Текст книги "Влюбленный"

Автор книги: Родион Нахапетов

Чтобы разобраться, приходится лететь в Москву.

Андрей, как всегда, полон оптимизма, но я, слушая его путаные объяснения, все больше и больше сникал. Мне стало ясно, что финансовый директор еще больший мечтатель, чем я. Он слепо рассчитывал на чудо, надеясь, что в результате его банковских операций в осадок выпадет несколько шальных миллионов.

– Андрей, ты знаешь, что я потратил сто семьдесят тысяч. Уже потратил. Если в результате мы все же «Кору» снимем, тогда еще ладно. Но если продолжения не будет, деньги потеряны, выброшены на ветер. Мои личные деньги, понимаешь?

– Понимаю.

– Напоминаю, по контракту ты обязан эти деньги вернуть.

– Я понимаю. Я уже почти добил. Ты когда уезжаешь?

– Через неделю, а что?

– Я постараюсь, чтобы ты уехал с банковским распоряжением. В неделю я постараюсь уложиться. Я не смогу выписать сразу все одиннадцать, но пять – это реально (это о миллионах долларов).

Конечно, никакого банковского распоряжения я не дождался. И долг в сто семьдесят тысяч так и остался непогашенным. Феномен Шамаева остался загадкой.

С тех пор прошло более трех лет. Ничего не изменилось. И не изменится. Даже если и через десять лет я позвоню Андрею, уверен, первые его слова будут: «Ну, все, добил! Можем начинать».

До сих пор не знаю, считать ли Шамаева проходимцем, водившим меня за нос, или же неудачником, которому катастрофически не везет.

В любом случае опыт сотрудничества с новой Россией вышел нам боком. Мы потеряли не только деньги, но и доверие к русскому бизнесу.

Возможно, таков русский деловой стиль – соглашаться на любое предложение о сотрудничестве. Какое‑нибудь да выгорит!

Андрей Шамаев так и не сказал нам «нет». Мы сами догадались. До нас дошло наконец, что эта дорога никуда не ведет. Я был лишь расстроен, но Наташа – убита, раздавлена, уничтожена. Я переживал за Наташу и чувствовал себя виноватым во всем – ведь это я уверял ее, что Андрей не обманет, что ему можно верить. Ему можно было верить, да. Но – не следовало.

Я видел, как страдала Наташа, и сердце мое разрывалось от стыда: семья тонула, а я не знал, как ее спасти. Легче было с больными детьми, всего семь часов операции могли переключить все с минуса на плюс. Но что делать с семьей, безнадежно и неумолимо соскальзывающей вниз? Наташа искала работу, но не находила ее, я искал деньги для фильма – и опростоволосился. Крах, полный крах!

В этот тяжелый период к нам прилетела Маша. Погостить.

 
Она заполнила собою
Пространство, некогда пустое:
Аэропорт, шоссе и двор,
И даже сетчатый забор
Раздвинул перед ней границы,
И наши пасмурные лица
Разгладились.
 В согласьи с ней
Запели птицы веселей.
Она заполнила собою
Ночной простор над головою
При звездном небе, и во сне,
И в освеженном новом дне.
Все изменилось.
В мой дневник
Горячий смех ее проник,
И всю страницу под рукою
Она заполнила собою.
 

Маша – типичная заводила. Неуемная, авантюрная, она всегда в движении. И это пугает.

Когда‑то во дворе на Тишинке Аня качалась на качелях, а Маша носилась с мальчишками поблизости. Бац! Качели ударили ее по голове, и она рухнула, потеряв сознание. Все подумали, что ее убило. Через минуту Маша очнулась, потерла ушибленное место, поойкала – и давай снова бегать.

Таких сотрясений, падений и ушибов у Маши не счесть.

Катя была очень рада приезду энергичной, инициативной и бесстрашной сводной сестры. Под шумок, который создавала Маша, Катя наконец брала свое. До появления Маши жизнь десятилетней Кати протекала однообразно и скучно – без ящериц и мышек. Но с приездом Маши в жизнь Кати ворвался свежий ветер перемен. Не скажу, чтобы Катя так уж любила ящериц или змей, но ей позволено было (за компанию с Машей) то, что не позволялось прежде, и она с удовольствием переключилась на зверей и насекомых – взамен музыкальных уроков и чтения детских книжек.

