Текст книги "Исчезновение"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

  Позже, под навесом, уже будучи снова видимым, я задрожал, повторно переживая нападение на Омера ЛаБатта. Это напал я? Мне казалось, будто столь злобно напавший на Омера ЛаБатта был кем-то другим – не мной. Я всегда избегал драк и насилия, и сотни раз я уносил ноги от Омера Лабатта, определяя самого себя не более чем трусом. Храбрым я был лишь где-то в собственных диких снах. Но спасение Джоя ЛеГранда и нападение на Омера ЛаБатта на деле не было актом храбрости. Чем же тогда?

  «Исчезновением», – пробормотал я. Ничего хорошего не вышло из опыта моего предыдущего исчезновения. Смог бы я забыть все, что происходило в заднем помещении у «Дондиера» или в спальне у Винслоу? Теперь, даже моя победа над Омером ЛаБаттом показалась мне чем-то нечестным – грязным. Я никогда никому не причинил боли до этого безумного момента в переулке. Я не только наносил увечья Омеру ЛаБатту, но я еще и я наслаждался тем, как я это сделал.

   Дядя Аделард однажды  мне сказал: «Это хорошо, когда такому как ты, дано исчезновение, Пол. Оно должно принадлежать деликатным людям, а не грубым».

  Я стал грубым?

  Сидя под навесом, я попытался стать меньше, обняв колени и закрыв глаза, будто бы так я смог скрыться, удалившись от всего мира. Но я знал, что скрыться было некуда.

  Еще не было слишком поздно, я лежал в кровати, думая о том, что со мной произошло, и я почти плакал в темноте. Этим днем в переулке Пи исчезновение наступило само – не по моей воле.

  – У меня есть новая пластинка Бани Беригана, – сказал мне Эмерсон Винслоу.

  – Замечательно.

  – Хочешь – приходи. Послушаем. Прямо сегодня.

  Он задержал меня сразу после звонка, когда мисс Валкер позволила классу встать и покинуть школу. Все поспешили на выход, как всегда образовав пробку у двери. Целых три дня я старался с ним не встречаться. Когда я ему не ответил, то он спросил:

  – Собираешься продолжить писать рассказы?

  – Не знаю, – ответил я, складывая учебники в стопку на столе. – Когда-нибудь, возможно. Не сейчас, – я взял в охапку учебники и отвернулся, продолжая смотреть не в его сторону. – Знаешь, мне нужно спешить. Смотри иногда по сторонам, – и понадеялся, что он не слышал дрожь в моем голосе.

  – О… – воскликнул он.

  Я еще не слышал такого «о». Изящный слог, который, казалось, звучал вечно, отдаваясь эхом в помещении класса, был подобен мягкому преступлению. Когда все с шумом оставили класс, в помещении стало тихо. Один лишь этот звук продолжал звучать эхом у меня в сознании, заполняя собой все, несмотря на его краткость. Все заканчивалось на этом слове. Я расценил очертания Эмерсона Винслоу на ярком фоне окна, его улыбку и слегка шутливый взгляд, то понял, что попрощался с ним и с его светлым большим домом на Вест-Сайд, и что потерял Пейдж Винслоу навсегда. Впрочем, моей она и не была, она всегда принадлежала лишь Емерсону.

  Улицы Френчтауна никогда еще не были столь заброшены и мрачны, а трехэтажки столь серы и уродливы, деревья голы и абсолютно лишены листвы. Ноябрь принес резкий, холодный ветер и проливной дождь.

  Не было ни малейших признаков окончания забастовки: как-то вечером за ужином отец объявил, что переговоры зашли в тупик.

  – Ходит слух, что грядет компания «струпьев».

  Ивона сделала удивленное лицо: «Струпьев?»

  – Это рабочие, нанятые хозяевами фабрики в пику бастующим люди для работы на фабрике. Штрейкбрехеры. Обычные люди, но из другого города.

