Текст книги "Влюбленный"

Часть первая

Я открываю первую мамину тетрадь. Всего их девятнадцать.

Мама была учительницей, а потому тетрадки у нее были ученические, в голубую линейку с полями. Писала мама фиолетовыми чернилами, пером № 11, с аккуратным каллиграфическим нажимом.

Я, Прокопенко Галина Антоновна, родилась 15 июня 1922 года в селе Скалеватка криворожского района.

Моя мама была красивая женщина и мечтала выйти замуж не за моего отца, а за другого парня, но тот предпочел другую.

Я Родилась первой и была очень слабой и болезненной. бабушка оляна (тетя моей мамы) призналась мне потом, что уговаривала мою мать выкинуть мёня в уборную.

Долгие годы, вплоть до самой своей смерти, баба Оляна, увидев меня, принималась плакать:

– Прости меня, дытыночка, что я тебя убить хотела. Прости, Галочка, горювальница ты моя, прости.

У меня было три брата: Иван, Михаил и Дмитрий, который умер младенцем, и две сестры: Анна и Мария.

Мама меня не любила. А отец любил. Жалел.

Весной 1941 года я окончила Новомосковское педагогическое училище и в самом начале Великой Отечественной войны вернулась домой.

Во время немецкой оккупации я стала членом подпольной организации «Родина».

Несмотря на слабое здоровье, характер у меня всегда был оптимистичный и озорной. Война не изменила его.

Я организовывала побеги молодежи перед их отправкой в Германию. Как‑то меня выследили и арестовали. Заперли на третьем этаже сборпункта (в Кривом Роге).

Я Выждала, когда вокруг дома столпилось много провожающих, открыла окно и на глазах у толпы выбралась наружу. прошла по узенькому карнизу третьего этажа до балкона, спрыгнула с него на балкон второго этажа, оттуда – на землю и смешалась с толпой.

Полицейский Иван Кистерец говорил одному знакомому:

– Галя – это не девушка, а дьявол. Проведет любого полицая. Немцев и подавно. Черт какой‑то, а не девушка.

Среди подпольщиков мне нравился один инженер по имени Рафаил Нахапетов. Ему было тогда чуть меньше тридцати лет. Он был интересный человек и умел рассказывать о жизни красиво. Мы полюбили друг друга. В начале мая 1943 года я зачала от него.

А дальше последовало задание, о котором я и хочу рассказать.

Суть задания заключалась в следующем. Я должна была перейти линию фронта в районе Змиева, попасть в 7–ю армию фронта и доложить Разведывательному Отделу РККА о размещении крупных воинских частей противника в Кривом Роге. Эти важные сведения были собраны подпольной организацией «Родина». Попутно я должна была связаться со штабом партизанского движения Юга и просить десант для помощи вооруженным подпольщикам Криворожья.

Маршрут был намечен следующий: Кривой Рог – Днепропетровск – Новомосковск – Красноград – Змиев.

Задание мне давал один из руководителей нашей организации – Илья Нилов (Иван Митрофанович Демиденко), с которым мы сговорились встретиться 6 июня 1943 года в Гданцевке, у инфекционной больницы.

Встретившись, мы в обнимку поднялись по тропке в больничный сад и опустились там на траву. Соблюдая конспирацию, мы изображали влюбленную парочку. Илья положил свою голову на мои колени и, рассказывая о задании, мечтательно, как влюбленный, смотрел – в небо и жевал травинку. Когда на горизонте появлялись немцы, Илья принимался меня обнимать.

– Влюблен, ничего не поделаешь! – шутливо оправдывался он.

Вручая справку за подписью гебитскомиссара города Кривого Рога, дающую право некоей Екатерине Евдокимовне Костюченко беспрепятственно следовать в село Граково, Илья дал и все подробности, относящиеся к образу Екатерины Костюченко, которую мне предстояло сыграть.

Своим домашним я сказала, что пойду на несколько дней к бабушке в Рахмановку. Если задержусь, чтоб не волновались.

Я Часто уходила из дома на две – три недели и всегда благополучно возвращалась, поэтому мне разрешили. Только отец предостерег:

– Смотри, дочка, не попадись к немцам в лапы.

