Текст книги "Полуночное солнце (Сборник с иллюстрациями)"

Автор книги: Род Серлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

– Виновен, да, – гремел Купер. – Но действовал преднамеренно? Вряд ли! – Его клиент, утверждал Кудер, не тащил жену на крышу силком. Она сама пошла за ним. Ни один свидетель не доказал обратное. Убил ее – да, он сделал это. Столкнул ее в световой колодец – совершенно верно. Никто не спорит. Но было ли это запланировано заранее? Спорный вопрос. Двадцать восемь минут спустя, высветив в своей речи все слабые места обвинения, Купер уселся. рядом с Уолтером Бедекером, прислушиваясь к поднявшемуся в зале гулу. Бедекер рассеянно улыбнулся ему. Он не слушал. Он был занят тем, что писал в блокноте перечень того, чем он намеревался заняться в скором будущем. Купер заглянул ему через плечо. «Прыгнуть на третий рельс метро[21]21
  Третий рельс в метро – токовый.


[Закрыть]». «Встать перед товарным поездом». «Спрятаться на полигоне перед взрывом водородной бомбы». И т. д., и т. п.

Шестьдесят три минуты спустя присяжные вернулись с вердиктом.

Уолтера Бедекера подняли на ноги для выслушивания приговора. Он стоял, прислонясь к скамье, ковырял в зубах, зевал и вообще казался человеком, которому все ужасно наскучило. Уолтер Бедекер уделял крайне мало внимания всему, что происходило в зале. Даже сейчас он, похоже, совсем не слушал, что говорил судья. Что-то там о том, что суд склонился к пожизненному заключению. Слова эти абсолютно не затронули его сознания. Купер схватил его, принялся трясти и тискать.

– Пожизненное заключение, старина! – радостно закричал он ему прямо в ухо. – Я знал, что мы добьемся! Я знал наверняка, что мы этого добьемся!

Когда конвоиры выводили Бедекера через боковую дверь, до него начали потихоньку доходить голоса.

– Господи, что за речь!

– Пожизненное заключение… Да это суметь надо!

– Он чертовски везучий человек!

И только когда Бедекера повели по коридору, он осознал, что же произошло. Купер выхлопотал ему пожизненное заключение. Он замер, обернулся в сторону зала и изо всех сил закричал:

– Погодите минутку! ПОГОДИТЕ МИНУТКУ! Меня нельзя сажать пожизненно! Неужели они не понимают? Неужели они не знают, что все это значит? Я не могу просидеть в тюрьме всю жизнь!

Из глаз его полились слезы. Он плакал, когда его сажали в черную тюремную машину. Он плакал, пока его везли, и проплакал весь вечер, сидя в камере.

Когда охранник принес ему ужин, то заметил, что глаза у него покраснели и что он совсем не притрагивается к еде.

– Тебе здорово повезло, Бедекер, – сказал охранник, глядя на него через зарешеченное окошко в двери. – Завтра тебя переведут в исправительный дом. Это будет твое новое жилище. Это очень далеко от камеры смертников.

Бедекер не отвечал. Он сидел, уставясь на поднос с едой, стоящей у него на коленях, и чувствовал поднимающиеся внутри пузырьки горечи, безнадежности и отчаяния, и он снова всхлипнул.

– Взгляни на это дело вот с какой стороны, – философски заметил охранник. – Что такое жизнь, мистер Бедекер? Сорок лет. Пятьдесят лет. Думай так, и полегчает. – Он пошел по коридору, и Бедекер слышал, как он бормотал: – Вот и все. Сорок, пятьдесят лет. А может, и меньше…

Бедекер поставил поднос на пол и подпер голову руками.

– Сорок, пятьдесят лет, – пробурчал он. – Или шестьдесят, или семьдесят, или сто, или двести.

Числа плавали у него в голове. Пятизначные числа. Шестизначные числа. И он услышал грохочущий голос, исходящий, казалось, ниоткуда.

– В конце концов, что такое несколько сотен лет или несколько тысяч лет? Или пять тысяч, или десять тысяч? Что это значит при существующем положении вещей? – После этих слов послышался смех. Сочный смех. Звучный, громоподобный хохот, исходящий из живота толстого человека.

Уолтер Бедекер поднял взгляд и увидел знакомую тучную фигуру. Кадваладер, одетый в темно-синий костюм, стоял посреди камеры, с усмешкой поглядывая на него. Его белые зубы блестели, глаза были желтыми, словно пламя.

