Текст книги "Влюбленный"

Автор книги: Родион Нахапетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

– Нет, нет, – прошептала я вслух, – я не умру. Я – Мать, во Мне новая жизнь.

Мне стало немного легче дышать. Я сполоснула лицо. Смыла с тела грязь. Выстирала кофту и белый платочек. Вытерла травой туфли. На мокрую еще кофту накинула жакет, разгладив белый воротничок поверх жакета. Уложила волосы на немецкий манер.

– Если поведут на расстрел, умру с достоинством, гордо!

Когда меня вывели на улицу, немцы во дворе повернулись ко мне и застыли в недоумении. Они, наверное, ожидали увидеть сломленную, замученную женщину. Из Бани же вышла причесанная, умытая, полная сил и уверенности в себе девушка.

У Штаба Сс Возле дуплистого дерева стоял пожилой немец. Он Держал в руке котелок с завтраком и несколько раз едва заметно кивнул, не то здороваясь, не то подбадривая. Да, конечно, это мой ночНой отец. Я улыбнулась ему. И он слегка улыбнулся – мне показалось, с облегчением.

Меня подвели к роскошному автомобилю.

– Ого, какой почет! – Сказала я немцам, которые любезно поддерживали меня за локти, сажая на мягкое сиденье. – куда поедем? – поинтересовалась я. – на прогулку?

Один из офицеров уселся рядом со мной и, прижимая к груди объемистый пакет, бросил водителю:

– В Штаб армии, к генералу.

– Ну – у? Это за какие же заслуги в штаб армии? И правда, к генералу?

Тронулись. Попутчики молчали. Но я не унималась и без конца о чем‑то тараторила. Рассказывала о своем Вилли. Пела.

Въехали на огромный холм. Внизу, в долине, живописное село, с рекой посредине.

– Где это мы?

– Петровское, Харьковской… – буркнул шофер.

– А это река Донец?

Шофер кивнул.

Удобно раскинувшись на сиденье, я сделала рукой широкий жест – указала немцам на другой берег реки и без нажима, просто сказала:

– Если Бы не фронт, то через час была бы дома. Мой дом во – о-он там, за Донцом. Видите?

Немцы равнодушно посмотрели, куда я показала, промолчали.

Мы удалялись от фронта, углублялись в тыл.

Вдали показалось селение. Немцы зашевелились, стали оправлять форму. А шофер сказал:

– Грушеваха. Штаб армии. С генералом будешь разговаривать.

– А ГЕНЕРАЛ молодой? – оживилась я. – Сним можно переспать? Он красивый?

Немцы рассмеялись:

– Генерал тебе сделает пух – пух! Смерть!

– Нет, генерал не глупый, он поймет, что я люблю жизнь, я немцев люблю!

– Катя – партизан! Диверсант!

– Нет не партизан! Я люблю моего Вилли!

Генералу было лет пятьдесят пять. Спокойное округлое лицо, небольшого роста, коренастый. На груди кресты и еще какие‑то знаки. Лицо строгое, но глаза добродушные.

Кроме генерала, в комнате находился еще один человек. Типично русский: блондин, голубые глаза. но если русский, почему немецкий Офицер?

Генерал за все время ни разу не поднялся из‑за стола, офицер жё ходил по комнате и задавал вопросы, ответы переводил генералу.

Я отвечала на украинском языке. Я знала, что украинский язык в разговорной речи более прост и, пользуясь некоторыми словечками, оборотами, интонациями, можно добиться того, что тебя примут за малограмотную.

– Я ШЛА домой, в Граково…

– Там же фронт. Убьют! – сказал блондин.

– Чего убьют? Я им ничего не сделала.

– Ты идешь с немецкой стороны. Русские будут допрашивать тебя, спрашивать о расположении немецких войск, складов.

– А я не смотрела, где склады. Мне склады не нужны. И фронт мне не нужен. Я любила Вилли, жду от него ребенка. Когда он на фронт поехал, я пошла к себе домой, в Граково.

Я Видела, что по мере моего рассказа генерал смягчался. Но Блондин был суров.

– Ты шпионка! Мы знаем всё! Ты советская разведчица! Из Кривого Рога ты несешь русским сведения о том, где находятся военные объекты наших войск. Не прикидывайся дурочкой! Мы направим тебя сейчас в Кривой Рог, в гестапо. Там узнают, кто тебя послал и с какой целью.

