Текст книги "Влюбленный"

Часть третья

Вера стала моей женой.

В съемочной группе «Врагов» к ней относились дружелюбно. И не только по причине ее брачного статуса. Она стала украшением фильма, его сердечным, звонким камертоном. Великих она не боялась и не теряла естественности ни при каких обстоятельствах.

«Вот она, твоя актерская школа! – с удовлетворением думал я. – Где, в каком институте можно приобрести столь благодатный опыт?»

Вера расцветала на глазах.

Ее стали активнее вызывать на пробы.

Знаменитый Анатолий Эфрос, едва познакомившись, утвердил Веру на одну из главных ролей (вместе со Смоктуновским, Далем и Добржанской) в фильме «В четверг и больше никогда» по сценарию Андрея Битова. Она уехала на съемки…

Моя жена, как новое судно, уходила со стапелей в открытое море. А я – счастливый – стоял на берегу и махал ей платочком. «Если так бойко пойдет дело, – думал я, – я скоро забуду, как она выглядит. Надо работать вместе. Нельзя надолго разлучаться – это точно!»

14 октября 1978 года, в праздник Покрова Божьей Матери, у нас родилась дочь. Мы назвали ее Анной. Лицо у Анечки было такое славное и такое необычное, что казалось, она ниспослана нам с небес.

В те годы распространилось учение, что детей следует оздоравливать плаваньем. Надев на Анечку шапочку из шариков пинг – понга, мы опускали ее в ванну, доверху наполненную водой. В первую секунду она замирала, затаив дыхание, но вскоре осваивалась и начинала барахтаться – ни разу не захлебнувшись. Мы даже оставляли ее в ванной одну. Правда, Галина Наумовна (мать Веры) порывалась спасти крошку, но мы с Верой были непреклонны:

– Ей лучше в воде, чем в пеленках. Это более привычная для нее среда.

К концу четвертого месяца личный Анечкин рекорд достиг сорока минут свободного плаванья.

Девочка быстро встала на ноги. Где‑то есть видеокадры, где девятимесячная Аня «танцует». Пошатываясь на некрепких еще ножках, выделывает забавные фортели и пытается изогнуться.

Семейная жизнь набирала обороты.

Мы осваивали новую квартиру в Большом Тишинском переулке. Из Кишинева, где мы с Верой снимались (в фильме «Подозрительный»), привезли удобную мебель. Галина Наумовна подарила нам немецкое пианино. Вместо скучных дверей соорудили арку. Мой кабинет стал быстро наполняться книгами, магнитофонными лентами, пластинками.

Часто выбирались за город. Вера любила бродить по лесу и собирать грибы. Иногда, расположившись на лесной полянке, мы принимались играть в футбол. Вера носилась за мячом с озорством мальчишки. Она всегда была окружена друзьями и подругами, которых знала с детства. Но самым лучшим ее другом всегда оставался ее брат Борис.

У меня друзей было немного. И лишь один – давний. Виктор Архангельский, которого я знал еще со студенческой скамьи, режиссер научно – популярного кино (один из лучших, я думаю). От него я перенял привычку собирать библиотеку энциклопедического профиля. Одно время я увлекался жизнью общественных насекомых, особенно муравьями, и собрал большую библиотеку о них. Виктор был очень музыкален, сочинял песни, которые мы распевали на два голоса.

Незаметно росла наша Аня.

Не успели мы отпраздновать ее первый день рождения, как Вера снова забеременела.

Широкие одежды, большие ожидания.

И вот 28 июня 1980 года в окошке роддома я увидел новое чудо – Машеньку.

Привезли домой. Распеленали. Настоящая принцесса на горошине: такая маленькая, что могла поместиться на ладони. Я бережно подхватил ее под спинку и окунул в ванночку с теплой водой.

Образ дочери, доверчиво расположившейся на ладони, никогда не изгладится из моей памяти.

Несмотря на то что Вера дважды стала матерью, она выглядела удивительно молодо. Ничуть не хуже, чем в первый день, когда я увидел ее в коридоре «Мосфильма».

В свое время, готовясь к «Врагам», я пригласил на одну из ролей Фаину Раневскую. Она обрадовалась моему предложению, но, узнав, что съемки будут проводиться в Сочи, отказалась, так как была слаба здоровьем. После экспедиции она позвонила мне, справляясь, как дела. Потом я стал звонить ей сам.