– Мистер Бедекер, – громыхнул он, – только подумайте об этом! Бессмертие… неуязвимость… правительства рухнут, люди умрут! А Уолтер Бедекер будет жить и жить. – Его хохот громом прокатился по камере. Уолтер Бедекер будет жить и жить. И жить, и жить, и жить.

Бедекер закричал и зарылся лицом в подушку. По камере плыл какой-то запах. Запах чего-то горелого. Серы? Очень возможно.

– Мистер Бедекер? – Голос Кадваладера был теперь мягок, слова словно ложились на бархат. – Как насчет escape clause? Не хотите ли прибегнуть к нему теперь?

Бедекер даже не стал поднимать головы с подушки. Он просто кивнул, и мгновение спустя боль пронзила его грудь, ужасная боль.

Он никогда раньше не испытывал такой мучительной боли. Его тело конвульсивно дернулось, и он навзничь упал на пол. Глаза его безжизненно уставились в потолок. Уолтера Бедекера не стало. Та штука, что была его душой, испустила пронзительный крик и забилась вкармане синего костюма, переносимая в иное измерение.

Охранник обнаружил Уолтера Бедекера во время вечернего обхода. Он отпер дверь, вбежал в камеру и пощупал пульс. Потом вызвал тюремного врача и начальника тюрьмы. Это был разрыв сердца, что и было вписано в картонную карточку, вложенную в его документы.

Один из служителей тюремного морга мимолетно обронил какое-то замечание. Что-то там насчет того, что ему ни разу не приходилось видеть выражение такого всеохватывающего страха, как на лице Уолтера Бедекера. А потом труп затащили в холодильник и захлопнули дверь.

ПЕШАЯ ПРОГУЛКА

Перевод А. Молокина

Его звали Мартин Слоун, и ему было тридцать шесть лет. Он глазел в зеркало над туалетным столиком и который уже раз испытывал удивление от того, что этот высокий привлекательный мужчина в зеркале – он сам, а из головы не выходила мысль, что отражение не имеет никакого отношения к самому человеку. В зеркале был Мартин Слрун: рост шесть футов два дюйма, худое загорелое лицо, прямой нос, квадратная челюсть, в волосах кое-где мелькнет белая ниточка – приятное лицо, что ни говори. Глаза скользнули ниже. Костюм от «Брукс Бразерс», сидящий с элегантной небрежностью, рубашка фирмы Хафэвей, шелковый галстук, массивные золотые часы – и все так к месту, с таким вкусом подобрано!

Он продолжал разглядывать себя, удивляясь тому, как изумительно облицовка может камуфлировать то, что скрывается под ней.

Потому что то, что он разглядывал сейчас, было всего лишь камуфляжем. Да, его звали Мартин Слоун, он был членом правления агентства, в котором работал, жил в прекрасной холостяцкой квартире на Парк Авеню[22]22
  Парк Авеню аристократический район Нью-Йорка.


[Закрыть] с видом на Шестьдесят Третью, водил красный «мерседес», был сообразителен я предприимчив, короче, как никто другой, являл собой образ преуспевающего молодого человека. Он мог заказать столик во «Френче», называть Джека Глизона по-имени, ему было приятно то странное тепло, разливающееся внутри, когда метрдотели «Сарди Ист», «Колони» или «Дэнни Хайдвей» называли его по имени и уважительно улыбались при его появлении.

Но вся беда в том, что у Мартина Слоуна была язва в начальной стадии, которая начала медленно, но неуклонно ползти по его организму. Десятки раз на дню его охватывала паника – мучительное, леденящее, перехватывающее дыхание ощущение нерешительности – и неуверенности, боязни ошибиться и быть оттертым на задний план; он изо всех сил старался, чтобы голос его звучал твердо, а предлагав мые им решения принимались бесповоротно, хотя где-то в глубине (и чем дальше, тем сильнее) он чувствовал, что все более удаляется от той бутафории, которую смастерил лишь для того, чтобы пускать пыль в глаза шефу, клиентам и коллегам.

Эта язва! Эта проклятая язва. Он снова ощутил ее в себе и собрался, как человек, которому предстоит шагнуть под холодный душ. Она жгла его желудок. Когда боль прошла, он зажег сигарету и ощутил, что весь покрыт потоп}. Рубашка превратилась в мокрую прилипшую тряпку, спина невыносимо зудела, а ладони были влажными и липкими.