Я заплакала:

– Генерал, и вы, господин. Смилуйтесь надо мной. Я ни в чем не виновата. Я люблю немцев, я люблю Вилли, очень люблю. Мне тяжело, я беременна. Не отправляйте!

Блондин подошел ко мне вплотную:

– Признайся, кто послал тебя? Скажи, какое задание получила? Немцы ничего тебе не сделают. Они самые умные и самые справедливые люди на земле. Я русский эмигрант. Я в Германии с 1917 года. Служу при генеральном штабе. Имне, видишь, хорошо. Мне доверяют, хорошо платят.

– Знаю, что немцы добрые, знаю. Я Вилли люблю. Ребеночек от него будет.

– Чем докажешь, что любишь немецких солдат? – заорал эмигрант.

– А чем? Я любила Вилли. Хочу родить ему ребеночка.

– Когда освободим Граково, тогда пойдешь домой. А пока будешь мыть полы, стирать и штопать.

Я плакала и смеялась. Блондин показал на генерала:

– Генерала немецкой освободительной армии обманывать нельзя. Обманешь – расстреляем! Поняла?

– Вы, добрый русский человек, подумайте, зачем мне его обманывать? Он такой хороший. У него дочки есть. Он их любит. Я тоже как его дочь. Я никогда не обману его.

Генерал улыбнулся и сказал:

– Тебя берут под защиту немецкие войска за то, что любишь немцев.

– Да, люблю. Я Вилли люблю. Я хочу водички, – попросила я, – я есть хочу.

Покормили, напоили и направили к доктору – на осмотр.

Немецкий доктор, надев резиновые перчатки, осмотрел меня. Когда закончил, добродушно сказал:

– Да, да, беременна! Корош, Катя! Любишь немецких солдат! Корош! Немцев нужно любить. Немцы детей любят.

Доктор стал писать что‑то на листочке, и лицо у него было такое довольное, точно я подарила ему что‑то. Отдал листочек конвойному.

Ознакомившись с заключением врача, генерал решил:

– Мы направляем тебя в жандармерию. Будешь там жить и работать в их хозяйстве. Когда освободим твое село, отправим туда.

– Ой, Спасибо, большое спасибо.

Уходя, я кланялась генералу до полу – от всей души.

Значит, еще повоюем!

В те дни я был величиной с ноготок мизинца, не больше. Не думаю, чтобы мама в то время придавала своему здоровью большое значение. Ее беспокоило другое. Сможет ли она выполнить задание? Сможет ли выдержать нагрузки и испытания? Не подведет ли боевых друзей? Беременность была для нее всего лишь пропуском, гарантией, дающей ей право, согласно легенде, беспрепятственно двигаться к цели.

Сегодня любая женщина, готовящаяся стать матерью, знает, чем чреваты для нее физическое истощение, травмы, длительное переохлаждение или высокая температура. Знала это и моя мать. Как могла не знать! Заботило ли это ее? Нет, нисколько. В то время она была одержима не материнством, а героикой гражданского действия, поступка. Возможно, она и прислушивалась к тем глубинным изменениям, которые происходили в ее организме, но не более, чем сегодня я улавливаю дуновенье ветра в ее рассказе.

Меня доставили на мотоцикле в полевую жандармерию, располагавшуюся в районе бывшего совхоза «Степок». Вдоль дороги – ряд тополей. Несколько больших удлиненных построек. Большие погреба, вместительные сараи – бывшее совхозное хозяйство. теперь здесь немцы. полно военных автомобилей, мотоциклов.

Ко мне подошел высокий немец, лет сорока, начальник штаба полевой жандармерии.

– Ты Катя! Я – Отго! – сказал он, окидывая меня придирчивым взглядом. Он БЫЛ в трусах и в сандалиях на босу ногу. – Ты партизан!

Я ответила, что всегда отвечала в подобных случаях.

– Я – a, я – a! Все русские шпионы – безобидные люди! – резко оборвал он меня.

Я Почувствовала, что с таким лучше не спорить. Я Хихикнула, дав понять, что его юмор мне нравится. да и сам он, пожалуй.

– Катя скажет о себе все, да? – подмигнул он мне.

– Конечно, конечно, Отто!

Допрос длился не больше двух часов.

Когда меня определили на ночлег, была глубокая ночь. Мои соседи по каморке (я знала, что это были добровольные пленные) уже спали. Я Не могла разглядеть лиц, но слышала густой мужской храп.

На следующий день я уже мыла котелки на кухне и кокетничала с жандармами, проходившими мимо.

