Текст книги "Воронья Кость (ЛП)"

Автор книги: Роберт Лоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Похоже они хотят поговорить, – заявил Мар, это было очевидно, так что Воронья Кость бросил на него взгляд, от которого тот вспыхнул. Олаф подозвал Мурроу и Кэтилмунда, последний нёс знамя с нахохлившимся ястребом, они пошли навстречу, полотнище хлопало на ветру. Ещё он поманил Гьялланди, ведь тот был скальдом, а Олаф хотел, чтобы ничего не было забыто; также вместе с ними отправился священник Адальберт, который всё ещё нетвёрдо ступал по суше, он был бледен, словно сыворотка, от того что выблевал весь свой ужин в качестве подношения богине Ран.

Четверо оркнейцев были вооружены, в кольчугах. Один нёс знамя с вороном "храфнсмерки", Воронья Кость отметил его; говорят, это знамя вышила сама Гуннхильд, или кто-то из её родни, и это знамя пророчило победу, но знаменосец, как правило, погибал.

Суровый бородатый воин встретил взгляд Вороньей Кости достаточно прохладно, но его невыразительные серые глаза смотрели скорее обречённо; позже Мурроу удивлялся что заставило того воина взять в руки шест с этим знаменем, на что Кэтилмунд сказал, что за всем этим стоит женщина, которая нуждается в деньгах и убеждает глупца искать славу. Воронья Кость ничего не ответил, он знал правду; знаменосец, человек ярла, который по своей воле принёс эту присягу, был обречён, Олаф уже выбрал его жертвой.

Второй прикрывал знаменосца, высоко подняв белый щит мира. Остальные двое по-видимому вожди, судя по богатому вооружению – добротные длинные кольчуги и искусно украшенные серебром рукояти мечей. Один постарше, второй – моложе, с виду он напоминал бочонок с элем.

– Я – Арнфинн Торнфинсон, – сказал старший, снимая шлем, морской бриз тут же подхватил его тронутые сединой волосы. – А это – Сигурд, сын моего брата Хлодвира, взят мной на воспитание.

Воронья Кость кивнул. Сигурд оказался старше Вороньей Кости на пару-тройку лет, не более, и однажды станет правителем Оркнеев – если его отец будет жив, а дядья позволят править. Воронья Кость попытался разглядеть на лице юноши знак, что-нибудь, что показывало бы, почему именно ему оказано такое доверие, а не кому-то другому. Но не увидел ничего, кроме краснощёкого мальчишеского лица и лёгкой кривой улыбки.

– Олаф, – представился он, прежде чем молчание начало казаться оскорбительным, – сын Трюггви. Я – принц Норвегии и король по праву рождения.

– Именно так, – произнёс Арнфинн. – Я слышал твоё имя. Ты пришёл за матерью мой жены, и конечно же, за её сыном, последним из её выводка. Тебе известно, что именно он убил твоего отца? Он часто хвастался этим, утверждал, что это первый воин, которого он поразил в бою, он очень гордился, что тогда его ранил сам король.

Воронья Кость вздёрнул бровь. Неужели Арнфинн умышленно провоцирует его? Но выражение лица правителя Оркнеев оставалось невыразительным, даже скорее восторженным.

– Гуннхильд с сыном отплыли, забрав большую часть моих людей. Удачное избавление, скажу я тебе, хотя это означает, что у меня мало воинов, если дело дойдёт до драки. Моя жена думает так же, как и все, она ненавидит свою мать.

В голове Вороньей Кости будто бы сталь высекла искру о кремень, и он всё понял. Гуннхильд и Гудрёд ушли, следуя указаниям из письма монаха, взяв с собой большую часть воинов Арнфинна, так что Оркнеи оказались почти беззащитны. Арнфинн хотел заключить сделку, и Воронья Кость решил поторговаться.

Когда Олаф понял, что на самом деле предлагает ему Арнфинн, у него спёрло дыхание. Тот предложил целые вёдра серебра и различные припасы, всё что угодно воинам Вороньей Кости и ему самому, лишь бы они ушли отсюда без боя. Всё что они оставят взамен – умирающего Ровальда, которого следовало погрести с почестями.

