Текст книги "Воронья Кость (ЛП)"

Автор книги: Роберт Лоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– Ты уверен, что ничего больше не хочешь мне рассказать? – заявил Воронья Кость, и старый Олаф, раскачиваясь и охая, лишь молча смотрел на него. Затем он задёргался и изо рта пошла пена, к нему тут же бросился светловолосый монах, но голос Вороньей Кости опередил его.

– Стоять, – зарычал он, и монах сначала замер, взглянул на юношу холодными серо-голубыми глазами, и направился к раскачивающемуся человеку, совсем не обращая внимания на Воронью Кость. В конце концов, он обернул к Вороньей Кости пылающее лицо.

– Опустите его, – сказал он. – Или он умрёт.

– Пусть сначала скажет правду.

– Он вообще не может говорить. Опустите его.

Мурроу отважился, и лезвие его топора просвистело так близко от Вороньей Кости, что на мгновение он подумал, что удар предназначается ему, но топор разрубил ткань занавески, и Олаф Кваран грузно рухнул, суча пятками. Воронья Кость гневно посмотрел на Мурроу, но решил пока не обращать внимания на его выходку. Но тем не менее, он ещё припомнит это.

Чернявый монах принялся всхлипывать и что-то бормотать на латыни. Гьялланди хлопал глазами и нервно покусывал костяшки пальцев, ошарашенный увиденным, такие ужасы не упоминались в героических сагах, которые он рассказывал.

– Письмо, – сказал он и Воронья Кость обернулся.

– Письмо, – повторил Гьялланди, указывая на чернявого монаха. – Этот хочет, чтобы аббат рассказал, что было в письме, прежде чем все они умрут.

– Что за письмо? – спросил Атли, и Гьялланди начал объяснять, но Воронья Кость зарычал на скальда, заставив того умолкнуть, и повернулся к Мургону. Позади него светловолосый монах стоял на коленях перед Олафом и бормотал молитвы.

– Так что в письме? – спросил он, и Мургон очнулся от своих молитв и разомкнул ладони. Он мягко положил ладонь на плечо чернявого монаха, стоящего на коленях и устало поднялся на ноги.

– Было некое послание, – сказал он, – связанное с тем, что вы ищите. Его принёс сюда Гудрёд, который назвался сыном Гуннхильд, королевы Ведьмы. Письмо было написано монахом на латыни, я перевёл его Гудрёду, и он ушёл восвояси.

Мургон умолк и заморгал, словно хотел отогнать кошмар ресницами.

– Мы сыграли в игру, – сказал он. – На куске ткани с маленькими фишками. Игра королей. Ты умеешь в неё играть?

Воронья Кость подумал, а не ударить ли аббата, и чуть подался к нему.

– Я умею играть, – прорычал он, но не на куске ткани с фишками, – так ты запомнил, что там было нацарапано? Рассказывай.

– И ты прикончишь меня? Всех нас?

Воронья Кость помотал головой.

– Нет, что ты, лишь те двое псов с мечами должны были умереть. Разве я поранил хоть одного монаха? Ну, хорошо, – тебе выбили пару зубов, не более. Я послушаю, что ты мне расскажешь и уйду, не причинив никому вреда.

– Dum excusare credis, accusas, – произнёс с горечью Мургон, и Воронья Кость повернулся к Гьялланди, который шёпотом объяснял Атли о письме и прослушал фразу. На миг скальд почувствовал, что мир наклонился, а пол исчез под ногами, когда кулак Вороньей Кости ударил его в лицо, принц ждал перевода, едва сдерживая ярость.

– Оправдываясь, уже обвиняешь себя.

Белобрысый монах медленно поднялся, будто испытывал муки из-за больных коленей.

– Святой Иероним, – добавил он, осенив крестным знамением хрипло дышащего Олафа.

– Он умрёт этой ночью или следующей, – сказал монах с укором, обращаясь к Вороньей Кости. – Просто умрёт, сам по себе.

Воронья Кость поймал себя на судьбоносной мысли, – он получил четыре корабля вместе с людьми, за то, что убьёт Олафа Кварана, и пусть он ни разу не ударил старика клинком, никто не станет обвинять его в этом. И он убедил себя, что всё это неважно.