Вечером Отто вызвал к себе. Накрыл стол на две персоны: колбаса, сыр, хлеб маленькими ломтиками, яблоки, две бутылки вина, цветы.

Демонстративно положил свой пистолет на окно, рядом со мной. Налил в стаканы вина.

Выпил, смотрит на меня. Я тоже выпила, съела кусочек сыра. Что дальше? Спеть? Стала петь. Украинские мелодичные песни. Отто слушал мое пение, удобно растянувшись на диване. Выпил еще стакан вина. Пододвинул мне.

Пей!

– Нет, Отто! Я беременна, нельзя!

Тогда он бросил мне на стол кипу журналов. Там были карикатуры на Сталина, на советских главнокомандующих, фотографии военнопленных. Я листала журналы, не задерживая внимания ни на чем, кроме фотографий полуголых девиц.

Отто подсел ко мне поближе. показал на карикатуру Сталина.

А?

Я поморщилась:

– Сталин – вэк! Не люблю Сталина! Русиш – вэк! Война – вэк!

Он засмеялся и обнял меня. Стал тискать, сжимать мою грудь, пытался завалить на диван. Я отстраняла его, но нежно, по – девичьи, не как врага, а как парня, мужчину. Улыбалась и говорила:

– Отточко! Не надо… Ну не надо же! Не шути! Я люблю Вилли! Я беременна!

Он указывал на себя пальцем:

– Меня можешь любить?

– Никс! Отто мне отец! Люблю молодого, красивого солдата.

Он вдруг отпрянул, вздохнул. Потом достал фото своей жены и Двоих детей.

– Какая у тебя красивая жена, Отто! – сказала я. – Идети! Отто хороший отец!

– Я – A, я – a, отец! – сказал он и выпил еще.

Не став меня больше уламывать, Отто вызвал дежурного жандарма, и тот отвел меня спать.

Сегодня мои соседи по ночлежке не спали. Их было четверо. Один сидел, курил.

– Барышня от начальника? – спросил он. – Свиданьице имела?

– Да! Люблю немцев!

– Фронт перешла? Удрала от Советов?

– Нет, любила немца, забеременела от него.

Ивдруг из темного угла:

– Немецкая подстилка!

Промолчала, как будто не слышала. Что связываться с предателями?

Утром меня разбудил крик:

– Русские свиньи, вставай на работу!

Огляделась. Работники – четверо пожилых и один молодой по Имени Петро – вскочили и бегом к жандарму. стали заискивать, чуть не ноги ему лизать – покурить клянчили. тот сунул им по папироске.

– На работу! Слышали?

– Счас, счас, дорогой, счас мы, быстренько.

Я Сидела на сене, в углу, и смотрела, как они одевались.

– А Вы все с фронта сбежали… сами? – вырвалось у меня.

– А ТО как! – ОТВЕТИЛ МОЛОДОЙ.

– И Сколько ж вам дали за сведенья, что вы немцам предложили?

– Да чо там дали? По пачке папирос, – вздохнул один.

– Да, – вздохнула и я. – Высокая плата за измену.

– Заткнись ты, – крикнул Петро, – дешевка! Немецкая шлюха! Где ты вчера шлялась? С начальником выпивала?

– Да! Выпивала! Спала с ним! Да!

В разговор вступил пожилой:

– Эх, не я твой отец. Так отпорол бы, что на всю жизнь перестала БЫ ЗАДОМ крутить.

Мы уходили на работу – до позднего вечера. мужчин увозили куда – то, а я и еще несколько наемных женщин трудились на кухне: мыли котелки, обдавали их кипятком. кормились объедками. радовались, когда немцы не доедали.

На третий день наблюдать за МНОЙ был приставлен молодой жандарм. Он был блондин с голубыми глазами. Худенький, среднего роста. Куда бы я ни пошла, что бы ни делала, он всегда ошивался неподалеку.

После обеда нам приносили огромную кучу рваных носков, мы должны были их штопать. Это была сущая пытка – сидеть в духоте и возиться с вонючими носками фашистов. Сидели и штопали, часами не разгибая спины. Пожилой охранник то и дело покрикивал на нас, чтоб не отвлекались.

Мой юный шпик стоял в сторонке и наблюдал.

Однажды охранник, подгоняя со штопкой, так стукнул сапожищем по моей ноге, что из‑под ногтя у меня брызнула кровь.

Я вскрикнула:

– За что ты ноготь мой раздавил? За что?