Эмоции в нашем доме били через край. То крики, то смех, то слезы. Однажды утром Маша обнаружила, что ее мышка умерла. Маша не могла поверить своим глазам. Она нежно зажала трупик между ладошками, качала, встряхивала, дула на бездыханное тельце, но когда поняла, что ничего уже сделать нельзя, разразилась такими рыданиями, что я не знал, как ее утешить. Вскоре и Катина мышь заболела и сдохла. Катя надула губы, стараясь подражать расстроенной Маше, но это было больше для виду. Пришлось покупать им новых мышат.

Когда вышел на экраны мультфильм «Лев – царь зверей», у Маши появилась навязчивая идея – создать танец под музыку фильма. Эта музыка измучила меня: она звучала в доме, на улице, на пляже, днем, ночью. Девочки всё никак не могли наслушаться ею. Они танцевали упоенно, без устали.

– Папа! – обиженным голосом вдруг заявила Маша. – Почему ты меня не отдал в балетную школу, а Аню отдал?

– Тебе нравится танцевать?

– Безумно!

– Мы уговаривали тебя, но ты не хотела.

– Надо было настоять!

Кто знает, может, и надо было. Да только страстью маленькой Машульки было рисование, а не танец.

Вообще‑то, вопрос заключался не только в том, кто и что хочет. Родители стараются распознать скрытые таланты у своих детей как можно раньше, чтобы направлять их интересы в нужном направлении. Не думаю, что мы с Верой ошиблись в выборе профессий для наших девочек, но колебаний и у них, и у нас еще будет много.

Я сажаю Машу за лист ватмана и говорю:

– Машулька, хватит бегать, угомонись. Месяц прошел, а ты еще ничего не нарисовала.

– Папа, я не знаю, что рисовать.

Вечное препирательство.

– Что видишь, то и рисуй. Вот банановое дерево. Смотри, какой рисунок у листа. А вот водопад. Попробуй передать теченье воды.

Маша вздыхает и начинает рисовать, но не водопад, а своего любимца Флаша, прикорнувшего у дерева. Как все‑таки великолепно она схватывает форму и передает характер! Увлекшись, Маша переходит на других собак, благо у нас их четыре. Я любуюсь ее набросками и вижу, что она тоже довольна. Но вот до нее доносятся звуки пианино из соседней комнаты – это Катя скучает одна, Маша тут же отбрасывает листы и выбегает за дверь. В следующее мгновенье я вижу девочек, убегающих в дальний конец двора, в бамбуковые заросли. Следом за ними несутся собаки.

Каникулы были славные.

Маше так понравилось у нас, что она решила остаться, чтобы учиться в американской школе. Мы были счастливы такому повороту и отдали ее в знаменитую (по телесериалу) школу «Беверли – Хиллз 90210». Там она успешно проучилась два года.

Я сказал «успешно», хотя не уверен, считать успешными ее отметки или же реальные знания.

Столкнувшись с американской системой школьного образования, я пришел к выводу, что наша советская муштра имела больше смысла, нежели здешняя разлюли малина. Оказывается, в Америке ученик сам выбирает, какие предметы ему подходят, никто ни на чем не настаивает, полная демократия, свобода и – распущенность. Как объяснила Наташа, именно по этой причине дети берутся за ум лишь в последний год обучения. А потом, уже в колледже, нагоняют отставание. Так вот, наша резвая Маша в первый год выбрала два английских урока, два урока рисования, футбол и историю. И больше ничего. Легко и просто. Понятно, оценки по этим предметам у нее были преотличные, но движения вперед – никакого.

– Почему у тебя нет геометрии, литературы или еще чего– нибудь – поинтересней, чем просто… футбол гонять? – спросил я.

– Папа, – резонно ответила Маша. – Ну подумай сам, как я могу заниматься геометрией с моим английским?