– Вот это да, – восторженно произнёс Гьялланди, наблюдая как воины загружают припасы на корабли. – Мы так напугали их, что даже не пришлось сражаться. Молодой Воронья Кость всего лишь легонько махнул мечом, и Оркнеи отдали ему свои богатства.

Всю дорогу до Борга скальд не расставался с мыслью, что серебро досталось им лишь с помощью угроз, а сейчас он сидел на лавке рядом с Вороньей Костью на пиру Королей Быков, пикты шумели и хвастались, кидаясь друг в друга костями. Воронья Кость улыбался, кивал и помалкивал.

Пусть воины считают, что Арнфинн и остальные оркнейцы расстались с серебром из страха перед ними, но истина заключалась в том, что это очередной фрагмент игры королей: в тайной комнате сумрачного зала они с Арнфинном заключили настоящую сделку. Если Гуннхильд с Гудрёдом вернутся домой с жертвенным топором, то Арнфинн сильно разочаруется в истинном принце Норвегии. Воронья Кость нисколько не удивлялся тому, что люди готовы платить, чтобы избавиться от нежелательных персон.

Когда каждому была оказана подобающая честь, Воронья Кость и его спутники – Кэтилмунд, Онунд и Мурроу, которых он назначил командовать тремя другими кораблями, поблагодарили уже изрядно набравшихся хозяев-пиктов, закутались в плащи, вышли за ворота и направились к берегу по дороге, обозначенной камнями с изображением быков, туда, где раскинулся мерцающий огнями костров лагерь.

– Когда-нибудь, – сказал Мурроу, оглядываясь на тёмную громаду форта, – более достойные люди заставят этих задавак преклонить колена.

– Да ты просто обиделся, когда они заявили, что воин с топором – вовсе и не мужчина, – проворчал Онунд, Мурроу в ответ лишь ухмыльнулся в темноту.

– Они и лук не признают, – добавил он и покачал головой. – Удивительно, что они до сих пор живы, со своими нелепыми маленькими квадратными щитами и цветастыми рубахами, на которых можно играть в тафл.

Воронья Кость был рад покинуть это место, хотя сделал себе зарубку на память; однажды, когда Норвегия станет его, это место станет первым шагом для покорения всего севера Альбы.

В лагере звучала музыка, необыкновенные и прекрасные звуки плыли в ночи, кто-то, изящно перебирая струны, извлекал мелодию, под которую воины танцевали джигу, притаптывая сапогами, остальные хлопали ладонями по бедрам, отбивая ритм и смеялись. Тени плясали в такт языкам пламени, танцы вместе с запахом варева скрашивала ночной холод.

Ухмыляющийся Воронья Кость ступил в середину, сделав вид, что покинул более богатый пир, чтобы присоединиться к ним; он признал это, добродушно взмахнув рукой и подошёл к огню и музыканту, которым оказалась Берлио. Она улыбнулась Олафу, продолжая игру, её быстрые пальцы ловко перебирали струны.

Это были гусли, один славянин из Киева привозил такие – инструмент в форме птичьего крыла с пятью струнами. В руках Берлио держала несколько другие гусли, большего размера, формой напоминающие скорее шлем, с большим числом струн, но тем не менее, подходящего размера, чтобы взять с собой путешествие, и Берлио неплохо на них играла. Когда она закончила, Олаф благосклонно похвалил её мастерство, девушка вспыхнула, словно подёрнувшийся пламенем уголёк из костра напротив.

– Могу я сыграть что-нибудь для тебя? – ласково спросила она. – Может быть, колыбельную, которую, конечно же, напевала твоя мама, чтобы тебе сладко спалось.

– Моя мать никогда так не играла, – ответил он жёстко, словно ворон прокаркал. – Трэллям запрещено иметь инструменты, а я обычно спал на цепи, прикованной к нужнику, поэтому я мечтал во сне лишь о сладкой мести тем, кто так обращался с нами.

Некоторые знали историю о горьком детстве Вороньей Кости, другие услышали впервые, и те, и другие умолкли. Теперь все знали причину, зачем они заходили на Оркнеи – отомстить Гуннхильд. Тем не менее, и месть, и охота за жертвенным топором теперь казалось им стоящим делом, особенно теперь, когда у каждого имелся кошель, набитый серебром. Они рассовали серебро подмышками или повязали в паху; к тому же, этот так называемый принц Норвегии спас большинство из них от неминуемой гибели в Дюффлине.