Мартин Слоун подошел к окну и взглянул на Нью-Йорк. По Парк Авеню зажглись огни, и он вспомнил огни родного города. Последнее время он часто вспоминал город, где родился. Последние несколько месяцев, вернувшись с работы, он подолгу сидел в темной комнате и потягивал неразбавленный скотч. Он вспоминал, как был еще мальчишкой и как все начиналось… Историю тридцатишестилетнего человека, который бросил мир к своим ногам, но трижды в неделю с трудом удерживался от слез.

Слоун глядел на огни Парк Авеню и вспоминал себя мальчишкой, вспоминал центральную улицу родного города и аптеку, которой владел мистер Уилсон. Случайные, несвязные воспоминания, но они были частью той сладкой горечи, что делала непереносимыми эту комнату, этот скотч, это отражение в зеркале. И снова к глазам подступили слезы, и снова он задвинул их глубоко-глубоко, туда, где жила боль от язвы. Неожиданная мысль пришла ему в голову. Сесть в машину и уехать. Подальше от. Нью-Йорка. Подальше от Мэдисон Авеню. Подальше от вульгарного жаргона босса, от налогообложения и «процента телезрителей», фальшивых счетов и трехмиллионных векселей и от этого уродливого фасада дружеских отношений между незнакомыми людьми.

Кто-то невидимый словно похлопал его по плечу и сказал, что сейчас позднее, чем он думает. Он вышел из дома, сел в машину и поехал к Гранд Сентрал Парквэй. Сгорбившись над рулем красного «мерседеса», он спросил себя: «Куда же это, черт возьми, ты направился?» И не слишком удивился, не получив ответа. Ему надо было подумать, вот и все. Он хотел повспоминать. И когда он свернул на Нью-Йорк Фрувэй, у него еще не было определенных намерений. Он просто продолжал мчаться навстречу ночи и только частью сознания удивлялся, насколько прочно засела него в голове аптека старика Уилсона. Эта картинка словно отсылала его мозг назад, чтобы тот высвободил воспоминания о прежних временах. Воспоминания о городке, именуемом Хоумвуд, штат Нью-Йорк, тихом зеленом городке с населением три тысячи человек. Ведя машину, он вспоминал о том, что было маленьким фрагментом его жизни, но Боже, что это был за фрагмент! Прекрасное время, когда он рос. Тихие улочки летними вечерами. Радость парков и спортплощадок. Ничем не ограниченная свобода детства. Воспоминания переплетались у него в голове и наполняли какой-то странной, непередаваемой словами жаждой вернуться… даже не в это место, подсознательно понял он, а в то время.

Он хотел снова стать мальчишкой. Да, именно этого он хотел. Он хотел повернуть свою жизнь вспять и отправиться обратно. Он хотел, миновав годы, найти тот, в котором ему было одиннадцать лет.

Мартин Слоун, одетый в костюм от «Брукс Бразерс», мчался в красной спортивной машине в ночь и прочь от Нью-Йорка. Он ехал упрямо и целенаправленно, не зная по сути, куда. Это нисколько не походило на поездку на уикенд. Это не был кратковременный отказ от привычного образа жизни. Это был исход. Это был полет. Где-то в конце длинного шестиполосного шоссе, пролегшего вверх-вниз по холмам штата Нью-Йорк, Мартина Слоуна ждало исцеление.

Он остановился в мотеле около Бингемптона, штат Нью-Йорк, немного поспал и вновь отправился в путь. В девять утра он подъехал к заправочной станции. Он ехал довольно быстро, и резко остановленная машина подняла клубы пыли. Отчасти от постоянной спешки, к которой он привык в Ныо. – Йорке, отчасти из-за раздражительности, которая копилась все эти дни, а теперь выплеснулась, он нетерпеливо нажал на клаксон. Служитель, молодой парнишка в грубом комбинезоне, оторвался от шины, с которой возился, вытер руки об одежду и вопросительно посмотрел на Мартина.

– Как насчет того, чтобы обслужить? – крикнул ему Мартин.

– Как насчет того, чтобы не так шуметь? – отозвался парнишка.

Мартин прикусил губу и съехал с шоссе, перехватывая рулевое колесо. Он взглянул на приборную панель.