  – С этим можно бороться, правильно, отец? – возбужденно спросил Арманд.  Дядя Виктор говорит, что мы не можем позволить «струпьям» пересечь линии пикета. Если они это сделают, то займут наши рабочие места, и забастовка потерпит провал…

  – Я рад, что у нас в доме есть эксперт по забастовкам, – в словах отца был сарказм. – Это теперь позволит мне меньше говорить…

  Арманд, наконец, начал есть вместе со всеми остальными членами семьи. Оторвав глаза от еды, я вдруг заметил два неприязненных взгляда – отца и матери. Если для меня было столь трудно осознать отца как забастовщика, стоящего в ряду пикетирующих фабрику, то представить себе его в борьбе со «струпьями» было совсем невозможно.

  В тот год я больше не написал ни одного рассказа. Все мое внимание было сосредоточенно на уроках в классе, на домашнем задании, которому я отдавал все свои силы, чтобы успешно сдать экзамены, и в конце первого полугодия стал одним из лучших учеников школы. Я перестал посещать драматический клуб Юджина О'Неилла, и, кажется, никто этого не заметил. Я так и не получил роль в «Пиратах Пензанса»

  Так вечер за вечером прошла осень. Школа и библиотека. Книги помогали избежать одиночества. Когда в ноябре пошел первый снег, и я принес отцу термос с горячим супом, то он все продолжал стоять в линиях пикета у фабрики. Его щеки покраснели от холода, руки одеревенели, несмотря на связанные матерью теплые рукавицы.

  – Когда это закончится, Па? – спросил я, переступая с ноги на ногу от холода.

  Дрожащей рукой он зачерпывал ложкой из миски суп. Я стоял и смотрел, как он ест, и мне самому тоже было холодно – от одиночества.

   ««Струпья» прибыли».

  В тот морозный декабрь слух быстро распространился по всему Френчтауну, также как и весть, принесенная Полом Ревером, скачущим на коне между Бостоном и Лесингтоном почти два столетия тому назад. Мне показалось, что я – Пол Ревер двадцатого века, когда я мчался через весь Френчтаун, неся ошеломляющую новость. Лесингтон и Конкорд лежат лишь в двадцати милях на восток от Монумента, и мы всем классом на одном из уроков американской истории посетили «мост жестокости, перекинутый через реку крови», это было еще в октябре. В тот декабрьский день я со всех ног бежал домой, испытывая желание стать частью истории. Мне не терпелось рассказать всем, что я видел.

  Три загруженных грузовика остановились на перекрестке Майн– и Механик-Стрит в ожидании зеленого сигнала светофора. Это были старые грузовики с трухлявыми, чуть ли не прогнившими бортами. И, самое удивительное, что их грузом были люди. Люди плотно сидели, прижавшись друг к другу в некрытых брезентом кузовах, под сырым, моросящим дождем. На них были большие тяжелые рабочие куртки и пальто, кепки были плотно надвинуты на глаза. Из выхлопных труб грузовиков источались клубы сизого дыма, который относило назад. Дым укутывал съежившихся от холода людей. Мне их стало жаль. Они выглядели старыми, разбитыми и изношенными, как и эти грузовики. Откуда они прибыли, и как далеко им было следовать дальше? Я начал искать глазами какую-нибудь зацепку. На борту одного из грузовиков были еле читаемые остатки букв: «ДОБЫЧА ПЕСКА И ГРАВИЯ, БАНГОР, МЕ». На лицензионном номере другого под цифрами читалось название штата: «Мэн».

  Двое мужчин стояли рядом со мной на тротуаре в ожидании зеленого света для перехода улицы. Каждый из них был одет в черное пальто с узким бархатным воротником. Я обратил внимание на их белые рубашки и тонкие галстуки. «Банкиры», – подумал я, играя в свою старую игру предполагая занятие незнакомца.

  – Видно, приезжие, – сказал один из них. Его лицо не было мне знакомо, но голос мог бы принадлежать отцу Емерсона Винслоу.

  – Это должно было произойти рано или поздно, – ответил другой четко и протяжно, как говорят Янки.

   «Приезжие», – я тут же перевел это как «струпья».

  Свет стал желтым, двигатели грузовиков завздыхали и застонали в ожидании зеленого света, и я бросился через улицу, оставив банкиров где-то позади, и чуть не сбив с ног женщину, толкающую перед собой детскую коляску. Мне не терпелось стать первым, кто распространит эту новость во Френчтауне.