Берлио осталась всё такой же – тихой и спокойной, её глаза ярко сияли в отблесках огня; Вороньей Кости показалось, что она вот-вот расплачется, и ему стало стыдно за то, что он так грубо ответил ей.

– Хотя она рассказывала мне сказки, – добавил он поспешно, и напряжение, повисшее возле костра, рассеялось. Губы Берлио снова расплылись в улыбке.

– Давным-давно в Господине Великом Новгороде жил да был один музыкант, – внезапно выдал Воронья Кость, всё разом выдохнули, словно ветер пронёсся, и подвинулись поближе, чтобы лучше слышать. – Каждый день богатый купец или знатный человек оставляли у него под дверью послания, приглашая его поиграть на своём пиру. Музыкант брал свои гусли о двенадцати струнах и отправлялся на пир, где своей игрой заставлял всех гостей плясать. Хозяин награждал его горстью мелких монет и позволял ему угоститься объедками, что оставались после пира, и на эти жалкие подачки он и жил.

– Всё как в моей жизни, – печально отозвался хозяин гуслей, воин по имени Хрольф, и те, кто знал его, рассмеялись.

– Тогда, вам наверняка знакомы друзья этого гусляра, – продолжал Воронья Кость, – которые часто спрашивали его, как он может жить, имея такой скудный доход. И он отвечал им: "Не так уж всё и плохо. Каждый день я хожу по пирам, играю на гуслях, и мне нравится наблюдать, как весь зал пускается в пляс".

Воронья Кость остановился. – Теперь, я припоминаю, даже более чем уверен, – того человека звали Хрольф.

Все засмеялись и принялись похлопывать новгородца по спине, в ответ тот бросал сияющие взгляды. Воронья Кость взглянул на Берлио, её глаза стали круглыми и блестящими, как у совы.

– Но тем не менее, – продолжал Воронья Кость, по мере того как собиралось всё больше воинов, привлечённых слухами о том, что здесь рассказывают историю, – Хрольф был одинок. Девушки, танцующие под его музыку, часто улыбались ему, а некоторые даже разжигали огонь в его сердце. Но те девушки были богаты, а он жил на брошенную ему мелочь и питался объедками, так что ни одной девушке не пришла бы в голову мысль выйти за него замуж.

Однажды вечером, опечаленный Хрольф брёл вдоль городской стены Новгорода по берегу реки Волхов. Он уселся на своём любимом месте на берегу и положил на колени гусли. "Моя любимая река Волхов", – сказал он и вздохнул. "Была бы ты женщиной, я бы женился на тебе и жил бы вместе с тобой здесь, в моём любимом городе".

“Это правда”, – отозвался Хрольф. “Разве есть в мире другой город, подобный Господину Великому Новгороду? Разве есть где-то место лучшее?”

– Самое лучше место там, где тихо, – проворчал Стикублиг из полутьмы, и Хрольф, уже готовый поспорить, успокоился, когда его утешительно похлопали по плечу.

– Хрольф заиграл на гуслях, и звуки мелодии поплыли над Волховом, – продолжал Воронья Кость. – Вдруг из воды выросла огромная фигура и Хрольф вскрикнул от страха. Перед ним возвышался великан, увенчанный короной, украшенной драгоценными камнями размером с раковину, на шее тяжёлое жемчужное ожерелье, из-под короны струилась густая грива волос-водорослей. "Музыкант", – сказал незнакомец, – "узри перед собой Эгира, Владыку вод. Я пришёл в эту реку в гости к моей дочери – принцессе Волхова. Твоя чудесная музыка достигла речного дна и пришлась всем нам по нраву". Хрольф сумел пробормотать в ответ лишь слова благодарности.

Владыка вод сказал ему, что скоро вернётся в свой дворец и хочет, чтобы Хрольф сыграл на его пиру. "С удовольствием", – сказал Хрольф, – "но где твой дворец и как мне добраться туда?" Эгир рассмеялся. "Конечно же, мой дворец под водой. Ты легко найдешь к нему дорогу, а сейчас держи награду". И Владыка вод бросил к ногам Хрольфа большую рыбину с золотой чешуёй; когда она окоченела, чешуя превратилась в настоящее золото.

