Текст книги "Влюбленный"

Автор книги: Родион Нахапетов

Ну что ж, время шло. Сценарий, если сравнивать его с ребенком, прибавлял в весе. Мы были довольны сделанным, студия тоже. Мы закончили первый вариант, обсудили его с руководством студии, получили рекомендации и принялись за второй. Мы обязаны были учесть пожелания студии, хотя некоторые из замечаний до смешного противоречили друг другу. Например, один редактор рекомендовал сделать нашего героя моложе. Но, омолодив героя, требовалось коренным образом изменить и образ Джессики Ланг, остававшейся сорокалетней. Мы с Роном упрямились, как могли, но спорить с редакторами трудно. «Эти люди платят, – сказали мы друг другу, – значит, они и заказывают музыку».

Второй вариант мы писали с меньшим энтузиазмом, будучи убеждены, что предложенные поправки ухудшают сценарий. Но аванс был получен, и мы обязаны были положить на стол Бирнбаума тот сценарий, и только тот, который был пропущен и одобрен его людьми. Так что, «наступив на горло собственной песне», мы дотягивали второй вариант.

Периодически я звонил в Москву, где жила Машенька с мамой, и в Ленинград, где жила Анюта с бабушкой. Девочки стали понемногу забывать о своих обидах и подолгу разговаривали со мной.

Иногда в их жизни происходили крутые перемены, но, к сожалению, я узнавал о них последним и мало что мог изменить. Так, я узнал, что Аня бросила Вагановское балетное училище и самовольно вернулась в Москву. Почему? «Просто я не хотела оставаться одна», – сказала Аня.

– Как одна, – спросил я, – а куда девалась бабушка?

– Бабушка уехала.

– Как уехала?

– А вот так, взяла да и уехала.

Выяснилось, что Вера, закончив свой фильм «Сломанный свет», стала ездить по фестивалям, поэтому Галине Наумовне пришлось оставить Аню в Ленинграде, а самой ехать в Москву, чтобы заботиться о маленькой Маше. Аня стала очень скучать. После отъезда бабушки она прожила в доме у чужих людей меньше месяца. Потом села в поезд и поехала домой.

Когда бабушка увидела ее в дверях, то чуть не упала в обморок: она умела переживать задним числом и наверняка представила себе маленькую Анюту, которой было чуть больше двенадцати, одну на вокзале, в ночном купе с неизвестными людьми.

Здесь я хочу сказать несколько теплых слов в адрес моей бывшей тещи. По профессии учительница, она с момента рождения девочек полностью посвятила себя им. Галина Наумовна могла бы устроить свою личную жизнь и не отягощать себя заботами о внучках. Но она пожертвовала всем, что имела и что могла бы иметь, и стала жить только для них. Во времена пеленок она весь день только и делала, что стирала да гладила, а ночью не отходила от девочек, не переставая нянчить и баюкать. Подрастали девочки, прибавлялось забот. То надо их покормить, то погулять с ними в парке, то почитать на ночь сказку. Куда они – туда и бабушка, куда бабушка – туда и они. Если, случалось, они напроказят, бабушка первая бросается их защищать. Кто больше всего обеспокоен кашлем Анютки? Бабушка. А плохим аппетитом у Маши? Бабушка. Самый лакомый кусочек – внучкам, самый сладенький – тоже им. Ну как не любить такую бабушку! Но время шло, и плотная, порой чрезмерная опека бабушки стала сковывать свободу нашим юным особам. Участились ссоры, взаимные претензии. Я бывал свидетелем некоторых сцен и, должен сказать, всегда принимал сторону Галины Наумовны. Подросшие дети, узнав о своих правах – правах свободной и независимой личности, безоглядно бросаются в бой, чтобы настоять на своем и утвердить свой авторитет. И первыми жертвами этой революции, как всегда, оказываются те, кто рядом. Поскольку я был за океаном, а мама постоянно в разъездах, чувствительный удар приняла на себя бабушка.

Итак, Аня вернулась в Москву.

К счастью, несмотря на то что Аня самовольно бросила обучение в Вагановском, все обошлось: ее приняли в училище Большого театра, в класс Софьи Головкиной.