Однажды раздался телефонный звонок. Вера взяла трубку.

– Да, – сказала она, – пожалуйста… Что? Кто я? Я Вера…

Вера протянула мне трубку.

На другом конце провода была Раневская:

– Дорогой мой, с кем это я сейчас разговаривала? С ангелом?

– Нет, Фаина Георгиевна, это была Вера, моя жена.

– Нет, не спорьте, она не жена, она ангел. У нее такой чистый ангельский голосок, не поймешь – мальчик или девочка. Чудо, просто чудо. Я звоню вам, дорогой, чтобы испросить у вас разрешения. Помните, вы написали мне письмо после спектакля? Я бы хотела передать ваше письмо в Бахрушинский музей. Они там что‑то обо мне собирают. Можно?

– Конечно.

У Фаины Георгиевны был незабываемый голос. Низкий, почти мужской. И интонации, не поддающиеся описанию. Слегка ироничные, полунасмешливые и в то же время пронзающие тебя своей глубиной.

– Вчера у меня было свиданье.

– С кем, Фаина Георгиевна?

– С Мишенькой Лермонтовым. Какой же он все‑таки еще мальчик. Я читала его стихи и плакала. Грустный, обозленный мальчик. Вы любите Лермонтова?

– Да, конечно.

– Я его очень люблю. Так и хочется прижать его к груди. Только какая радость в старушечьих объятиях!

Своей оголенной прямотой Фаина Георгиевна напомнила мне другого человека. Танцовщика Махмуда Эсамбаева.

Я познакомился с Махмудом на одном из киноконцертов. Он подошел ко мне за кулисами и с напускной строгостью сказал:

– Вы мне должны!

– Я?

– Да, вы! – сказал Эсамбаев. – Я в вашу честь угостил сто человек.

Я не уловил юмора и пожал плечами.

– Нет, вы от меня так не отделаетесь, – сказал он.

– Что мне надо сделать?

– Во – первых, прийти на мой концерт. Немедленно. Завтра же.

Выяснилось, что семь лет назад Эсамбаев и вправду закатил пирушку после премьеры «Сердца матери», на которой присутствовали Донской и другие важные гости. Меня там не было, так что застолье было не в мою честь. Махмуду почему‑то запомнилось имя Родион.

– Не имя, – уточнил Махмуд, – а глаза. Умные и… черные, как маслинки.

Пришлось пойти на его концерт.

Пятидесятилетний Эсамбаев все еще производил впечатление. Правда, он очень увлекался пышными нарядами. И танцы перемежал болтовней. Но мне все равно было очень интересно. Главным образом потому, что я вдруг обнаружил, что в Эсамбаеве дремлет великий комик. Я намотал это себе на ус и забыл.

Прошло несколько лет. И вот в 1974 году я начал снимать «На край света» и на одну из небольших ролей утвердил режиссера и актера Владимира Басова. Но прямо перед съемкой Басов отказался. Что делать? Я вспомнил о Махмуде.

Махмуд согласился, не вникая толком, что ему предстоит играть. Согласился по дружбе, просто чтобы меня выручить. Ему дали авиабилет, на котором все еще значился Басов, и он, заинтригованный, полетел в Черкассы.

Еще больше он удивился, когда узнал, какую роль ему предлагают.

– Вы должны сыграть подонка, – сказал я ему, – подзаборного пьяницу, потерявшего человеческий облик.

Махмуд заметно поскучнел. Ему это было чуждо.

И тогда я стал сочинять:

– Теперь представьте, что он талантлив и когда‑то подавал большие надежды. Но спился. Потом жена бросила. Ребенка отобрали. А был профессиональный танцовщик! Может быть, даже хороший.

– Танцовщик? Правда? – оживился Махмуд. – Это интересно…

И вдруг рассмеялся, видимо вспомнив кого‑то, кого хорошо знал.

Я стал фантазировать дальше, наделяя образ массой подробностей. Это подействовало: Махмуд увлекся.