Рано утром отец и мать ушли из дома. Братья Иван и Миша спали, сестра Аня (Нюся) – тоже, только младшая сестричка, шестилетняя Маруся, прыгала вокруг меня.

– Пойдем к бабушке! Я тоже хочу к бабушке! Возьми меня! —

кричала она.

– В другой раз, Марусенька. Сегодня я одна пойду, ладно? – успокаивала я сестренку.

Проходя по скалеватке, мысленно прощалась со знакомыми дворами, с родными деревьями, с милым колодцем… может, не вернусь? Но Печальные мысли быстро развеялись. солнечное, теплое утро говорило о жизни, светлыми чувствами наполняло сердце. Умереть?

Нет, пусть фашисты умирают. Я должна жить!»

Я прерываю воспоминания мамы.

По всем расчетам, в начале июня, то есть в тот день, когда мама, неся меня под сердцем, отправилась в путь, я был величиной с рисовое зернышко. В это время, как раз на шестой неделе, как говорят ученые, у детского зародыша начинает функционировать сердце.

Я уточняю это не потому, что придаю своей персоне большое значение: я был зародыш, как и все в мире зародыши, – с генетической программой, но без собственного разума. Просто, отдавая должное Господу, ответственному за план жизни, я не могу отказать себе в удовольствии покопаться в его божественных чертежах и найти там свое начало.

Из этих же побуждений мне интересно улавливать в сонате появление побочной темы.

Вот эта музыкальная тема (тоже своего рода зародыш) подает короткий, как бы робкий сигнал, затем заявляет о себе настойчивей, вплетается в основную мелодию…

Поверх модного платья я напялила кофточку, а поверх нее еще и Жакет. Я Должна была предусмотреть одежду на все случаи жизни.

Если Бы я не была такая худая, большое количество одежды бросалось бы в глаза, но я была худая как щепка.

Я Успешно прошла два патрульных кордона на мосту. Я Видела, что к рабочим, торопящимся на работу, меньше приглядываются. С Деловым видом, пристроившись к небольшой группе рабочих, я перешла полуторакилометровый мост через днепр. попала на базар. что делать дальше? купила букет пышных роз и вышла на новомосковское шоссе. Но Дорога была перекрыта. Ни Вход ни выход не обходился без проверки. Я Оглянулась. издалека шли немцы. облава.

Круто свернула влево. Калитка во двор приоткрыта, зашла. Позвала хозяев. Тишина. Из этого двора прошла во второй, в третий, в пятый, и так до тех пор, пока не выбралась в поле. Вдруг вижу – на поле рядочком стоят бомбардировщики, «мессершмитгы» (по 13 в каждом ряду). В блиндажах – немцы.

Военный аэродром! От Страха подкосились ноги, но я быстро взяла Себя в руки.

Красиво уложила волосы, повязала бант. Букет должен был произвести мирное впечатление. Как же, ищу любовника, летчика!

Слегка разболтанной походкой направилась прямо к немцам. Те с недоумением уставились на меня, некоторые пошли навстречу. Я начала первой:

– Добрый день! Где мой Фриц?

Немцы засмеялись:

– Фриц? Какой Фриц?

– Мой муж, летчик Фриц.

– Муж? Го – го – го!.. – хохотали немцы.

– Чо гогочете? – обиделась я. – Фриц ушел на аэродром. Я пришла к нему на свидание.

Огромный детина с горбатым носом хлопнул себя по груди и со смехом сказал:

– Я Фриц!

– Нет, мой лучше, моложе!

Один из офицеров строго отрезал:

– Здесь нет свиданий. Здесь запрещено ходить. Пойдем в штаб, Там расскажешь про Фрица.

Я небрежно отмахнулась:

– Сам иди. Мне Фриц нужен, а не штаб.

Немцы смеялись. Я дала каждому по цветочку. Одни говорили:

– Приходи завтра. Приведем тебе Фрица.

Другие:

– Чем мы хуже? Иди к нам, девушка!

– У меня мама злая, но, если отпустит, приду!