Хрольф онемел от удивления, а Эгир лишь взмахнул рукой. "Не стоит меня благодарить, ведь музыка дороже золота. Если бы мир был устроен справедливо, ты бы купался в богатстве, а у роз бы не было шипов". И с громким всплеском Владыка вод нырнул и был таков.

– Эгей! – раздался чей-то возглас. – Я тоже из Новгорода, и всё что дарил мне Волхов – лишь холодные воды.

– Неудивительно, ведь ты не сможешь сыграть даже на костяной флейте, Вермунд, – прокричал кто-то в ответ, и воины недовольно зашикали, заставив умолкнуть обоих. Воронья Кость чуть подождал, а затем продолжил.

– Хрольф продал золотую рыбину удивлённому купцу, а затем, в один прекрасный день покинул Новгород и отправился на ладье по Волхову, пересёк Ладогу и вышел в Балтику. Когда корабль стремительно понёсся над морскими водами, он свесился за борт. "Море такое огромное, что легко поглощает китов", – пробормотал он. – "Как же мне найти дворец Эгира?" – И в тот же миг корабль вздрогнул и остановился. Парус трещал, надутый ветром, но корабль не двигался с места, будто его схватила гигантская рука. Моряки перепугались.

– Мне знакомы эти моряки, – вмешался Адальберт. – Illi robur et aes triplex circa pectus erat, qui fragilem truci commisit pelago ratem primus.

– Нет, постой, – воскликнул Воронья Кость Адальберту, который открыл было рот, чтобы перевести. – Позволь мне. Твёрже чем что-то, дерево, мне кажется, – и трижды твёрже бронзы... сердце того, кто...кто...кто...

– Чего это ты заладил – "кто, кто...", разве в этой истории есть эхо? – спросил Стикублиг.

– Или дальше рассказ пойдёт на языке христианских священников? – добавил Кэтилмунд. – Если так, то мне понадобится толмач.

– Неплохо, – подтвердил Адальберт, не обращая ни на кого внимания, – но правильно будет так: "знать из дуба иль бронзы грудь имел тот, кто дерзнул первым челн свой вверить грозным волнам". Гораций.

– Тот Гораций тоже был на корабле? – выкрикнул Хрольф. – И что там дальше случилось со мной?

Воронья Кость поднял ладони и улыбнулся. Адальберт присел, ошеломлённый той скоростью, с которой юноше давалась латынь, на изучение которой у монахов уходили годы.

– Моряки принялись молиться за свои жизни, – продолжал Воронья Кость. "Не бойтесь", – сказал им Хрольф. "Я знаю кого он ищет". И взяв гусли, вскарабкался на поручни, и прежде чем кто-либо успел его поймать, прыгнул в волны.

– Как бы не так, – с негодованием заявил Стикублиг, и все рассмеялись. Воронья Кость продолжал, как ни в чём не бывало.

– Хрольф погружался всё глубже и глубже, пока не очутился на дне морском, где и увидел в призрачном свете крепость из белого камня, такую же огромную, как та, что слева от нас. Он миновал коралловые врата, и лишь тогда понял, что всё ещё жив и дышит как рыба. Когда гусляр подошёл к огромным дверям, они распахнулись, и его взору открылся величественный зал, заполненный гостями и трэллями, – различными обитателями океанов. Там были сельди, треска, песчаные угри и морские скорпионы, крабы и лобстеры, морские звёзды и кальмары, гигантские осетры и стада китов.

Среди гостей находились также и несколько девушек, – речных нимф, дочерей Владыки вод. На великолепном высоком кресле в конце зала восседал сам Эгир со своей женой – Ран, её волосы напоминали зелёные водоросли и закручивались водоворотами. "Ты как раз вовремя", – подозвал музыканта Эгир. "А теперь давайте танцевать".

Воронья Кость замолк, слушатели нетерпеливо заёрзали и заворчали, призывая его продолжать. Олаф перевёл дыхание.