Чтобы вжиться в роль, Эсамбаев – в скромной одежде и стоптанных башмаках – стал наведываться в дешевую пивнушку и обзавелся там новыми друзьями. Он внимательно присматривался к пьяницам, к их телодвижениям, слушал их заплетающуюся речь, чтобы потом воспроизвести все это на экране.

Эсамбаев превзошел себя. От смеха я чуть не свалился на пол – вместе с кинокамерой.

– Это вам не «Танцы народов мира»! – хохотал я. – Это местный фольклор!

Вместо экзотических павлиньих перьев, макумбских и пенджабских костюмов Махмуд впервые предстал предо мной в грязной рванине. Это было нечто!

– Жить‑то хочется, – придумал он пьяную мудрость. – А жить не с кем! Вот и живем с кем попало!

В довершение всего я уговорил Махмуда сниматься без головного убора, что с моей стороны было верхом нахальства, так как Махмуд стеснялся своей лысины. Но Махмуд – не ради роли, а опять же по дружбе – смело сдернул с головы свою чеченскую папаху.

Как настоящий художник, он сделал все, что от него требовалось, и создал яркий, запоминающийся образ. Я не сомневался, что с выходом фильма на экран Эсамбаев займет достойное место в обойме лучших комиков страны.

Но…

Спустя год Махмуд показал мне письмо от своей давней почитательницы.

«Дорогой Махмуд Алисултанович! Гоните таких друзей, как Нахапетов, в шею. Он опозорил Вас. Он сделал Вас посмешищем. Вы никакой не пьяница и не кретин. В наших глазах Вы всегда останетесь таким же красивым и элегантным, как в «Испанском» и в «Автомате»…»

– Муж у нее толстый, как воздушный шар, – добродушно улыбнулся Махмуд. – Поэтому я… – Махмуд прервался, обхватил руками свою осиную талию и с гордостью заключил: – …я для нее – мечта! Та – та – та – а-а – а…

Он запел и, как коршун, стал носиться по комнате, изгибая тело и вытягивая по – балетному носок.

– Мэри едет в небеса – а-а! – пел он под Любовь Орлову.

Поразительный человек – Махмуд. Полуграмотный, но от природы мудрый, Махмуд окружил себя огромным количеством друзей. Иногда казалось, что он их коллекционирует по принципу контраста. За его гостеприимным столом собирались слесари и космонавты, спортсмены и художники, балетмейстеры и солдаты. Более демократичной компании, чем у Махмуда в Москве, я думаю, ни у кого не было.

Комиком Махмуд Эсамбаев не стал. Он решил служить красоте – до конца своей долгой горской жизни.

Кинокартина «Не стреляйте в белых лебедей» была снята, когда Анечке еще не было года, а Маша не родилась, то есть В 1979 году. Сценарий по одноименной повести Бориса Васильева был написан Кириллом Рапопортом и первоначально предназначался для Леонида Быкова. Но Леонид Быков умер, и передо мной встала очень нелегкая задача найти ему достойную замену. Станислав Любшин не был у меня на примете. Мне казалось, что Егор должен быть более простодушным и более деревенским. «Любшин хороший актер, но не для таких ролей», – решил я. И с бешеным рвением стал искать что‑то «свеженькое». Мне виделся маленький голубоглазый мужичок – незлобивый, тихий, с мягким и добрым сердцем.

– Привезите‑ка мне кого‑нибудь с Севера, – скомандовал я. – Там еще сохранились егоры полушкины.

Разъехались мои ассистенты по стране. И на Севере побывали. Понавезли с разных концов милых провинциальных актеров, которые улыбались мне доверчивой, мягкой улыбкой Егора. Но, повозившись с ними на репетиции, я отправлял их домой восвояси.

Северный ключ не работал. Артисты старались воспроизвести напевную, своеобычную речь героя, но получалось очень ненатурально, фальшиво. Пока молчат – все хорошо. Рот раскроют – беда.

– Нам нужны артисты покрепче, – решил я, – попрофессиональнее.

Призвали таких. Московских, ленинградских, надежных. Они ловко произносили текст, но почему‑то все звучало выспренно, как на оперной сцене. Что такое?

