Текст книги "Исчезновение"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

  Прости меня, дорогой Иисус.

  И мне стало не хватать воздуха.

  Кающиеся в грехах заходили и выходили. Свечи мерцали. Низко опустившееся вечернее солнце отпечаталось на стене через оконный витраж с изображением конца света.

  Никаких знаков. Чего еще мне было ожидать?

  Спустя какое-то время, я вышел из церкви.

  Заголовок в «Таймс»:

  «РАССЛЕДОВАНИЕ УБИЙСТВА ЗАШЛО В ТУПИК.

  УБИЙЦА НЕ НАЙДЕН. СЛЕДСТВИЕ ОСТАНОВЛЕНО.

  Поиск Хирва Буаснё и ножа, которым предположительно три недели назад было совершено убийство Рудольфа Туберта, не привел ни к чему. Полиция сегодня объявила, что это дело закрыто, за отсутствием…»

  Я не стал рвать газету. Прочитав эту статью, я не почувствовал ни облегчения, ни страха.

  Я себе сказал: «Если они когда-нибудь найдут Хирва Буаснё, то я сдамся полиции», – я подумал о Cиднее Кертоне в «Повести о Двух Городах», которую мы изучали в «Сайлас Би»). – Это будет лучшее из того, что можно сделать, и из всего, что я когда-либо сделал».

  Но я не чувствовал благородства, подобно Cиднею Кертону.

  Я вообще не чувствовал ничего.

  Я взял у матери ножницы, вырезал статью из газеты и положил это вместе со свернутыми в рулон стихами и рассказами, лежащими на полке в туалете, вместе с синей косынкой дяди Аделарда.

  Дом, в котором не спят. Сюда все время кто-нибудь приходит. Ты просыпаешься посреди ночи и слышишь приглушенные голоса и мягкие шаги, и даже если напряжешь уши и не услышишь ничего, то все равно тебе ясно, что кто-то продолжает молча стоять у гроба и смотреть на покойного.

  По ночам у гроба всегда оставались мужчины, давая женщинам возможность поспать. Во время похорон на женщин ложилось тяжелое бремя. Им надо было готовить еду и подавать ее на стол вместе с напитками, заботиться о детях и содержать дом в чистоте – все, что было необходимо делать всегда, и что не могла остановить смерть даже самого близкого человека. Когда наступал вечер, то на помощь матери приходили ее сестры и сестры отца, и они продолжали заниматься всей работой по дому, пока сами не падали на кровать. Тетя Розана так и не прибыла на похороны Бернарда. Ее не оповестили – ни у кого не было ее адреса, чтобы ее найти. Когда она уехала из Монумента, то от нее не пришло ни одной открытки или письма.

  – Она собиралась открыть парикмахерскую в Монреале, – как-то сказал я отцу, когда он говорил о том, что никто не знает, как с нею связаться.

  Губы отца искривились в презрении.

  – Розана откроет бизнес? Бред собачий. Вероятно, она где-нибудь в полной готовности в чьей-нибудь постели.

  Лежа на кровати, я вслушивался в звуки приходящих и уходящих, чтобы побыть у гроба в течение ночи. Голоса спорили внутри меня.

  «Ты убил его».

  «Сердечный приступ. Бернард умер от сердечного приступа».

  «У восьмилетних не бывает сердечного приступа».

  «Редко, но бывает», – как сказал доктор Голдстейн».

  «Доктор Голдстейн так же может ошибиться. Он – не Всевышний».

  «Бернард всегда был очень худым».

  «Это – не повод для смерти».

  «Пожалуйста, оставь меня одного».

  «Нет, я не оставлю тебя, потому что здесь – твоя вина».

  Спор начинался с малого, и в течение ночи голос внутри меня предъявлял мне обвинение за обвинением. Я начинал дрожать от ужаса, потому что голос был мной, а я был этим голосом.