– Очень скоро всё морское дно отплясывало. Речные девы тоже вскочили и закружились, и даже сам Эгир присоединился к танцу, его наряд крутился и струился словно песок, а волосы развевались будто водоросли. Хрольф даже и не догадывался, что тем временем на поверхности разошёлся шторм, волны яростно обрушивались на берег, а корабли бросало, словно щепки. К концу пира Хрольф еле перебирал пальцами от усталости, а Эгир так растрогался, что пожелал выдать за него замуж одну из своих дочерей, а самого музыканта оставить в море. "Ваше Величество," – почтительно сказал Хрольф. "Но ведь мой дом не здесь, мне люб лишь мой Новгород".

– Всё верно, – вмешался Вермунд, сильно хлопнув по спине настоящего Хрольф. – Конечно же, в подводном царстве твой эль всегда будет солёным и разбавлен водой.

– Но Эгир настоял на своём и выбрал ему в жёны принцессу Волхова, – сказал Воронья Кость, даже не слыша Вермунда. Она подалась вперёд, её глаза сияли как речные жемчуга, она заявила, что её так зачаровала музыка, которую тогда играл на берегу реки Хрольф, что она желает выйти за него замуж.

Хрольф восхищался красотой принцессы, но королева Ран склонилась к нему, так что её развевающиеся длинные волосы коснулись его щеки и тихонько сказала: "Стоит тебе хоть раз поцеловать или обнять её, и ты больше не сможешь вернуться в Новгород".

Той же ночью Хрольф лежал рядом с невестой на ложе, убранном морскими водорослями, песком и прекрасным мелким жемчугом – и каждый раз, когда думал о её прелестях, слова королевы Ран всплывали в его голове и руки сами собой вытягивались и замирали вдоль тела.

– Да уж, а вот это полная брехня, – прорычал Мурроу, откуда-то из-за спин остальных, в его хриплом голосе звучала горькая ирония, и никто не рассмеялся, заметив, как вытянулись губы молодого ярла.

– Когда же на утро Хрольф пробудился, – сказал Воронья Кость, – он почувствовал на щеке солнечный луч, открыл глаза и увидел рядом с собой... нет, не принцессу, а реку Волхов. Он вернулся в Господин Великий Новгород. "Мой родной дом," –  сказал Хрольф и расплакался.

Воронья Кость замолк, смущённый внезапно нахлынувшей волной воспоминаний – голос матери, цепь, прикованная к нужнику, и взгляд Орма в тот день, когда он вновь стал свободным, усадьба Клеркона, зимняя стоянка, поросшая молодым ивняком.

– Он плакал, радуясь возвращению, – пробормотал он, – или горевал из-за того, что потерял.

– Или одновременно из-за всего вместе, – сказала Берлио, улыбаясь.

Она пришла к нему позже, конечно же, он знал это, она бесшумно двигалась словно морские водоросли в холодной тьме, а Хрольф тем временем наигрывал воинам колыбельные мелодии, и снова слушал как те повторяют раз за разом сказку о нём самом, как будто вся эта история произошла на самом деле.

– А ты проснулся бы рядом с Волховом? – спросила она, прижимаясь к нему всем телом, горячая, будто только что из кузни, жар стал ещё сильнее, как только она стиснула своими бёдрами его ногу.

– Нет, я скорее бы бросился в её глубины, – сказал он, прильнув в ней, а она рассмеялась тихим грудным смехом.

Позже, устроившись в уютной колыбели его рук, она спросила, что дальше случилось с тем Хрольфом из сказки, и Воронья Кость рассказал ей, что музыкант разбогател и стал самым богатым купцом в Новгороде, он женился на прекрасной молодой девушке, и у них родились сильные сыновья, на свадьбе которых он играл на гуслях.

Хрольф был счастлив, рассказывал ей Воронья Кость, но иногда, тихим вечером он выходил прогуляться на берег и играл на гуслях, мелодия лилась над речной волной. Иногда из воды показывалась прекрасная голова, чтобы послушать его игру. Или просто то были лунные блики на поверхности Волхова.

Она уже спала, её щека покоилась на плече Олафа, и он ощущал её дыхание, похожее на ритм волн, накатывающих на берег. Он слушал каждый её вдох и выдох, стараясь всю ночь не шевелиться, чтобы не потревожить её, оставаясь как можно ближе к ней, и одновременно пугаясь её близости.

Глава одиннадцатая

Финнмарк, близ горы Мёртвый рот, праздник Йоль[21]...