А Маша все реже и реже стала посещать художественную школу. Как и в случае с Аней, я ничего не мог с этим поделать. У Маши участились приступы аллергии, и поэтому врачи настоятельно рекомендовали лечение в специальном детском санатории. Какая уж тут школа, когда ребенок задыхается от аллергической астмы! Машу устроили в санаторий, расположенный в чудесном подмосковном лесу. Там она – без бабушки и без мамы – стала жить как вольная птица, не утруждая себя ни рисованием, ни учебой. Благо на пользу ей пошли чистый воздух и лечебно – оздоровительный курс.

Время от времени я посылал девочкам посылки. Это было огромной радостью – подбирать им платья, комбинезончики, курточки и свитера. Я воображал их в этих нарядах, и на сердце делалось тепло. К вещам прикладывал свои письма, печатая их на машинке, чтоб легче было прочесть. Мне хотелось письмами хоть как‑то компенсировать отсутствие живого общения. Я писал подробно, но, как ни старался, писем Джавахарлала Неру к Индире Ганди у меня не получилось. Может, и в самом деле нужно отбыть срок в тюрьме, как великий индус, чтобы глубоко погрузиться в предмет разговора? Не знаю. Думаю, что я просто припоздал: времена эпистолярного жанра безвозвратно ушли. Девочкам значительно легче было трепаться по телефону, нежели отвечать на мои послания.

Понятно, я не задавал дочкам нескромных вопросов о маминой личной жизни. Да они бы и не ответили. Лишь потом я узнал, что сердце Веры в те дни уже безраздельно принадлежало другому человеку. А разве могло быть иначе?

В самом начале моего пребывания в Америке Вера порекомендовала мне обратиться за помощью к Фонду Сороса в России и назвала имя директора, ответственного за культурную программу. Так я впервые услышал имя будущего мужа Веры – Кирилла Шубского. Мы обменялись с Кириллом несколькими деловыми письмами. Фонд Сороса денег на фильм не дал, так как в это время реорганизовывался. Но имя Кирилла Шубского мне запомнилось. Потом я познакомился с ним лично. Высокий, обаятельный, немного похожий на Роберта Де Ниро, в прошлом профессиональный хоккеист, Кирилл оставил культурную программу Сороса и организовал (или продолжил, не знаю точно) свой собственный бизнес, связанный с кораблями. От культурных связей у него остался лишь контакт с популярной киноактрисой. Мне кажется, что Вере повезло: Кирилл оказался добрым и глубоко порядочным человеком.

Второй вариант сценария, который мы писали для студии «20–й век Фокс», двигался медленно. Поправки нервировали. Но полученные деньги надо было отрабатывать.

В Америке не принято спрашивать, какая у человека зарплата. Это считается неприличным. Но моим друзьям – читателям, конечно, хочется знать, какие в Голливуде авторские гонорары, поэтому я поделюсь информацией. Не будем брать в расчет низкобюджетные фильмы – там платят мелочь. Существует узаконенная гильдией сценаристов минимальная плата за сценарий. Для художественного кинофильма это примерно тридцать тысяч долларов. Максимума при этом нет, ты можешь получить и несколько миллионов. Всё, как на рынке. Мы с Роном, новички, тем не менее получили вполне респектабельный гонорар в четверть миллиона долларов. Звучит эта сумма внушительно, но если разделить ее на месяцы (в нашем случае почти два года работы), то можно назвать ее скромной.

Как я уже говорил, в Америке долги опутывают тебя цепями. Нужен не единичный контракт, пусть даже и большой, а постоянно действующий денежный источник, избавляющий тебя от долгов. Мы с Наташей как проклятые только и делали, что расплачивались за дом, в котором не жили, за различные страховки, платили за телефонные звонки, тратились на одежду, питание, транспорт и т. д., и т. п. Всего не перечесть. Не случайно, стараясь избавиться от этих пут, многие голливудские профессионалы обзаводятся своим бизнесом, второй профессией, побочными пусть небольшими, но зато постоянными доходами. На одном кино не проживешь!

После английской рок – звезды наш дом арендовал молодой американский кинорежиссер Джордан Меламед, отец которого был известным брокером Чикагской фондовой биржи. В отличие от нас Джордан легко покрывал ежемесячную плату за дом на Васанта – Уэй, поэтому мог целый год наслаждаться прекрасной японской архитектурой. Мы же по – прежнему довольствовались двумя маленькими комнатками в доме для гостей у китайца Дэвида Джена в Малибу. Горы наших вещей громоздились в камере хранения и от времени покрылись пылью и подернулись паутиной.