  На протяжении дня, я скорбно подходил к гробу и становился на колени. Я проговаривал молитвы за его упокой, стараясь не смотреть на неподвижно лежащее в гробу тело Бернарда. К вечеру на второй день я заставил себя посмотреть на него. Его плоть начала менять окраску, стала бледней и вместе с тем темней. Черты его лица, казалось, стали грубее – губы распухли, ноздри округлились. Он изменялся на наших глазах, но никто ничего об этом не промолвил и слова. Может быть, никто этого и не заметил, а, может быть, Бернард изменился лишь только для меня. Я выбежал из комнаты, наполненной душными запахами увядших цветов, в которой еще было и очень тесно.

  Дядя Аделард нашел меня под навесом.

  Он сел на старый стул из кухни, который отец выставил, чтобы выкинуть, потому что его ножки уже шатались. Он посмотрел на меня. В его глазах была все та же застарелая печаль, которая так хорошо мне была известна, и мой гнев покинул меня, и оставив после себя пустоту.

  Первое время я не знал, как приблизиться к дяде Аделарду, чтобы рассказать ему обо всем, что произошло. Он бы на многое мне ответил. Но теперь я колебался.

  – Когда умер дядя Винсент… – начал я.

  – Да… я знаю, что ты сейчас чувствуешь, Пол. Он был моим братом так же, как и Бернард был твоим…

  – В тот день на кладбище… – пытался я взять себя в руки. – Вы сказали, что Винсент умер, потому что вы… – и я почти добавил: «Из-за исчезновения». Но я промолчал.

  – Я долго винил себя, Пол, – продолжил он. – И, кажется, продолжаю себя винить. Но я свыкся с этим…

  – За что вы себя вините?

  – За то, что я не сделал ничего, чтобы ему помочь. Он страдал от адской боли, но держал это в себе, никому об это не говоря. Он сказал об этом только мне, заставил поклясться, что никому не расскажу. Он проснулся среди ночи, обнял меня и сказал: «Не говори Папа …», и я не сказал никому, а должен был рассказать отцу. Я использовал исчезновение, чтобы ему помочь…

  – Помочь исчезнув?

  – Я использовал исчезновение, чтобы пробраться в «Аптеку Лакира» и найти одно лекарство. Я о нем слышал. Оно называлось «Паригорик», в нем содержался один наркотик для снятия боли. Я нашел «Паригорик» и принес ему. Он уснул. И знаешь, Пол, я не думал, что боль была настолько сильной, чтобы он от нее умер. Его измучила боль, и он только хотел, чтобы я помог ему, и чтобы никто об этом не узнал. Если это могло сделать его счастливым, то я был рад поступить именно так. Ранее я использовал исчезновение, чтобы приносить ему игрушки, для чего по ночам я взламывал двери детских магазинов. Для него я был готов на все. Я любил его, хранил все его тайны. Я использовал исчезновение, чтобы помочь ему избавиться от боли. Но он все равно умер. Он бы выжил, если бы не я. Я мог бы рассказать о его боли родителям… – на его глазах собрались слезы. – Я не думал, что он умрет.

  В сочувствии я коснулся его руки, и мне уже было ясно, что я ничего не смогу ему рассказать. Винсент и Бернард умерли по-разному. Дядя Аделард никого не убил. Смерть Винсента не была актом мести.

  Я оставил его и стал на колени у гроба. Я не молился, я лишь смотрел на бледное хилое тело, которым когда-то был мой брат.

  «Мне жаль, Бернард, мне жаль».

  Но я знал, что слов было недостаточно.

  Бернарда похоронили утром. Выл холодный и резкий ветер, больно кусающий за щеки. Мы стояли под трепыхающимся на ветру тряпичным зеленым навесом, который не защищал ни от чего вообще. Плотно прижимаясь друг к другу, дрожа и вздрагивая, мы собрались в кучу и провожали глазами серый металлический гроб, на ремнях опускающийся в яму. Я старался не встречаться глазами с мистером Лафаргом, раскрепощено стоящим у забора, опираясь на лопату, будто бы сейчас была не зима, а лето.

  Слова отца Беландера заполняли пустой воздух кладбища, и уносились в даль холодным ветром. Фразы на французском и латыни рассеивались в пространстве. Раскаты грома добавились к вою ветра, что не было обычным для этого времени года, будто небеса сами негодовали от смерти Бернарда и его похорон. Мы с Армандом фыркая обнялись. На наших щеках замерзали слезы.