– Прошу прощения, – сказал он мягко.

Парнишка подошел к автомобилю.

– Заправьте его, пожалуйста, – сказал Мартин.

– Сделаем.

– Я попросил прощения, – сказал Мартин.

– Я слышал, – ответил парнишка. – В таких машинах бывает система диагностики, верно?

Мартин кивнул и отдал ему ключи от бензобака. Парнишка подошел к машине сзади и отпер бак.

– Как насчет того, чтобы сменить масло и вообще все подтянуть? спросил Мартин.

– Сделаем, – отозвался парнишка. – Это займет около часа.

– Что ж, – сказал Мартин, – у меня куча времени.

Он повернулся и увидел на той стороне дороги табличку «Хоумвуд, 1,5 мили».

– Там впереди Хоумвуд, верно? – спросил Мартин.

– Точно, – отозвался парнишка.

– Я когда-то жил там. Вырос, если точнее. Я не был там восемнадцать… нет, двадцать лет.

Он вылез из машины, сунул руку в карман за сигаретами и обнаружил, что у него осталась всего одна. Перед заправкой стоял автомат, торгующий сигаретами. Мартин подошел к нему, купил пачку и вернулся к машине, продолжая говорить.

– Восемнадцать… двадцать лет. А вчера вечером я… я просто сел в машину и поехал. Достиг той точки, что… что надо было сматываться из Нью-Йорка. Еще одна деловая встреча, телефонный звонок, доклад… – он замялся, и смех его звучал пусто и устало.

– Так вы из Нью-Йорка.

– Точно. Из Нью-Йорка.

– Смотрю я на вас все время, – сказал парнишка. – Едете в деревню, держите не меньше ста миль в час. Остановились на красный, потом кто-то другой тронется на зеленый чуть раньше – и для вас весь день насмарку. Господи, как можно так жить?

Мартин отвернулся и повертел зеркало заднего вида.

– Да, – сказал он. – Вроде бы притерпишься, а потом наступает июньский вечер – и вдруг срываешься с места. – Он снова взглянул на табличку через дорогу. – Полторы мили, – пробормотал он. – Можно дойти пешком.

– Кому как, – возразил парнишка.

Мартин усмехнулся.

– А нью-йоркским чиновникам из красных спортивных автомобилей?

Парнишка пожал плечами.

– Я вернусь за машиной позднее, – усмехнулся Мартин. – Полторы мили можно пройти пешком!

Он снял пиджак, закинул его за спину и двинулся по дороге на Хоумвуд. Городок лежал всего в полутора милях… и двадцати годах.

Мартин вошел в аптеку и замер у двери в прохладном полумраке.

Все было точно так, как он помнил. Узкое высокое помещение со старомодным сатуратором с одной стороны и стойкой – с другой.

Дерeвянная лестница, которая вела с крохотного балкона в маленькую контору. Там, вспомнил Мартин, обычно дремал мистер Уилсон, владелец аптеки. Полный невысокий человек в очках с толстыми стеклами протирал стаканы из-под газировки и улыбнулся Мартину из-за фонтанчика.

– Чего пожелаете? – спросил он.

Мартин взглянул на плакаты на стенах, старомодные светильники под потолком, два больших потолочных вентилятора. Он подошел к стойке и сел. Пять стеклянных кувшинов с дешевыми леденцами стояли там, где, как он помнил, им полагалось быть.

– Вы все еще делаете шоколадную газировку? – спросил он продавца. Тройные порции?

Мартин улыбнулся с извиняющимся видом.

– В этой аптеке я провел половину жизни, – сказал он. – Я здесь вырос. И, сколько помню, всегда заказывал одно и то же: газировку с шоколадным мороженым. Мороженого – три ложки. И это стоило десять центов.

Маленький человек посмотрел на него слегка насмешливо, и Мартин вгляделся в его лицо.

– Знаете, – сказал он, – мне кажется, что мы знакомы. Мы не могли встречаться раньше?

Продавец пожал плечами.

– Просто у меня такое лицо.

– Это было давно, – сказал Мартин. – Восемнадцать… двадцать лет тому назад. Я тогда уехал. – Он засмеялся зароившимся вдруг мыслям. – Я не пожалел бы доллара за каждый час, проведенный у этого фонтанчика. От того времени, когда я учился в средней школе, и до третьего курса института. Он повернулся на крутящемся стуле и поглядел на чистую, залитую солнцем улицу за окном. – Город тоже кажется прежним. – Он повернулся к продавцу. Знаете, это просто изумительно. Двадцать лет прошло, а все осталось по-старому.