Здесь я должен остановиться на самой повести Бориса Васильева. Она написана как некое житие. По – видимому, Борис Львович хотел таким образом поднять несчастного Полушкина на пьедестал. Ведь жития святых преподносят жизненную, реалистическую историю как бы в перспективе будущего, церковной канонизации личности. Так восстанавливалась справедливость – за все перенесенные человеком горести и страдания (во имя Господа). Но дело в том, что Егор Полушкин вымышленный персонаж. И высокий стиль жития применительно к этой истории – это маленькая хитрость, писательский трюк.

Борис Васильев – большой писатель. Он умело создает эдакую приподнятую атмосферу, точно песню заводит. Вот и Полушкин, несмотря на то что пьет «Московскую» и приворовывает у жены, на земле не стоит, а взмывает над нею – вместе с лебедями, которых он так любит. Васильев с первых же страниц дает нам понять, чем дело кончится, и просит нас оплакивать героя – еще до того, как его убьют.

Я не поленился выписать несколько страниц чистого диалога, убрав все красивые словесные ручьи, подводящие к репликам, все напевные украшения и объяснения, и обнаружил, что голос Полушкина звучит странно. Никто в жизни так не говорит и мало кто так действует. Он единственный в своем роде. Редкое ископаемое. Гомункулус, выведенный Васильевым в писательской лаборатории.

– Борис Львович, – поинтересовался я, – а вы списывали этот образ с кого‑нибудь, кого лично знали или встречали?

– Да, конечно.

– Нельзя ли узнать, с кого? Мне бы это здорово помогло.

– Поезжайте в Архангельскую губернию, на Север, – посоветовал Борис Львович, – там вы найдете много таких, как Полушкин.

Подобный ответ означал, что Полушкин – персонаж вымышленный, или, как говорят, собирательный. Собирательный, то есть собранный из множества разрозненных человеческих черточек в один цельный образ.

Но одно дело «собирает» писатель, другое – режиссер. Там бумага и воображение. А здесь воображение и исполнители. После неудачи с северянами я понял, что должен идти своим путем, не притчевым и не песенным, и «собирать» кинообраз, ориентируясь на реальность, которую знал сам.

Так я пришел к Станиславу Любшину и Нине Руслановой – исполнителям главных ролей.

Между Славой и Ниной сразу же установились хорошие отношения. Они прекрасно дополняли друг друга, часто импровизировали и всячески оживляли текст. Оживляли – не в обиду писателю сказано, просто таков актерский механизм, что без мелких, живых, узнаваемых подробностей актеру трудно играть.

Любшин и Русланова стали привносить в роли свое, свой жизненный опыт. Смысл истории это не меняло. Но фильм становился более грубым, более ершистым и шероховатым и все менее походил на житие.

Отснятый материал нас радовал, и мы, сидя в зале, частенько покатывались со смеху. Нравился материал и Борису Львовичу.

Но вот я вчерне смонтировал фильм и представил его на суд мосфильмовского телеобъединения.

Так как я был там гастролером, со мной разговаривали корректно:

– Попробуйте поработать над монтажом.

– Попробуйте сократить.

– Нельзя ли побольше светлой музыки?

– Красивых пейзажей…

Но потом им надоело любезничать, и слово взял директор объединения Марьяхин.

– Все это паллиативные предложения, – сказал он. – Все мы прекрасно понимаем, что фильм в таком виде не примут. Единственное, что можно сделать, – это изменить финал и закончить фильм не смертью Полушкина, а его выступлением на Всесоюзной конференции.

– Да – да! – горячо поддержали его. – Закончим на радостной ноте.

– Какая прекрасная идея! – радовались редакторы.

– Сделайте, Родион, – посоветовал худрук. – Поверьте, будет лучше. Зачем вам это убийство?

– Это единственное, что нас спасет! – заключил директор объединения.

Я не придал тогда особого значения словам «нас спасет» и бросился защищать фильм. Я закалился в борьбе с Госкино, поэтому знал, что надо драться до последнего.

– Нет, ни за что! Финал не отдам! Я только из‑за него и согласился снимать фильм. Почитайте роман!

Я взглянул на Бориса Львовича, надеясь, что он подхватит эстафету и будет крушить трусов налево и направо.

Но Васильев смотрел в пол.

Небольшое отступление.