Да, конечно, трудновато. Но тут примешивалось и другое: Маша всегда была охоча не до того, что трудно, а что весело и живо. Таков у нее характер. И все же на следующий год, когда десятый класс подошел к концу, она всерьез задумалась, оставаться ли в популярной школе и дальше бить баклуши или же поднатужиться и завершить обучение в Москве. Маша решила вернуться в Москву. Как нам ни грустно было расставаться, но все же я вынужден был согласиться с твердым и, думаю, разумным решением дочери. Школа разгильдяйства 90210 ничего Маше не дала.

С отъездом Маши наша жизнь вернулась в прежнее русло. Катя тут же избавилась от ящериц, признавшись, что они ей надоели. Дом притих. Ни танцев, ни крика, ни смеха. Мы снова чинно – благородно стали ходить в кино, читать книги, смотреть телевизор и ждать чуда.

Позвонил старый Наташин приятель Дик Робертсон, президент студии «Уорнер Бразерс» (ТВ).

– Родион, – обратился он ко мне, – хочешь встретиться с Горбачевым?

– Конечно, хочу. А где он? В Лос – Анджелесе?

– Нет, он прилетает только в конце следующего месяца. Получать какую‑то премию, награду, – не знаю. Соберется городская общественность. Горбачев – это интересно! Я уже заказал стол (как выяснилось, за 10 ООО долларов) и приглашаю тебя. Будешь сидеть за столом «Уорнер Бразерс». Идет?

– Конечно, идет!

Конечно! Ведь не каждый день удается увидеть живого Горбачева. Он – человек – легенда. Как бы я ни относился к Михаилу Сергеевичу сегодня, ореол президента Советского Союза, лидера великой державы, все еще имел магическую, притягательную силу.

Михаила Сергеевича и Раису Максимовну американцы приветствовали стоя.

Зал, в котором происходила встреча, был празднично украшен. Десятки столов, сервированных к обеду, располагались таким образом, чтобы отовсюду была видна сцена с трибуной.

Стол студии «Уорнер Бразерс» располагался рядом со сценой, так что я мог видеть Горбачева и его супругу совсем близко и аплодировал изо всех сил.

Раиса Максимовна выглядела прекрасно, как всегда, и Михаил Сергеевич нисколько не изменился, как будто он все еще был в силе и власти. Важные московские гости занимали места на сцене с таким достоинством, что мне на мгновенье почудилось, что я не в лос – анджелесском отеле, а в Кремлевском Дворце съездов, где Первый (или Генеральный, не помню) секретарь КПСС будет отчитываться о проделанной за пять лет работе.

Михаилу Сергеевичу вручили какую‑то статуэтку за выдающиеся заслуги в области экологии. Поздравлял президент организации «Зеленый крест», членом совета директоров которой являлся и Горбачев. Затем выступил он сам.

Не буду долго останавливаться на его речи. То были разумные, но очень общие слова о необходимости сохранять нашу планету в чистоте. Оберегать от загрязнения.

Михаил Сергеевич несколько раз посмотрел в мою сторону, но, думаю, не узнал. Может, «не навел фокус» или был ослеплен светом из зала или, что вполне вероятно, он вовсе не знал, кто я такой. Мне, однако, показалось, что Раиса Максимовна задержала на мне взгляд, Явно припоминая знакомое лицо.

Как только торжественная часть закончилась, я направился к Горбачеву, успев заметить, как Раиса Максимовна шепнула мужу: «Смотри, кто идет».

Горбачев, широко улыбнувшись, протянул мне руку:

– Родион? А вы что здесь делаете?

– Пришел вас повидать, послушать!

Раиса Максимовна подошла тоже.

– Миша, помнишь его в «Валентине»?

– Да, конечно. Я давно его заметил, только мне и в голову не приходило… Хороший фильм. Я помню, помню. «Валентина»… По Вампилову, да?

Подойдя к сидевшему на сцене Горбачеву, я нарушил протокол. Публика из зала решила, что им тоже надо быть посмелее, и повалила к сцене. В следующее мгновенье я оказался оттиснутым толпою.

– Ваша дочь еще ходит в балетное? – громко, чтобы быть услышанной, спросила Раиса Максимовна (я знал, что внучка Горбачева тоже учится в балетном).

– Да, – так же громко ответил я, чувствуя, как возбужденная публика отодвигает меня все дальше и дальше. – А как ваша внучка? Она, по – моему, на год младше нашей Ани.

