Текст книги "Кровь и лед"

Автор книги: Роберт Маселло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Начало сентября, 1854

Лошади. Ужасные условия, в которых содержались лошади, приводили лейтенанта Копли в бешенство.

Его великолепного Аякса вместе с восьмьюдесятью пятью другими лошадьми загнали в тесные, темные и жутко грязные трюмы корабля «Генри Уилсон» Королевского флота, совершенно не подготовленные к транспортировке животных. Здесь не было стойл, а вместо нормальной коновязи болтались лишь простые веревки, отчего даже при спокойном море лошади терлись боками, наступали друг другу на копыта и постоянно держали головы высоко поднятыми, чтобы избежать ударов о тела соседей. А когда суда вошли в Бискайский залив, где регулярно бушевали штормы, лошади и вовсе обезумели от страха.

Синклеру, как и многим другим офицерам-кавалеристам, которые не слегли от лихорадки или морской болезни, приходилось все время дежурить в трюмах, прилагая неимоверные усилия, чтобы успокаивать животных и удерживать ситуацию под контролем. Почти невыполнимая задача. Всякий раз, как корабль кренился на волнах, бедных лошадей швыряло вперед, к кормушкам, и они с испуганным ржанием отчаянно скользили копытами по мокрой скрипучей палубе, стараясь сохранить равновесие. Воды, которая проникала в трюмы через люки над головой, было едва не по колено, и когда какая-нибудь лошадь падала, то снова поднять ее было чертовски сложно.

Один раз упал и Аякс, подмяв под себя лошадь Уинслоу. Растащить их в стороны и поставить на ноги удалось лишь общими усилиями нескольких военных и матросов. Сержант Хэтч так вообще находился в трюмах безвылазно. Синклер диву давался, как можно почти не спать и хоть изредка не выходить на палубу подышать свежим воздухом без запаха навоза, сена и крови. Но даже «индус» был не в силах предотвратить потери. Лошади умирали каждую ночь, кто от переломов костей, кто от паники, кто от теплового удара (вентиляция в трюмах почти полностью отсутствовала), и их бесцеремонно выбрасывали за борт. Весь путь Британской флотилии к Средиземноморью был усеян раздувшимися тушами животных.

Синклер, который был всего лишь молодым необстрелянным лейтенантом, все время задавался вопросом, почему армия не отрядила несколько пароходов, чтобы ускорить переброску. Рутерфорд, чей отец был лордом и работал в Адмиралтействе с герцогом Веллингтоном, как-то говорил, что за десять – двенадцать дней пароход может покрыть такое расстояние, на которое у парусного судна уйдет целый месяц. Если бы плавание на пароходах заняло даже две недели, они не понесли бы такие ужасающие потери среди лошадей, да и войска после высадки на турецкий берег могли быть приведены в боеспособное состояние гораздо раньше.

Но видимо, такая мысль не пришла в голову ни армейскому командованию, ни многочисленным толпам зевак, которые сопровождали полк на протяжении всего времени подготовки к отплытию. Поднимаясь на борт вместе с солдатами легкой и тяжелой кавалерийских бригад, 60-й стрелковой и 11-й гусарской дивизий, Синклер отметил, что в порту царит атмосфера всеобщего ликования. Всем казалось, что война будет скоротечной и иным солдатам даже не представится случай обнажить сабли или выстрелить из ружья. На каждом углу только и слышалось, что русская армия совершенно небоеспособна, а солдат приходится выгонять на поле боя чуть ли не под дулом пистолета. Ле Мэтр вообще заявил Синклеру, что ружья, которыми вооружена русская пехота, – всего лишь деревянная имитация, наподобие деревянных сабель, применяемых бригадой во время учений. Шапкозакидательские настроения привели к тому, что многим английским офицерам было позволено взять с собой и жен, которые по такому случаю разрядились в самые красивые и яркие платья. Кое-кто брал на борт любовниц.