– Он был Олафом Ирландским Башмаком, – хрипло отозвался Воронья Кость. – Для некоторых это веская причина для убийства. Да он же оскорбляет твоего бога, потому что всю свою жизнь был язычником, а теперь пытается влезть в вашу Христову Вальхаллу через щель в стене.

– Бог не может быть поругаем, – решительно возразил Мургон, и Воронья Кость рассмеялся, Гьялланди показалось, что в его смехе нет ни капли веселья.

– Над твоим богом нельзя не издеваться, – ответил он, и указал на чернявого монаха, который вытаращил глаза.

– Ты, – как тебя зовут?

Чернявому потребовалось три попытки, чтобы назвать этому ужасному юноше своё имя – Ноткер.

– Он из Рингельхайма, Священная Римская Империя, – сказал белобрысый монах. – Также, как и я. Меня зовут Адальберт.

Воронья Кость посмотрел на обоих, а затем на Мургона.

– Вот что я предлагаю, – сказал он, чувствуя что нужные слова сами слетают с его губ. – Ты Ноткер, и ты Адальберт будете доказывать, что вашего бога не существует. А ты Мургон, аббат, более праведный чем вы оба, и стоящий больше вас вместе взятых, – пусть доказывает, что бог есть. Если Мургон проиграет, он расскажет мне содержание письма, а вы двое умрёте. А если победит ваша пара, то я просто уйду с миром.

– Господь не может быть ставкой, – пробормотал Мургон и вздохнул. – Я и так расскажу тебе, что было в письме.

Гьялланди заметил выражение лица Вороньей Кости и всё понял.

– Post festum, – сказал он печально. – Periculum in mora.

– Что? – спросил воин за спиной Атли, но Гьялланди только покачал головой; нет никакого смысла объяснять всем, что Мургон опоздал на этот пир, а Воронья Кость пошёл новым курсом, гонимый ветром обманщика Локи.

Мурроу прочистил горло и смачно харкнул на залитый кровью пол, вложив в плевок весь свой гнев, всё что он решился выказать. Он знал, что Воронья Кость запомнит и это, но юноша промолчал. Напротив, он кивнул воину за спиной Атли, который высказывался против христианских священников по пути в монастырь.

– Как тебя зовут? – спросил он, и воин, довольный тем, что его заметили, выпятил грудь и громко назвал своё имя – Стюр Торгейстсон из Павикена, что в Готланде. Воронья Кость кивнул, поднял окровавленный меч, принадлежавший Магнусу и вручил его восхищённому воину.

– Заставь-ка эту парочку начать, – приказал он.

Ухмыляясь, Стюр ткнул Ноткера под рёбра своим новым мечом, монах захныкал и принялся отчаянно молиться на латыни, его голос становился всё выше, пока Адальберт, по-прежнему спокойный, не положил ладонь на руку товарища. Ноткер, тяжело дыша, утих и обмочился, ряса спереди потемнела, а башмаки промокли.

Атли и остальные ухмылялись в предвкушении развлечения, ведь здесь почти не было выпивки, а тем более женщин, но Мурроу стоял, уставившись в пол. Орм подвешивал людей, чтобы заставить их говорить, он доставал свой знаменитый "нож правды" и отрезал от жертв по кусочку, пока те не расскажут всё, что знают. Это было верным средством. А теперь зрелище этой мучительной пытки стояло в ярко горящих глазах Вороньей Кости.

Ноткер начал, и всем стало ясно, с самого начала, что мужество покинуло его, и он обречён. Он был достаточно набожным, пришёл сюда издалека, из земель саксов, и у него были причины злиться на своего бога, который допустил всё это. Ноткер, заикаясь, заговорил по-норвежски, Мурроу показалось, что монах очень напуган. Адальберт положил ему на плечо ладонь, и тот замолк.

Воронья Кость внезапно разочаровался, так как ответ Мургона оказался не лучше. В какой-то момент он понадеялся, что почерпнёт из спора умную мысль, или увидит некий знак от бога, где бы он ни был. Но Мургон не оправдал его надежд, он лишь пролепетал, что Бог должен быть, потому что, если его нет, то нет и Судного дня, а это просто несправедливо. И если бога нет, то как же он, Мургон, стал священником и аббатом?