И заплакала.

Молодой немец подошел к охраннику и сказал:

– Нельзя так… Она больна.

– Больна? – хмыкнул охранник. – Она партизанка!

Молодой немец вернулся ко мне.

– Больно? Палец больно? – спросил он.

– Не так больно, а обидно.

Он был совсем юный, почти мальчик.

– Катя, я Фриц! Я буду твоим другом. Мои камарады делают тебе плохо.

В Ответ я улыбнулась, но промолчала. отошла от него за дом, нарвать цветов (для начальника жандармерии). Он – За мной, метрах в Двадцати. остановлюсь – и он останавливается. хожу себе, напеваю. отошла от него довольно далеко и – шусть за сарай, жду, когда он прибежит. не пришел. выждала минутку и вернулась. фриц Стоял с поникшей головой у стены сарая.

Сделала вид, что обрадовалась ему, взяла его за руку и сказала:

– Фриц! Ты хороший парень. Ты мне нравишься. Ты ждал меня, да? Спасибо.

Он смутился.

– Отто приказал следить за тобой.

– Следить? Зачем?

– Не знаю.

– Вот и хорошо. Будем все время вместе. Я тебя не отпущу. Дни были похожи один на другой. После изнуряющей работы на кухне и противной штопки – сбор полевых цветов для Отто.

Иногда вечером мы выходили с Фрицем в поле, садились под копной. До НАС доносились далекие орудийные залпы.

– Русиш бух – бух! Фронт! – показывал он рукой вдаль.

– Зачем ты о фронте, Фриц? Я не люблю о фронте. Я бы хотела полюбить тебя. Ты хороший…

– Ты партизан, – мрачнел он.

– Нет, Фриц. Я молодая женщина, я хочу любить.

Фриц боялся смотреть мне в глаза.

– Фриц, послушай. Я беременна от Вилли. Достань мне какое– нибудь лекарство. Не хочу быть беременной. Я хочу быть с тобой. Я хочу тебя любить.

– Катя к русским уйдет, да?

– Нет, там смерть, а я люблю жизнь.

Обняла Фрица. Ласково сказала:

– Не надо больше о войне, ладно? Убивать друг друга могут дикие ЗВЕРИ. А МЫ МОЛОДЫЕ, НАМ ЖИТЬ НУЖНО, детей рожать, много – много. Разве Фрицу нравится война?

– Нет. Гитлеру нравится. Отто нравится. А мне нет.

Как‑то я призналась моему новому другу, что очень голодна. На следующий же день пожилой жандарм протянул МНЕ кусочек хлеба с маслом и мармеладом.

– Это Фриц дал, – сказал он.

Вечером я поцеловала Фрица. Он зарделся до корней волос. На следующий день – снова от него передача. Так продолжалось несколько дней. я видела, что фриц окончательно привязался ко мне. мы вели разговоры о жизни после войны, о музыке, о прочитанных книгах.

Наконец Фриц признался:

– Катя! Я тебя люблю. Ты хорошая. Стобой я забываю, что далеко ОТ МАМЫ, отбратьев. Уменя три маленьких брата. Я не хочу воевать. Хочу работать. Хочу жену, детей хочу. Катя… ты будешь моей женой?

– Да, Фриц, буду! Но я беременна. Помоги мне сделать аборт. Фриц домогался близости, но я отстранялась, делая вид, что мне Трудно совладать с собой, что млею от его ласк.

– Потом, милый, потом…

При всей искренности возникших чувств Фриц тем не менее регулярно докладывал Отто, как я себя веду, о чем ведем разговоры.

Кроме фрица, были еще наблюдатели, но я делала вид, что не обращаю внимания на слежку, обнимала фрица и вела себя, как влюбленная.

По вечерам немцы учили меня танцевать. я вела себя развязно и весело.

Как‑то в обед брала из колодца воду, подошли какие‑то женщины с граблями – воды попить. Сначала стояли молча, а потом одна бойкая не выдержала:

– О – от, шлюха, а? С Фрицем гулять заладила, прынцесса! Наши умирают, а ты… Продажная сволочь!

– Молчи, Перестань, – сказали ее подруги, – А то еще нажалуется. Брось ее, проститутку!

Презрение женщин разрывало душу, хотелось плакать, хотелось все Им рассказать. Но Это Был Бы Конец.

В жандармерии работало много наемных женщин. они сгребали и стоговали сено, мазали хаты, занятые фашистами, стирали, – всё это, чтоб не умереть с голоду.