  Но я забыл об уникальном телефоне Френчтауна, когда новость о пожаре на одной из фабрик доносилась до семей рабочих прежде, чем завоют сирены пожарных машин, несущихся по Механик-Стрит. Теперь, когда я свернул с Механик-Стрит в центр Френчтауна, то почувствовал заполнившее воздух волнение. Люди собрались перед магазинами, женщины перекрикивались друг с другом с балкона на балкон, владельцы магазинов стояли в дверях, и, казалось, все говорили сразу.

  Взлетая по лестнице в арендуемую нами квартиру, я столкнулся с Армандом, несущим кувшин с керосином для котла отопительной печи.

  – Ты слышал новость? – спросил Арманд, когда я остановился, чтобы перевести дыхание. – «Струпья» прибыли.

  – Знаю, – ответил я. – Я их видел в центре города.

  У Арманда от удивления отвисла челюсть.

  – Заходи внутрь. Отец и еще кое-кто уже там.

  На уютной и теплой кухне я рассказал о том, что видел, делая быстрые предложения. Мой язык справлялся также быстро, как и мои ноги принесли меня домой. Наверное, я походил на актера, играющего перед публикой – перед сотнями глаз, впившимися в него.

  – Номера штата Мэн, – сказал отец, когда я закончил. Он закачал головой и умолк.

  – Канаки, – объявил мистер Лагниард, в его голосе была острота и ненависть. – Уборщики картофеля, – он был огромным и много пил, хотя редко могло случиться, чтобы он не вышел на работу. – То, что говорили о Туберте, оказалось правдой…

  Я почувствовал, что меня больше слушать не будут, и сел на пол рядом с Армандом.

  – Они говорят о Рудольфе Туберте? – прошептал я ему на ухо.

  Он подозвал меня в спальню, и я последовал за ним, неохотно оставляя сцену своего триумфа. Мы сели на край кровати, и Арманд сказал:

  – Говорят, что о доставке «струпьев» позаботился сам Рудольф Туберт. Хозяева фабрики обратились к нему, и он был только рад им помочь. Говорят, что он получил от них много денег. И это перечеркивает все…

  – Он еще хуже, чем  сам Гектор Монард, – сказал я, поражаясь предательством Рудольфа Туберта.

  – Они – оба предатели. Оба хороши.

  До нас доносился низкий ропот с кухни.

  – И что будет дальше? – спросил я Арманда.

  – Посмотрим. Завтра вечером рабочие встречаются с хозяевами фабрики. Последняя встреча с ними лишь ужесточила положение. Все надеются, что «струпья» в ход не пойдут…

  – Но зачем их всех привезли из штата Мэн?

  – Игра мускулами, – объяснял мне Арманд. – Хозяева хотят показать, что они понимают под делом. Это – дуло пистолета у виска каждого из нас, который выстрелит сразу, если встреча потерпит провал.

  В тот вечер за ужином отец сказал:

  – Расскажу вам о «струпьях»», – и мы все притихли. – Они – такие же люди, как и мы. Они – такие же рабочие. В штате Мэн также наступили тяжелые времена. Возможно, там еще хуже, потому что рабочие на фермах еще зависят не только от условий работы, но и от погоды. По крайней мере, нас погода волнует намного меньше. Когда забастовка закончится, то мы вернемся на наши рабочие места, будет дождь или ясная погода.

  – А ты бы пошел в «струпья» для работы в штате Мэн? – спросил Арманд.

  – Ты не можешь судить о другом человеке, пока сам являешься шнурком в его ботинке, – ответил ему отец.

  – Но ты, отец, так не поступишь, не так ли? – настаивал Арманд.

  – Наступили тяжелые времена, Арманд, – голос отца стал на удивление мягким. – Никто из нас ни плох и ни хорош. Мы все пытаемся заработать на жизнь. У каждого из нас есть семья, которую нужно кормить и одевать…

  Встреча началась в четверг в семь вечера и продолжалась всю ночь и на следующее утро, затем лица, ведущие переговоры прервались на три часа, а затем в полдень возобновили переговоры.