– Внучка делает успехи, – Горбачев на секунду оторвался от автографов и подключился к нашему разговору. – Очень любит балет, очень любит…

Последние слова я разобрал лишь по движению губ. Гвалт стоял невообразимый.

Горбачев придвинулся к микрофону и сказал:

– Господа! Я рад был бы провести с вами больше времени, но мне надо уезжать. Еще раз благодарю вас за столь радушный прием и желаю вам всего хорошего. До свидания!

– Михаил Сергеевич, – остановил я Горбачева на выходе, – мне так хотелось бы с вами поговорить.

Горбачев неожиданно перешел на «ты»:

– Ты собираешься в Москву? Или здесь – бесповоротно?

– Нет, я в Москве бываю очень часто. У меня есть фонд, мы помогаем детям с пороками сердца.

– Ну так позвони и заезжай на чашку чая. Вообще, это очень грустно, что ты уехал.

– У меня здесь жена. Но я российский гражданин.

– О! Я еще помню вас в «Рабе любви», – вспомнила Раиса Максимовна и протянула горбачевскую визитную карточку. – Непременно позвоните.

– Конечно! С радостью! – воскликнул я.

– Да, да! – Михаил Сергеевич тоже вспомнил. – Как же, «Романс о влюбленных»!

– Нет, Миша, – поправила Горбачева Раиса Максимовна. – Родион был в «Рабе любви». «Романс» – это другой фильм.

– Да, конечно! – согласился Горбачев. – Звони и заходи.

Горбачев, окруженный свитой, удалился, а я вернулся к своему столу – рассказать Дику Робертсону, какой Горбачев хороший, простой и легкий в общении человек. Все сидевшие за столом студии «Уорнер Бразерс» повернули головы в мою сторону и слушали затаив дыхание.

Когда спустя несколько дней Уэлпли узнал о моей встрече с Горбачевым, он очень воспрял духом.

– А Горбачев видел «Не стреляйте в белых лебедей»? – спросил он.

– Не знаю, я не спрашивал.

– Если он видел… Представляешь, получить от Горбачева записку, что ему твой фильм нравится! А мы потом покажем эту записку, скажем, Тернеру. Ты понимаешь – с нами сразу же начнут разговоривать как с людьми.

– Джон, я не привык пользоваться такими приемами.

– А что в этом предосудительного? Мы должны продвинуть вперед наш сценарий. Американская версия фильма, который нравится Горбачеву. В Америке это сработает, поверь!

В следующий мой приезд в Москву я первым делом позвонил Горбачеву. Мы договорились о встрече в его фонде, у метро «Аэропорт». Наша застольная беседа, начавшаяся без пятнадцати девять вечера и продлившаяся сорок пять минут (крепкий чай, бутерброды с копченостями, печенье и конфеты), еще раз убедила меня в том, что Горбачев активен, мудр и бодр духом. В те дни уже началась подготовка к выборам, и Горбачев был настроен соответственно. Он помнил моих «Лебедей» и согласился черкнуть пару строчек, поддерживающих идею. Горбачев находил это вполне естественным, поскольку в фильме речь шла о защите окружающей среды, а это прямая задача Горбачева. Разговор был очень непринужденный, мне показалось даже, что Горбачев, беседуя со мной, отдыхал после тяжелого трудового дня. Мы поговорили об общих знакомых, о его внучке, о новом времени (критикуя, Горбачев ни разу не назвал имя Ельцина), много толковали об искусстве.

Закончив беседу, мы обнялись как друзья.

Горбачев обещал в ближайшее время послать записку о «Лебедях» Тэду Тернеру, которого лично знал.

По какой‑то причине записка Горбачева до Тернера не дошла.

Я позвонил помощнику Михаила Сергеевича, прося послать записку вторично, однако помощник уверил, что все было сделано своевременно, посылать второй раз нет надобности. Что случилось на самом деле, мы так и не узнали. На наше письмо Тернер любезно ответил, что от дорогого друга Горбачева он ничего пока не получил, но рекомендует тем не менее, послать сценарий обычным порядком в его компанию.