Однажды я сидела и штопала. Женщины облущивали стены и потолок, готовили ихк помазке. На лестнице, приставленной к стене, Маленькая веснушчатая девушка смотрит на меня сверху вниз и по – доброму улыбается. разговаривать с пленными вольнонаемным не разрешалось, поэтому Мы сНей обменялись улыбками, но ни слова друг Другу не сказали.

Когда плесневели головки сыра, немцы заставляли сыр обрезать. Мы это делали за домом, во дворе. Смотрю – веснушчатая девушка старается подобраться ко мне поближе, приветливо улыбается. Ее расположение ко мне и радовало, и пугало: не западня ли?

– Катя, не бойся. Ты наша, мы знаем, – шепнула она мне. – Меня Надей зовут.

Дня через три Надя улучила момент – и снова ко мне:

– Мне мой друг, Виктор, сказал, чтобы я подошла к тебе и напрямую спросила: что нужно?

Я пожала плечами – не понимаю, мол, о чем толкуешь.

– Виктор – пленный, – продолжала Надя. – Я спасла его, вылечила от ран. Он живет у меня, людям говорим, что муж, но он мне как брат. Жандармы за тобой наблюдают, но и сельские тоже. Виктор сказал, что так уверенно, легко и свободно вести себя в логове фашистов может лишь хорошо подготовленная разведчица. Пленные восхищаются тобой. Правда, когда ты поёшь для немцев, начинаются споры: кто же ты все‑таки? Но почти все за тебя!

Несмотря на то что я чувствовала доверие к Наде, от серьезного разговора увиливала, боясь завалить дело.

– Ну что ж ты молчишь, Катя? Что тебе нужно? Скажи…

Молчала. Подошел Фриц. И тут Надя, как будто продолжая разговор, сказала:

– У нас живет бабка, она аборты делает. если бы тебя с фрицем отпустили, она бы тебе помогла…

Я На секунду замешкалась, но лишь на секунду.

– А зачем Фрицу к бабке идти? – сказала я. – Мужчине? Спроси у этой бабки, согласится или нет. Я и без Фрица аборт сделаю.

Чтобы приучить Фрица к долгим отлучкам, уходила к Наде огороды поливать. Он отпускал меня, а я через два – три часа возвращалась. Фриц встречал меня под нашей копной.

– Катя! – обнимал он меня. – Моя Катя! Ты – моя!

В один из дней я осторожно спросила у Нади:

– Ты думаешь, в три – четыре дня я смогу перейти фронт?

– Фронт? – вскрикнула Надя и бросилась мне на шею. – Виктор был прав! Он сразу сказал, что ты наша! Как только тебя привезли в жандармерию, он сразу же сказал. вот только твоя игра с толку сбивала. Танцуешь, поешь, к Фрицу на колени садишься. Ночуешь вместе с предателями. Да, остерегайся Петра. Среди пленных он – собака. Выслуживается… Фронт от нас близко, Катя. Я все сделаю, я помогу.

Всю ночь лил проливной дождь.

Я не спала, обдумывая детали предстоящего побега.

4 июля 1943 года, воскресенье. Утро было сырым и холодным. Появился радостный Фриц и сообщил, что сегодня работать не нужно.

– Пойдем смотреть фильм, – сказал он и повел меня в сарай, битком набитый жандармами.

Когда мы вошли, Фрица подняли на смех. Был как раз перерыв между частями. Над Фрицем издевались, выкрикивая непристойные словечки, громко портили воздух. Хохотали.

– Фриц – дурак! Катя – партизан! Пух – пух! Идиот!

Фриц готов был провалиться сквозь землю от стыда.

Он схватил меня за руку и бегом кинулся из сарая.

– Идем! Не хорош камарад! Не хорош! Мне тяжело, я люблю Катю. Катя никс партизан!

– Конечно, Фриц! Катя никс партизан!

Мы сели под копной. Фриц долго не мог успокоиться.

– Катя не хочет война. Фриц не хочет война.

– Да, Фриц, да, мой любимый!

Он прижался ко мне, целовал руки.

– Ты сделаешь аборт, и мы будем вместе. Я заберу тебя в Германию.

– Спасибо, Фриц, что веришь…

Я потрогала траву.

– Уже не так мокро… Мне нужно нарвать цветов.

– Иди. А Фриц спать здесь будет. Ждать Катя.