Ушла.

…За одиннадцать часов непрерывной ходьбы осилила километров пятьдесят.

Степь! Широкая, раздольная степь! Куда ни глянь – безлюдье, тишина, покой. Хочется пить, жарко. Болят ноги. Прошла мимо поля цветущих подсолнухов и натолкнулась на свежую могилу рядом с дорогой. Вдали от поселений мог быть похоронен лишь партизан, значит, партизаны где‑то здесь, недалеко. На холмике лежали чуть подвядшие цветы. Я нарвала полевых цветов и поклялась неизвестному герою, что задание выполню. Коснулась рукой еще не высохших комочков земли, устлала могилку цветами и пошла дальше.

Наступал теплый летний вечер, застрекотали кузнечики.

Вошла в новое село.

Во дворе молодая женщина мыла ведра. Я попросилась переночевать.

Большие сенцы в том доме. Справа была дверь в кухню, где стояло корыто с кислым молоком. В дверях, с кружками в руках, стояли две девочки, поджидали маму. Только сейчас я разглядела приветливую хозяйку. Она была рыжая, почти что красная, как медный чайник. Она почему‑то все время улыбалась, и это насторожило меня. Она налила девочкам парного молока и мне предложила.

– А можно кислого? – ПОПРОСИЛА я.

Рыжая зачерпнула из корыта полную кружку и протянула мне. Я выпила. Рыжая улыбнулась:

– Еще? Пейте, пейте, молока много.

– Хорошо, – сказала я, мучаясь страшной жаждой. И выпила вторую КРУЖКУ.

Женщина рассказала о себе. Муж на фронте. Писем нет. Может, и убит. Надоели немцы, но особенно полицаи. Их в селе много. Развелись как саранча.

Я облизнула пересохшие губы и невольно взглянула на корыто с кислым молоком. Не спрашивая, рыжая набрала третью кружку. Я ВЫПИЛА.

– Не беременная ли? На кисленькое тянет? Я знаю. Может, по– матросил кто да бросил, а? – Рыжая ощупала взглядом мой живот. – Да, такая наша женская доля, – вздохнула она.

Я тоже вздохнула:

– Как вам сказать… Жила с одним немцем, звали его Вилли. Уехал на фронт. Вот и жду. Обещал вернуться…

Ну да! Вернется, как же. Им верить нельзя. Убийцы! – в сердцах произнесла рыжая. Не соглашаясь с ней, я пожала плечами и замолчала. Яверила моему Вилли и буду верить всегда!

Хозяйка постелила мне в большой комнате, рядом со столом, на Котором стояла швейная машинка.

Не Помню, как уснула. И сколько Спала – не помню. проснулась среди Ночи от Ритмичного поскрипывания кровати в другом конце комнаты и любовного шепота. спустя какое‑то время страсти улеглись.

Я Слышала, как хозяйка спустила ноги с кровати и направилась ко мне проверить, крепко ли сплю. Я Закрыла глаза, притворяясь спящей. она постояла немного надо мной, потом вернулась назад.

– Спит. Ее и пушкой не разбудишь, – услышала я. Кровать под Нею скрипнула.

– Кто Такая? – Послышался прокуренный мужской голос.

– Да напросилась какая‑то. Молодая, но, видно, шустрая. Издалека топает, а держится так, как будто дорогу перешла. с ног валится. Ты Знаешь, сколько она кислого молока выпила?

– Ну?

– Литра два, не меньше. Говорит, беременная от немца.

– Точно тебе говорю, партизанка. Вот зараза! Задержи ее подольше.

Дальше они поговорили об облавах на партизан, о засадах. Мужчина был полицай. Уходить ночью – значило выдать себя с головой, поэтому я дождалась утра и, как только хозяйка пошла доить корову, шмыгнула в дверь.

Рыжая вскочила с табуретки:

– Куда ж вы так рано? Я корову подою, позавтракаем. Подождите. Подождите!

– Ой нет! Спасибо. Я через час уже у бабушки буду. Она ведь больная.

Рыжая что‑то мне крикнула, но я уже не слышала: кубарем выкатилась со двора.