Атли и остальные, услышав это, захлопали по бёдрам, обсуждая как будет выглядеть аббат со второй улыбкой на горле. Мурроу взглянул на двух мёртвых воинов и умирающего Олафа Ирландского Башмака, чей толстый живот уже не подрагивал от дыхания; в комнате так разило кровью, что можно было задохнуться.

Ноткер рухнул на колени, слёзы, сопли и молитвы хлынули из него разом, но Адальберт, спокойный, словно зеркальная гладь фьорда, повернулся к Вороньей Кости и откашлялся.

– Я ограничу свои доводы тремя, – заявил он твёрдым, чистым голосом. – Я мог бы привести и больше, но хватит и трёх.

Все замолчали, потому что это было что-то новенькое. Монах, который спокойно заявляет, что у него есть более трёх доводов, чтобы опровергнуть свою веру и своего бога Белого Христа. Атли рассмеялся и заявил, что это зрелище обещает быть более забавным, чем наблюдать за попыткой Стюра пробежаться по вёслам. Стюр попятился и почесал лоб.

Адальберт внезапно шагнул вперёд и шлёпнул ладонью по щиту Стюра, воин повесил его за спину, чтобы руки были свободны. Стюр злобно зарычал и занёс огромный кулак, но Воронья Кость лишь бросил на него сине-карий взгляд. Адальберт, не обращая на это внимания, поднял первый палец.

– У каждого из вас есть щит, и несомненно, этот щит кто-то сделал. Это простейшее доказательство существования плотника, который мастерит щиты. Таким образом, существование вселенной, природы в целом, течения времени и величия небес, подразумевает наличие первопричины и творца, неподвижного, неизменного и ничем не ограниченного, то есть бесконечного.

Он замолк, оглядывая окружающих, которые замерли с разинутыми ртами, ведь они имели лишь смутное представление о том, что монах имел в виду. Гьялланди слегка пошевелился. – Parturient montes, nascetur ridiculus mus, – сказал он. Адальберт поклонился.

Атли зарычал. – Проклятая латынь, да что же он сказал?

– Горы тужились, но родили лишь глупую мышь, – объяснил ему Гьялланди, но Атли всё равно ничего не понял.

– Один римлянин по имени Гораций, который жил давным-давно, сказал так в стихах, и это значит упорно трудиться и почти ничего не получить в итоге, – продолжил Гьялланди. Воронья Кость плавно повернулся к нему и скальд умолк.

– Если ты знаешь Горация, возможно тебе известен и Аристотель, – продолжал Адальберт, сложив ладони, любезно кланяясь Гьялланди. – Если так, то припомни, – он сказал, что неподвижный движитель и есть Бог. Короче говоря, если плотник мастерит щиты, то тогда должен существовать Бог, который сотворил деревья, море, и морских грабителей, которые по нему ходят, и даже бедных монахов, живущих на острове Святого Колумбы Благословенного.

Все наконец-то поняли и одобрительно закивали. Атли запрокинул голову и взвыл по-волчьи, рассмешив Стюра. Адальберт поднял второй палец.

– Утверждалось, – сказал он, – что Бога не существует, иначе он не допустил бы, чтобы в мире происходили такие дурные события, например, такие, как здесь. Злые дела. По правде говоря, всё наоборот.

– Aliquando bonus dormitat Homerus, – нараспев произнёс Гьялланди.

– Ах ты толстогубая задница, ты опять принялся за старое, – зарычал Атли. – Если даже монах говорит на проклятом норвежском, почему ты не можешь?

Гьялланди нахмурился, но Атли не сводил с него гневного взгляда.

– Он сказал, – возразил Гьялланди, не рискуя испытывать его терпения, – что иногда даже хороший Гомер засыпает.

– Проклятье, да кто такой Гомер и причём он вообще? – прорычал Стюр, продолжая чесать лоб.

– Другими словами – "невозможно всегда побеждать". Мне кажется, монах проигрывает, – пояснил Гьялланди.

– Почему бы так и не сказать? – буркнул Атли. – Это никакая не тайна, всем это ясно.