Я отошла метров на пятьдесят, оглянулась: Фриц Лежал на копне Сена и блаженно улыбался. Я Помахала ему цветком и пошла дальше.

План действий, который разработали для меня Виктор и Надя, был следующий: Надя переведет меня на другую сторону реки и укроет под копной сена (их там много). Ночью я должна буду выбраться на дорогу. Возле села Грушевахи река свернет вправо, а я прямой дорогой – к фронту. Если смогу пройти, это лучший и ближайший участок фронта. Надя особенно беспокоилась, чтоб я была осмотрительной И НЕ вышла на минное поле.

Надя уже ждала меня. Я с букетом цветов, а Надя с сапкой (тяпкой), озираясь по сторонам, шмыгнули к реке. Перешли ее вброд. На той стороне нашли подходящую копну. Я влезла внутрь, свернулась калачиком. Надя, замаскировав меня снаружи, пожелала удачи и ушла. Лежала очень неудобно, боясь пошевелиться. По мне ползали муравьи, сенная пыль щекотала в носу. Лежала и думала о моей новой подруге. О том, какой она прекрасный и смелый человек. Первая поверила мне, первая и единственная протянула руку помощи. Организовывая мой побег, она рисковала собой, братом, Виктором, которого очень любила.

Мимо копны прошли двое стариков. Говорили о корове, о запасе сена. Ушли.

Подъехала телега. Звонкие, молодые голоса. Одну копну подцепили, другую, третью. Подошли к моей. Вижу иглы вил. Остановились, ждут распоряжения.

– Пожалуй, хватит, – раздался мужской голос. – Хватит, хлопцы.

Телега, скрипя колесами, отъехала.

Я просидела в копне до позднего вечера. От реки потянуло прохладой. Стали квакать лягушки. Где‑то закричал корыстень.

«Пора!» – сказала я себе, но, как только стала выбираться наружу, рухнула как подкошенная: от долгого скованного сидения тело застыло и не слушалось. Я растянулась на траве. Прибрежные луга, камыши, склоны гор казались зловещими, тяжелыми. Неожиданные всплески реки, странные шорохи – ВСЁ это подчеркивало тревогу ночи.

Поднялась на ноги. Пока не вышла луна, мне надо было миновать два фронтовых укрепления и подойти вплотную к передовой. Фронт был примерно в десяти километрах.

Я шла лугами, держа большак слева от себя. То там, то здесь вспыхивали ракеты, по дороге с потушенными фарами проезжали машины, мотоциклы. Доносилась немецкая речь. На возвышенности виднелись силуэты дальнобойных орудий.

Ползла, перебегала, снова ползла. Размокшие туфли натирали ноги. Я их скинула.

Прошла довольно много. Кончились луга, начались поля кукурузы. Через час я уже была у прибрежной долины Донца. Взошла луна, осветила целое море белых ромашек. Я слышала далекий говор и лязг лопат на моей стороне реки. Я была у цели. Передо мной, по Донцу, проходила линия фронта.

Первое, что мне следовало сделать, – это найти между укреплениями промежуток земли, который не был бы заминирован. Лишь в этом случае я могла бы беспрепятственно добраться до воды. Это Была очень непростая задача.

Наступало утро. С ромашкового поля я отползла назад – в кукурузу, там было безопасней. Смахнула в рот несколько росинок. Из листьев кукурузы сплела два камуфляжных венка – на пояс и на голову, чтобы под их укрытием наблюдать, что и как сделала углубление в земле, залегла туда и уснула.

Проснулась от палящего зноя. Солнце стояло в зените.

С места моего наблюдения я видела проволочные заграждения вдоль реки. но никакой жизни, никаких голосов, никакого движения – мертвое поле.

Дождалась позднего вечера, осторожно выползла из укрытия, чтобы Разведать левую сторону. но, сколько ни ползала, ничего утешительного не обнаружила. свободной зоны, по которой бы прохаживались немцы, не было. Я Видела на возвышенности глубокие траншеи, орудия, пулеметы. но в низине, за колючей проволокой, таилось минное поле, простиравшееся вдоль всего донца.

Короткая летняя ночь торопила меня. Я Вернулась в укрытие. мучила жажда. Я смочила горло каплями росы и уснула. Снова проснулась от жары. Солнце палило нестерпимо. Села, осмотрелась.

И вдруг – щелк! Пуля возле левой ноги ковырнула землю.