Мы послали и через три месяца получили формальный ответ, что сценарий хороший, но никому к черту не нужен (шучу, конечно, «черта» в ответе не было).

Отношение мое к Горбачеву от недоразумения с Тернером не изменилось. Когда я узнал, что во время президентских выборов Горбачеву удалось собрать всего один процент голосов, я искренне огорчился. И удивился тому, как быстро летит время, как быстро и как далеко отбрасываются бывшие политические деятели. Даже выдающиеся.

Я уже говорил, что Лос – Анджелес – это уникальный город, в котором все семь миллионов жителей так или иначе связаны с кино, подобно тому как в Лас – Вегасе все замешано на игорном бизнесе.

Лос – Анджелес – столица кино. Едва ребенок родится, родители тут же фотографируют его для актерской карточки, подыскивают голливудского агента и принимаются ждать. Ведь если не в игровом кино, так хотя бы в рекламных фильмах может понадобиться неповторимый писк их младенца.

Я не встречал в Лос – Анджелесе ни одной семьи, в которой не мечтали бы сняться в кино, будь то престарелый дед, красивая невестка, уродливый брат или больной сын, даже собака с кошкой имеют шанс. Конечно, в Лос – Анджелесе вы найдете и русских эмигрантов, и перебежчиков мексиканской границы, и корейцев, и китайцев, и арабов, и всех прочих, которым нет дела до кино, но в процентном отношении их не так уж много. Наверное, поэтому – в каком бы учреждении я ни был, каких бы людей ни встречал: строителей, полицейских, таксистов или врачей – мне всегда казалось, что люди эти работают временно, что все они притворяются адвокатами или официантами, а на самом деле спят и видят, что их вот– вот вызовут на киностудию. О, они с легкостью бросят тогда свой проклятый завод, пациента или жену, только бы попасть в манящий мир кино.

Лос – Анджелес – город бесконечного ожидания. Конечно, постоянно работающие кинематографисты живут припеваючи и ждут лишь прибавления гонорара. Но это профессионалы. Их в Голливуде сколько? Десять – пятнадцать тысяч? А остальные? Чем занимается огромная армия любителей? Нетрудно догадаться: прозябают в ожидании. Год, другой, третий – всю жизнь.

Вот уже пять лет и я стою в очереди за Синей Птицей. И никакого просвета. Впереди меня семь миллионов потенциальных кинематографистов, таких же талантливых и таких же наивных, как я. Неужели я настолько упрям, что верю в успех моего безнадежного предприятия?

Каков же выход?

Мы знали одного серба, который давал уроки тенниса богатым клиентам, в основном женщинам. У серба было упругое, тренированное тело и горячий взор. Когда его потянуло на широкий голливудский простор, он обошел своих милых женщин. Одна дала ему пять тысяч, другая пятнадцать, третья – семь, словом, помогли. Таким образом серб собрал достаточную сумму, чтобы снять фильм (в главной роли вы – ступил, естественно, он сам). Разумеется, долг сербу был прощен. Известны сотни других случаев, когда скидывались состоятельные родственники и субсидировали кинокартину своего племянника, сына или мужа дочери. Ничего стоящего из этого не получалось, но амбиции тщеславного любителя были удовлетворены.

Одному российскому драматургу, преподававшему в Лос– Анджелесе, удалось раскрутить некоего миллионера, которому захотелось увидеть себя на большом экране. Сейчас этот инвестор рвет на себе волосы, не зная, как продать фильм, где он дебютировал и который обошелся ему в два с половиной миллиона долларов. Но – дело сделано.

Я слышал, что Евгений Матвеев, разъезжая по России с творческими встречами, собирал деньги на свой новый фильм. Я не осуждаю его: нужда заставила.

Во всех перечисленных выше случаях деньги, полученные на картину, можно было не возвращать. Прекрасное решение вопроса, но, к сожалению, в силу многих причин для меня неприемлемое.

Что же делать? Как все же снять фильм?