Наш новый жилец Джордан Меламед был избалованным парнем, и бедная служанка не знала, как с ним быть: на вид зрелый человек, а не приспособлен к жизни, как дитя. Она рассказывала, что, приняв ванну, он мокрый идет в спальню и кричит, чтоб она скорей несла ему полотенце и вытерла спину. На ковре – лужи. Как‑то в сильный дождь через неприкрытую дверь в дом брызнуло несколько капель. Джордан тут же прикрыл нос и рот специальной маской, убежденный, что дождевые капли ядовиты. Однажды в дом случайно забрел какой‑то бродяга. Джордан соскочил с кровати и в панике бросился на улицу. Он бежал по ночному Голливуду совершенно голый. К своей служанке он относился, как к рабыне. «Какой он режиссер, – подумал я, – если не знает реальной жизни и не проникся сочувствием к людям?»

Как‑то он пригласил меня на просмотр своего короткометражного фильма. Действие происходило в огромном зале фондовой биржи. В тесной и шумной толпе брокеров затерялся маленький рыжий мальчик, похожий на рыжего Джордана. Он искал своего папу. Но взрослые не обращали на малыша никакого внимания. Грустное зрелище. Фильм короткий, но – «кодак», массовка, музыка – все как надо. Я понял, что был не прав: Джордан сделал фильм, даже не обладая зрелым житейским опытом. Наверное, подумал, я, и ребенка можно поставить за кинокамерой, потому что опыт детства – вещь серьезная. Я пожелал Джордану успехов на режиссерском поприще, с завистью подумав при этом, что с таким папой найти средства для постановки не составит труда.

Говоря о детях богатых родителей, не могу не рассказать о Дэвиде Джене, приятеле – китайце, предоставившем нам крышу над головой.

Когда я впервые увидел его, то подумал, что ему чуть больше двадцати, но Наташа, давно знающая Дэвида, сказала, что ему все сорок. Итак, вот его история.

Пятнадцать лет назад, разозлившись на отца, Дэвид уехал в Америку (мама была с отцом в разводе). Без денег, без друзей, Дэвид влачил в Америке жалкое существование, но категорически не хотел зависеть от отца, поэтому никогда не звонил и не просил о помощи, самостоятельно зарабатывая себе на жизнь. Со временем ему удалось снять небольшую квартиру в Беверли – Хиллз – по соседству с Наташей, которая только что переехала в Лос – Анджелес из Сан – Франциско. Они подружились. Наташа советовала ему наладить отношения с отцом. Сначала Дэвид упрямился, но время и нужда сделали свое дело: Дэвид собрался с духом и набрал давно забытый номер телефона.

Отец так обрадовался блудному сыну, что стал одаривать Дэвида не тысячами и не сотнями тысяч, а миллионами долларов. У Дэвида закружилась голова. Что с этими миллионами делать?

Дэвид купил себе двухэтажную квартиру в Беверли – Хиллз. Затем еще одну – в Малибу. Затем – огромное ранчо в том же Малибу. Но дома домами, а Дэвиду хотелось славы, хотелось особого положения в обществе. Поразмыслив и поездив по миру, он нашел в Париже французскую косметическую компанию «Дарфан», которая рвалась на американский рынок, но не имела достаточных денег на рекламу. Дэвид заключил с «Дарфан» эксклюзивные дистрибьюторские права и развернул бурную деятельность. Он вложил в дело несколько миллионов и пробил дорогу этой компании в США. Благодаря его усилиям «Дарфан» заняла достойное место рядом с ведущими французскими косметическими линиями в самых престижных магазинах Америки («Сакс Фифе Авеню», «Блумингдэйлс», «Нимен Маркус» и др.). Дэвид летал в Париж как к себе домой. По – королевски тратил деньги. И казалось, что счастье будет длиться вечно.

Мы радовались за нашего друга, но потом стали замечать, что Дэвид меняется. Из скромного, душевного парня, каким он был всего год назад, Дэвид превратился в сноба, избалованного и капризного.