И тут же щелкнула вторая! Снайпер бил откуда‑то справа! Я откинулась НА полметра в сторону. В ту же секунду третья пуля зарылась в землю, где только что сидела. Я отползла еще чуть – чуть и замерла, лежа без движения. пролежала так не меньше трех часов. от жажды губы потрескались и горло пересохло. пить… ужасно хотелось пить. а что, если попробовать мочу? я пригубила солоновато – кислую жидкость и слегка утолила жажду.

В ту ночь я решила ползти в сторону села – по ночам оттуда слышался приглушенный лай собак. Я Проползла вдоль колючего заграждения не менее двух километров, пока наконец не нашла то, что искала.

Между укреплениями на небольшом участке ходил по дорожке немецкий патруль. Шел вниз, налево, затем поворачивал направо – и назад. Оборачивался в пятнадцать – двадцать минут. Это И Был тот самый незаминированный коридор, который давал мне возможность Проскользнуть к реке. по ту сторону реки были наши. только бы добраться до воды и нырнуть. В Реке я чувствовала себя как рыба. Когдаа – то на ингульце я могла пронырнуть всю речку (метров двадцать– двадцать пять) на одном дыхании. северный донец был шире ИнГульца, но я была уверена, что справлюсь. только бы прошмыгнуть мимо патруля.

Я видела, как пришла смена и заступивший на дежурство новый патруль зашагал по тому же маршруту – влево, вниз, направо и обратно. обходя территорию, немец удалялся достаточно далеко, отсутствуя примерно пятнадцать минут. В Этот промежуток времени мне и нужно было успеть. Долго Присматривалась к действиям патруля, чтобы уловить ритм. к двум часам ночи, когда я готова была идти, Снова появились немцы. потоптались, поговорили о чем – то и разошлись, сменив караул. новый патруль стал вышагивать участок, периодически пуская ракеты. Я Вылезла из укрытия.

«Но Что же ты не рассчитала, какую ошибку сделала?» – спрашивала я себя потом.

Патруль вернулся раньше. Ракета взмыла в небо, осветив близкие воды Донца. Оказавшийся рядом куст полыни прикрыл меня своей тенью. Патруль не заметил меня, прошел мимо, едва не зацепив ногой. Япоползла дальше. Нов следующую секунду вторая ракета ОЗАРИЛА ПРОСТРАНСТВО, И КРИК – СТРАШНЫЙ КРИК – РАЗДАЛСЯ НАДО мной:

– Руки вверх! Встать!

Допросили меня в блиндаже – всего в нескольких метрах от желанной цели. Яне могла поверить, что так глупо попалась! Притворяясь Катей, я, Галина Прокопенко, проливала в немецком блиндаже.

Настоящие, горючие слезы. Но Офицер, к которому меня привел патруль, не хотел вникать в суть дела, поэтому решил перекинуть меня в штаб Сс, Который находился в селе петровское.

К Утру я уже была там.

Штаб размещался в здании школы.

В школьном коридоре было тихо. Классные двери притворены. Меня усадили на скамью в конце коридора и приказали ждать. От усталости глаза закрылись сами собой. На какое‑то мгновение мне показалось, что никакой войны нет. Я – учительница, пришла в школу рано – до звонка, учеников еще нет. Вот – вот раздастся детский смех, прозвенит звонок, и я войду в класс. О чем будет урок? Дети расселись за партами и с любопытством уставились на меня, ждут.

– Узнаёшь меня, сволочь?! – слышу сквозь сон. – Узнаёшь?! Я тебя расстреляю! Я тебя повешу!

Я открыла глаза и вижу перед собой перекошенную от злобы физиономию немца, показавшуюся мне знакомой. «О, я знаю его! Я его точно знаю!» – говорю я себе. Но спросонок никак не могу понять. Где я, кто он такой и почему кричит на меня.

– Тебе капут! Я тебя повешу! Растерзаю! Узнала?! Узнала?

Узнала его, проклятого, узнала. это был тот самый начальник Штаба Сс, который пытал меня когда‑то в берестовке. как и месяц назад, он предстал передо мной в трусах, в сапогах и с пистолетом на боку. Это ты развесила обрывки своего белого платка на проволоке? Это ты сделала, шпионка? Что ты передавала советским солдатам?

– Ничего. Я шла домой, в Граково.

– Врешь! Расстреляю! Повешу! Капут! Капут!!!

Допросы были изнуряющими и долгими. Но фашисты не услышали от меня ничего нового. Забеременела от Вилли. Шла домой, к матери. Вот и все.