  Кружа безумные хороводы, пошел снег. Процессия завершилась. Все возвращались домой на нанятых для нее автомобилях и в черном лимузине с надписью «Похоронная Компания Тессира». Машина, в которую сел я, принадлежала мистеру Лакиру. Внутри нее был шикарный интерьер, все было отделано кожей и имело специфический запах, означающий для меня ветер свежих перемен.

  – Пурга! – завопил кто-то, когда мы спешили из машин по ступенькам к себе домой.

  Все плотно заполнили кухню и комнату. Моя мать и тети начали шумно готовить стол, принося салаты и крепкие напитки для всех собравшихся. Большими и быстрыми глотками поглощалось виски, закуска быстро исчезала со стола.

  Спустя какое-то время, я проскользнул в спальню и мягко закрыл за собой дверь. Я не смотрел на кровать, где между Армандом и мной спал Бернард. Я подошел к окну. На стеклах была белая изморозь. Я попытался рукавом удалить ее, но не сумел очистить даже маленькое пятнышко.

  Я попытался плакать, но у меня ничего не получилось.

  Что со мной произошло? Я попал в ад, но без огня и дыма, курящегося повсюду. Этот ад был белым и холодным, скорее похожим на Арктику. Это был ад не гнева, а безразличия.

  Онемевшими пальцами я отодвинул щеколду и открыл окно. И тут же мне в лицо ударил вихрь ветра со снегом. Холод обжег мне глаза и защипал за щеки.

  Я думал о Бернарде, закрытом в гробу и похороненном в земле. Он будет лежать неподвижно, пока не станет пылью – мой маленький брат превратится в пыль…

  Я положил руки на подоконник, оставив лицо на холоде под потоком ветра и снега.

  «Сволочь!» – завопил я, не адресуя это никому.

  «Я больше никогда не буду исчезать», – клялся я, не зная, говорил ли я это вслух или нет.

  «В ад все это исчезновение!» – кричал я, зачеркивая для себя то, что вошло в мою жизнь, как какое-то зло. – «Клянусь, что больше никогда не буду пользоваться исчезновением. Убейте меня, если я это сделаю…»

  Я ждал. Чего? Я не знал. Но все равно ждал.

  Мелкий шум достиг моих ушей. Всего лишь шум, скрежет металла по дереву. Я опустил глаза и увидел старую оловянную банку, через которую я обычно общался с Питом Лагниардом, не выходя из дому.

  Мне это напомнило то знойное лето, когда мы с Питом незаметно ночью ушли на Мокасинские Пруды. Как все это было невинно.

  Мне понадобилось немного снега и ветра, чтобы увидеть что-то внутри: в банке лежал листик бумаги. Он был аккуратно сложен и разглажен. Мои онемевшие пальцы с трудом сумели его извлечь. С нетерпением я поспешил развернуть бумажный листок, потому что внезапно он показался мне драгоценным подарком лета, старое письмо, оставленное Питом еще до забастовки, насилия и всего худшего, что последовало затем. До исчезновения.

  Я развернул сложенную вчетверо записку и увидел накарябанные карандашом слова, напоминающие крошечных змеек на бумаге:

« Привет, Пол ».

  Почерк был явно Бернарда.

  Нам с Питом часто досаждали наши братья и сестры. Они знали о нашей системе связи, хотя это было нашей с ним тайной. В банках из-под супа мы находили все, что угодно, чем могли быть мертвые мыши или прочий тошнотворный мусор. Я знал, что мышей мне подбрасывал Арманд, когда Пит был уверен, что весь мусор в его банке был подброшен его братом Херби. На неделю-другую мы прекращали пользоваться нашим веревочным телефоном, а потом снова возобновляли связь. Мои сестры обычно оставляли мне записки о том, что моя очередь мыть посуду или выносить мусор. Я ненавидел какую-нибудь работу по дому. Бернард изредка оставлял мне какие-нибудь послания, обычно это была какая-нибудь загадка или просто приветствие. Он никогда не подписывался, но я всегда узнавал его почерк.