Мы жили на ранчо, рядом с его домом, и видели, как бездумно он тратит деньги. Выписав из Англии знаменитого повара, он уволил его на второй день. Оказалось, англичанин не угодил с соусом. Дэвид оплатил англичанину дорогу туда и обратно, выдал двухмесячную зарплату и захлопнул за поваром дверь.

На ранчо постоянно работали четыре садовника, которым практически нечего было делать. Весь день они лениво сгребали листья, часами поливали территорию, переносили с места на место пустые корзины.

По двору слонялся личный архитектор Дэвида, которого держали на зарплате для пущей солидности, на случай, если вдруг понадобится что‑нибудь достроить или перестроить.

У основания огромного искусственного водопада в пруду плескались сотни золотых рыбок, самая дешевая из которых обошлась Дэвиду в полторы тысячи долларов.

У Дэвида был офис в Беверли – Хиллз, ассистент, два секретаря, адвокат, бухгалтер. На него работали дизайнеры, менеджеры, продавцы. У Дэвида было два «мерседеса», джип, лошади, слуги. И вдруг… И вдруг, как в сказке о золотой рыбке, он оказался у разбитого корыта, потеряв абсолютно все. Это произошло на наших глазах. И виноват в случившемся был только один человек. Он сам.

Известно, что невзгоды и несчастья случаются по разным причинам, но, с христианской точки зрения, у всех у них одна цель: они призваны преподать нам урок. Дэвид не был готов к обрушившимся на него богатствам. Просто не был готов.

–

На съемках «Врагов» по пьесе М. Горького. Это была не первая моя режиссерская работа,

Вера Глаголева и Вадим Михеенко в фильме «На край света». Первая роль моей будущей жены.

но именно ее я считал своим профессиональным экзаменом

Марина Неёлова и Юозас Будрайтис в фильме «С тобой и без тебя». Снимать чисто деревенскую историю мне было скучно, поэтому я утвердил на главные роли «неподходящих» городских актеров

В раздумьях над экранизацией повести Бориса Васильева «Не стреляйте в белых лебедей».

В роли Егора Полушкина – Станислав Любшин.

Вера Глаголева и Никита Михайловский.

«Зонтик для новобрачных» – фильм с великолепными актерскими работами. Ниёле Ожелите и Алексей Баталов – кумир моей юности

С Верой Глаголевой в фильме Семена Арановича «Торпедоносцы».

Семья. Незадолго до моего отъезда в Америку. Именно в это время наши фото все чаше появлялись в журналах.

С дочками Аней и Машей. Я мечтаю написать книгу о их детстве.

Америка, Лос – Анджелес.

С Наташей.

Здесь, у подножья прославленных букв, притягивающих киномечтателей со всего мира, я ждал чуда

.

В Нью – Йорке на вечере, посвященном 850–летию Москвы. В центре – прославленная гимнастка Ольга Корбут.

С композитором Эдуардом Артемьевым в Лос – Анджелесе.

На занятиях со слушателями киноакадемии в Голливуде.

Мой первый американский фильм «Телепат» («Stir»).

На записи музыки.

Скаскадерами на съемках.

Наташа и я благодарим знаменитого кардиохирурга Таро Ёкояму. Он первым откликнулся на призыв Фонда.

Ночной звонок из Москвы с просьбой помочь ребенку с пороком сердца повернул мою жизнь – был создан Фонд дружбы Родиона Нахапетова. Люда Игнатьева – одна из многих детей, спасенных американскими хирургами

.

Медицинский десант в Татарстан. Министр здравоохранения республики благодарит Фонд дружбы и вручает сувениры

Богатство ослепило его. Не заработав, а получив от отца дармовые миллионы, Дэвид стал создавать мир, основанный не на разуме, а на капризах и прихоти. Деньги не имели для него реальной цены. К празднику Дэвид регулярно получал от отца маленький подарок – чек на сто тысяч долларов (это сверх миллионов на бизнес и текущие расходы). Нужно ли заботиться о завтрашнем дне? Отец, не вникая, как его деньгами распоряжаются, все оплачивал и оплачивал растущие долги сына. А потом задумался: не летят ли его дары в трубу – на ненужных садовников, на архитекторов, на профессионально ничтожных секретарей и адвокатов? Он стал вникать в дела сына. Дэвид возмутился. Начались трения.