За два года до того режиссер Жалакявичус снимал фильм «Момент истины» по роману Вл. Богомолова. Посмотрев материал, Богомолов разразился пятьюстами замечаний и придирок в адрес режиссерской трактовки и в результате успешно закрыл картину. Пришлось Сизову распустить группу и списать в убыток сотни тысяч рублей.

Так кинематографистам дали понять, кто «главнее»: писатель или режиссер.

Васильев смотрел в пол…

Этот потупленный взор мог говорить о чем угодно. Но ничего хорошего не предвещал.

И в самом деле. Через три дня я получил от Васильева холодное письмо с восемнадцатью строгими замечаниями. Я готов принять любые замечания, тем более от писателя, которого люблю, но момент для критики он выбрал очень неудачно. Не буду останавливаться на требованиях автора (некоторые можно было удовлетворить) – не в этом дело. Своим письмом (копия была послана руководству студии) Васильев, сам того не сознавая, нанес мне удар в спину. В тот самый момент, когда я отбивал удары редактуры.

Я был потрясен.

И хотя я понимал, что Васильева спровоцировали, простить выпускнику военной академии удар по своим, с тыла, не мог.

Воевать предстояло в одиночестве.

Вера морально поддерживала меня (она играла роль учительницы), но все ж мне было очень тяжело.

И вот окончательная приемка фильма.

Приехала Стелла Ивановна Жданова. Она была первым заместителем председателя Комитета по радио и телевидению. Важная особа. Царственная и холодная.

Во время просмотра Марьяхин все время порывался что‑то сказать Ждановой, но она не реагировала, просидев три часа неподвижно, как изваяние.

Закончился просмотр. В зале тишина. В будке киномеханика кто‑то кашлянул. Жданова встала с кресла:

– Обсуждайте без меня.

– Да – да, конечно! – услужливо согласился Марьяхин.

Я понял, что это конец. Жданова скрылась за дверью.

– Нет, Стелла Ивановна! – бросился я вдогонку. – Я прошу вас остаться!

– Зачем? – удивилась она.

– Я… просто я хочу, чтобы вы присутствовали на обсуждении. Тут непростая ситуация.

Жданова взглянула на часы:

– Ну что ж, я останусь. Но это не имеет смысла. Вы убедитесь в этом сами.

В присутствии столь высокого цензурного чина, каким являлась Жданова, редакторы объединения внутренне подтянулись и стали походить на солдат почетного караула.

– Это большое разочарование. Для всех нас. Роман Бориса Львовича увлек нас. Мы поверили Нахапетову. Но фильм не получился. Бывает, конечно, но очень обидно.

– Знаете, когда фильм не складывается, сначала пытаешься его спасти, пробуешь и так и по – другому, но потом руки опускаются. И ты сдаешься. Это большая неудача объединения, и нам… нам стыдно, Стелла Ивановна, что мы не оправдали ваше доверие.

– Мы тут деликатничаем. А ведь это безобразие. Режиссер пренебрег нашими замечаниями. Да что «нашими»! Он и самого автора откинул в сторону. Вот сидит Борис Львович, он не даст соврать.

– У нас тут было соображение – закончить фильм на мажорной ноте. Выступил на конференции лесников. И все.

Убрать этот трагизм. В фильме вообще нет положительных характеров. Явный перекос. Ну да, ну да, сам Полушкин. Так ведь и того убивают!

– Фильм совершенно не трогает. Читая роман, я плакала, а здесь от начала до конца ни капельки. Сделан равнодушно, без души. Правда?

Все в один голос подтвердили это.

Жданова внимательно посмотрела на меня:

– Хотите что‑то сказать?

– Что говорить! – сказал я. – Фильм так дружно похоронили. Я не понимаю такой реакции и не считаю фильм неудачей. Это моя лучшая картина.

Марьяхин все это время вглядывался в невозмутимое, «покерное» лицо Ждановой, стараясь вычислить меру наказания, которая его ждет. Он знал: разозлится начальница – полетят головы.

– Может быть, вы, Стелла Ивановна, – робко вставил Марьяхин. – Может, вы добавите что‑нибудь к сказанному?

Стелла Ивановна обвела сидевших тяжелым взглядом:

– Пожалуй…

Я замер.