  Во Френчтауне эта встреча вызвала оптимизм. Неделями забастовщики безрезультатно собирались перед воротами фабрики. Хотя прибытие «струпьев» было неминуемо, эта встреча была первым вздохом надежды. Хозяева фабрики пожелали сесть за стол с рабочими  и начать говорить. Таким образом, несмотря на присутствие «струпьев» в Монументе, энтузиазм заполнил воздух уже потому, что встреча началась.

  Даже погода, казалось, стала лучше в предзнаменование добра. Стало необычно тепло для декабря. Солнце засветило ярче, утренние заморозки отступили, снег растаял, затушевав память о первых снегопадах. Замершая земля стала мягче, кое-где превратившись в грязь. Казалось, что наступила весна – настоящий праздник для френчтаунского мальчишки.

  На время переговоров, на фабричный двор пришли все семьи бастующих рабочих, и воцарила атмосфера чуть ли не карнавала. В железных бочках продолжали гореть костры уже не столько, чтобы согреться, а сколько все старались видеть в них символы надежды и верности, будто множество зажженных свечей в церкви Святого Джуда, оставленных молящимися в просьбах о милости и прощении.

  Моя мать привязала к себе нашу маленькую сестренку Рози, и вместе с Ивоной и Иветтой пришла на фабричный двор, где уже с утра находились мы вдвоем с Бернардом. Арманд крутился на платформе у входа на фабрику вместе со всеми бастующими. Будучи любимчиком дяди Виктора, Арманд пользовался немалым уважением со стороны рабочих. Он выполнял все поручения Виктора, доставлял сообщения о ходе переговоров, приносил бастующим еду и теплую одежду. Он стал своим среди рабочих, быстро приняв все их манеры, их шутки, зная, когда можно говорить, а когда молчать.

  В собравшейся толпе воцарила тишина, все глаза устремились к платформе.  Дверь открылась, и в сопровождении двоих или троих телохранителей вышел дядя Виктор. Никто не посмел пошевелиться, и даже младенцы перестали плакать.

  Дядя Виктор поднял руку.

  – Нам нужен перерыв, – сказал он.

  Толпа застонала.

  – Расходитесь по домам, – сказал он,  подняв голос. – Переговоры будут продолжаться всю ночь. Вам нужно отдохнуть на случай, если вдруг мы потерпим неудачу.

  Его слова вызвали разочарованный ропот в топе, будто с нее стянули вуаль радостного настроя, преобладавшего ранее.

  Мать показала жестом, что нужно уходить, и я развернул Бернарда. Когда я сказал Арманду, что пора домой, то отец сказал: «Все в порядке, Пол. Он может остаться…» Арманд аж засиял.

  Сами рабочие почти все остались на фабричном дворе. Разбившись на небольшие группы, они собирались вокруг железных бочек, в которых ярко светились раскаленные угли. Когда мы шли домой, то резкий ветер кусал нас за щеки. Я завидовал Арманду. Он остался там. По крайней мере, он творил историю, участником которой был сам. В его руках была его судьба, даже притом, что она была совсем не тем, чего себе желал я.

  Переговоры продолжились и на следующий день. В школе я провалил контрольную по математике – по самому трудному для меня предмету. В классе я увидел, что Эмерсон Винслоу пересел за другую парту. Он больше не сидел за моей спиной. Там теперь был кто-то с рыжими волосами. Он постоянно шмыгал своим сопливым носом. Глядя исподтишка, я увидел, что Эмерсон Винслоу занял парту в пяти рядах от меня возле окна. Я не знал имени этого рыжего парня и даже не я заботился о том, как это узнать. Меня просто воротило одно то, как он вытирал нос рукавом своей клетчатой рубашки.

  Когда я из школы вернулся домой, то мать сказала, что переговоры все еще не закончились. Отец пришел, чтобы принять ванну и быстро перекусить, а затем он вернулся обратно на фабрику.

  Меря разбудил нервозный шорох. Я открыл глаза. В спальне было темно. Сон тут же оставил мое тело. Когда я приподнялся, чтобы увидеть, что происходит, то кровать заскрипела. Я посмотрел на Бернарда. Он спал, как всегда свернувшись в спираль, будто улитка. Около кровати я увидел тусклую фигуру Арманда. Он торопливо натягивал на себя штаны.

  Опираясь на локоть, я прошептал: «Что случилось?»