Он взглянул на Адальберта. – А что бы сказал этот Аристотелев Гомер, увидев твою перерезанную глотку? Ты должен доказать, что твоего бога не существует. Твои доводы хороши, – но ты доказываешь обратное.

Даже Воронья Кость рассмеялся, услышав это, Адальберт повесил голову, когда Мургон отчаянно заявил, перескакивая с ирландского на латынь, что Адальберт, несомненно, умрёт мучеником.

– Само существование, понятие абсолютного зла предполагает существование такого понятия, как добро, а также, подразумевает свободу выбора между добром и злом для каждого человека, – упрямо продолжал Адальберт. – Только Бог мог наделить нас, своих созданий, свободой выбора, иначе мы бы ничем не отличались от овец или быков, например. То обстоятельство, что у нас есть свободная воля, демонстрирует не только божественное присутствие, но и то, что внутри нас, в наших бессмертных душах живёт Его божественная искра.

– Моя голова сейчас лопнет от этой чуши, – простонал Стюр.

– Считай что ты мертвец, – сказал озадаченный Воронья Кость, – если твой третий довод не окажется сильнее предыдущих двух.

Адальберт поднял третий палец. Повисла тишина, нарушаемая лишь хрипами старого Олафа; даже Ноткер и Мургон задержали дыхание.

– Если Бога нет, – сказал Адальберт звонким, словно колокол, голосом, то тогда тебе, принцу Норвегии, не пришлось бы так упорно бороться с Ним.

Раздался взрыв хохота, потом другой, и ухмыляющийся Атли хлопнул Адальберта по спине. На мгновение Воронья Кость безумно разозлился, будто тлеющий мешок, полный кошек, но внезапно ему пришла мысль, что Атли и Стюру, этим волкам и медведям, священник Адальберт пришёлся по нраву. И даже Мурроу усмехнулся, стукнув рукоятью топора о пол. Мургон, склонив голову, сложил ладони в беззвучной молитве; Ноткер рухнул на пол, будто бы из него разом вынули все кости, подол его рясы окончательно намок, погрузившись в кровавые лужи.

Тем не менее, слегка озадаченный Воронья Кость подумал, что Адальберт рассуждал неверно. Ему было сказано опровергнуть существование своего бога, а он сделал всё наоборот. Значит он и Ноткер должны умереть. Он так и сказал, хотя в его голосе сквозила неуверенность, – ведь в последнем доводе Адальберту удалось уколоть его. И повисшая вслед за этим густая тишина доказывала это.

– Напротив, – спокойно произнёс Адальберт, оказавшись в центре внимания. – Никто не должен умирать. Потому что утверждение, которое мы должны были опровергнуть, неверно, так же ясно и то, что твои люди не против оставить мне жизнь. Выходит, что согласно заданным тобой правилам, в этой игре нет проигравших.

Именно потому законодатели и будут править миром, подумал Воронья Кость, – если, конечно, проживут достаточно долго. Тем не менее, монах всё же удивил его, так что он восторженно засмеялся, сдерживая досаду, поглаживая густеющую бороду; в каком-то роде это тоже была игра королей, но сыграна иначе, и это было захватывающее зрелище.

– А сейчас я предложу тебе кое-что, – заявил Адальберт. – Мургон расскажет тебе содержание письма, вы выслушаете и мирно покинете это место, не причинив никому вреда. Но я отправлюсь вместе с тобой.

Мургон поднял голову, услышав это. Воронья Кость, как обычно, склонил голову на бок и уставился на монаха, тому показалось, что юноша напоминает любопытную птицу.

– Зачем тебе это? – спросил Воронья Кость и Адальберт улыбнулся.

– Чтобы привести тебя к Богу, – ответил священник. – Probae etsi in segetem sunt deteriorem datae fruges, tamen ipsae suaptae enitent. Хорошее семя, даже посаженное в скудную почву, принесёт хорошие плоды по своей природе.

Воронья Кость рассмеялся, волосы на затылке встали дыбом, это явно знак судьбы. Не этого ли знака он ожидал?

– По крайней мере, ты научишь меня латыни, – сказал он, – чтобы я знал, когда Гьялланди мне врёт.