Жданова посмотрела на меня:

– Во – первых, я должна не согласиться с режиссером. Что значит «похоронили»? Никаких похорон здесь нет. Мы только высказываем свое мнение.

– Просто мы разочарованы, – подхватила редактор, та, что плакала над романом. – Мы же люди. Мы не машины, не роботы…

– Во – вторых, – перебила ее Жданова, – я не согласна и с моими коллегами…

Лица присутствующих напряглись.

– Фильм, который сделал Нахапетов, получился, и не просто получился, а получился хо – ро – шо!

Полный паралич студийного руководства. Удар под дых.

– Хороший фильм вы сделали, – продолжала Жданова. – Поздравляю. У меня нет никаких сомнений, что «Не стреляйте в белых лебедей» станет событием на телевидении. Спасибо вам всем.

Жданова поднялась, подошла ко мне и протянула руку:

– Поздравляю. Единственная просьба…

– Да, Стелла Ивановна?

– Нельзя ли в конце еще раз дать название фильма?

– Конечно!

Что произошло дальше, не поддается описанию. Это достойно пера великого Гоголя. Всеобщее ликование, поворот на 180 градусов.

Первым подбежал Марьяхин:

– Поздравляю! От души. У вас есть еще какой‑нибудь сценарий? Приносите…

– А вы, Родион, и правда подумали, что нам не нра… Мне лично фильм очень понравился.

– Дайте я вас обниму, дорогой, прекрасный мой режиссер.

– Поздравляю. Знаете, обидно, что вот говоришь искренно, а тебя неправильно понимают. Я сказала, что не плакала. Да, но я была… как бы это сказать, я была в шоке – от начала до конца. Непередаваемое, глубокое впечатление…

И так далее и тому подобное.

С Васильевым мы помирились. Когда ушло напряжение борьбы, я постарался понять его. И понял. Его замечания были искренними и не имели ничего общего с закулисной возней редакторов. Снимая фильм, я все больше удалялся от северных просторов и склонялся к югу (у Руслановой украинский акцент), от «образов» спустился до изображения «характеров», что в понимании Васильева снижало обобщающую силу происходящего с героями. Что ж. Некоторые писатели закрывают глаза на то, что вытворяет с их произведением режиссер, понимая, что кино живет своей жизнью, по своим законам. Васильев же оказался более придирчив. Он человек сердца.

Помню один психологический опыт, который был заснят на пленку.

В детском саду вокруг большого блюда с рисовой кашей посадили детей, раздали им ложки и сказали:

– Будете пробовать сладкую кашу по очереди. Каждый со своей стороны. Ладно?

– Ладно, – согласились дети.

За кадром голос диктора объяснил условия эксперимента: «Каша на блюде сладкая. Но у Вики она соленая. У одной только Вики соленая каша. И она об этом не знает».

Опрос идет по кругу.

– Саша, попробуй кашу, – говорит воспитатель.

Мальчик пробует.

– Какая каша, Саша?

– Вкусная.

– А какая на вкус?

– Сладкая!

– Какая у тебя, Катенька?

– Сладкая!

– А у тебя, Женя?

– Сладкая!

– А у тебя, Димочка?

– Сладкая, вкусная!

Подошла очередь Вики – у которой соленая каша.

– Какая у тебя кашка, Вика?

Вика набирает полную ложку каши и с удовольствием отправляет ее в рот. Но что‑то не так. На ее лице странная гримаса. Потом недоумение. Все смотрят на девочку, ждут подтверждения того, что каша сладкая. Секунду Вика борется сама с собой. Потом с отвращением глотает соленую кашу и говорит, как все:

– Сладкая. Каша сладкая.

Не правда ли, девочку можно понять?

Но ведь и со взрослыми такое бывает. Разве не поддакиваем мы большинству? Разве не следуем общим правилам? Разве нет в людях стадного чувства?

Почти девять лет я пытался пробить историю, которая мне очень нравилась. То был сценарий музыкального фильма «О тебе», который мы написали с Радием Кушнеровичем. В сценарии рассказывалось об уникальной девочке, родившейся на одном из вилковских островов (на Дунае). Она родилась поющей. И выросла поющей, несмотря на то что мир говорил с ней прозой. Пришла пора – и девушка полюбила. Но жених хоть и любил ее, а сам петь не пожелал. Ему это как тяжкий воз тянуть. Сжалось ее сердце, не знает она – хорошо ли это: отличаться от других?