Маленький человек в очках сделал газировку с мороженым и протянул ему.

– С вас дайм.[23]23
  Дайм – 10 Центов.


[Закрыть]

Мартин полез в карман, но вдруг рука его замерла.

– Дайм-? – спросил он недоверчиво. И поднял большой, щедро наполненный стакан. – Три ложки?

Продавец рассмеялся.

– Мы всегда так готовим.

Мартин рассмеялся в свою очередь.

– Этак вы по миру пойдете. Никто не продает больше газировку за десять центов.

На мгновение повисло молчание, потом продавец сказал:

– Никто? Да откуда же вы?

Мартин принялся за мороженое.

– Из Нью-Йорка, – ответил он между глотками. – Эй, да у вас прекрасное мороженое!

Продавец положил локти на прилавок.

– Вкусно? – спросил он.

– Великолепно. – Мартин докончил мороженое и одним глотком расправился с оставшейся газировкой. Потом покачал головой. – Словно никуда и не уезжал. Это было здорово.. – Он повернулся и обвел взглядом комнату. Забавно, – проговорил он. – Как много воспоминаний бывает связано с каким-то местом. Я всегда думал, что, если когда-нибудь вернусь сюда, здесь все будет по-другому.

Аптека глядела на него. Стойка, полки, плакаты и светильники.

Вентиляторы. Они глядели на него, словно старые друзья.

– Такое впечатление, – задумчиво проговорил Мартин, – словно… словно я ушел отсюда вчера. – Он поднялся со стула и принялся машинально крутить его туда-сюда. – Словно я ушел отсюда вчера вечером. – Он улыбнулся продавцу. – Я готов поверить, что мистер Уилсон сидит сейчас в конторе и дремлет, как он это делал обычно, пока был жив.

Он не заметил, как вздрогнул при этих словах продавец.

– Это одно из самых ярких моих воспоминаний: старина Уилсон, дремлющий в своем большом удобном кресле за той дверью. Старина Уилсон… да будет земля ему пухом.

Он полез в карман, вытащил доллар и положил на стойку. Продавец удивленно посмотрел на него.

– Это же бак![24]24
  Бак – доллар.


[Закрыть]

Мартин улыбнулся, щелкнув ногтем по стакану.

– Это, – он обвел комнату взглядом, – и это все – оно стоит того.

Он вышел в знойное лето. Продавец постоял немного, пожал плечами, потом поднял крышку бачка с шоколадным сиропом и заглянул внутрь. Аккуратно закрыл бачок, вышел из-за прилавка, поднялся по лестнице и тихонько постучал в дверь.

– Да? – спросил заспанный голос.

Продавец приоткрыл дверь на несколько дюймов.

– Мистер Уилсон, – сообщил он седовласому старику, сидящему в тяжелом кожаном кресле и открывшему при его появлении один глаз, – шоколадный сироп кончается.

Старик кивнул и закрыл глаз.

– Я скажу, чтобы после обеда привезли.

Мгновение спустя он кредко спал. Продавец спустился вниз. Он взял стакан Мартина Слоуна и стал мыть его. Чудной парень, подумал он. По миру пойдешь, если будешь продавать три ложки мороженого за дайм. Он рассмеялся, протирая стакан. Никто больше не продает тройную порцию мороженого за дайм. Он пожал плечами и поставил чистый стакан. Разные люди встречаются. Очень разные.

Но этот парень-он какой-то странный. Было какое-то такое выражение на его лице. Как бы его можно было описать? Он выглядел таким… счастливым. Он выглядел счастливым лишь оттого, что оказался в старой темной аптеке. Вошла женщина с рецептом, и продавец выкинул из головы Мартина Слоуна.

Мартин шел по Оук-стрит – улице, на которой он вырос. Улица уходила вдаль. По краям она была обсажена большими широколиственными кленами, отбрасывавшими четкие черные тени на залитый солнечным сиянием асфальт. Большие двухэтажные викторианские дома, стоящие в глубине больших зеленых лужаек, были его старыми друзьями. Он бормотал имена владельцев домов, мимо которых проходил. Ванбурен. Уилкокс. Эбернети. Он поглядел на ту сторону улицы. Доктор Брэдбери, Мальруни, Грей. Он остановился, прислонясь к дереву. Улица была точно такой, как рн ее помнил. Он снова ощутил сладко-горький приступ ностальгии. Он вспоминал игры, в которые играл с другими ребятами на этой улице. Газеты, которые разносил.