Синклер внимательно осматривал толпу, растянувшуюся длинной вереницей вдоль доков и причала, и выискивал светло-желтое пятно. Но глаза цеплялись лишь за ящики с вином, букеты цветов и плетеные корзины с фруктами, подготовленные к погрузке на борт. Некоторые провожающие держали в руках маленькие британские флажки, другие – с энтузиазмом размахивали шапками, чепчиками и кружевными платками, а военный оркестр играл бравурные мелодии. Яркое солнце тоже добавляло хорошего настроения, и Синклер с нетерпением ждал, когда корабль отчалит и их великое победное шествие наконец начнется.

Рутерфорд словно прочитал мысли Синклера.

– По словам Мойры, не стоит надеяться, что мисс Найтингейл отпустит медсестер, – сказал он, облокотившись о планшир. – Я ей на это ответил, что мисс Найтингейл не патриотка.

Капитан снял мундир с отороченным мехом воротничком и перебросил через планшир; лоб у него лоснился от пота.

Синклер никак не мог понять, что за связь установилась между Рутерфордом и мисс Мулкаи. Отношения Синклера с Элеонор Эймс были необычными и, как выразились бы знакомые Синклера, не имеющими перспективы, но интерес капитана к пышнотелой грубоватой медсестре Мулкаи был и вовсе необъясним. Рутерфорд происходил из очень знатной семьи в Дорсете, ему заранее было уготовано стать пэром, и узнай его близкие об этой связи, они бы ужаснулись. Нет, всем, конечно, было известно, что в городе офицеры-кавалеристы крутили интрижки с самыми разными девицами, зачастую не гнушаясь даже крайне сомнительными знакомствами, однако было распространено мнение, что в конце концов молодые мужчины остепенятся, особенно в свете грядущей военной операции за рубежом. И время, и способ, чтобы обрубить концы, были идеальные; одно из достоинств армейской службы.

Но Синклеру показалось, что в шутливых фразах капитана он уловил странную грустинку. Рутерфорд не очень уютно чувствовал себя в богемных салонах, в которые его регулярно приглашали, да и вообще тяготился женскими компаниями. Однажды на глазах Синклера он неуклюже вывернул чашу для пунша на даму, которой его только что представили. Капитан куда комфортнее ощущал себя в казармах, где мог непринужденно общаться с сослуживцами, лихо пересыпая речь ругательствами, и вот теперь его чем-то привлекла мисс Мойра Мулкаи, девушка с повадками типичной представительницы рабочего класса. Синклер догадывался, что приятеля привлекли в ней как раз простота и отсутствие наносного. Ну и пышный бюст, разумеется, который медсестра никогда не пыталась скрыть от посторонних глаз.

Синклеру вдруг пришло на ум, что гораздо проще выискивать в толпе не новое желтое платье Элеонор, а глубокое декольте ее подруги Мойры с большим участком ослепительно белой кожи на груди.

Наконец показался командир 11-й гусарской дивизии лорд Кардиган, при полном параде и в сопровождении адъютантов. Горделивый представительный мужчина с рыжими усами и густыми бакенбардами, лорд держался в седле идеально прямо, на ходу отдавая какие-то указания. Он был хорошо известен суровым нравом, фанатичной преданностью букве устава и любовью нудно разглагольствовать на тему воинской чести. Как-то раз в офицерском клубе он учинил грандиозный скандал, отголоски которого преследовали его до сих пор. Лорд Кардиган настаивал, чтобы на его стол подавали только шампанское, а не темные бутылки с портером, которые были в чести у многих военных, преимущественно служивших в Индии. И когда по просьбе одного генеральского адъютанта принесли мозельвейн, но не в бокале, а прямо в бутылке черного цвета, лорд Кардиган принял его за портер и впал в ярость, оскорбив капитана полка. До того как скандал удалось замять, о нем уже знал весь Лондон и покатывался со смеху. С той поры Кардиган не мог появиться в театре или просто прогуляться со своим ирландским волкодавом по площади Брунсвик без того, чтобы ему кто-нибудь не крикнул: «Черная бутылка!» Его подчиненные, над которыми также подтрунивали, особенно болезненно воспринимали издевку и нередко устраивали потасовки с обидчиками.

17-й уланский полк легкой кавалерийской бригады номинально находился в подчинении лорда Лукана, двоюродного брата упрямого Кардигана, и у Синклера сложилось впечатление, что несчастные солдаты – лишь разменная монета в большой семейной игре.