Пробить эту историю мы не могли по простой и понятной причине: слишком трудно вообразить фильм, в котором одна поет, а другие разговаривают. Мои рассказы редакторов не убеждали. Авторитет не действовал. А петь в официальных кабинетах мне не приходило в голову.

Наконец в объединении «Экран» на Центральном телевидении нашлись люди с воображением и дали добро.

– Приступайте! – сказали они.

Музыкальный фильм начинается с композитора? Кто будет писать музыку?

У меня сложились дружеские отношения с Исааком Шварцем («Белое солнце пустыни», «Дерсу Узала», «Сто дней после детства», мои «Враги»), Я приехал к нему в Сиверскую (под Ленинградом). Он прочитал сценарий и сказал:

– Это вампука. Чушь. Выдумка. Белиберда на постном масле.

– Я тебя понимаю, – сказал я, – это слишком условно. Не в твоем вкусе…

Исаак Иосифович обнял меня за плечи и сказал:

– Ты можешь закрыть фильм?

– Ты имеешь в виду не снимать его вообще?

– Да. Я, как друг, хочу тебя предостеречь. Ты знаешь, как хорошо я отношусь к «Врагам». Но это… это извини.

– Изя, я мечтал сделать этот фильм, и я его сделаю. Я понимаю, материал этот не для тебя. Но все же, скажи, кто‑нибудь, какой‑нибудь странный композитор мог бы… мог бы написать подходящую музыку?

Исаак Иосифович вздохнул:

– Дай подумать…

Шварц думал недолго, он порекомендовал молодого ленинградского композитора Сергея Баневича, с которым я тут же договорился о встрече.

Баневичу сценарий понравился, и мы начали работать без промедления. Музыка Баневича была стопроцентным попаданием. Я был счастлив, что Шварц «придумал» именно его. Баневич оказался очень тонким стилистом, обладал редким мелодическим даром. Его опера «Кай и Герда» (по «Снежной королеве» Андерсена), которая вот уже несколько сезонов идет в Кировском, совершенно незабываемое явление. Я много раз слушал ее и готов слушать бесконечно. Прекрасная музыка, способная растопить не только ледяное сердце Кая, но и мое, уже начавшее остывать.

К работе подключилась поэтесса Татьяна Калинина. В уютной квартире на Мойке, напротив дома, где скончался Пушкин, мы проводили долгие часы, сочиняя за фортепиано будущий фильм.

В главной роли я видел Веру, и только Веру. Она придавала роли драматизм и была очень естественна. Естественность выражения чувств при необычном характере – крайне важное условие. Стоило актрисе сфальшивить – и вся наша зыбкая, условная конструкция рухнула бы.

На съемки мы поехали всем семейством, прихватив с собой Анюту и полуторагодовалую Машеньку. Так как город Вилково (деревенский парафраз Венеции) расположен на воде, надо было ходить по узеньким и шатким мосткам, что доставляло осторожной Галине Наумовне много беспокойств: попробуй уследи за двумя маленькими девочками. Мы облегчили ей задачу: Маша оставалась с бабушкой, а Аня выезжала с группой на съемки. Аня была очень забавная, и, когда я бывал расстроен, всегда искал ее взглядом, чтобы дать себе роздых. Никогда не забуду случая, когда Аня закинула удочку в Дунай, а один из осветителей незаметно поднырнул и нацепил на крючок уже пойманную рыбку. Мы крикнули ей:

– Тяни!

Аня потянула леску. Ее чудесные голубые глазенки раскрылись до невозможных размеров. Мы невольно засмеялись. Но Аня этого не заметила. Она была под гипнозом выловленного «чудовища».

В шесть лет она снялась в роли капризной девочки в фильме «Воскресный папа». Сыграла на редкость убедительно. Когда мы отдыхали в Анапе, один мальчик на пляже узнал ее.

– Это она, мама! – крикнул он. – Та самая, что в фильме!

– Ваша дочь снималась в кино? – спросила мать мальчика.

– Да, – ответил я.

Аня покраснела До корней волос. А мальчик все смотрел на нее и смотрел.