Отношения с отцом все больше и больше обострялись, и в конце концов Дэвид взбрыкнул и послал отца ко всем чертям. Тот, не долго думая, взял да и перекрыл Дэвиду кислород: перестал посылать деньги.

Гордый Дэвид послал отца еще дальше. Он был убежден, что созданный им мир подчинен его воле, а не указке «дурака отца». Но не тут‑то было. Как только иссяк денежный источник, вся империя Дэвида Джена мигом рухнула. Французам бедный Дэвид был совершенно не нужен, и, вместо того чтобы войти в его положение, они предпочли не церемониться с китайцем, а просто убрали его с пути.

Сегодня Дэвид полностью разорен, он банкрот. Ему негде жить. Нечего есть. Если его поймает полиция, на него наденут наручники и отправят в тюрьму. За ним гоняются кредиторы. У него нет ни машины, ни водительских прав (они отобраны).

Чтобы заработать сотню долларов, Дэвид пару раз снялся в массовке. И приободрился.

– Ни о чем не надо думать, – сказал он. – Пошлют налево – идешь налево; скажут «сиди» – сидишь и ждешь. А деньги капают. Легко!

Дэвид решил посвятить себя новой карьере.

– Дэвид, – сказала ему Наташа. – Подумай сам, ведь это не профессия! Ненадежно, глупо и совершенно бесперспективно!

Дэвид глух к чужому мнению. Переубедить его нельзя, он уверен, что на этом поприще вскоре станет голливудской знаменитостью. Великий участник массовых сцен – Дэвид Джен!

– Ну что ж, – вздохнула Наташа, – одного урока ему недостаточно. Пусть снимается.

В дни нашей жизни на ранчо я познакомился с моим будущим соавтором Джоном Уэлпли. Это знакомство оказалось плодотворным: мы написали два совместных сценария, по одному из них поставили фильм под названием «Телепат» (в. английском варианте «Stir»). Но об этом – в свое время.

Дэвид Джен хотел, чтобы мы с Уэлпли поработали вместе. Задолго до нашей встречи он прожужжал Джону все уши рассказами обо мне.

– Хватит, убедил! – рассмеялся Джон. – Я согласен, давай кассету.

Дэвид бросился за кассетой «О тебе».

Джону Уэлпли фильм не понравился. Возвращая кассету, он в недоумении пожал плечами: нет, это его совершенно не тронуло, не в его вкусе, слишком символично. Дэвид показал ему другую мою работу.

Фильм «Не стреляйте в белых лебедей» по Борису Васильеву сделал свое дело, Джон захотел со мной встретиться. Несмотря на то что он видел фильм без перевода, он понял его и прочувствовал. Особенно его тронули сцены между отцом и десятилетним сынишкой. Встретившись со мной, Уэлпли предложил написать что‑нибудь вместе. В те дни работа с Роном подходила к концу.

Я придумал сюжет о двух неудачниках, которые выписали из России первосортных красавиц. Джону идея показалась привлекательной, и он с радостью согласился. «Русская рулетка» – так назвали мы нашу комедию. Уэлпли хорошо владел комедийным диалогом, и часто мы, сидя у компьютера, животы надрывали со смеху. Дэвид сказал, что давно не видел Джона таким жизнерадостным.

Как выяснилось, в последнее время моего соавтора упорно преследовали неудачи: его бросила жена, он потерял большой контракт на телевидении и ко всему во время недавнего пожара сгорела его квартира.

Как потом признался сам Джон, наша «Рулетка» спасла его от нервного стресса и вернула к жизни.

Наташа же была не в восторге от «Рулетки». Сцены с красавицами ее раздражали. Возможно, она воображала эти сцены воочию: вот они, авантюрные, похотливые красавицы, прилетают в Америку, а навстречу им, широко раскрыв объятия, бежит… ее муж, режиссер.

Итак, мы работали над историей о русских девицах, приехавших искать приключений в Америку. А что же случилось со сценарием, который мы писали для студии «20–й век Фокс»?

Мы с Роном успешно дотянули его до конца. Получив третий (и последний) вариант, студия с нами распрощалась.

– Встретимся на съемках! – сказали нам.