Пели петухи. Где‑то гудели машины, слышались отдаленные орудийные залпы. Побежала на юг, в сторону кукурузного поля. Потом оно кончилось, началось картофельное. Остановилась перевести дух. И вдруг до меня донесся треск мотоциклов и крики полицаев. Не за мной ли погоня?

Ползла, шла, снова ползла, перебегала, согнувшись. Километра Два – три бежала на юг. потом повернула на восток, чтобы держать основной курс. продиралась через заросли колючек, камыша. к сере – дине дня одолела километров тринадцать, но устала неимоверно. Ноги Загрязнились от росы и пыли. нарвала картофельной ботвы и отерла грязные до колен ноги, туфли. отряхнула юбку.

В Полном изнеможении я добралась до большой дороги и села прямо у обочины, опустив ноги в ров.

Мимо меня прошли две празднично одетые старушки, поздравили С Праздником христовой троицы. Я Перекрестилась, но с места не Поднялась, не было сил.

Приблизились ко мне две женщины. Одной лет за сорок, другая помоложе. Я заметила, как, увидев меня, старшая вздрогнула. Всплеснув руками, она бросилась ко мне:

– Катенька, дорогая! Бабушка так волнуется, а ты сидишь! Иди скорей домой, я скоро вернусь.

Я растерянно захлопала глазами. Катенька? Как она угадала имя? Женщина повернулась к попутчице и сказала:

– Это ж племянница моя, Катя! Видишь, как выросла, не узнать. Ну, ты иди, я догоню, только скажу Кате пару слов…

Когда женщина отошла, моя «тетя» зашептала:

– Бедная ты моя. Слушай внимательно. Иди в Краснопавловку. Спроси, где живет тетя Марфа. Меня Марфой зовут. Наша хата напротив колодца, на краю села. Там сейчас бабушка обед готовит и мои дети с нею. Смой грязь и отдохни в чуланчике. Я скоро буду.

Я смотрела на нее, ровным счетом ничего не понимая. Тетя Марфа объяснила:

– Свои мы, Катя. Свои, дочка. Мы все о тебе знаем, иди скорей домой.

Сказала и побежала догонять свою подругу.

Вот тебе и объяснение. Полная загадка. Как это возможно, чтобы незнакомая женщина угадала мое имя и то, что я иду к «бабушке»?

На околице села я увидела несколько празднично одетых женщин, которые, щелкая семечки, о чем‑то судачили. Они прекратили разговоры и уставились на меня.

– Здравствуйте, – сказала я. – Не скажете, где тетя Марфа живет?

– Уж не племянница ли ты ее Катя? Гляди, какая вымахала. Сколько ж тебе, восемнадцать, что ли?

– Да, восемнадцать.

– Как мать? Как отец? – допытывались женщины.

– Как? Как все, – вздохнула я и начала придумывать: – Отец на фронте, а мать болеет. Вот иду к тетке, чтоб хоть чем‑то помогла.

Нашла нужный двор.

Маленькая, сухонькая старушка бросилась ко мне:

– Мы тебя ждали. Иди, дочка, иди в хату.

Ни о чем больше не спрашивая, старушка проводила меня в чулан. Там стояла неубранная постель со множеством подушек. Я прилегла. Что все это значит? Откуда они знают, как меня зовут, почему ждут? Но я недолго мучила себя вопросами и провалилась в сон.

– Эй, соня, вставай! – теребила меня тетя Марфа. – И в кого она у нас такая? Вставай, пора капусту поливать!

Я протерла глаза и увидела над собой доброе лицо тети Марфы, а рядом с ней полицая.

Тетя Марфа обернулась к полицаю:

– Видишь, какая вымахала! Она на брата не похожа, на мать свою похожа. Ладная, красивая.

Полицай ухмыльнулся:

– Вижу, вижу. Никак не очухается, глазами хлопает. Красивая девка.

Марфа взяла коромысло, ведра, и мы пошли по дорожке через огороды. Я – Впереди, она – следом.

– Как тебя зовут, девочка? – осторожно спросила она.

– Катя.