  Уже натянув на плечи свитер, он поднес палец к губам. Затем, он на цыпочках обошел кровать и подошел ко мне.

  – Я иду на фабрику, – сказал он, став около меня на колени. – Я слышал, о чем они раньше говорили. «Струпья». Их попытаются провести на фабрику перед самым восходом солнца.

  – Я иду с тобой, – сказал я, хотя мне было совсем неприятно оставлять теплую и безопасную постель.

  – Торопись. Уже почти пять…

  Мы выскочили из дома, чуть ли не скатившись по лестнице в странное безмолвие раннего морозного утра. На горизонте небо начинало светлеть, оставаясь черным в зените.

  Когда мы добрались до фабрики, то сразу нашли место в дальнем углу двора, откуда будет удобно наблюдать. Мы присели за древесиной, сложенной в  низкие штабеля, и начали наблюдать за кучками людей, собравшихся на дворе. Еще с самого начала забастовки владельцы фабрики установили фонари,  которые заливали людей ярким, беспощадным светом, на котором их кожа становилась бледно-желтой. По двору ходили унылые фигуры с опущенными головами, укутанными клубами выдыхаемого пара. Я искал глазами отца, и не находил. Двое полицейских с пистолетами на ремнях патрулировали тротуар. Кроме пистолетов с их ремней свисали еще и дубинки.

  – Ты действительно думаешь, что будет драка? – спросил я Арманда.

  – Конечно, – ответил он. – Иначе никак. Посмотри на их одежду. Видишь выпуклости на их куртках? Это – оружие.

  – Оружие? – жуткое слово соскочило с моего языка.

  – Не совсем оружие, – начал заверять меня Арманд. – Резиновые дубинки, такие же, как и у полицейских.

  В толпе я, наконец, заметил отца. Его руки были спрятаны в карманы. Он выглядел уязвимо и беззащитно. Я мог бы поспорить на миллион долларов, что под его курткой никакой дубинки не было.

  Полицейские иногда о чем-то переговаривались с бастующими, их голоса эхом долетали к нам через двор. И вдруг все оглянулись в сторону улицы на звук остановившегося автомобиля. Он тянулся, мотор даже не рычал, а мягко мурлыкал. Это был серый «Паккард» Рудольфа Туберта. Его приближение скорее напоминало тяжелый вздох ночных джунглей. За ним следом тянулся шлейф серебристого дыма.

  «Бастард», – пробормотал Арманд.

  Минутой позже, он прошептал: «Слышишь?»

  Я поднял голову и вслушался: это был шипящий гомон людей, собравшихся у бочек с огнем. Затем послышался еле слышный, но узнаваемый  кашляющий рокот старых грузовиков. Рычащий звук усилился. Уже было слышно, как они приближаются.

  Полицейские вскочили, как по тревоге, руки на бедрах, ноги – на ширине плеч. У кого-то из забастовщиков руки заскользили внутрь под куртки, и я знал, что они схватились за дубинки, спрятанные под одеждой. Я снова глазами искал отца. Я увидел его лицо. Оно было как размытое пятно, пока он не потерялся в толпе.

  Тишина была настолько неожиданной, что стало слышным каждое движение воздуха. Все на замороженном дворе замерли в оцепенении. И полицейские на тротуаре уподобились статуям в Монументальном Парке.

  – Они уходят? – шепнул я Арманду, это был скорее вопрос желания, чем просто вопрос. Было ясно, что никто не приедет из штата Мэн только, чтобы просто повернуть обратно у ворот фабрики.

  – Они постараются обойти нас сзади, – он сказал «нас». Его дух был там, на дворе фабрики вместе с рабочими.

  Я сидел в нашей засаде и ждал. Я вспомнил, когда-то я так шпионил на Мокасинских Прудах. Это была борьба жителей Монумента с куклуксклановцами. Но то было столкновение добра и зла, нападение на тех, кто поджигает церкви и хочет избавить мир от католиков, негров и евреев. Теперь была неизбежна другая борьба, где должны были столкнуться рабочие с другими рабочими, с такими как мой отец, оставившими где-то там в Мэне жен и детей, которых им тоже нужно кормить.