Бросили в тюрьму села Петровское. В камере было небольшое зарешеченное оконце, через которое проникали звуки двора, свежий Воздух. я легла на охапку сена в углу и уснула.

На второй день в камеру втолкнули избитого советского офицера. он со стоном привалился к стене. охранник ушел. офицер заметил меня. заметил и удивился. Что‑то неестественное было в его реакции.

– Девушка, откуда ты? – тихо спросил он. – Ты тоже с разведкой? В первой группе нас было двенадцать… Семерых убили. Начальник тюрьмы сказал, что завтра нас отправят в жандармерию.

Я молчала, сжавшись в комок.

– Так вот, – шепотом сказал он. – Мы можем сбежать. Я тебе дам команду. В кустарнике, за оврагом, нас будут ждать наши люди.

А уж как через фронт перебраться, я знаю. я разведчик, как не знать?

– Да не собираюсь я удирать! – возмутилась я. – вот скажу немцам, что вы меня бежать уговариваете. мне в село надо, но оно на той стороне, а там сейчас стреляют, нельзя туда.

– Что ты, девушка, что ты? я свой, не бойся, не выдам.

– А ЧЕГО МНЕ бояться? Немцы обещали, что они меня сами в Граково отвезут. Когда село освободят… Зачем. мне бежать?

– Как зачем? Там ведь наши. К нашим.

– Не хочу я никуда. Мне тут хорошо.

Когда провокатора выволакивали на допрос, то обращались с ним грубо, дали пинка под зад.

– За что же, товарищи? – сквозь слезы лепетал он.

Выглянула в окошко.

Пожилой работник копался в двигателе автомашины. Я спросила:

– Что вы делаете, дядя?

– Как что? – сказал работник. – Новую машину из старых частей делаю. Хочешь помочь?

– Я голодная, дядя. Увас нету маленькой крошечки хлеба?

– Охранник отойдет, я подам, – кивнул он. – Подожди чуток. Работник выждал момент и сунул мне в окошко горшочек борща и пять вареников с творогом.

Вечером вызвали на допрос. Провокатор тоже был там. Только лицо у него теперь было чистое, гладкое, без единой царапины.

Он сказал, что я во всем ему призналась, что я разведчица, присланная с советской стороны.

– Вот брехун! – крикнула я. – А еще офицер! Узнай получше, Откуда я шла. я аборт хотела сделать. меня тут все видели…

– Нет, ты скажи, что мне говорила! Утром перешла фронт – Вместе с другими разведчиками!

– Вот пристал! Я домой шла, меня фронт не интересует.

Через несколько дней меня отправили в жандармерию. В тот самый «Степок», из которого я бежала неделю назад.

Отто был в страшном гневе, кричал, что я обманула его, что я партизан, ЧТО МЕНЯ надо пух – пух!

– Послушай, Отто! – оправдывалась я. – Я хотела сделать аборт, я не хотела быть беременной от Вилли. Я полюбила Фрица. Я пошла в село и наелась белены. Чтоб выкидыш был. Отравилась. Меня так скрутило, что два дня я валялась в кустах без памяти. А потом побоялась назад. Решила: лучше домой, в Граково. Тут ведь рукой подать. Но… фронт помешал.

– Катя партизан! Диверсант! Все врешь!

Отто допрашивал меня всю ночь, довел до полного изнеможения. Под конец вызвал Фрица.

Бледный, осунувшийся, много переживший за эти дни, Фриц посмотрел на меня и сразу отвел глаза в сторону (на глазах были слезы). Мне стало очень жаль его. Я поймала его взгляд и улыбнулась – участливо, с пониманием, как самому близкому другу.

Меня бросили в глубокий подвал. Стены, пол, потолок – все из холодного, просыревшего цемента. Ни лежака, ни пучка соломы, ничего – просто голая цементная коробка, гроб. Сырость пробирала до костей. Чтобы согреться, стала ходить по подвалу.

Вдруг слышу голос охранника:

Эй, ты!

Я Задрала голову к потолку, где светилось маленькое окошко.

– Лови!

С неба прилетело полбуханки хлеба, масло и мармелад.

– Поймала?

– Да – да, спасибо! Кто вы?

– Это не я. Это Фриц тебе передал, – ответил охранник. И Ушел.

Я Прижала кусок хлеба к груди.

– Спасибо, Фриц! Спасибо, любимый! – вырвалось у меня. И слезы сами собой брызнули из глаз.

На следующий день в подвале появилась широкая дощечка.