– Катя? – теперь у тети вытянулось лицо. – правда катя? ну и диво! как же это хорошо, что я тебя племянницей назвала! с раннего утра полицаи на мотоциклах туда – сюда гоняли, искали кого‑то. говорят, какую‑то девушку, партизанку. мама о тебе богу молилась. я с утра собиралась в гости пойти, да не пошла. стала искать тебя, боялась, что убьют. и к лесополосе бегала, и в овражек – спасти хотела. не нашла, а потом, когда в церковь направилась, – вижу, да ведь вот же она, сидит у дороги, грязная, измученная. это святая сила прислала тебя к нам, катя. ты в безопасном месте. нам не раз приходилось прятать людей. моего брата и невестку расстреляли, их детей я к себе взяла. те, что у нас, – это их. теперь я буду называть имена родственников, а ты запоминай. на случай, если начнут расспрашивать.

Я провела у тети марфы два дня. раньше уходить не следовало, могло показаться подозрительным. с утра до вечера помогала ей с Хозяйством. она то и дело покрикивала и поругивала меня за нерасторопность. мой пропуск на имя Кати Костюченко тетя Марфа зашила в подол платья и протянула мне новый пропуск, на имя учительницы ольги павловны ковбасы.

– Незачем тебе выдавать свое имя. Мы достали тебе этот пропуск, мало ли что.

Добрая, хорошая тетя Марфа! Советская женщина, великая сердцем мать! Знала бы ты, как тяжело мне было уходить от тебя, от твоей заботы и ласки. за два дня ты так обогрела меня, успокоила и Поддержала, что это еще долгие месяцы согревало душу.

Колосилась рожь, пели перепела, жаворонки. Но вот послышался близкий грохот орудий.

Как ты обманчива, фронтовая дорога!

На одном из огородов работала женщина. Я подошла к ней, спройила дорогу.

Она объяснила. Потом заговорила о своем:

– Учительница, говорите. Может, поможете? У моей дочки нарыв на ножке. Кричит днем и ночью. Еще помрет… Воды у нас холодненькой попьете.

Я пошла за женщиной следом. Осмотрела девочку. На пятке правой ноги у нее вздулся нарыв величиной с кулак. девочка умоляющими глазками наблюдала за мной и шептала:

– Помогите, тетенька… помогите, тетенька.

Я вспомнила, как моя бабушка накладывала на нарыв ЖИДКУЮ глину. Компресс из глины, особенно из красной, хорошо сбивал температуру и способствовал тому, чтобы нарыв лопнул.

Мы нашли глину, размочили ее в воде, растерли в деревянной миске и приложили к воспаленной ноге девочки. компресс подействовал, и скоро девочка притихла, как бы прислушиваясь к тем изменениям, которые происходили под слоем глины.

Женщина попросила зайти к ней в комнату.

Я согласилась. на табурете сидела старушка с распущенными седыми волосами. дочь старушки расчесывала ей волосы, ругая на чем свет стоит:

– Ну, что вылупилась, выдра старая! Чтоб ты сдохла, проклятая! Не дала мне на мельницу сходить.

Мне стало не по себе. Хозяйка объяснила:

– Мать у нее глухонемая.

Дочь продолжала:

– Мне зерно нужно отнести, понимаешь, дура ты кудлатая? Хлопаешь глазами. Не понимаешь? А то, что жрать нам нечего, понимаешь?

Закончив причесывать мать, она высыпала кукурузные зерна в белый мешочек и ушла.

Через пятнадцать минут и мы с хозяйкой вышли.

– Счастливой дороги, Ольга Павловна! – сказала она. – С Богом!

Я вышла на тропу, идущую вдоль пшеничного поля, как вдруг слышу грубый оклик:

– Стой! Стрелять буду! Стой, кому говорят!

За мной бежал полицай, а за ним следом – та, что на мельницу. торопилась.

Подбежав ко мне, полицай стал обыскивать.

– Куда пистолет дела? – спросил.

– Пистолет? Какой пистолет? У меня сроду его не было.