Мартин

Разведчики вернулись, когда повалил густой снег, закружилась позёмка, превратившая ржаво-серые громады гор в размытые тени. Они сказали Хромунду, что ничего не заметили, но подстрелили оленя. Все избегали говорить с Тормодом на людях, потому что тот был трэллем. Тормод давно привык к этому, он просто выслушал, а затем вместе с Хромундом отошёл в сторонку и тихонько заговорил с ним.

– Ничего? – желчно спросил Тормод. Хромунд почесал коротко подстриженные волосы, он стригся из-за вшей, поэтому его и прозвали Бурста-Колльр – что означало "щетина на макушке".

– Эйндрид – хороший воин, – сказал он упрямо, а тем временем, этот хороший воин вместе с остальными с трудом вытягивал сухожилия из задних ног оленя. – А ещё он меткий стрелок из лука.

– Я вижу, стреляет он хорошо, – терпеливо ответил Тормод, – а это значит, что у него зоркий глаз. И он не заметил ни одного врага?

– За исключением того саама, которого я подстрелил ранее, – проревел голос, так близко к уху Тормода, что он ощутил зловонное дыхание, увидел пар от выдоха, и испуганно оглянулся. Эйндрид ухмылялся из-под обледенелой бороды.

– Я не хотел проявить неуважение, – заявил Тормод, и Эйндрид уставился на него, будто увидел его в первый раз.

– Если бы мне так показалось, я бы просто избил тебя, трэлль, – ответил он.

Тормод залился краской. Он знал, что Эйндрид – богатый землевладелец в Одинссальре, что в Тронделаге, возможно самой старой ферме в мире. А ещё трэлль не любил, когда упоминают о его низком положении, потому что считал себя самым мудрым советником Хакона-ярла, и уже было открыл рот чтобы напомнить об этом.

– Он уже заговорил? – спросил Хромунд, чтобы разрядить обстановку. Эйндрид поджал плечами и оглянулся на саама, которого подвесили так же, как и оленя, чью тушу привязали за копыта к ветке замёрзшего дерева. Эйндрид подстрелил оленя в последней вылазке и приволок зверя в их замерзающий лагерь.

– Спроси христианского священника, – резко ответил он, сплюнул и зашагал прочь, чтобы проследить за разделкой оленя. Тормод наблюдал, как они вынимают желудок и кишки, печень, селезёнку, желчный пузырь, лёгкие и сердце. Крестец и окорок, рёбра и филейную часть аккуратно вырезали и завернули в шкуру, но на туше оставалось ещё много мяса. Воины жевали уже остывшую печень, довольно улыбаясь и скаля окровавленные зубы. Ведь сейчас был праздник Йоль, и они маленькими глотками допивали последние остатки крепкого эля.

Королевский трэлль справился с гневом. Рядом с оленьей тушей висел саам, пленник наблюдал за разделкой оленя, несомненно это было частью замысла христианского священника.

Хромунд, хмуря брови, подошёл к священнику, тот сгорбившись, сновал между костром и своим неказистым убежищем из парусины. Похож на чёрного гнома, мрачно подумал хёвдинг. Несомненно, здесь самое подходящее место для йотунов, кровожадных великанов, извечных врагов Асов, боги держат их в узде лишь благодаря молоту Тора.

Уже не в первый раз он задавался вопросом о смысле этого запоздалого путешествия через высокогорье в поисках ... чего? Легенды? Но всё же, подумал он, а если это правда, и Кровавая секира Эрика скрыта где-то в этих горах? Ведь те, кто обладали ей, обладали властью. Если ты берешь в жёны Дочь Одина, значит, Одноглазый будет тебе тестем, – Хромунд поёжился от этой мысли. Он сделает тебя королём, так говорилось в саге, но затем придёт день, и Один, смеясь, направит этот топор против тебя.

Саам застонал и покачнулся. На его коже виднелись влажные ожоги в виде крестов, почерневшие по краям; как только Хромунд увидел их, рот наполнился слюной, так что ему пришлось сплюнуть.