Каменное лицо скальда не дрогнуло, и добродушная улыбка Вороньей Кости сошла сама собой. Мургон расцепил пальцы и взглянул на Адальберта.

– Тебе не обязательно жертвовать собой, – сказал он благочестиво, но ответный взгляд Адальберта был таким же холодным и серым, как ледяное море.

– Ты так усердно жертвовал собой, с тех пор как Гудрёд вздёрнул твоего предшественника, – сказал он, в его голосе звучала сталь. – А я делал это и до смерти старого аббата.

Мургон вздрогнул и опустил голову.

– Pulvis et umbra sumus, – ответил он, и Адальберт с Гьялланди, одновременно перевели: "Мы лишь прах и тень." Они замолчали и уставились друг на друга. Один холодно, другой – сияя.

Воронья Кость радостно засмеялся, когда аббат закрыл глаза, чтобы ясно представить перед собой письмо. А затем Мургон заговорил.

Позднее, когда Мурроу вернулся к костру, Кэтилмунд вопросительно поднял бровь.

– Даже не спрашивай, – сказал Мурроу, покачав головой, и свей поразился, насколько глаза Мурроу наполнены колдовской тьмой.

Тюленья бухта, Финнмарк несколько недель спустя...

Команда королевы Ведьмы

Воины вцепились окоченевшими пальцами в запорошенную снегом землю, прижавшись к ней, туман царапал их ледяными когтями. Синее небо по-прежнему белело облаками, вокруг простирались безграничные белые просторы. Если бы Эрлинг прищурился, то смог бы разглядеть корабли, наполовину вытащенные на грязный лёд реки Таны.

– Jiebmaluokta, – сказала Гуннхильд и обернулась, пар от её дыхания пробивался через вуаль, шёлковая ткань скрывала её лицо так, что были видны лишь глаза, древние, как у кита. Верхняя часть её тела была укутана в подбитый белым мехом серо-синий плащ с красной каймой, другой укрывал ноги, так что виднелись лишь носки сапог из тюленьей кожи, руки спрятаны в огромной муфте из меха полярной лисицы. Она сидела на кресле, словно на троне, снизу пропустили жерди, её переносили четверо воинов, сейчас они, опустившись на колени, тяжело дышали, словно псы.

– Что? – рассеянно спросил её сын. Сюда уже пришла зима, а их проводник, как они предполагали, дружественный саамам, пропал. Гудрёду всё это совсем не нравилось.

– Так называется Тюленья бухта на языке саамов, – задумчиво отозвалась Гуннхильд.

Эрлинг, испытывая к ней жгучую ненависть и опасаясь, что она знает об этом, с горечью подумал, что она единственная, кому всё это по нраву. Не считая Ода, конечно же, который сидел на корточках, и как верный пёс, вглядывался в укрытое вуалью лицо; мальчишка закутался в волчью шкуру, которую она ему подарила. Эрлингу совсем не нравилось, как Од пялится на неё.

Гудрёду было наплевать, как называется это место. Когда они пришли в Есваер с шестью кораблями, старый Коль Халльсон встретил их достаточно приветливо, хотя умолял не выгребать подчистую запасы из его кладовых.

– Люди Хакона-ярла и так забрали запасы, на которые я мог жить половину зимы, – причитал старик. – А теперь ещё и ты. Чем же Финнмарк так заинтересовал Гудрёда Эриксона и людей короля Норвегии, что заявились сюда так поздно, в самый канун зимы?

Но, когда к очагу принесли Гуннхильд, старик сразу стал более сговорчив, и уже не жаловался на скудные запасы, которые состояли из китового жира, моржового мяса и лосося. Гудрёд узнал от Коля, что Хромунд Харальдсон, хёвдинг Хакона-ярла, привёл в Есваер две недели назад восемь кораблей; кроме того, с ним был королевский доверенный, трэлль Тормод, а ещё уродливый христианский священник, который никому не понравился.

– Что же, здесь намечается война? – обеспокоено спросил он. Гудрёд успокоил его, потому что у Коля была небольшая усадьба, здесь почти не было воинов и всего три корабля, это было единственное жилище на несколько дней пути в любом направлении.