  Я смотрел на записку: хрупкая бумага, карандашная линия, четкая и разборчивая на белом листе:

« Привет, Пол ».

  Он будто говорил со мной.

  Я знал, что больше не буду исчезать, независимо от того, сколько мне придется прожить. Мне не хотелось, чтобы из-за меня умер кто-нибудь еще.

  В воскресенье я пошел на мессу вместе с матерью и отцом, как раз когда собралась вся наша община. Выстояв очередь, я вместе со всеми стал на колени, обернув руки белой льняной тканью. Я поднял голову навстречу подошедшему священнику и открыл рот, позволив белесой вафле лечь на язык. Я отошел назад к своему месту на скамье. Впитывая влагу рта, вафля таяла на моем языке. Я был осторожен, чтобы не касаться ее зубами. Я ее проглотил, уговаривая себя в том, что это просто вафля, а не Тело Христа, что я не в общине, а сам по себе.

  Став на колени, я ждал гром и молнию, разрушения стен церкви и падения столбов, на которые опирался потолок. Но ничего не произошло, и это было худшее из всего.

  Самое худшее из того, что могло бы случиться.

  Небытие. Безответность. Пустота, которая так ничем и не заполнилась все последующие годы.

  Двадцатью пятью годами позже я лежу в своей постели на третьем этаже в арендуемой мной квартире напротив церкви Святого Джуда. Я исчезаю среди ночи. Моя сестра спит рядом в спальне. Она – сама невинность по сравнению со мной.

  Я больше никогда не нарушал свою клятву, что дал в тот день, когда похоронили Бернарда, чтобы больше не было тех кошмаров, которые обязательно последуют, если я вновь вызову исчезновение. Однако исчезновение приходило само, раз за разом истощая меня, и я был бессилен что-нибудь с этим сделать.

  Скрываясь в темноте, я его терпел, пытаясь каждый раз отсрочить момент, когда оно придет снова, напоминая о себе паузой, болью, холодом.

  Этой ночью, однако, появился свет в конце этого адского туннеля, ведущего в тупик исчезновения, взявшего верх надо мной. Я подумал о том, что по этой земле ходит еще один исчезатель, мой неизвестный племянник, который передаст исчезновение следующему поколению. До последнего вечера я был не в силах что-нибудь о нем узнать.

  Роз дала мне ключ, в котором я так нуждался.

  Я его найду.

  Согрею и защищу его.

  Я постараюсь сделать для этого бедного исчезателя все, что дядя Аделард так и не смог сделать для меня.

  Оззи.

  Монахини приняли его, выкормили, уберегли от холода и болезней, они залечивали его раны, проявляя нежность, любовь и заботу. Храни Господь монахинь, хотя сам женский монастырь он ненавидел. Он также ненавидел весь тот мир, что был за его пределами. Он также ненавидел себя, в особенности то, что он сам никак не мог в себе изменить – головные боли, плаксивость и сопли, без конца текущие из его носа. С тех пор, как Па, который на самом деле не был его Па, бил его кулаком по носу так, что он мог пролететь кубарем через всю комнату. А затем, увидев, как пошла кровь и как смяты все кости носа и хрящи, Па бил его снова и снова в то же самое место. С тех пор нос Оззи тек без конца, а в голове над его глазами начинались адские боли, сползающие по его скулам.

  – Хватит дрожать, – командовал ему Па, который не был его Па, а так – фальшивкой, липовым «папа-заменителем», и затем он бил его снова. – Хватит плакать…

  Когда он был еще маленьким, то он плакал, когда старый «папа-заменитель» бил его, а затем ругал его за плач, обзывал последними словами и снова бил Оззи, крича на него: «Хватит плакать, долбаный выродок…» Оззи пробовал объяснить, что он плачет, потому что его бьют, но это никак не могло остановить избиение. Ничто не могло. Избиения были бесконечны – изо дня в день. Наконец, ему стоило неимоверных усилий, чтобы научиться не плакать. Или внутри него что-то высохло – там, где появлялись слезы? Он не смог справиться с насморком, но, Христос, он больше не плакал. И это – то, чего он смог добиться. Он больше не плакал, что бы не случилось.