По какому‑то странному недоразумению в этот период нас буквально завалили кредитными карточками (платиновыми и золотыми), каждая из которых предлагала взаймы тысячи и тысячи долларов. Кредиторы рассчитывали получить с нас большие проценты. Гарантией возврата для них служили, по– видимому, большой дом на Васанта – Уэй, белый «мерседес» и наши громкие голливудские профессии. Впрочем, не важно, что думали банковские служащие, давая кредит, – важно, что подумал я. Так вот, я подумал, что, набрав в каждой кредитной карточке по максимуму, мы могли бы получить примерно сто пятьдесят тысяч. Сто пятьдесят тысяч, ни много ни мало!

И я предложил жене – продюсеру:

– А почему бы не снять фильм на кредитные карточки?

– О Господи! – испугалась Наташа. – Еще не хватает потерять дом и машину! Отберут ведь, если не заплатишь. Как ты собираешься возвращать эти долги?

– Постепенно. Понемногу. Дают ведь в рассрочку на пять лет. А за один год фильм заработает столько, что мы легко рассчитаемся со всеми карточками. Не бойся.

– Легко сказать «не бойся», а вдруг фильм не получится?

– Получится! Непременно получится!

Если бы я заколебался, Наташа ни за что не согласилась бы. Но моя безапелляционная уверенность сломила ее сопротивление и помогла справиться с обуревавшими ее сомнениями.

На следующий день Наташа пришла домой радостная.

– Я достала еще пятьдесят!

– Как?

– Уговорила Алекса Кеворкяна. Я сказала, что мы могли бы сделать фильм за пятьдесят тысяч, потому что ты настоящий профессионал.

– Ну, это ты погорячилась – за пятьдесят!

– Если бы я попросила у него больше, он бы ни за что не дал. Ты думаешь, я дура?

В тот же вечер позвонил Алекс и спросил:

– Родион, вы что, в самом деле можете снять фильм за пятьдесят тысяч? Это же нереально.

– Почему нереально? – спокойно ответил я. – Наташа имела в виду чистое производство, без актеров. Актеров оплатим мы сами. У нас уже есть сто пятьдесят тысяч.

– А – а-а! Это другое дело. И когда вы собираетесь вернуть мне долг?

– Год, считай, уйдет на производство, ну и год – на продажу.

– Хорошо, я дам вам пятьдесят тысяч на два года под средний банковский процент.

Неплохое начало!

Мысль рискнуть своими деньгами – мысль отчаянная. Пожалуй, на подобный шаг мог пойти только заядлый игрок, любитель острых ощущений, или такие, как мы с Наташей, аутсайдеры, у которых не оставалось никакого другого выхода.

Единственный вопрос, на который мы не могли пока ответить, о каком фильме идет речь. Мы подсчитывали деньги, предназначенные для производства, но не знали, что будем снимать. Телега оказалась впереди лошади.

– Ты хочешь снять «Кору»? – спрашивала Наташа.

– За двести тысяч? Не справлюсь.

– А «Психушку»? В Москве, наверное, все дешево.

– Сегодня в Москве даже самый простенький фильм обходится в миллион – полтора.

– А что же тогда? Для «Русской рулетки» нужно пятнадцать миллионов. «Лебеди» еще дороже. «Небольшой дождик в четверг»?

– Нет, не потянем.

– Вот это да! А на кой черт тогда мы всё это затеяли?

– Я думаю, надо написать что‑то попроще, подешевле.

Я назначил встречу с Эриком Ли Бауэрсом и сказал ему, что, несмотря на то что «Кору» мы по – прежнему любим, после катастрофы с Шамаевым мы не можем больше рассчитывать на чужие деньги. Мы решили вложить свои собственные средства, но их на «Кору» не хватит. Следовательно, нам надо придумать новую историю, поменьше масштабом.

Эрик слушал меня равнодушно, он все никак не мог смириться с крахом «Коры». Жена Эрика и вовсе не хотела с нами разговаривать. В тот день мы разошлись, ни о чем конкретно не договорившись.

Я знал, что Эрика можно заинтриговать лишь интересно закрученной историей. Как всякий творческий человек, он натура увлекающаяся. Но у меня пока не было такой истории. Мне следовало ее придумать.

