказал Николай, усаживая меня на зеленую травку рядом с дорогой. – Дыши полной грудью!

– Дышать только беременной! – крикнул охранник. – Остальным сидеть в машине!

– Я сейчас! – крикнул Николай и бросился к женщинам, торгующим у ДОРОГИ.

Не успел охранник опомниться, как Николай уже протягивал мне ДВА недозрелых яблочка.

Снова поехали.

Некоторое время Алексей и Николай говорили о чем‑то своем. И вдруг до меня дошло, что Николай дает какие‑то наставления другу.

– Разве… разве ты не будешь с нами? – удивилась я.

– Нет, Катюша, – признался Николай. – Меня с вами разлучают. В Краматорске.

– Как же я буду без тебя? – сказала я. – Я не хочу без тебя! Я не хочу в Сталино.

– Не волнуйся, Катюша, все будет хорошо. Алексей будет с тобой.

Николай целовал мои волосы, лоб, руки:

– Поедешь в Павлодар, к моим. Расскажешь обо мне. Но я не умру, нет, я буду жить долго. Яеще напишу о тебе поэму. Ого – го, сколько я еще сотворю!

Комок подступал к горлу, я готова была разрыдаться.

– Краматорск! – крикнул в окошко охранник.

Машина остановилась. Открылась дверь:

– Шуть! Выходи!

Николай, как будто не слыша, продолжал гладить и целовать мои волосы.

Немец торопил:

– Быстро! Быстро!

– Иду… – задумчиво сказал Николай, не двигаясь с места.

Подошел еще один немец:

– Что такое?! Немедленно выходи!

Николай наконец поднялся, спрыгнул на землю. Когда дверь стали закрывать, он отодвинул рукой охранника и просунул голову в щель:

– Скажи моим, Катюша, что я принял смерть достойно, не склонив головы. Прощайте, товарищи! Алексей, не забывай о Кате, прошу.

Николая отшвырнули прочь.

Загудел двигатель.

Сквозь железные стенки до нас донесся удаляющийся крик нашего друга:

– Бейте немцев! За все наши несчастья и за наши слезы – бейте немцев!

Машина быстро набирала скорость.

Вначале нас разместили в школе, оборудованной под тюрьму.

Моя камера находилась в классе на втором этаже. окна были покрыты сеткой из колючей проволоки. В Углу стояла параша. на прогулку выводили во двор; специально для этого из колючей проволоки был сделан длинный коридор, как для зверей в цирке.

Нас с Алексеем по прибытии сразу же разлучили, так что я видела его только издали, да и то два или три раза, не больше.

Потом меня перевели в концентрационный лагерь г. Сталино (ныне Донецк).

Там я подружилась с девушкой по имени Аня. Аня Подлужная из Ростовской области. Аня была невысокого роста, с черными кудрявыми волосами, тяжелым бюстом и очень тонкой талией. Босая. Обутых я в лагере почти не видела, все босиком.

Мало того, что я была вшива, голодна и измучена, – в лагере меня стала мучить чесотка. безобидная поначалу, она распространилась у меня по всему телу, образовались глубокие зудящие раны. Аня Достала где – то мазь, чтобы подлечить кожу. она души во мне не чаяла.

Вечерами я пересказывала в бараке романы, которые помнила и любила. «Тайс» Анатоля Франса, «Анну Каренину» и «Воскресение» Льва Толстого, «Капитанскую дочку» Пушкина. Женщинам нравилось меня СЛУШАТЬ.

– Кать! – спрашивали. – Ты случайно не учительница? Хорошо язык подвешен…

– Нет, – отвечала за меня Аня. – Простая работница с фабрики. Она просто много читала. Муж из библиотеки приносил.

Аня не знала обо мне ровным счетом ничего, разве только то, что Я Ей открыла вначале. однако каким‑то глубоким женским чутьем она улавливала, что за моим рассказом о неудавшейся любви к немцу Кроется что – то другое.

Однажды она шепнула мне:

– Ты их ненавидишь, я знаю… В глазах огонь, с губ готово сорваться проклятие, но ты себя сдерживаешь. я это вижу.

Женщины стали ходатайствовать перед лагерным начальством,

Чтобы меня направили на рытье окопов, так как там я могла получать дополнительное питание, молоко И Мясо.

– Все, Катя! – однажды сообщили мне женщины. – Завтра поедешь с нами. Мы договорились с шефом. Тебе нужно поддержать Себя. Ты Такая слабая, худенькая. скажи, чем живет твое дитя?

Предложение ездить на окопы привлекло меня тем, что появлялась Реальная возможность сбежать.

Начальство дало мне испытательный срок, не зная, справлюсь ли. Работа и в самом деле была очень тяжелая, а по моей слабости и вовсе непосильная.

Несмотря на строгий надзор, женщины оберегали меня от тяжелого труда, боясь, что я надорвусь.

Они Так обработали полицейского, что он даже стал отпускать меня на огороды. Я Уходила метров на 20–30, нарывала полные сумки КАРТОШКИ, СВЕКЛЫ, НАЛАМЫВАЛА, СКОЛЬКО МОГЛА УНЕСТИ, КУКУРУЗЫ.

Женщины были очень довольны.

Ёсли на окопы приезжала большая комиссия, то меня опускали на дно самой глубокой ямы, снабжали лопатой, а начальнику лагеря указывали:

– Посмотрите, как копает! Слабенькая, но как старается! Не отдыхает совсем!

При таком усердии меня определили на окопы постоянно.

…В лагере становилось неспокойно.

– Русские наступают… – слышалось отовсюду.

Запретили собираться по вечерам и слушать рассказы, разгоняли всех по баракам. Там, где мы рыли окопы, была большая заливная долина, а справа неподалеку высился кожевенный завод. Иногда меня отпускали варить картошку во дворе завода. Но когда конвойные менялись, меня заставляли рыть окопы наравне с другими.

– Бросай землю повыше, хоть одному в пику, – говорили подруги. – Выбирай комья потяжелей и огрей кого‑нибудь из комиссии.

Орудийные залпы и налеты советских самолетов участились. В ночь бывало по два – три налета. Женщины кричали:

– Хоть одну бомбочку сюда! Попугать идиотов!

Охрана стала бдительней. С трудом удавалось уговорить ее, чтобы Отпускали на картошку.

– Пустите Катю! – умоляли женщины. – А то помрем с голоду!

Использовав опыт с Фрицем, я приучила охрану к тому, что, как бы далеко ни уходила, всегда возвращалась.

В тот день с утра шел дождь и нас вывезли на окопы позднее. Настроение у всех было унылое. к тому же конвойный предупредил:

– Все, больше никаких огородов! Порядок есть порядок!