  Из-за матери он начал жить у монахинь. Бедная Ма – как он ее любил. Он не мог забыть ее запах, коим был запах бутылок, а если точнее, то их содержимого, с чем он познакомился позже – с тем, что пьют. Стоя за дверью в недосягаемости для глаз, она большими глотками заглатывала то, что было внутри, и думала, что никто этого не видит. Прошло немало времени, чтобы стало ясно, для чего она скрывалась за дверью, пока, наконец, в кладовке не скопилось огромное количество бутылок. Она пила с такой жадностью, будто это была еда, а она очень голодна. И когда старый «папа-заменитель» пришел домой, то он начал избивать ее за то, что она пила, а затем стал швырять бутылки в стены и потолок, разбивая в дребезги их, а также и в нее.

  Ночами Оззи пытался закрывать уши, чтобы не слышать происходящее в их спальне. Это был странный шум пружин матраца, но еще громче был плач его матери, ее стенание, а затем ее приглушенные крики и ворчание старика, напоминавшее рев дикого животного. Оззи не переносил этих звуков, он затыкал уши и тихо рыдал в подушку и одеяло.

  Наконец, как-то ночью, когда она подползла к кровати Оззи, она отчаянно прошептала ему, что ей нужно уйти. Она поцеловала его и попрощалась. Она сказала, что обязательно вернется за ним. Все ее лицо было в фиолетовых синяках, глаз опух, а из носа текла кровь. «Держись от него как можно дальше», – сказала она Оззи. Она перебралась в ужасный дом на улице Бовкер, там где жили шлюхи, хотя она сама таковой никогда не была. Она умерла прежде, чем смогла вернуться за Оззи и спасти его, как она обещала. Когда старый «поддельный папа», придя домой, обнаружил, что она ушла, то он избил Оззи так, как никогда еще этого не делал, а затем он начал швырять в стены стулья, разбивая их в щепки. Следом полетели чашки и тарелки, пока он сам не рухнул на пол во весь устроенный им разгром и, наконец, не уснул, где Оззи обнаружил его на утро.

  «Твой отец – бедняк, а мать – шлюха».

  Он это постоянно слышал в школе после того, как его Ма стала жить на улице Бовкер. Он ненавидел сверстников, особенно Булла Цимера, который преследовал его целыми днями, чтобы схватить Оззи за нос или подставить ему ногу, чтобы тот споткнулся, а затем ткнуть его носом куда-нибудь в грязь, когда другие дети могли собраться вокруг и смеяться. К этому времени он уже научился не плакать, терпеть, молча сносить едкие слова, адресованные ему. Он как бы смотрел на это со стороны, просто терпел, не плакал, сносил удар за ударом. Он старался не обращаться за помощью к Сестре Анунсиате, которая была зла на Булла Цимера и следила за ним после того, как тот выследил Оззи, когда он направлялся в женский монастырь и начал бросать в него камни, сильно ранив его в голову.

  Позже, в монастыре Сестра Анунсиата обработала его рану, и приложила холодную руку к его ссадинам. От нее пахло лекарствами, которые она очень долго хранила у себя на полке. Ей самой было немало лет, все ее руки покрылись старческими пятнами, а лицо было сморщенным как скомканный бумажный мешок. Это все, что он мог на ней видеть – лишь лицо и руки, все остальное было спрятано под ее черным одеянием. У себя на лбу он почувствовал ее прохладную руку и чуть не закричал, но он нашел в себе силы сдержаться.

  – Скоро лето, Оззи, – шептала она. – И какое-то время тебе не надо будет ходить в школу. Ты сможешь работать здесь, у нас в монастыре.

  Школа была в старом кирпичном здании, построенном в центре города. В восьмом классе у них преподавала мисс Бол. Ее фамилия казалась ему уж слишком отвратительной. Когда ей надо было назвать его по имени, то она выглядела так, будто проглотила что-нибудь несъедобное. И вообще, она делала вид, будто Оззи не существует, что было столь же отвратительно, как и Булл Цимер, встречающий его после уроков, для очередного избиения. Одно время, когда она случайно могла увидеть его в толпе учеников, то в ее глазах было нечто худшее чем ненависть. В ее глазах не было ничего. Он для нее будто не существовал, не имел никакого значения.