Интересно, как путешествует мысль. Меня никогда не увлекали глобальные идеи. Небольшая заметка, мимолетное наблюдение, деталь, мелочь, случайное слово – и зернышко пускает корешок. Разумеется, «пустячок» только кажется пустячком, он должен тебя задеть, и задеть за живое. Душа предчувствует глубину и вибрирует в ответ. Говоря о формировании идеи, я умышленно подчеркиваю: душа и сердце, потому что сердечное, эмоциональное в творчестве для меня важнее всего. Мозг лишь подхватывает желание сердца и придает возникшим эмоциям словесную, музыкальную или ритмическую форму и наделяет ее смыслом. Конечно, существует бесконечное множество иных толкований, приоткрывающих завесу над таинством творчества. Но спросите, что подвигло художника, писателя или композитора на создание того или иного произведения, каков был первый импульс. Уверен, он сошлется на что‑то, тронувшее душу. Зародыш художественного творения гнездится в сердце.

Впрочем, не исключаю, что моя теория наивна, что в мире искусства многие отдают предпочтение работе мозга. В своих рассуждениях я лишь опираюсь на собственный опыт и опыт тех, чьи художественные творения вызывали во мне эмоциональный отклик.

Какую же историю мне хотелось придумать? Что послужило толчком, импульсом?

Как вы знаете, в сентябре 1995 года мы отправили в Казань группу кардиоспециалистов Стэнфордского университета и спасли тридцать маленьких детей. Все они теперь бегают здоровые и больше не жалуются на сердце. Но были и такие, которым не повезло. Среди детей «отказников» была и шестилетняя Люда Игнатьева.

Смешная, похожая на маленького гномика, она была очень обаятельна. У Люды был очень сложный порок сердца и узкая аорта, поэтому американцы решили не рисковать.

Мы привязались к Люде и были очень расстроены решением врачей. Она жила в небольшом поселке, и поездка в Казань была непростым делом: семья Игнатьевых едва сводила концы с концами. Мать Люды, Мария, вот уже пять лет ездила с девочкой по больницам России и всюду получала один и тот же ответ: Людочка обречена и никто не может ее спасти. Мнение американских врачей подтвердило трагический прогноз.

– Брюс, – обратились мы к хирургу Брюсу Райтсу, – неужели ничего нельзя сделать?

– Здесь, в Казани, однозначно нет. Возможно, в Америке… еще можно было бы попытаться.

– Правда? Значит, шанс есть? А что, если мы привезем Люду к вам в Стэнфорд?

– Я… я не уверен, что мы решимся делать ей операцию. Риск слишком велик.

Несмотря на отказ Райтса, у нас затеплилась надежда, что если не в Стэнфорде, то в другом месте все же могут рискнуть. Прощаясь с Людой, мы пообещали ей, что пригласим в Америку и покажем знаменитый Диснейленд. Она не могла поверить своему счастью, а мы в свою очередь твердо решили сделать все возможное и невозможное, чтобы спасти девочку.

Мы выполнили свое обещание. Спустя полгода мы встретили Люду и ее маму в аэропорту Лос – Анджелеса. А через две недели прославленный кардиохирург Альфредо Тренто из Сидар Сайнай госпиталя сделал уникальную по сложности операцию: полностью исправил Людочкин порок сердца и расширил аорту. А еще через две недели она вихрем носилась по Диснейленду и не могла нарадоваться своему здоровому сердечку, сказочным аттракционам и жаркому февральскому солнцу.

Люда и ее мама останавливались у нас дома, и я имел возможность насладиться общением с озорным и жизнерадостным чертенком. Утром она прибегала в нашу комнату, влезала на кровать и начинала меня щекотать. Наблюдая бьющее через край жизнелюбие и смеясь забавным выражениям ее лица, я подумал, что шестилетняя Люда Игнатьева определенно не лишена актерских способностей. Как бы между прочим я давал ей небольшие актерские задачи и смотрел, как она их решает. Однажды я сказал ей, что буду изображать пьяницу, и тут же свалился на пол. Люда начала тормошить меня. Я не реагировал.

– Папа, папа, – со слезами в голосе произнесла она, – вставай, папа! Ты слышишь?

Она сказала это с таким горестным, безнадежным чувством, что я был тронут до слез. «Уж не пьяница ли ее настоящий папа? Очень натурально у нее выходит», – подумал я.