  Я снова всмотрелся в темноту. В темном холодном воздухе появились «струпья». Они напоминали мрачных призраков, медленно надвигающихся из полумрака, идущих неправильной колонной по семь или восемь человек в ряд. За ними скрывалась еще одна колонна. Идя не в ногу, они пересекли улицу. Кто-то из них споткнулся. Их лица были неузнаваемы в темноте, будто их очертания не имели форм.

  Забастовщики стали в плотный ряд у входа во двор через главные ворота, когда двое полицейских остались на тротуаре.

  «Остановитесь», – крикнул один из полицейских. – «Не приближайтесь…»

  Но «струпья» продолжали идти, тяжелыми шагами поднимаясь на тротуар. Теперь, когда на них уже падали отблески фонарей, я мог их ясно разглядеть. Их лица выглядели грязно-синими в резком освещении.

  Драка началась без предупреждения. В один момент люди перемешались в мрачной тишине. Массивные тела молча сталкивались друг с другом. Линии колонн ломались и начинали стремительно нестись друг на друга, будто по сигналу, слышимому лишь только ими. Они неловко хватали друг друга, будто борцы на арене или исполнители гротескного балета.

  Тишина во время драки была жуткой – обратной противоположностью бойни на Мокасинских Прудах, где был комок беснующихся людей, разъяренные крики и вопли от боли, перемешанные с автомобильными гудками и ударами человеческих тел об их кузова, похожими на бой гигантских барабанов. Фабричный двор начал постепенно заливаться дневным светом. Звуки драки были приглушены и безмолвны. Тишина сцены нарушалась лишь дыханием и стоном, будто все договорились, что эта драка не должна потревожить весь остальной мир.

  Арманд нервно вскочил на ноги, начал размахивать руками и кричать: «Так им… Смерть ублюдкам…»

  «Вернись, Арманд», – закричал я. – «Вернись…»

  Но он исчез в куче дерущихся тел.

  Я искал глазами полицейских. Конечно же, они должны были заметить Арманда и выдернуть его из дерущейся кучи. Полицейские, однако, метались вокруг без каких-либо результатов, пытаясь растащить сцепившихся друг с другом людей, хватали их за куртки и сами уворачивались от ударов, умоляли людей: «Остановитесь… прекратите… сейчас кто-нибудь пострадает…»

  Но драка продолжалась. Утренний свет затмил желтый жар фонарей, освещающих двор. Я пытался найти глазами отца и Арманда, но понял, что я не могу отличить бастующих от «струпьев». Они все слились в одно большое месиво, и все были чужими и незнакомыми.

  Внезапно появилось оружие, будто ленты или кролики из шляпы фокусника. Это были дубинки, молотки и бейсбольные биты. Я увидел первые брызги крови. Кто-то рассек щеку Роберману Робиларду. И в это же время в утреннем свете смертельным блеском сверкнуло лезвие ножа.

  Наконец, я заметил отца. Он пытался опрокинуть гиганта, схватившего за голову кого-то, стоящего на ослабших коленях. Гигант ослабил свой захват, и мой отец прыгнул ему на спину, что на мгновение показалось смешным, будто он пародировал чехарду. Гигант зашатался на ногах, а его жертва упала в кучу лежащих на земле тел. Потом он развернулся, пытаясь повалить на землю отца. Отец схватил гиганта за воротник и изо всех сил ударил его коленом в живот. Тот кубарем покатился в толпу, будто шар в выстроенные кегли, и уже кого-то сбил с ног.

  Снова блеснул чей-то нож.

  Моментом позже, качаясь, из толпы вышел мой отец. Он держался за грудь. Через его пальцы просочилась кровь. Он смотрел в небо. В его глазах была ужасная мука. Он не кричал, и, казалось, что он собрал всю боль внутри себя. И я видел, как он, будто парализованный, посмотрел на кровь, текущую по его руке. Она была темной и густой. Она пульсировала и стекала, будто весенний ручеек по асфальту.

  «Нет», – закричал я.

  Вокруг моего отца вдруг появилось пространство. Поняв, что произошло, люди расступились. Отец на мгновение замер. В утреннем свете его лицо стало белым, как кость, его ставшие большими глаза наполнились пустотой, и он начал медленно падать на землю: сначала на одно колено, затем на другое, а затем и все его тело сложилось вдвое, скорчившись, повалившись на гравий.