  – Бедный Оззи, – сказала как-то Сестра Анунсиата.

  И он отринул от нее, но негрубо, потому что она была его единственным другом. Ему была не нужна ее жалость, как и чья-либо еще.

  – Но я не жалею тебя, бедный Оззи, – сказала она. – Жалость приходит свыше.

  – Тогда что это? – озадаченно спросил он.

  – Сострадание, – ответила Сестра Анунсиата. – Сострадание, мальчик, и любовь. Для чего Наш Господин чувствует за нас все, хотя я не могу отвечать за Него.

  Монахиням всегда надлежало быть излишне скромными. Они не говорили на территории монастыря, они шептали и выглядели напуганными больше, чем обычно казалось.

  – Mea cupla, – произнесла Сестра Анунсиата, став на колени у своей кровати. – Mea cupla…

  Он смотрел на нее с подозрением, не доверяя никому, кто бы говорил на непонятном ему языке.

  – Что это значит? – спросил он, сузив глаза. Он подумал, что она над ним шутит.

  – Ничего, чтобы касалось именно тебя, – сказала она.

  Но эти слова застряли в его ушах.

  – Помолимся вместе, – сказала она.

  Он молился о своей Ма и ни о ком больше.

  Бедная Ма, которая на самом деле не была его матерью, но она любила его, и он любил ее. Он знал, что его усыновили, и что та, что его родила, бросила его. Часто, когда он был совсем маленьким, его все это смущало. Его настоящие родители, конечно же, не существовали в его жизни. И это к лучшему. Он не знал их имен, куда они девались, и вообще, откуда они взялись. Чтобы они были здоровы, и с ними все было в порядке. Он ненавидел их обоих, насколько можно было ненавидеть того, кого совсем не знаешь. Они бросили его на произвол судьбы. Что можно было подумать о людях, бросающих свое дитя на милость божью?

  Ему повезло, что монахини подобрали ему Ма, которая выкормила его, даже несмотря на то, что не ее кровь текла по его венам. Она была маленькой и милой женщиной, она рассказывала ему сказки и пела песни мягким приятным голосом о далекой Ирландии, которая где-то за семи морями, о ее зеленых лугах, о маленьких людях и домах, откуда она сама была родом. Она тихо напевала ему о Па, которого он не помнил, но она его любила, о том как они вместе были счастливы, когда впервые принесли Оззи к себе домой. Это был уже его второй Па, но он не был фальшивым и поддельным, хоть и не отцом по крови. Тот его Па был высоким и красивым, и Ма его любила, и еще он был способен на чудеса, которые вытворял из бумаги. Она говорила, что он мог в два или три изгиба создать из бумажного листа кролика, оленя или маленького человечка. Он был слишком хорош, чтобы долго жить, говорила она. Он был слишком красив для этого мира. В его глазах всегда были радость и Рождество. И это было именно Рождество, когда он умер. Люди не должны умирать на Святки, но с его добрым, хорошим Па именно это и случилось. Все говорили, что его убило электрическим током. Сильная пурга оборвала электрические провода, упавшие на него около дома, когда он возвращался домой с подарками для Оззи в руках. Всю ночь они плакали, Оззи и его Ма, пока Оззи не уснул под вой сурового ветра.

  Когда тот добрый Па умер, Ма заболела. Она на глазах начала худеть, ее голос ослаб, и она уже еле шептала, чем стала больше походить на девочку, чем на женщину. И тут появился старик Слатер. Он не то, чтобы был совсем старым, но уже совсем не молодым. Он был столяром, пах опилками и древесной смолой, и казалось, что опилки были даже в его глазах, его зрачки были темными с пятнышками, похожими на опилки. Он дал Оззи свою фамилию и юридически это закрепил – Оскар Слатер. «Теперь ты – Слатер, чем можешь гордиться…» – сказал ему его новый Па. И Оззи старался гордиться именем, пока тот не начал бить его по носу или одаривать подзатыльниками. Как его новый Па превратился в такого монстра, Оззи так и не понял. Он бы и не заметил, когда этот «липовый» отец начал издеваться над ним и его Ма.