Маша тоже снималась. В телефильме «Командировка». Я помню, как она, восьмилетняя, бурно репетировала танец, изобиловавший смешными ужимками.

Конечно, обе девочки могли бы пойти по стопам матери. Но стоило ли толкать их в этом направлении? Легкая на первый взгляд, актерская профессия не сулила больших радостей. Всё на продажу! – девиз многих актеров. Рассчитывать же, что путь именно твоих детей будет устлан розами, было бы слишком легкомысленно.

– Присмотримся к ним получше, – решили мы. – Может, у них есть какие‑нибудь другие таланты.

У Ани мы обнаружили танцевальные способности. У Маши – к рисованию.

Завершая рассказ о фильме «О тебе», должен сказать, что готовый фильм Шварцу очень понравился. Он его удивил и обрадовал.

– Это как раз тот самый случай, – сказал Исаак Иосифович, – когда ошибаться приятно.

Он написал Сергею Баневичу письмо, в котором назвал его музыку неповторимой.

Замечательный человек Шварц. Мало таких в нашем кучковом и завистливом кино.

Сразу за музыкальным фильмом я снял фильм – воспоминание, который назывался «Идущий следом». Многие из моих детских впечатлений попали туда.

Вера сыграла небольшую роль учительницы. Я понимал, что такая роль не даст ей удовлетворения, но что было делать?

Шло время.

Аня занималась балетом во Дворце пионеров, Маша ходила в художественную школу. Их будущее как будто определялось. Жизнь входила в четкое русло с крепкими берегами. Казалось, что все будет так, как было год назад, и четыре, и десять…

Мы часто бывали в разъездах. Жизнь у актеров, как известно, кочевая. Вера в одном конце страны, я – в противоположном. Но мы не жаловались на судьбу. Как‑то приладились к участившимся разлукам. И даже привыкли. Интересно другое. Чем дольше мы с Верой не виделись, тем чаще появлялись в журналах в обнимку, как нечто целое и неразрывное. Видимо, зритель нуждается в хороших примерах. В кино, где все на виду, легче внедряется образ взаимодополняющей, идеальной пары. Вспомним Александрова и Орлову, Пырьева и Ладынину, Герасимова и Макарову, Бондарчука и Скобцеву, а в наши дни – Шукшина и Федосееву, Губенко и Болотову…

Несколько лет назад распалась одна такая счастливая пара: Юрий Ильенко и Лариса Кадочникова.

Я видел их вместе и знал порознь. Юра восторгался Ларисой, и она считала его лучшим из лучших. А в канун новогоднего – такого семейного – праздника они вдруг сказали друг Другу«прощай» и разошлись. Без крика и топанья ногами. Разошлись, как совершенно чужие друг другу люди. Разошлись навсегда.

Признаюсь, узнав о случившемся, я очень расстроился. Как такое возможно? Неужели нельзя было сохранить семью? Неужели нельзя было все уладить?

Своим разводом Ильенко и Кадочникова разрушили что‑то и во мне самом. Я свыкся с сочетанием их имен, как будто они были незыблемыми элементами таблицы Менделеева и образовали удобную для всех формулу Н ²0.

Я был удручен. Хотя, если подумать, какое мне дело? Да и что я знаю о процессах, происходивших под кожей внешне спокойного союза? Чужая душа – потемки.

«Нужно работать вместе!» Но ведь не всегда попадается сценарий, в котором есть выгодная роль для жены. А что, если когда‑нибудь я захочу снять фильм, в котором не будет для нее роли – вообще?

В сценарии Рамиза Фаталиева «Зонтик для новобрачных», который я выбрал для следующей постановки, роль для Веры была. Не самая главная, правда. Но подходящая.

– Если бы ты знал, как мне надоело играть наивных девочек, – сказала Вера.

Я понимал ее. Ей было двадцать шесть. Как зрелая актриса, она хотела «переквалифицироваться» на экране в зрелую женщину. Но она выглядела много моложе своих лет – это во – первых, а во – вторых, играй она женщину в «Зонтике», мне пришлось бы отказаться от Алексея Баталова, которому было пятьдесят шесть и возрастное несоответствие между героями было бы слишком резким (речь шла об адюльтерном романе).