  Когда я подбежал к нему, то слышал, как вдалеке завыли сирены и заревели моторы. Толпа приблизилась к телу отца и окружила его со всех сторон лесом ног. Я больше ничего не видел. Плотная стена из слез стала перед моими глазами.

  Следующие несколько минут я видел не людей, а пятна. Воя сиренами на фабричный двор въехали несколько полицейских машин. Появились носилки, даже не носилки, а просто два шеста и одеяло, которые служили таковыми. Отца погрузили на пикап. Полицейские и расступившиеся рабочие побросали на освободившееся место дубинки и бейсбольные биты.

  А куда делся Арманд?

  Рука легла мне на плечо, я одернулся и увидел глаза Робермана Робиларда. Он приложил к щеке покрасневший от крови носовой платок. На его глазах были слезы, и я знал, что это были слезы не от боли, а о моем отце.

  Арманд появился откуда-то со стороны. Он был как никогда бледен.

  – Надо рассказать Ма… – бормотал он. – Надо ей сообщить…

  – Расскажи ей! – крикнул я в сердцах от боли и горя.

  И я побежал.

  Я всегда убегал, когда случалось что-то неладное.

  Я бежал по улице, будто кого-то преследовал, или будто кто-то преследовал меня.

  И вот я убегал снова.

  Стоя позади гаража, я вызвал исчезновение. Просто помолился об этом: «Не подведи меня на этот раз». И оно не подвело. Дыхание остановилось, последовала пауза, и затем вспышка боли. Когда холод пронзил мое тело, дыхание ко мне вернулось, боль исчезла, то я был свободен. Я смотрел на себя и не увидел своего тела. Вытянул вперед руки, и не увидел их тоже.

  Я обошел угол гаража. Гладкий, блестящий «Паккард» стоял внутри. Я заглянул в одно из окон дома. У небольшого бюро стоял Рудольф Туберт и держал возле уха черную телефонную трубку. Его маленькие изящные усы шевелились вместе с губами. Я изучал его, наблюдая за перемещением его губ. Его глаза прыгали то в один, то в другой угол офиса.

  Я прошелся перед гаражом, остановился, посмотрел направо, затем налево. Я дрожал от холода исчезновения, и вместе с тем игнорировал этот холод. Я думал об отце. Он, должно быть, уже был в больнице или даже мертв.

  Осторожно нажав на кнопку, я открыл дверь и быстро ее закрыл, чтобы меня не выдала сопровождающая меня волна холода. Рудольф Туберт оглянулся, трубка была еще возле его уха. Его озадачило то, что воздухом сдуло несколько листов бумаги, лежащих перед ним на бюро.

  «Подожди минуту», – сказал он в трубку. Он опустил ее и взглянул на меня, затем снова приложил ее к уху: «Забавно, могу поклясться, что дверь открылась, и кто-то вошел. Но никого…»

  Я сделал шаг или два. Он продолжал говорить: «Две тысячи долларов, я не думаю, что это – неблагоразумно…»

  Его офис не изменился с тех дней, когда я доставлял по маршруту газеты. Его стол также был в центре, на нем также в кучу были свалены бумаги и бухгалтерские книги. Слева от стола были стойки, где все также были сложены газеты, упакованные в связки для мальчиков-доставщиков. В воздухе витал все тот же аромат типографской краски. Когда я приблизился к Рудольфу Туберту, то меня обдало запахом его одеколона – приятного и вместе с тем надоедливого. Его длинные пальцы держали трубку, его ногти были отполированы и округлены. Он слушал, сощурив глаза.

  «Да, кто-то должен был пострадать», – наконец, сказал он в телефон. – «Кто-нибудь обязательно страдает. Это – как удар тяжелым шаром. Но две тысячи – это цена. Наличные. Из рук в руки».

  Что из рук в руки? Еще кто-то ранен, как и мой отец, который сейчас в больнице?

  Он повесил трубку, пригладил усы, улыбнулся, и, казалось, он был доволен собой. На нем была свежая белая рубашка с воротничком правильной формы, красный галстук, усеянный маленькими белыми цветками. Синий носовой платок уголком торчал из его кармана. Из-под красного в белую полоску пиджака виднелись красные подтяжки.