Многочисленные падения, когда учился кататься на велосипеде и роликовых коньках. И людей. В голове его теснились имена и лица. Его дом был в конце квартала, и по некоторым причинам он хотел оставить его напоследок. Дом уже виднелся впереди. Большой, белый, с огибающей его полукруглой верандой. С куполами. С металлической фигуркой жокея впереди. Господи, как это все помнится! Все эти мелочи, которые засовываешь в дальний ящик памяти и забываешь.

А потом открываешь ящик – и вот они.

– Хай, – сказал тонкий детский голос.

Мартин оглянулся и увидел малыша лет четырех с измазанной вареньем мордашкой, который играл в шарики.

– Хай, – ответил Мартин и присел рядом с ним на корточки.

– Как успехи? – спросил он, показав рукой на шарики.

– Ниче, – отозвался малыш.

Мартин взял один шарик и посмотрел сквозь него.

– Я тоже раньше играл в шарики, – сказал он. – Мы давали им специальные названия. Железные, из подшипников старых автомобилей, мы называли стальками. А те, через которые можно было смотреть – прозрачками. Вы все еще называете их так?

– Конечно, – ответил малыш.

Мартин показал на телефонную будку, исцарапанную тысячами перочинных ножей. ч – А вон там мы играли в прятки, – сказал он малышу. Он усмехнулся. – Чертили круг – и кто первый добежит. – Он громко рассмеялся, потому что мысль согрела его. – На этой самой улице каждый вечер мы играли в прятки. А я жил вон в том угловом доме. – Он махнул рукой в сторону дома. – В том большом, белом.

– В слоуновском доме? – спросил малыш.

Глаза Мартина чуть расширились.

– Верно. Вы все еще называете его так?

– Все еще называем его как?

– Слoуновским домом. Моя фамилия Слоун. А зовут меня Мартин. А тебя?

Он протянул малышу руку, но тот отодвинулся и насупился.

– Ты не Мартин Слоун, – сказал он обвиняющим тоном. – Я знаю Мартина Слоуна, и ты – не он.

Мартин рассмеялся.

– Я не Мартин Слоун, вот как? Что ж, посмотрим, что скажут водительские права.

Он полез в нагрудный карман за бумажником. Когда он поднял глаза, малыш со всех ног бежал по улице. Он свернул в ворота дома, стоящего напротив дома Мартина, промчался по лужайке и скрылся за дверью. Мартин медленно поднялся и не спеша пошел дальше. Он подумал, что много-много лет не ходил так медленно. Дома и лужайки проплывали мимо, и он впитывал их. Он и не хотел спешить. Он не торопясь смаковал окружающий его мир. Вдалеке слышался. детский смех и позвякивание колокольчика тележки с мороженым.

Все сошлось: вид, звук, настроение; В горле стоял комок.

Он не мог сказать, сколько времени так шел, но вдруг осознал, что стоит в парке. Парк нисколько не изменился – как аптека, как дом. По-прежнему стоял павильон с круглой сценой для оркестра.

По-прежнему кружилась карусель, полная детишек, и металлическая диссонирующая механическая музыка гнала ее круг за кругом.

Все те же деревянные лошадки, те же тележки с мороженым и леденцы на льняных нитях. И дети. Короткие штанишки и майки с Микки Маусом. Леденцы на палочках, стаканчики с мороженым, смех и хихиканье. Язык детства. Музыка… симфония дета. Звуки кружились вокруг Мартина. Механическая музыка, смех, дети. Снова комок в горле. Снова сладостная горечь. Все это он оставил так далеко, а теперь все это было так близко.

Мимо проходила симпатичная молодая женщина с коляской. Она остановилась, увидев то выражение лица, с которым он глядел на карусель. Она никогда не видела таких лиц. И она улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ.

– Прекрасное место, правда? – сказал он.

– Парк? Ну конечно.

Мартин кивнул в сторону карусели.

– Это ведь часть лета, верно? Музыка, карусель.

Женщина рассмеялась.

– И леденцы на нитке, и мороженое, и духовой оркестр.