Мы принялись ждать и ждем по сегодняшний день, тем самым присоединясь к армии других авторов, которые пишут впрок – для студийного портфеля. Чем объяснить такую задержку со съемками? Поисками режиссера или достойного партнера Джессике Ланг? Кто знает! А может, с уходом Роджера Бирнбаума студия остыла к проекту? Нет, оказывается, не остыла. Со слов Элизабет Гейблер, сегодня, спустя пять лет, студия не изменила своего решения сделать фильм. Мы даже обсуждали с Элизабет несколько возможных режиссерских кандидатур. Она при этом вздохнула: за хорошими режиссерами стоят в очередь, а здесь нужен очень хороший режиссер, так что надо набраться терпения и ждать.

Я вспомнил, как мучился в Америке великий Эйзенштейн. Ко всему прочему, ему еще и угрожали: Сталин востребовал Эйзенштейна обратно. Не хихи – хаха!

Со мной по – другому! Ельцин не востребует! Живи, как хочешь, Родион Нахапетов, дерись или сдавайся, твое дело, твой выбор.

 
То ли в зеркале,
То ли за дверью,
На закате
Иль поутру
Остановит меня
Посторонний
И подвергнет меня суду.
За безверие
И за Веру,
За привычку
К чужим голосам,
Присуждает мне
Высшую меру
Посторонний
По имени Сам.
Поднимаюсь я
В светлую гору
Или грешно
Спускаюсь во тьму,
Дай мне, Господи,
В жизни опору,
Посторонний с собой
Не в ладу.
 

– Добрый день! – раздается в трубке незнакомый мужской голос.

– Вообще‑то… у нас глубокая ночь, – сонно отвечаю я и смотрю на часы. – Третий час. Кто это?

– Вы не знаете. Мне дал ваш телефон Сергей Муравьев.

– Му… Муравьев? – Я не могу вспомнить, кто такой. – Ладно. Я слушаю вас.

– Может, лучше в другой раз? Извините, у нас день, я не подумал.

– Теперь уже все равно, – вздыхаю я. – Слушаю.

– Не знаю, как это… – Мужчина переводит дух. Он очень взволнован.

Я догадываюсь, что речь пойдет о чем‑то личном.

– Что‑то случилось?

– У меня дочка. Олечка… Ей всего восемь месяцев… – Голос мужчины срывается, он не может говорить.

Наташа, разбуженная звонком, вопросительно смотрит на меня, не понимая, что случилось.

– Моя дочь умирает, – наконец произносит отец девочки.

Я окончательно просыпаюсь.

– У нее порок сердца, – продолжает отец. – И врачи… врачи сказали, что спасти ее невозможно.

– Та – ак… – говорю я, – и что же?

– Мне сказали, что в Америке делают такие операции. Только они стоят сто тысяч. А у нас денег нет.

– Все будет хорошо, – говорит мама, и я вижу, что на глазах у нее снова появляются слезы. – Надо быть внимательным к своему здоровью. Ты выбегаешь на улицу без шарфа. Ангина за ангиной.

В пятнадцать лет мне удаляют гланды, оберегая от осложнений на сердце. Мама впервые проговаривается:

– Хорошо. Вырезали – это хорошо. Сколько раз я тебе говорила: больное сердце и ангина… может плохо кончиться.

Мне двадцать один. Мама обречена, у нее рак, физически она очень страдает, но ее «сыночка» снимается в роли Ленина, и это наполняет ее безмерной гордостью.

– Если бы ты знал, сыночка, как я счастлива, – говорит она мне. – Только мать может это понять. Сколько страданий я перенесла. Как намучилась с твоим здоровьем. Я тебе не говорила, но… ты ведь родился с маленькой дырочкой в сердце.

– С дырочкой? – удивляюсь я. – Из нее ведь вся кровь убежала бы! Как можно с дырочкой жить?

– Вот видишь. Сказали, что кровь в эту дырочку билась, билась и набила мозоль. Дырочка и закрылась. Был у тебя простой порок сердца, а стал компенсированный. Но ведь тогда кто знал? В сердце ведь не заглядывали! Говорили, доживет ваш сынок до шестнадцати лет и не умрет, значит, будет жить дальше.

И вот живу. С компенсированным пороком сердца.