Коль дал им Олета – широколицего проводника-саама, они торговали с саамами тюленьими и моржовыми шкурами. Коль признался, что предлагал этого проводника Хромунду и Тормоду, но они отказались, потому что так сказал тот христианский священник. Коль сказал, что священник знал дорогу, и было очевидно, что любопытный старик не прочь узнать, куда священник повёл всех их. Гудрёд сообразил, что тот священник и есть тот самый Дростан, о котором все слышали, хотя вызывало недоумение, почему письмо было написано священником по имени Мартин и адресовано Орму, ярлу Обетного Братства.

Ещё один соперник, который желает заполучить желанную добычу, мрачно подумал Гудрёд, он не сказал саамскому проводнику, куда они направляются, пока, двумя днями позднее, они не выступили в путь. Он не хотел, чтобы Коль присоединился к толпе охотников за Кровавой секирой Эрика.

Однако, Коль и саамский проводник дали понять, что сейчас заниматься поисками в Финнмарке – глупая затея; уже слишком поздно подниматься вверх по реке Тане, год подходил к концу, приближалась полярная ночь, короткий световой день едва дарил тусклый свет.

А теперь этот саамский проводник Олет куда-то пропал, Гудрёд сгорбился, словно корявое низкорослое деревце среди камней, две сотни воинов дрожали от холода за его спиной, космы тумана развевались над их спинами. Где-то впереди люди Хакона-ярла вместе с безумным священником стремились к желанной добыче, но Гуннхильд была уверена, что им не удастся заставить богиню отдать им топор. Говорят, она нуждалась в нём, и Гудрёд понимал, что никто обрадуется, услышав слово "богиня", вряд ли кто-то захочет столкнуться с её магией.

Они уловили какое-то движение сбоку, воины насторожились, приготовив оружие. Словно призрак, показался Олет, он двигался странной походкой, стараясь не оставлять за собой ни единого следа, а странные борозды и отверстия, которые он оставлял в снегу, казалось, исчезали сразу же, как только он проходил.

Словно завиток тумана, он проскользнул между сбившихся в кучки воинов, направляясь к Гудрёду, затем опустился на колено и вытер лицо, обильно смазанное медвежьим жиром чтобы не обморозить кожу.

– Ничего, – сказал он. Впереди несколько деревьев и небольшая охотничья хижина. Вокруг полно северных оленей, большерогие самцы и нагулявшие перед зимой жир самки. Кто-то должен присматривать за ними.

Гудрёд и не сомневался в этом, некоторое время он смотрел на проводника. Ему не нравилось это место, – серые камни, покрытые зеленовато-красным лишайником, ямки заполняла вода, скорее озерца ледяной кашицы, из которых торчали низкорослые корявые деревья, опустившие ветви, словно крылья, покрытые ранним снегом. Он поднялся и помахал разведчикам – двигаться вперёд, направо и налево, а затем зашагал сам, остальные поднялись вслед за ним.

Окоченевший Эрлинг неуклюже поднялся. Если бы он знал, о чём думает Гудрёд, то согласился бы с ним насчёт северных оленей, которые не на шутку напугали его, ведь они едва ли подпускали к себе человека, и вместо того, чтобы убегать, эти осторожные твари просто стояли и смотрели. Олени пугали его, ещё более ухудшая настроение.

После утомительного подъёма они добрались до низкой каменной хижины, крыша покрыта засохшей летней травой и ветвями. За хижиной простиралась линия кривых, закрученных к небу серых деревьев; с их ветвей, словно ведьмины волосы, свисали заиндевевшие лишайники. Эрлинг подумал, что летом деревца должны выглядеть веселее, а ещё здесь должна расти морошка.

Гудрёд хмыкнул, словно взглядом поставил некий фрагмент на место, и теперь разглядел картинку целиком. На самом деле, сейчас он размышлял о том, что этот день, наполненный мокрым снегом и туманом, подходит к концу, скоро стемнеет, хотя этого и не ощущалось. Казалось, что грядущая ночь будет бесконечной.

– Ты видел Храппа? А Кьяллака? – спросил он, назвав предводителей высланных им разведчиков, но Олет помотал головой.

– Что же, – сказал Эрлинг, глядя на него. – Там хижина. По крайней мере мы сможем укрыться в ней от холода.