Мартин заметил это, когда снова сунул железный крест в огонь и облизал губы. Хромунд, конечно же, язычник, как и все остальные в Норвегии, поэтому он не понимает выгоды, что даёт вера в Господа. А саам уже понял, и Мартин был доволен тем, что пленник пробормотал что-то на норвежском, Мартину показалось так, когда пленника только притащили в лагерь, после того как Эйндрид подстрелил саама в бедро. Хотя он в глаза не видел проводника, которого предложил им старый ярл Коль, а Мартин отказался, но было ясно, что перед ним и есть тот самый проводник-саам.

Конечно же, тот саам, облачённый в добротные меха – охотник и торговец, он неплохо говорит на норвежском, и, хотя Мартин предполагал, что саам вряд ли что-то знает о жертвенном топоре, но всё же приказал подвесить его на ветку. Ему удалось выяснить имя саама – Олет, так что Мартин оказался прав, – ярл Коль отправил его проводником вместе с оркнейцами, людьми королевы Ведьмы, всё как он и говорил. Саам сказал, что она настолько могущественна, что ей под силу справиться с богиней горы. А ещё пленник знал точное место, что искал Мартин, в конце концов, саам, всхлипывая, признался и в этом тоже.

Сурман Суун. Так язычники называют гору "Мёртвый рот". Каждый раз, когда он, преисполненный яростью от ощущения силы Божьей, прикладывал к плоти пленника раскалённый на огне крест, саам, задыхаясь, кричал – "Сурман Суун".

– А что насчёт врагов? – Хромунд спросил Мартина, когда монах рассказал ему всё это, вытирая руки об изодранный подол шерстяной рясы.

– Какие враги? – неуверенно спросил Мартин. – С нами полно норвежских воинов, так что местные горные охотники вряд ли представляют угрозу. Гудрёд и Ведьма опередили нас, я думаю, это означает, что как раз им и придётся сражаться с охотниками.

Хромунд нахмурился, уловив посягательство на своё лидерство, когда вдруг за спиной раздался лай, а саам зарычал. Они оба обернулись, удивлённые увиденным – саам кровожадно ухмылялся, и им стало не по себе, когда лицо пленника внезапно переменилось.

– Жрица Айятар заберёт вас всех, – удалось пробормотать ему сквозь разбитые в кровь губы.

– Кто такая Айятар? – тут же спросил Мартин, потому что ни разу не слышал, чтобы так называли Гуннхильд. Саам покачнулся, стрела вонзилась ему в спину и вышла из груди, хлынула густая кровь, ошмётки плоти из сердца застряли на наконечнике. Он выгнулся в последний раз и завопил.

Хромунд и Мартин вскрикнули и повалились на заснеженную землю; воины заметались словно куры, отовсюду раздавались крики, кто-то завопил, а затем повисла тишина.

Через некоторое время воины сунулись за пределы лагеря чтобы осмотреться, но Хромунд знал, что всё напрасно; они никого не найдут, то же самое сказал вслух Тормод, с усмешкой глядя на раскрасневшегося Эйндрида. Лучник и его товарищи не могли понять, как они проглядели подкравшихся саамов, ведь их окружал почти голый пейзаж – нагромождения камней, покрытых лишайником, кривые низкорослые деревца, и тем не менее, они никого не обнаружили.

Эйндрид вырезал стрелу из мёртвого тела Олета и разглядывал её, будто она сможет что-то прояснить, тем временем снежинки белыми пчёлами кружились вокруг. Тонкое чёрное древко, совиное оперение. Достаточно короткая, значит плечи лука деревянные, тетива из сухожилия, сам лук маломощный, но достаточно смертоносный, чтобы убить человека без доспеха, или даже в доспехе, если стрелок хорош.

Эйндрид и не сомневался, что эти лучники были искусными стрелками. Он взял лук, который имел при себе мёртвый охотник-саам и убедился, что им вполне можно стрелять подобными стрелами, заметив, что края лука, где крепится тетива, обмотаны полосками мягкого меха, чтобы заглушить звук выстрела. А чёрные, просмолённые стрелы, которыми их бесшумно обстреляли, говорили о том, что это были ночные охотники.

– Они не хотят, чтобы мы добрались туда, куда направляемся, – сказал Хромунд, когда люди снова вернулись к своим делам – приготовлению пищи и обустройству укрытий от снега для ночлега. Мартин заморгал, чтобы смахнуть с ресниц снежинки и ухмыльнулся своей чёрной улыбкой.