  Он перетасовал бумаги на столе, подозрительно поглядывая на меня. Улыбка сошла на нет.

  Я начал привыкать к тому, как люди реагировали на мое присутствие в исчезновении, и я злорадно улыбнулся.

  Он осторожно огляделся. Его глаза были хмуры и озадачены. Они медленно скользили по всем углам офиса, старательно вглядываясь в тень.

  Он чего-то опасался?

  Он снова снял с телефона трубку и поднес ее к уху.

  «Оператор», – проговорил он. – «Подключите меня к номеру 3648-R»

  Приложив к уху трубку, он ждал, рисуя что-то пальцем на столе и насвистывая какую-то мелодию. Затем он вытер влагу с потного лба и ослабил воротник.

  Я подошел ближе, остановившись в шести или семи футах от его стола.

  «Хирв», – сказал он в телефон. – «Мне нужно, чтобы ты пришел».

  Он слушал, качая головой.

  «Меня не интересует, который сейчас час», и слушал снова.

  «Скажи мне, кто для тебя важнее – твоя жена или я?»

  Его улыбка была лишена радости или сердечности.

  «Ну и черт с нею», – и затем пауза.

  «Тогда, наконец, принеси свою задницу сюда, и как можно быстрее», – в словах трещал командный тон.

  В ожидании его правой руки, Хирва Буаснё, мне надо было действовать быстро. Я знал, что нужно было сделать. Но не знал, как? Я огляделся вокруг и направился к стойке, глядя уголком глаза на Рудольфа Туберта. Он все еще был у стола и насвистывал мелодию, что была совсем не той песней, которую я тихо напевал всякий раз, проходя мимо кладбища Сант-Джуд.

  Рудольф Туберт обернулся направо, он почти будто следовал глазами за моим движением по комнате. Возможно, я шел неаккуратно. Его усы заблестели от влаги, и он вытянул витиеватый носовой платок из-за ворота и приложил его ко лбу.

  Я смотрел на него и ненавидел.

  Я подумал о тете Розане в его постели, о газетных маршрутах, о Бернарде и всех остальных детях, зависящих от его милосердия, о людях, избитых в переулках, о «струпьях», привезенных им во Френчтаун, о превращении рабочих в борцов, людей – в монстров. Я подумал о своем отце, раненном и истекающем кровью и, возможно уже, мертвом на данный момент.

  Отвернувшись от него, я начал искать глазами среди длинных веревок и старых газет оружие, в котором я нуждался – длинный нож, которым он обычно перерезал веревку, обвязывая связки газет, адресуя доставку.

  Я взял его в руки.

  Когда я вернулся на Шестую Стрит, то увидел толпу, собравшуюся перед нашим трехэтажным домом. Все скучились на углу и долго чего-то ждали. Мне позволили протиснуться через них и войти в дом. Все смотрели мне вслед большими глазами. Это были взгляды сочувствия. В толпе я увидел Пита со сложенными на груди руками. Он поднял руку, приветствуя меня кратким жестом сочувствия.

  Дядя Виктор стоял на нижних ступенях внешней лестницы с сигарой во рту, с уголка его губ стекла капля коричневого сока. Арманд сидел на перилах, печально свесив голову.

  – Отец… – я пытался овладеть собственным голосом.

  – Он – в больнице, – сказал дядя Виктор. – Его оперируют. Нас отослали домой. Доктор Голдстейн сказал, что он сообщит нам, когда все закончится.

  Арманд спрыгнул с перил и предстал предо мной.

  – Где ты был?

  Я пожал плечами. Я не смог найти слов, чтобы ему ответить, и не смог бы ответить, даже если б нашел подходящие слова.

  Мать позвала меня с веранды: «Зайди в дом, Пол, давай, а то замерзнешь».

  Мне внезапно стало холодно, и мои зубы начали стучать друг о друга. Мороз разрисовал белой краской стекла на окнах, скрыв за ними ландшафт. Никогда прежде не думал, что солнце может быть таким холодным. Я оглянулся на дядю Виктора, на его усталое лицо, с линиями морщин под его унылыми и потусклыми глазами.