  А затем она умерла. В том доме на улице Бовкер.

  Ее маленькое и бледное тело лежало в гробу, у которого Оззи ночами стоял на коленях. По всей комнате тускло горели свечи. Он пытался плакать. Ему нужно было оплакать ее потерю, ее уход из того ужаса, которым была ее жизнь, но у него ничего не получалось, как он не старался. И теперь он еще больше ненавидел своего «поддельного Па» за то, что тот заставил его разучиться плакать. Он даже не смог уронить и слезинки за упокой своей Ма. Вместо этого потек нос. И, когда Оззи склонил голову над гробом, то в ней начались адские боли. Он поклялся отомстить чудовищу, возомнившим себя его отцом.

  «Когда-нибудь я убью тебя, ничтожная фальшивка», – поклялся Оззи, не только за удары по носу и избиения, а в первую очередь за то, что он сделал с Ма, заставив ее уйти из дому, чтобы жить в той самой ужасной ночлежке на улице Бовкер в доме, на который дети показывали пальцами, и в окна которого они швыряли камни. «Твой отец – бедняк, а мать – шлюха». Да, других он тоже поклялся убить – одного за другим, начиная с Булла и мисс Бол, затем Дениса О'Шиа с его рыжими волосами и острым языком, сочинявшего обидные стишки, а затем читавшего их при всех. Умник Денис О'Шиа, который любил пнуть в зад впереди идущего, а затем спокойно идти следом с невинной рожицей. Девчонки были не лучше: Фиона Финли, которая все время ходила в облаке аромата духов, в причудливом платье, в туфлях на каблуках и в нейлоновых чулках. Она все время морщила нос, когда он случайно оказывался рядом, будто он пах чем-то непристойным, и Элис Робиллард, пригласившая на вечеринку по случаю ее Дня Рождения всех одноклассников – каждого, кроме Оззи.

  Проживание в женском монастыре уберегло его от бедствования в городе. Где ему все время надо было избегать глаз народа, нырять в переулки, срезать углы. Он, конечно, выглядел уродливо и безлико. Он мог пнуть кота и бросался на собак прежде, чем они начинали бросаться на него. Он как можно дальше держался от людей, которые знали его по ужасному раздробленному носу, как сына грубияна и матери-шлюхи, как все говорили, кем она на самом деле не была. Когда он там появлялся, то он плевал им вслед, что-нибудь крадя у них самих или с магазинных витрин. Через какое-то время ему уже не позволили входить в помещения магазинов, если он сперва не показывал им свои деньги. В «Бакалею Келси» в «Аптеку Демпси» в «Файф-Энд-Тен» вход был закрыт ему навсегда. Раньше Келси мог нанять его на работу, чтобы тот занимался уборкой и расставлял на полках товары, но он кричал на него, чтобы тот не шмыгал носом. «Это не по вкусу покупателям – отпугивает их», – сказал ему Келси. «Я покажу тебе «не по вкусу»», – подумал Оззи и снял с витрины девять жестяных коробочек «Беби-Рут» положив их в карман куртки. Что было глупо и опрометчиво, но он пошел на это, чтобы хоть как-то отомстить за очередное оскорбление. Единственное, что в было хорошего в его поступке – он очень любил эти леденцы. На выходе из магазина Келси заметил, что что-то оттопыривает карман куртки Оззи. О схватил его за воротник, и из кармана посыпались на пол баночки с леденцами, прямо на глазах у покупателей – парикмахера Калафано и Миссис Спрайзлер, которой Келси во всем пытался угодить, потому что ее муж был известным в городе селекционером. Оззи молча вытерпел все оскорбления и высморкался прямо на пол. И Келси он тоже пообещал отомстить.