За окном нашего домика в Малибу занимается ясное калифорнийское утро. Я все думаю и думаю. О маленьком сельском мальчике Родине с синими губами, о его маме, уходящей из жизни, о незнакомой девочке Олечке, которой никто не может помочь.

Как все это странно.

Почему позвонили мне и почему позвонили именно тогда, когда душа моя металась в поисках опоры и смысла?

Я давно пришел к убеждению, что ничего случайного в жизни нет, даже если случайностью кажется. Отчего я так взволнован? Не от нахлынувших ли воспоминаний? Но ведь отчасти это профессиональный навык – вызывать воспоминания к жизни? Что ж тут нового? Может, меня тронула встреча с мамой, которой нет уже более двадцати лет? Может, и то, и другое, и третье. Но что сомкнуло эти чувства воедино? То, что я нахожусь в душевном кризисе и не в ладах с самим собой?

И это тоже. Но есть что‑то еще… Что? И вдруг… вдруг меня пронзает простая мысль. Да ведь это Муравьев! Тот самый неведомый, неизвестный Муравьев, который простодушно сказал, что Нахапетов – хороший человек. Это он зародил в несчастном отце девочки надежду.

Так вот в чем дело! Необходимость ответить на вопрос: хороший я человек или дрянь?

Да, я играл славных и хороших ребят, эти мои роли помнят и любят. Но кто я сам? Без игры, без булшита…

Помимо просьбы, ночной звонок содержал еще и этот важный вопрос: кто я такой? Родион Нахапетов? Родин? Родина? Это был самый большой экзамен в моей жизни, и держал я его не перед Муравьевым, которого не помню, и не перед отцом больной девочки. Я должен был держать ответ перед самим собой. Не в этом ли и заключается тот смысл, которого я искал долгие годы, – быть хорошим, добрым человеком? Не казаться хорошим, а именно быть им.

Теперь я знал. Знал точно. Ночной звонок не только лишил меня сна мартовской ночью 1992 года, он символически разбудил меня к чему‑то новому, к чему‑то более важному и значительному, чем кино, которым я всегда был так упоенно занят. Меня ожидали испытания и эмоции, не шедшие ни в какое сравнение с голливудскими. Одну секунду, – говорю я и, зажав трубку рукой, объясняю жене ситуацию.

– Пусть позвонит завтра, – говорит Наташа. – Надо выяснить.

– Я знал, что вы поможете! – говорит отец девочки. – Муравьев сказал, что вы такой хороший человек! Вы… вы любимый артист моей жены, она все ваши фильмы знает.

Приятно, когда о тебе помнят («любимый» я отношу к преувеличению, связанному с просьбой). Но кто такой этот таинственный Муравьев?

После разговора с отцом больной девочки я не могу уснуть, ворочаюсь с боку на бок.

– Не спишь? – спрашивает Наташа.

– Почему именно мне позвонили? – рассуждаю я вслух.

– Да… – задумывается Наташа.

– Я вот лежу и думаю. Я работал с одним Муравьевым на картине, но он давно умер.

Мои мысли, взбаламученные ночным звонком, постепенно оседают на дно, я начинаю вспоминать. Отрывочные эпизоды, как перемешанные детские кубики, невольно начинают сдвигаться в ряд, образуя логическую цепь, нечто понятное и осмысленное.

Я вижу свою бабушку Машу в дверном проеме и слышу, как она в страхе говорит кому‑то обо мне: «Как начнет плакать, синеет весь. И губки и пальчики синие, как у мертвеца». Я еще маленький, мне не больше пяти, но я понимаю, что говорят обо мне, я смотрю на свои руки – пальцы как пальцы. Зачем бабушка придумывает? Смотрю на себя в зеркало: нету у меня никаких «синих губок».

Дальше память переносит меня в детскую поликлинику Днепропетровска. Мне примерно тринадцать. Доктор хочет поговорить с мамой наедине. Я жду. Мама выходит заплаканная. Чем она расстроена?

– Что он сказал, мама?

– Что?.. – спохватывается она, утирая ладонью мокрую щеку. – Нет – нет, ничего. Надо беречься. Я тебе всегда говорю, носи шарф!

– А мне он сказал, – говорю я маме, – что у меня шумы в сердце.