Улыбка сошла с лица Мартина. Она сменилась выражением напряжения и тоски.

– На свете ничего не может быть лучше, – тихо проговорил он. – Ничего лучше лета и ничего лучше, чем быть ребенком.

Женщина глядела на него. Что-то такое было в этом человеке.

– Вы здешний?

– Был когда-то. Я жил в паре кварталов отсюда. Я помню эту сцену. Боже, еще как помню. Я убежал вечером из дому, лежал на траве, глядел на звезды и слушал музыку. – Голос его чуть зазвенел. – Я играл в футбол на том поле. Третьим базовым. И я вырос на этой карусели. – Он ткнул пальцем в сторону концертного павильона. – А на том столбе я однажды летом вырезал свое имя. Мне было одиннадцать лет, и я вырезал свое имя прямо…. – Он замер, глаза его расширились.

На перилах павильона сидел мальчишка и что-то вырезал на столбе перочинным ножом. Мартин Слоун медленно подошел к нему.

Он почувствовал волнение, которого никогда не испытывал раньше.

Было и жарко, и холодно, и неистово колотилось сердце. Это был и удар, и удивление, и загадка, которой он не мог разгадать. Он глядел на мальчишку и видел себя двадцать пять лет тому назад. Он глядел на себя самого. Он стоял, качая головой, щурясь от солнца, и вдруг увидел, что мальчишка вырезает на столбе. Неровные буквы складывались в имя: Мартин Слоун. У Мартина остановилось сердце. Он поднял непослушную руку в сторону мальчишки, который только теперь заметил, что на него смотрят.

– Мартин Слоун. Ты Мартин Слоун!

Мальчишка испуганно соскочил с перил.

– Да, сэр, но я не хотел ничего такого, честно. Многие вырезают здесь свои имена. Честно. Не я первый…

Мартин шагнул к нему.

– Ты Мартин Слоун. Конечно, ты Мартин Слоун, кем же еще тебе быть. Именно так я и выглядел.

Он не отдавал себе отчета в том, что голос его неожиданно зазвучал громко, и, конечно же, не мог видеть, какое напряжение появилось на его лице. Мальчишка попятился и стрелой метнулся вниз по ступенькам.

– Мартин! – крикнул вдогонку Слоун. – Мартин, пожалуйста… вернись! Пожалуйста, Мартин!

Он кинулся за ним, но мальчишка уже затерялся в многоцветной толпе шортиков, маек с Микки Маусом и хлопчатых платьев матерей.

– Пожалуйста, Мартин! – крикнул вслед ему Слоун в попытке найти его. Пожалуйста… не бойся. Я не хочу тебе зла. Я просто хотел… я просто хотел спросить тебя кое о чем.

– Я просто хотел рассказать тебе, – сказал он тихо, скорее для себя самого. – Я просто хотел рассказать тебе, как оно все будет.

Он повернулся и снова увидел рядом ту женщину. Он закрыл глаза и в смущении и замешательстве провел рукой по лицу.

– Не знаю, – сказал он. – Я действительно не знаю. – Он открыл глаза и уронил руку. – Если это сон… лучше бы мне проснуться. – Он снова услыхал смех, механическую музыку, голоса детей. – Я не хочу, чтобы это оказалось сном, – сказал он. – Господи, как мне не хочется, чтобы это оказалось сном.

Когда он снова взглянул на женщину, в глазах его стояли слезы.

– Я не хочу, чтобы время шло, понимаете? Я хочу, чтобы так было всегда.

Молодая женщина так и не поняла, что такое было в этом человеке, из-за чего она чувствовала жалость к нему. Она хотела помочь, но не знала как. Она глядела, как он повернулся и пошел из парка, и она до самого вечера думала о нем: о странном человеке-с напряженным лицом, который был влюблен в парк.

Мартин знал, куда должен теперь пойти. Это было все, что он знал. Кроме того, что с ним произошло нечто странное. Нечто нереальное. Он не был испуган. Просто встревожен. Он вернулся на Оукстрит и остановился перед своим домом. Он вновь ощутил, как нахлынули на него воспоминания. Он подошел к парадному, поднялся по ступенькам и позвонил. Он весь трепетал, не зная почему. Он услыхал приближающиеся шаги. Открылась дверь. Из-за сетки, затягивающей дверной проем, на него глядел человек.