  Его единственным другом в городе был старик Пиндер, который слишком много пил, а затем шатался по тротуарам, наталкиваясь на все, что ему попадалось на пути. Старик Пиндер был самым старым человеком, которого Оззи знал. Он делал самую грязную работу, которая была нужна владельцам магазинов – в основном он выбрасывал мусор, подметал тротуары. Иногда его можно было застать спящим на скамейке в переулке около торгового центра «Файф-Энд-Тен», если уже был пьян или слишком устал, чтобы дойти до дома.

  Его домом был меблированный подвал, в котором жили шлюхи, и где его мать провела последние свои дни, когда ей пришлось уйти, хотя она сама шлюхой не была. «Твоя мать, парень, была настоящей леди», – как-то сказал ему старик Пиндер. – «Она, конечно же, пила как рыба, но несмотря ни на что она была леди». Одно время, по вечерам, еще до того, как он перебрался жить в монастырь, и ему не хотелось рисковать возвращаться домой, чтобы нарваться на гнев своего «липового и поддельного Па», который не был его Па, он приходил спать рядом со стариком Пиндером, где-нибудь в переулке на скамейке, плотно прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. У старика всегда было по несколько свитеров, курток и, по крайней мере, еще два пальто. Одно из них он отдавал Оззи, чтобы тот мог укутать плечи. В холоде ночи им двоим так спать было удобней и теплее, пока на рассвете они оба не начинали дрожать от холода, какой-нибудь полицейский не пнул их в бок, или их не облаяла какая-нибудь беспризорная собака. И тогда они вдвоем поднимались и шли спать куда-нибудь еще, дрожа от холода и корчась от болей в костях.

  Как-то ночью, что-то украв из женского монастыря, он пришел в город. Он увидел старика, прислонившегося к столбику паркометра на автомобильной стоянке. В его глазах был туман. «Для тебя будет лучше, если ты останешься с монахинями», – сказал старик, шатаясь от выпитого и от холода. От него разило перегаром.

  И он вернулся в монастырь, где спал на кровати в маленькой комнате, которая была не больше чем туалет или кухня. Монахини приносили ему еду со своего стола, которая была простой, безвкусной, но он ел, чтобы заполнить пустоту в животе. Он делал все, что было нужно по хозяйству: мыл пол, стены, чистил туалеты. Сестра Анунсиата напевала, когда сама занималась своими хозяйственными работами. Ему нравился ее голос, который, правда, иногда мог задрожать и сломаться, что могло вызвать у него смех. В женском монастыре его никто не бил и над ним не издевался. Здесь он чувствовал себя в безопасности, пока не наступили занятия в школе.

  После того, как Ma умерла, среди детей больше не было злых песенок о ней, но теперь все переключились на его нос. Его проклятый нос, который был сплющен, хрящи раздроблены, а с красными венами под кожей он напоминал раздавленную ягоду земляники. Безобразный хор пел уже не о его бедной матери, а о носе. «Нос течет, нос течет, и струя как из брандспойта…» -талантливый поэт Денис О'Шиа и остроумно сложенный стих. Но к тому моменту он чего-то выжидал, притворялся, что не слышит окружающие голоса, слова песни. Булл, наконец, устал его избивать на переменах и больше не преследовал его. Оззи чего-то ждал. Что-то должно было перемениться.

  Что, должно было перемениться?

  Он не знал.

  Но он знал, что ожидаемое произойдет. Нечто невероятное. Лежа на кровати, он чувствовал это своими костями, своим духом, душой, о которой так настойчиво твердила ему Сестра Анунсиата. Душа, если таковая у него была, в чем, конечно, он сомневался. Как бы то ни было, он чувствовал своим нутром, что грядут перемены, и что-то обязательно случится.

  Терпеливо и не спеша, он вынашивал план, составлял список каждый раз, перед тем как вечером уснуть. Кому отомстить первому, а кому – второму. В его списке первым был его порочный «папа-заменитель», затем следовали Денис О'Шиа и Элис Робиллард, а затем Мисс Бол, для нее нужно было нечто особенное – она, наконец, должна была узнать о его существовании, ладно. Он развлекал себя фантазиями о крови и сломанных костях, о предсмертной агонии и о уже бездыханном мертвом теле…  он закрывал глаза.