Женщина, размахивая руками, завопила:

– Зашла, стерва, как хозяйка. Такая она из себя добрая, курва. И девочке помогу, и… ух, растерзала бы живьем! Диверсантка она, парашютистка!

Полицай вытряхнул содержимое моего мешочка – два скрюченных засохших блина.

– Куда идешь? К кому?

– В село Протопоповку, к Бердину Харитону. Я золовка его дочери Кати, она замужем в селе Лозовенькое, не знаете?

– Знаю я Берлина, знаю. И его дочь Катю тоже знаю, а вот золовку не знаю. Идем к старосте, разберемся.

Полицай отобрал мой пропуск с гербовой печатью. Подошли к дому с провалившейся крышей. Во дворе стоял танк.

– Камарад! – обратился полицай к немцам. – Проверь‑ка пропуск.

И протянул немцам мой пропуск.

– Корош! Корош пропуск! – ответили солдаты.

– Нет, не хорош пропуск, не хорош! – рявкнул полицай. – Это парашютистка, шпионка.

Немцы, притихнув, с удивлением посмотрели на меня.

– Диверсант, пух – пух! – выкрикнул один из немцев и… засмеялся.

Полицай со злостью потянул меня дальше.

У старосты страсти еще больше накалились. Тот принялся орать, что мало каши я съела, чтобы провести такого, как он. Подумаешь, пропуск!

Отправим в Лозовенькое, найдем ту сволочь, что пропуск дала, и тогда посмотрим, кто кого! Кто дал пропуск? Где живет? Кто таков? Откуда ж я знаю? Бабуся какая‑то… Я у Нее водички попросила, а она мне пропуск дала.

– Врешь! – кричал староста.

Отправили в комендатуру. Такие же допросы и там. Комендант волчком вертелся вокруг меня и кричал:

– Расстрелять! Диверсант! Шпион!

Из обрывков разговора я поняла, что ночью недалеко от Вольвенкoвo был сброшен десант и меня приняли за одну из парашютисток. это оборачивалось катастрофой. пришло, пожалуй, время появиться на свет Кате Костюченко. Теперь только она могла бы спасти меня. Катя, легкомысленная, ветреная Катя, настал твой черед!

Отвели в штаб. Там собралось человек девять. Все в офицерских чинах. Сидят за длинным столом. Сбоку примостились уже знакомые мне староста и полицай. В стороне стояли несколько женщин и мужчин, наверное, из обслуги.

Я начала плакать:

– Я никакая не парашютистка и не шпионка. Я все сейчас расскажу, только не кричите на меня… Я… я несчастная женщина.

Наклонившись, я приподняла подол юбки и отпорола зашитый туда документ на имя Екатерины Евдокимовны Костюченко. По мере ТОГО КАК я высвобождала из подола пропуск, у немцев медленно вытягивались лица.

– Вот кто я! – Почти торжественно заявила я и положила на стол Гербовый листок.

Осмотром нового документа все были удовлетворены. староста с Силой потер кулаком лоб и тоже, казалось, перестроился в отношении меня. Попросил:

– Рассказывай!

– Я иду домой, в село Граково, которое за Северным Донцом. Там живет моя мама и двухлетняя дочь. Я любила Вилли, он уехал на фронт. Вилли очень меня любил, и я очень его любила. Он говорил, что увезет меня в Германию. Я беременна от него.

– Почему оказалась в Кривом Роге?

– Уехала с Вилли. Он меня увез.

– Где взяла пропуск? – вдруг закричал один из офицеров. – Партизаны дали?

– Я не знаю партизан. Пропуск мне выдали солдаты, которые служили с Вилли.

– Врешь, пропуск через солдат не выдается! – снова озверел староста. – Кто ты? Ольга или эта… Екатерина?

– Я Катя Костюченко. Катя.

– Врешь ты все! – крикнул староста.

Меня вывели из комнаты, через десять минут снова вызвали.

Староста огласил решение:

– Военная комендатура направляет тебя в отборные немецкие части СС, в село Берестовку. Там тебе развяжут язык, там ты скажешь, кто ты, советская дура!