Нет! Выяснилось, что отец девочки этим недугом не страдал.

И вдруг как молния вспыхнула идея: отец, алкоголик, привозит больную дочь в Штаты. У него есть деньги, чтобы заплатить за операцию, но от обилия возбуждающих впечатлений отец срывается и запивает. Его дочь целыми днями слоняется по Венес – Бич, знакомится с людьми, играет с животными, помогает бездомным. А часы неумолимо отсчитывают время ее жизни. Очухается ее отец в конце концов или нет?

История грустная, но с веселой и жизнелюбивой Людой в главной роли она виделась мне в трагикомическом чаплиновском духе.

Все дни я мысленно примеривался к забавному ребенку, прикидывая то одну сцену будущего фильма, то другую. Я даже думал предложить Люде главную роль, но вовремя спохватился, потому что история быстро видоизменялась и из нее вылетел не только пьяница отец, но и больная дочь. Так что я отпустил Люду и ее маму домой, не сказав о своем замысле ни слова.

Что же случилось? Куда унесла меня фантазия?

А было так. Однажды, раздумывая над историей, я воочию представил себе номер отеля, из которого вот уже пятый день не выходил отец девочки. На подоконнике, залитом солнцем, валялись остатки еды. Посреди комнаты, как раскрытая пасть, торчал чемодан, из которого вываливалась наружу грязная одежда. Пьяница с открытым ртом лежал на кровати и храпел. Я приблизился к нему. Синюшное, обросшее щетиной лицо, склеившиеся ресницы, мерзкое дыхание. И вдруг на подушке, под щекой пьяницы, я заметил мокрое пятнышко. Меня буквально передернуло. «Наволочку‑то поменяют, – брезгливо подумал я, – но все равно, не дай Бог прислониться к этой подушке: приснится какой‑нибудь пьяный бред и не будешь знать отчего».

Я без сожаления расстался со своим незадачливым героем, но идея подушки, способной сохранять в пуховой своей глубине след от спавшего до меня человека, осталась.

Я подумал, что при особом настрое и чувствительности подушка вполне могла бы поведать мне чужую тайну. А что, если приложиться к подушке преступника?

Брр! Страшно подумать!

Итак, телепатия. Несколько странный аспект ее, но все же – телепатия. Я пришел к убеждению, что не только душа, но и вещи содержат в себе невидимый отпечаток владельца, несут скрытую информацию. Вопрос лишь в том, как расшифровать ее.

А вообще говоря, в реальной жизни верил ли я когда – нибудь в невидимую, подсознательную, телепатическую связь?

Да, верил.

Первая моя встреча с этим необычным явлением произошла, когда мне было девять лет. У моей тети был сын Павлик. Однажды, гуляя в поле, он нашел старый, еще со времен войны, снаряд и стал его разбирать.

Когда раздался взрыв, мать в ту же секунду выбежала на крыльцо.

– Павличек! – закричала она. – Моего Павличка убило!

Она неслась по селу с криками, что ее сына убило, а люди смотрели и не понимали, что стряслось. Пробежав два километра, она рухнула на колени рядом с сыном. Люди долго потом балакали, кто ж это и как мог сообщить матери о случившейся трагедии.

Мать объяснила тайну просто: «Я в это время гладила. Глажу его беленькую рубашку и чувствую, что кто‑то на меня смотрит. Повернулась, вижу – Павлик стоит в углу, под образами, и смотрит на меня. «Ты уже вернулся, Павличек?» – спрашиваю. Он не отвечает, просто смотрит. У меня сердце так и сжалось. И вдруг как бабахнет! Глядь, а сыночка‑то в углу и нету. Не стало Павлика».

Материнское сердце – вещун, это общеизвестно. Вспомним, у скольких женщин сжималось сердце в годы войны. Есть научное обоснование подобного явления. Но меня как режиссера волнует не объяснение, а интуитивное, художественное ощупывание особой духовной субстанции, связующей людей, как живых, так и мертвых.

В одном из американских штатов проживает телепат, услугами которого пользуется полиция. Этот человек вглядывается в фотографию убитого, видит с «его помощью» сцену убийства и наводит полицию на след преступника.