– Постойте, – обратился Рутерфорд к проходящему мимо морскому офицеру. – Не одолжите на минутку?

Из-за пышности обмундирования Рутерфорда моряк не смог распознать его чин, поэтому без лишних слов протянул подзорную трубу и зашагал дальше, по своим делам.

Рутерфорд вскинул подзорную трубу и оглядел скопление народа, начиная от Хай-стрит и заканчивая погрузочной аппарелью. Воздух вокруг был наполнен фырканьем и ржанием лошадей, нескончаемым топотом солдатских сапог и фальшивыми звуками марша в исполнении военного оркестра, разносимыми по морю ветром с берега. Кто-то выкрикнул команду, которую несколько раз повторили на палубе, и матросы начали зазывать на борт солдат. Обнявшись на прощание с членами семей и друзьями, кавалеристы взбежали на борт по массивным сходням, которые тут же втащили на корабль. Портовые рабочие отвязали толстые швартовочные тросы и отбросили свободные концы в стороны.

Тем временем поиски Рутерфорда, видимо, не увенчались успехом.

– Придется мне по возвращении поговорить с этой Флоренс Найтингейл, – со вздохом разочарования произнес капитан.

– Дай-ка я попробую, – предложил Синклер, забирая подзорную трубу.

Первое, что попало в поле зрения, был лошадиный круп, удаляющийся по направлению к городу; как оказалось, это был конь лорда Кардигана. По слухам, знаменитый лорд должен был присоединиться к войскам позднее, а путешествие на фронт проделать в более комфортных условиях на борту французского парохода.

Синклер повезло не больше, чем Рутерфорду. На мгновение ему почудилось, будто он заметил подругу Ле Мэтра, Долли, но с уверенностью сказать было нельзя, так как лицо девушки скрывала широкая шляпа. К слову, Француз в суматохе откололся от друзей и затерялся где-то в гуще солдат на палубе «Генри Уилсона». Синклер поглядел на счастливо улыбающегося мальчугана, держащего маму за руку, затем понаблюдал за другим, который был всецело поглощен ловлей раненого воробья, прыгающего между колес продуктовой повозки.

Раздалось еще несколько приказов, и дюжина матросов полезли по такелажу на мачты отвязывать паруса. Когда с громкими хлопками они раздулись, корабль покачнулся и застонал, словно спящий великан, пробуждающийся к жизни. Между бортом и причалом возникла полоска чернеющей внизу воды. Синклер прошелся подзорной трубой по всей пристани, попутно остановившись на желтом зонтике от солнца и еще чем-то желтом, что оказалось афишей представления в театре «Друри-Лейн».

– Интересно, когда мы вступим в первый бой? – произнес Рутерфорд. – Надеюсь, это будет не какая-нибудь жалкая рукопашная, когда и пикой-то толком не поработаешь.

Пики считались относительно новым видом оружия, которое, как и мундиры, переняли у польских улан, великолепно проявивших себя в битве при Ватерлоо.

Синклер что-то буркнул в знак согласия и продолжил прочесывать толпу. Лейтенант хотел было оставить поиски – корабль покачивался, мешая фиксировать изображение, – как вдруг заметил, что из боковой аллеи выехал открытый экипаж и остановился в конце улицы. С него соскочили две женские фигуры, одна в желтом платье, другая – в белом халате, и побежали к пристани. Синклер оперся о леер и навел подзорную трубу на бегущих. Впереди, с медицинским чепцом в руке, бежала Элеонор, а следом семенила Мойра, придерживая юбку, чтобы не запутаться в ней ногами.

Как назло, обзор Синклеру закрыл опознавательный флаг на корме «Генри Уилсона», теперь уже отплывшего от причала на сотню ярдов. Однако лейтенант продолжал видеть ноги девушек и понял, что направляются они к совсем другому транспортному судну, покидающему порт. Но тут Элеонор остановилась перед мужчиной в военном мундире, перебросилась с ним парой слов и, схватив Мойру за руку, потащила ее в противоположном направлении – туда, откуда только что отчалил корабль с 17-м уланским полком.

Флаг шумно полоскался на набирающем силу морском ветре.