Я расплакалась. Это еще больше взбесило старосту. Он подбежал ко мне и зловеще, сквозь зубы прошипел:

– Хватит прикидываться, сволочь! Вот когда тебе все кости переберут, вот тогда поплачешь. Скажешь, куда и зачем идешь! А здесь дурочкой не прикидывайся, не пройдет! Слышишь, не пройдет! Зараза!

Во дворе ко мне подошел рослый немец, накинул мне на пояс веревочную петлю, взобрался на лошадь и поехал, потянув меня за собой.

Дорога за селом была ужасной. Глыбы вывороченной танками земли застыли и образовали большущие, грубые валы окаменевшей почвы. Идти по глубоким рытвинам и ухабам было тяжело не только мне, но и лошади. Она то пускалась вскачь, то останавливалась. Я никак не могла приноровиться к ритму движения, часто падала. Всадник кричал на меня. Я потеряла счет ушибам, ссадинам, болели суставы рук, ног. Ныло все тело. Нестерпимо хотелось пить.

Село Берестовка. Дворы напичканы военными машинами, танками, дальнобойными орудиями. Сады, палисадники, дворы – всё обрело военный, угрожающий вид. Всюду люди с бляхами на груди. Отборные карательные части СС.

Меня встретил высокий, атлетически сложенный немец, одетый по – летнему – в трусах, в сапогах и с пистолетом на боку. Он подлетел ко мне, как ястреб, и закричал:

– Шпион! Парашютист! Капут! Расстрел!

– Воды, Дайте немного водички, – взмолилась я.

– Никс воды! Никс воды! Расстрел, капут!

Через некоторое время немцев прибавилось, меня отвели в сарай, где в беспорядке была разбросана гнилая солома. Окружили меня.

– Раздевайся!

– Не могу. Стыдно, – заплакала я и задрожала всем телом.

– Не могу? – взвился немец – атлет. – А к фронту идти можешь?!

– Раз‑де – вай – ся! – закричали все в один голос. Несмотря на мое сопротивление, сорвали одежду, раздели догола. – Она партизан! Под кофтой платье, рубаха, костюм. Парашютистка!

Обыскивая, они растрепали мои Волосы, Залезли грязными руками В рот, заставили приседать, подпрыгивать, наклоняться. И– Хохотали. ВИх зверских действиях я видела похоть. ИхБыло семеро – здоровых, остервенелых парней. они швыряли меня на прелую солому, хватали за грудь, за ноги.

Послышался какой‑то окрик снаружи, и «обыск» прекратился.

Меня вытолкали из сарая. Шеф в трусах отдал последний на сегодня приказ:

– В баню! На ночь в баню! Утром – расстрелять!

Стемнело.

В селе Берестовка баня была двухэтажная. Когда я подходила к ней, на улицу вывалилось не меньше сотни разгоряченных немецких солдат – за ними из двери клубами вырывался и весь их противный, кислый, скверный дух.

Я переступила порог и чуть не упала, поскользнувшись в мыльной луже. За моей спиной загремел замок.

В углу я заметила бочки с водой. Вода была отвратительной на вкус, но я с жадностью выпила. Отдышалась и еще выпила и пила до тех пор, пока от прилива тошноты не закружилась голова.

У стены темнела небольшая куча травы. Я Потрогала – свежая, пахучая трава. для чего она здесь? Я Покрыла травой лавку и легла на нее. запах травы напомнил мне о детстве, об отце. Я Чувствовала, как постепенно унимается боль.

«Галя, Галочка, крепись! Ты идешь на великое дело во имя жизни, счастья. Будь мужественной и терпеливой. Ты должна снести все муки, иначе провал. Ты должна спрятать себя так глубоко, чтобы никому в голову не приходило, кто ты есть на самом деле. Ты легкомысленная девица, тебя интересует только любовь, только развлечения. Вэтом твое спасение, Галочка!»

Пар рассеялся, сделалось очень сыро.

Снаружи клацнул замок, и дверь тихонько отворилась.

– Матка… а? Матка, ты где? – окликнул меня вкрадчивый голос старика.