– Да? – сказал этот человек.

Мартин Слоун ничего не ответил. На какое-то мгновение он потерял дар речи. Восемнадцать лет назад он присутствовал на кремации отца. Это было дождливым, холодным и ветреным мартовским днем.

А теперь он смотрел через дверную сетку на такое знакомое лицо.

Квадратная челюсть, глубоко посаженные голубые глаза, прекрасные черты, придающие лицу выражение усмешки и умудренности одновременно. Лицо его отца. Лицо, которое он так любил. И он смотрел на него через дверную сетку.

– Да? – Его отец перестал улыбаться, в голосе прозвучало нетерпение. Кто вам нужен?

Мартин чуть слышно прошептал:

– Папа!

Из дома послышался голос его матери. Она умерла четырнадцать лет назад, но это несомненно был ее голос.

– Кто там, Роберт?

– Мама? – Голос Мартина прервался. – Это мама?

Глаза Роберта Слоуна сузились, губы сжались.

– Кто вы такой? – Спросил он.. – И что вам здесь нужно?

Миссис Слоун выглянула из-за плеча мужа, кинула взгляд на его лицо, потом поглядела на Мартина.

– Почему вы оба здесь? – спросил Мартин. – Как вы можете быть здесь?

Удивленная миссис Слоун кинула взгляд на мужа.

– Кто это? – спросила она. И, переведя взгляд на Мартина: – Что вы хотите, молодой человек?

Мартин недоверчиво покачал головой, чувствуя, как каждая его частица рвется к этой паре, стоящей перед ним. Он хотел броситься к ним, коснуться их, прижаться к ним.

– Мама, – сказал он наконец, – ты не узнаешь меня? Я Мартин, мама. Я Мартин.

Глаза женщины расширились.

– Мартин? – Она повернулась к мужу и шепнула: – Это лунатик или что-то такое.

Роберт Слоун стал закрывать дверь. Мартин нажал на ручку, но она не поддалась.

– Папа, пожалуйста, подожди минутку. Не бойся меня. Боже, как вы можете меня бояться? – Он ткнул в себя пальцем, словно в этом жесте заключалась вся логика мира. – Я Мартин, – повторил он. – Разве вы не понимаете? Я Мартин. Я родился здесь.

Он увидел холод на обоих лицах, испуг и недоверие. Он был сейчас словно маленький мальчик. Словно маленький мальчик, который потерялся, потом отыскал дорогу домой, а его не пустили на порог.

– Я же ваш сын, – сказал он. – Неужели вы не узнали меня? Мама, папа… Ну поглядите на меня!

Дверь захлопнулась перед его лицом, и прошло несколько минут, прежде чем он смог спуститься с крыльца. Он остановился и оглянулся на дом. Вопросы теснились, в голове, вопросы, не обличенные в форму. Вопросы, что не имели смысла. Бога ради, скажите мне, что здесь случилось? Где я? Когда я? Дома и деревья навалились на него, и он чувствовал, как вокруг него вырастает в небо улица. Господи, как ему не хотелось отсюда уходить. Как ему хотелось снова увидеть родителей. Как ему хотелось поговорить с ними.

Автомобильный клаксон вторгся в его мысли. В соседнем дворе стоял парень, который показался ему знакомым. Он стоял у «родстера»[25]25
  Родстер автомобиль с открытым двухместным кузовом и откидным задним сиденьем.


[Закрыть] с откидным сиденьем.

– Хай, – крикнул ему парень.

– Хай, – ответил Мартин и подошел к автомобилю.

– Красавец, верно? – сказал парень. – Первый из этой серии в нашем городе. Отец купил.

– Что? – спросил Мартин.

– Новая машина. – Улыбка устойчиво держалась на лице парня. – Первая из этой серии. Красивая, верно?

Мартин оглядел машину от переднего бампера до задних огней.

– С откидным сиденьем, – тихо сказал он.

Парень вопросительно наклонил голову.

– Само собой. Это же «родстер».

– Я двадцать лет не видел откидного сиденья.

Повисло, молчание: Парень изо всех сил старался удержать радостное выражение на лице.

– Откуда вы, мистер? Из Сибири?

Мартин Слоун не ответил ему. Он просто стоял и глядел на «родстер». Первый из этой серии в городе, сказал парень. Первый. С иголочки. Автомобиль 1934 года, и совершенно новехонький.