– Вон они! – крикнул Рутерфорду Синклер. – Бегут к пристани!

Капитан перегнулся через леерное ограждение, вытягивая шею, а Синклер, сунув зрительную трубу под мышку, принялся энергично размахивать рукой.

На стеньгах развернули еще несколько парусов, и корабль дернулся вперед, быстро набирая ход. Берег начал стремительно удаляться, и люди в порту уменьшались до размеров песчинок.

Синклер в последний раз навел подзорную трубу на яркое желтое пятнышко. Ему очень хотелось, чтобы девушка посмотрела в его направлении, но внимание Элеонор, кажется, было приковано к раздувающимся парусам. Однако когда, огибая мол, корабль врезался в первую волну и обрушил на всех находящихся на палубе фонтан холодных брызг, Синклеру показалось, что все-таки она обратила на него свои ярко-зеленые глаза. По крайней мере ему хотелось так думать.

Последовавшие затем недели выдались самыми жалкими за всю недолгую жизнь Синклера. Он вступил в армию ради славы и, что скрывать, ради возможности гордо ходить по городу в форме кавалериста, но вышло так, что он оказался заточенным в зловонном чреве битком набитого судна. Синклер никак не ожидал, что изо дня в день придется питаться холодной солониной и рассыпающимися в руках галетами, которые были насквозь источены жуками-долгоносиками, и из ночи в ночь маяться в грязных темных трюмах, борясь за спасение своего перепуганного до полусмерти коня. Он с тоской вспоминал беззаботную жизнь в Лондоне, игры в карты, собачьи поединки и вечера, проведенные в салоне «Афродита». (История с Фитцроем, которого он выкинул из окна, уже стала в полку притчей во языцех.) Всякий раз как корабельный стюард наливал ему скромную суточную порцию рома, лейтенант думал об отменном портвейне и холодном шампанском клуба «Лонгчемпс». А когда какой-то тип – не иначе простолюдин – отчитал его за курение на нижней палубе, Синклеру сразу вспомнился роскошный склад табачных изделий в казармах, не говоря уж о стеке, которым он с удовольствием наказал бы наглеца, посмевшего разговаривать с ним в неучтивом тоне.

Несмотря на некоторые неудобства в виде миллионов правил и положений, служба в армии раньше не была ему в тягость, но с каждым часом, проведенным на борту грязной, болтающейся из стороны в сторону посудины, его отношение к ней менялось. Он чувствовал, как в груди нарастает негодование, ощущение, будто его ввели в заблуждение и жестоко предали.

Друзья Синклера, кажется, тоже приуныли. Француз, в былые времена любивший насвистывать какую-нибудь мелодию да откалывать шуточки, все время висел в гамаке, зеленый как крикетная площадка, и держался за живот. А обычно бравирующий Рутерфорд говорил в более сдержанной манере, если вообще говорил. Другие – Уинслоу, Мартинс, Картрайт, Миллс – бродили по кораблю, будто привидения, с мертвенно-бледными физиономиями и в промокшей одежде. Конечно, воздух на палубе был гораздо свежее, но находиться там означало постоянно лицезреть жуткую картину того, как мертвых лошадей – а в последнее время и солдат, умерших от дизентерии и других недугов, – переваливают через планшир и, словно отходы из мусорного ведра, сбрасывают в бурлящие воды моря. Теперь, когда Синклер непосредственно познакомился с суровым армейским бытом, он уже с трудом представлял свою военную карьеру.

Кажется, единственным, кто стоически переносил подобное положение вещей, был сержант Хэтч – «индус», презираемый офицерами и прочими должностными лицами более высокого ранга. Синклер видел, что его дружеская манера общения с сержантом того немного настораживала, а Рутерфорд и вовсе прямо сказал лейтенанту, что не стоит водить дружбу с Хэтчем в открытую. Но Синклеру действительно было приятно находиться в компании ветерана. Сержант давно смирился со своей участью, как в жизни, так и на военной службе; он отлично знал, что о нем думают, чего от него хотят и что с этим делать.