С ним было около двухсот человек; двадцать под началом Храппа отправились на разведку восточнее, ещё одна такая же группа, с Кьяллаком во главе, пошла на запад, в то время как Олет ушёл вперёд. Чуть больше воинов осталось охранять корабли, и Эрлинг, оглядываясь назад, мог бы поклясться, что видит красные цветы их костров, сказать по правде, он им завидовал.

Гудрёду не нравилась хижина в тумане, ведь, похоже, они застрянут здесь на всю ночь, – перспектива, прямо скажем, безрадостная. Он так и сказал, обращаясь к матери, и Гуннхильд, словно разозлённая собака, щёлкала зубами на воинов, которые несли её, слишком раскачивая; горящие, словно угли, глаза матери прожигали его через вуаль, выговаривая: "Если ты здесь главный, – значит командуй".

Он ненавидел и боялся её, но он видел её силу, очень хорошо знал её. Мать хотела сделать его королём, и Гудрёд думал, что тоже хотел бы этого, как и его братья, которые уже мертвы.

– Холод скоро доконает меня, – многозначительно сказал Эрлинг, и Гудрёд, моргнув, очнулся от размышлений, нахмурился, а затем кивнул. Он подал знак, и воины двинулись вперёд.

Крадучись вдоль ручья, катившего воды вперемежку со льдом, они осторожно, словно крысы, подползли к хижине. Пошёл снег, мелкий как мука.

– Парни, гляньте, – сказал Озур Рик, указывая копьём. Они посмотрели туда, смахивая пот и талую воду с глаз, и увидели оленьи шкуры, развешанные на деревянной раме. Шкуры освежевали совсем недавно, они ещё не успели задубеть на морозе; всё это говорило о том, что по крайней мере, недавно здесь кто-то был, а возможно, этот кто-то до сих пор здесь.

– Если хорошенько завернуться в такую шкуру, будет тепло, – проворчал один из воинов.

– Хижина, – напомнил им Гудрёд, резче, чем намеревался, и воины съёжились под его мрачным взглядом. Откуда-то со стороны укрытых туманом деревьев раздался кашляющий лай; те, кто слышал его ранее, знали, что этот звук издают северные олени, но большинство подумали, что это потерявшаяся собака.

– Придержите пса, – крикнул воин по имени Миркьяртан, что вызвало усмешки, потому что обычно этим приветствием незваный гость сообщал, что он пришёл с миром.

А затем все животные, что паслись среди низкорослых деревьев, поднялись на задние ноги и завыли на них из тумана.

Крепость, Морей (Бургхед, северное побережье Шотландии), в то же время...

Команда Вороньей Кости

Плотный, слежавшийся снег кучками лежал на песке там, где волны не докатывались до него. Лужи покрылись льдом, днём прозрачные, а ночью отсвечивали в таинственном лунном свете полуночного мира. Казалось, повсюду мелькали эльфы, человеческий глаз едва ли замечал этих неуловимых созданий, поэтому воины переговаривались шёпотом. Чтобы обезопасить себя, они чаще чем обычно прикасаясь к железу, занимаясь разведением костров или обустройством убежищ на ночь.

Слева Воронья Кость видел громаду крепости, из-за которой это место и получило своё название, она возвышалась на мысе, соединённом с сушей узким перешейком. Это место называли по-разному, Торридун – в те времена, когда пришёл Сигурд Оркнейский и разграбил крепость. Или Торфнесс, из-за того, что местные жители нарезали куски торфа, который горел не хуже древесины или угля.

Но всё же Борг или крепость – было самым подходящим названием, подумал Воронья Кость. За годы, что прошли после набега Сигурда, крепость восстановили. Теперь три стены перегораживали узкий перешеек, за ними высокий и крепкий крепостной вал в форме полукруга, возведённый из камней и дубовых брёвен, усиленных железом, таким образом, Короли Быки показывали всем, что Морей неприступен, а торговля продолжается.

По большей части, тут жили странные люди, их речь походила на ирландскую, они носили рубахи и штаны в клетку, обшитые по низу бахромой, если носили штаны вообще. Тем, кто удивлялся этому, Берлио объяснила, что бахрома защищает подол от намокания, что вообще-то довольно разумно, особенно для длинных женских юбок.