Прикрыв за собой дверь, немец – старик, видимо охранник, пошарил лучом фонарика по мокрым стенам и полу и приблизился ко мне. Япочувствовала его мягкую – как умоего отца – руку. Старик Присел на лавку рядом со мной и стал гладить мои волосы.

– Я Тебе принес хлеб с мармеладом. это мой ужин, дочка, Возьми. поешь, родная моя девочка, это отец тебе дает.

Старик говорил негромко, перемежая немецкие и русские слова, но я поняла все.

– Глупая, тебя же убьют. Ты Не видела жизни. да разве можно.

Ее узнать, когда тебе восемнадцать? у меня такая же дочь, как ты.

Только Волосы у нее длинные, волнистые. Мы Не хотим войны. семья хорошо. дети хорошо. работа хорошо. война нехорошо.

Я Сидела на скамье и ела ужин немецкого охранника. луч фонарика, стоявшего на полу, бил в деревянный потолок, образуя подобие луны над моей головой. когда я закончила, старик поднялся и, понизив голос, сказал:

– Слушай, дочка. ночью могут прийти молодые. поиграться. кричи, не давайся. кричи, что заразная, что больная, что у тебя сифилис.

Я Вцепилась в старика:

– О, не нужно сюда заходить, отец! скажите им, что не нужно. Я Беременна! Я Больна!

– Да разве они послушают меня, дочка? Разве я могу?.. – Вздыхая, старик отстранился, и мне показалось, что он провел рукой по своей военной форме, давая понять, что он в стане врагов.

Когда охранник ушел, я снова улеглась на свою травяную постель. Не успела я задремать, как вдруг слышу: клацнул тяжелый замок. Меня точно током прошибло.

Дверь с треском распахнулась.

Несколько безумных лучей заметались по бане, пока не ударили мне в лицо.

– Фрау! Фрау! – заорало несколько голосов. – Фрау – корош!

Я спрыгнула со скамьи и забилась в угол.

– Что вам нужно? – закричала я. – Что вам нужно?! Я за – разная! Заразная – а-а – а!

– Я – a, я – а! – хохотали немцы. – Заразная – корош фрау!

Все, что произошло дальше, не поддается описанию. Если ад в Преисподней – это огонь, то ад на земле – это насилие, когда тебя разрывают на части, сминают в ком, кусают, грызут и обливают мерзостью. Я Была раздавлена, расплющена, выжата, уничтожена. меня не осталось… Я Потеряла сознание.

Очнулась под утро. Слышу женский голос:

– Посмотри, женщина в бане лежит. Кто это затянул ее туда?

Немцы. Не знаешь? А Кто такая?

– Ясное дело, если бросили в баню, значит, наша.

– Мертвая?.. Живая?

– Молодая…

Я открыла глаза. Никого. Пусто.

– Живая! Она живая!

– Слава Богу, что живая!

Что это? Никого нет, а голоса слышатся так явственно. Совсем близко. Я обвела взглядом помещение и вдруг заметила в потолке большую щель и за нею какое‑то движение. Да, конечно, там ведь второй этаж, видно, склад или каморка. К женским голосам примешался мужской, позвал их, и вскоре стихли и движения, и голоса.

Я лежала на мокром цементном полу, понимала, что нужно подняться, но не могла, не было сил. Наконец с трудом оторвала тяжелую, как чугун, голову, но она снова бессильно упала… Жить не хотелось. Незачем было жить. «Повеситься! – промелькнуло в голове. – Да, да! Вон крюк». Я нащупала на полу ремешок от юбки. «Ну, вот и хорошо!» Только бы добраться до крюка. У Меня появилась цель, задача, она придала мне сил. превозмогая боль, я кое – как поднялась на колени, потом, ухватившись за край бочки, подтянула себя, поднялась на ноги. руку обдало прохладной водой. Я Взглянула на свое отражение в бочке. сосредоточенное, слегка опухшее лицо девушки. «Да ведь она любит жизнь, эта Галя! Она любит все возвышенное, чистое, – звучал внутри мой собственный голос. – КТО сказал, что это конец? Разве этого конца ждут от меня мои друзья, Илья, тетя Марфа?»