Встречи с Синклером Хэтч никогда не искал специально, понимая, что тот занимает более высокое общественное положение, но всякий раз как встречался с лейтенантом, проявлял искреннюю радость, правда, в очень сдержанной манере. Тем более что оба были большими почитателями капитана Льюиса Эдварда Нолана, чьи выкладки относительно дрессировки лошадей в последнее время получили широкую известность. Помимо хлыста и шпор, которыми испокон веков добивались от лошади послушания, Нолан предложил использовать мягкое слово, успокаивающий жест и кусок сахара. Первоначально его методика получила широкое распространение в Австрии, где он служил при эрцгерцоге, затем начала шествие по Великобритании и, по слухам, проникла даже в американскую кавалерию. После такой славы вернуть капитана в лоно английской короны стало делом чести, поэтому его назначили командующим 15-м гусарским полком, и теперь он вместе со всеми плыл по Черному морю.

– Я знаком с ним лично, – заметил сержант Хэтч, протягивая своему скакуну Абдулле пригоршню ячменя. Как и прочих жизненно необходимых вещей, на кораблях катастрофически не хватало фуража для животных; вдобавок ко всем мучениям, которым подвергли лошадей, их еще посадили на голодный паек. – Вот так, – мягко сказал коню Хэтч, когда тот языком слизал угощение и принялся жадно подбирать с ладони последние зернышки. Сержант погладил Абдуллу по морде. – Все. До завтра больше ничего не получишь.

– А это правда, что он самый лучший наездник, с которым вам приходилось встречаться? – спросил Синклер. – Я слышал, другие Нолану и в подметки не годятся.

Сержант Хэтч улыбнулся:

– Тогда он всего лишь проводил рекогносцировку местности с адъютантом лорда Реглана, так что трудно сказать.

Как это и раньше случалось при разговорах с Хэтчем, Синклер вдруг почувствовал себя глупым мальчишкой.

– Но вообще да. Впечатление такое, что он словно сливается со своим конем. Ни одного лишнего движения рук и ног, и при этом животное идеально понимает, чего капитан от него хочет.

Абдулла вытянул шею и ткнул Хэтча носом в плечо, причем так сильно, что мужчина отшатнулся назад.

– Пожалуй, пора идти наверх, – произнес он вопреки тому, что постоянно находился в трюме. – Если останемся здесь, боюсь, бедняга попытается съесть мои эполеты.

Последнюю фразу он произнес как бы в шутку, но оба понимали, что шутки в ней лишь малая часть.

Поднявшись на палубу, где им пришлось переступать через тела солдат, слегших от лихорадки (корабельный лазарет, если так можно его назвать, был переполнен), они услышали всплеск воды за бортом, куда в холщовом саване выбросили очередного покойника. Первых жертв плавания провожали в последний путь с почестями, под звуки похоронного марша, исполняемого несколькими членами военного оркестра, но когда число умерших выросло и похороны в море стали обыденностью, офицеры отменили ритуал. Синклер однажды подслушал разговор капитана корабля с помощником: «Боевой дух у солдат и так упал, и если я еще раз услышу эту чертову музыку, пеняйте на себя».

Хэтч с Синклером отыскали на палубе свободный пятачок, уселись, прислонившись спиной к мачте, и сержант стал набивать трубку необыкновенно ароматным табаком, к которому пристрастился в Индии. Мимо медленно прошел Уинслоу, бросив на Синклера неодобрительный взгляд. Лейтенант с вызовом посмотрел на него.

Хэтч перехватил их взгляды и сказал:

– Вы рискуете впасть в немилость товарищей, общаясь с такими типами, как я.

– Я имею право общаться с кем захочу.

Хэтч раскурил трубку.

– Я служу им неприятным напоминанием.

– О чем?

– О том, что они еще не участвовали в настоящих боях. – Он выпустил облако дыма, и воздух наполнился изумительным табачным ароматом. – А еще, наверное, о битве при Чиллианвалахе.