Адальберт сказал, что старые римляне называли их пиктами, что означает "раскрашенный народ", их прозвали так за то, что они красили лица в синий цвет. Римляне, тем не менее, уважали их, потому что пикты оказались одним из немногих народов, которые не подчинились старым римлянам, но это было давно, а сейчас всё изменилось.

Пикты были достаточно здравомыслящими люди, подумал Мурроу, но время Королей Быков на севере прошло, их знать всё также напыщенна, они продолжали раскрашивать лица и заниматься бесконечной резьбой по камню. Хуже, чем норвежцы, подумал ирландец, потому что кроме самих пиктов никто не мог прочесть и понять эти знаки на камне.

Десятки таких камней стояли вдоль дороги, ведущей к воротам, и Воронья Кость ощутил знакомое чувство, он понял, что это место – ещё один фрагмент в игре королей. Посмотри на нас, говорили камни. Взгляни на нас и ощути труд и время, которое понадобились, чтобы обработать и расставить нас. Это дано лишь великим людям. Мы решаем, кому жить, а кому умереть.

Три камня покосились, словно пьяницы, под ними просел грунт, и Воронья Кость понял, что величие пиктов так же подкосилось. Рано или поздно, норвежцы с Оркнеев придут и возьмут Морей, хотя бы для того, чтобы короли Альбы с юга не захватили его первым.

Но тем не менее, Воронья Кость заявил, что пришёл с миром и дарами, чтобы успокоить надменную местную знать, разодетую в дурацкие рубахи с шерстяной бахромой и ирландские сандалии. Разумеется, местные правители оказались достаточно разумны, чтобы не впускать ораву норвежцев внутрь крепости, так что воины расположились лагерем на длинной изогнутой береговой линии между крепостью и городом. Жители города выдохнули с облегчением, когда поняли, что норвежцы пришли сюда не грабить, – а узнав, что у воинов водится серебро, так и вовсе позвали их в гости.

Воронья Кость в добром расположении духа пировал вместе с местной знатью, он выяснил, что Мартин побывал здесь и отправился в Норвегию к Хакону-ярлу. Письмо, которое он написал Орму было кратким и холодным, ведь они были врагами, в том письме Мартин прямо указал, куда он направляется, и чего хочет в обмен на Кровавую Секиру.

Хотя, Воронья Кость всё уже выяснил, но продолжал вертеть словами из письма и так и сяк, словно пристально разглядывал подозрительную монету, и никак не мог понять, затеял ли с ним Орм какую-либо игру или нет. Он не был уверен, что Хоскульду не было поручено поведать ему содержимое письма, когда придёт время, словно преподать урок неразумному ребёнку, с горечью подумал Воронья Кость. Но тем не менее, Хоскульд попытался сбежать от него, хотя Воронья Кость изводил себя мыслью, что во всём виновата его собственная жестокость.

Но, по большей части, Олаф был доволен. Его люди разместились на ночь на холодном берегу, но им было не в первой, а ещё он раздал им целые вёдра серебра, так что за подходящую цену они найдут тепло и уют в городке.

Серебро они взяли на Оркнеях, его блеск, как и радость от этой лёгкой добычи, всё ещё заставляло Воронью Кость улыбаться.

Отплыв с острова Хай, они отправились к Оркнеям, и высадились в Санд Вике, пробираясь на берег сквозь пенящийся штормовой прибой. На берегу они построились для боя, сердце Вороньей Кости колотилось, как никогда ранее, в предвкушении момента, когда они схватят королеву Ведьму, проклятие всей его жизни, но никто из врагов так и не появился. Воронья Кость был разочарован, не зная, что ему предпринять, – разграбить ли длинный дом и кучу хозяйственных построек, но поступил ещё хуже – не предпринял ничего. В конце концов, когда он проклинал себя за неуверенность и нерешительность, Стикублиг гаркнул, что показались всадники.

Пятеро всадников остановились на расстоянии хорошего выстрела из лука и спешились. Один остался с низкорослыми мохнатыми дикого вида лошадками, а остальные направились к ним, один нёс щит, белой стороной наружу.