– Вверх, вот куда мы идём, – сказал он и указал на самую высокую гору, которая теперь казалась не более, чем тенью в кружащемся снежном вихре. – Вверх, да побыстрее, чтобы добраться туда, когда Ведьма поймёт, что Бог не позволит ей заполучить топор.

Хромунд знал, куда указывал монах, они видели эту гору, этот огромный мрачный клык, уже несколько дней. Он поёжился, на этот раз не от холода; запах жареной оленины смешался с вонью горелой плоти саама, которого монах прижигал крестом, и тогда у хёвдинга Хакона-ярла вдруг пропал аппетит. Но хуже было то, что гора, к которой они направлялись, задымила, шлейф дыма с её склона закручивался, словно хвост полярного волка.

Удары в барабан прозвучали как отдалённый стук дятла, настойчивый, как сердцебиение. Когда вместе с гулом барабана до них долетели звуки песнопений йойк[22], ему стало так худо и страшно, как никогда в жизни.

Финнмарк, в тот же самый день...

Команда Вороньей Кости

Снегопад слабел, снеговые хлопья становились всё меньше и меньше, пока не стали такими же мелкими, как великолепная императорская соль. Снег сыпал весь короткий день, переходящий в длинную холодную ночь, чёрную, как вороново крыло, освещаемую далеко на севере лишь слабо мерцающими, колышущимися, словно мотки пряжи, зелёными всполохами.

Лисьи огни, так назвал их Свенке Колышек, и те, кому ранее приходилось бывать на крайнем севере, согласились с ним. Кто-то сказал, что эти огни пророчат чуму и мор, а Онунд, услышав это, взревел словно олень во время гона.

– Эти ледяные огни пророчат лишь надвигающуюся стужу. Я слышал это от Финна Лошадиной Головы, которому неведом страх, – сказал он.

Кэтилмунд тоже однажды слышал слова Финна, и всё же дурные предчувствия не покидали его, он прошептал это Мурроу, когда они сидели рядом, под небом, переливающимся вечно холодными огнями.

– У нас слишком мало припасов, – пробормотал ирландец, это было правдой, все они знали об этом, бросая на принца жёсткие взгляды, когда им казалось, что он не видит их. А ещё они удивлялись, как он мог сидеть, казалось, не ощущая холода, завернувшись в грязный белый плащ с меховым воротником, весь залатанный и заношенный, который к тому же был ему уже маловат.

Те, кто знали, рассказывали, что этот плащ – первый подарок от киевского князя Владимира, Олафу тогда было девять лет, теперь плащ уже износился, но был ещё дорог принцу. Владимир, Орм и остальные побратимы Обетного Братства отправились зимой через Великую Белую степь за сокровищами Аттилы. Поэтому и неудивительно, что с тех пор молодой Воронья Кость не чувствовал холода.

Конечно, Воронья Кость мёрз, но не показывал этого, даже Берлио. Он не хотел брать девушку с собой дальше Есваера, но там её тоже нельзя было оставить, потому что Олаф не доверял старому Колю Халльсону. У старого ярла и так гостило слишком много народа. Казалось, Воронья Кость опоздал на этот пир, ведь за людьми Хакона-ярла по пятам следовали Гуннхильд вместе с Гудрёдом, и они полностью выгребли все запасы из зимних кладовых Коля.

– А теперь ещё и ты здесь, – недовольно заявил старый ярл, потому что даже здесь, на самом крайнем севере, он конечно же слышал о Вороньей Кости и Обетном Братстве, и посчитал юношу слишком высокомерным и недостойным звания принца. Но больше всего его беспокоила мысль о том, что же такое произошло в землях саамов, почему столько народа нахлынуло сюда, может быть и ему светит какая-то выгода от всего этого?

– Мне нечего вам дать, – сказал старый ярл, и Воронья Кость поначалу был вежлив, в надежде на то, что старик разрешит ему оставить здесь Берлио. Но, глядя на толстопузого ярла, сидящего на высоком кресле, длинноусого, подстриженного под горшок, и, в конце концов, он потерял терпение. Воронья Кость подумал, что Коль напоминает моржа с перевёрнутым птичьим гнездом на голове, и опрометчиво высказал это вслух.