Для Синклера стало сюрпризом, что сержант Хэтч участвовал в сражении, которое обернулось для британской кавалерии настоящей катастрофой. В военных сводках того времени сообщалось, что легкая кавалерийская бригада выдвинулась без предварительной подготовки и разведки местности навстречу мощной армии сикхов в Гималайских предгорьях. После того как артиллерийские дивизионы неожиданно нарвались на мощную конницу противника, солдаты в центре линии наступления начали массово отступать – то ли по собственной воле, то ли по приказу командования, о том история умалчивает, – но сзади их уже поджидали вражеские отряды. Сикхи, известные тем, что не придерживаются ни боевых построений, ни четкого расписания сражений, обнажили острые как бритвы кинжалы и ринулись в атаку. Во всеобщей панике, охватившей британские войска, два английских и один бенгальский полк поджали хвосты и бросились наутек, насквозь разрезав собственные пушечные батареи и оставив позади три полковых знамени, не говоря уже о сотнях убитых товарищей. И хотя с тех пор минуло пять лет, эта история все еще была свежа в памяти.

– Вот почему я храню ее на сердце, – произнес Хэтч, вытаскивая из-под рубашки цепочку с серебряной военной медалью, на которой было выгравировано «Пенджабская кампания, 1848-9». – Каждый, кто пережил тот день, мечтает смыть клеймо позора, – сказал он, пряча награду под рубашкой.

С марсовой площадки высоко над головой ветром принесло сообщение матроса, которое тут же было подхвачено морскими офицерами и эхом передано дальше по палубе. Синклер с Хэтчем быстро поднялись и подошли к правому борту, куда устремились солдаты, еще способные держаться на ногах. Вдали, сквозь стелющуюся по воде дымку тумана они увидели белые барашки волн, накатывающие на крымский берег, и флотилию стоящих на якоре британских кораблей, которые прибыли сюда чуть раньше. На «Генри Уилсоне» подобрали брамсели, и судно вошло в спокойные воды бухты, а вскоре Синклер услышал отрывистые звуки горна и увидел поблескивающие на берегу орудия. От мысли, что высадка началась, у лейтенанта учащенно забилось сердце. Насколько можно было судить по ландшафту вдали, Крым представлял собой территорию с обширными степями без деревьев и кустарников, следовательно, для кавалерийских маневров рельеф местности был идеальный. Синклеру не терпелось поскорее вывести Аякса из трюма, дать ему попастись и свободно побегать по этим, казалось, совершенно безмятежным зеленым холмам.

Когда корабль ближе подошел к берегу и встал на якорь, Синклер заметил в воде множество непонятных объектов. Поначалу он принял их за морских животных, вроде тюленей или дельфинов, но тут один из них поплыл в сторону носа «Генри Уилсона». Плавно покачиваясь на волнах, словно буек, полузатопленный предмет медленно проследовал вдоль всего борта корабля, ударился о деревянный корпус и, попав в водоворот, перевернулся. Только сейчас Синклер понял, что видит выступающие из воды голову и плечи солдата в красном мундире. Прежде чем мертвец, безвольно болтая головой из стороны в сторону, проплыл дальше вдоль кормы в сторону открытого моря, лейтенант успел рассмотреть его впалые щеки и остекленевшие глаза.

И таких тел было множество. Они зловеще покачивались на поверхности воды, словно червивые красные яблоки в бочке с водой.

Матрос, стоящий у леера рядом с Синклером, перекрестился.

– Холера, – пробормотал он. – Покойников не закапывают и не сжигают, опасаясь подхватить заразу.

Синклер вопросительно поглядел на Хэтча с трубкой в зубах.

– Но как же… – произнес Синклер.

Хэтч вытащил трубку изо рта и сказал:

– Перед тем как выбросить покойника за борт, к нему цепляют груз, чтобы он затонул. Но иногда этого оказывается недостаточно.

– Когда тела распухают, – добавил матрос мрачным голосом, – некоторые всплывают на поверхность, как будто возвращаются, чтобы в последний раз посмотреть на живых.

Синклер бросил взгляд на берег, где вовсю разгружали транспортные суда, на белые гребные шлюпки десантных войск, затем на флаги, развевающиеся на морском ветру, на сверкающие в солнечных лучах штыки солдат. А потом снова на жуткую россыпь мертвых тел, безжизненно переваливающихся через белые гребни волн.

– Как называется это место? – поинтересовался он, уверенный, что ответ запомнит навсегда.

Матрос невесело усмехнулся, почесал лоб и, отворачиваясь, произнес:

– Каламитский залив.