355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роберт Кормье (Кормер) (Кармер) » Исчезновение » Текст книги (страница 2)
Исчезновение
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 07:10

Текст книги "Исчезновение"


Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

  К нам приближался стражник с ружьем в руках, направленным на нас.

  – Я вижу вас, – кричал он. – Маленькие говнюки.

  Мы пытались встать на ноги. Пит изо всех сил толкнул стол, и тот покатился в этого стражника, который неловко отскочил, чуть не споткнувшись о подол своего савана.

  Мы бросились к лесу. Мы виляли и пригибались к земле, чтобы ему труднее было в нас попасть, подражая героям кинофильмов, в которых были тысячи погонь. Пит нырнул в низкий кустарник, но я вдруг снова оказался на открытом месте, зарывшись лицом в песок. Мое лицо делало пюре в пляжном песке. Выплевывая песок, и отчаянно пытаясь вытереть лицо, я пытался встать, но слышал приближающиеся шаги стражника с ружьем.

  – Уходим, Пол, – звал меня Пит откуда-то из темноты.

  Я попытался стоять на ногах, но не мог дышать, будто кто-то ударил меня в грудь, и вспышка боли прошила меня от затылка и до кончиков пальцев ног. Я рухнул на песок, пытаясь вернуть себе дыхание. И я был рад, что боль, наконец, прошла также быстро, как и пришла. Дыхание вернулось, и я увидел, как на меня надвигается тот самый стражник. Его уродливый силуэт сиял в лунном свете.

  Все мое тело словно заморозило, когда я беспомощно смотрел на коническую фигуру из кошмара. Она качалась передо мной с ружьем в руках.

  – Где ты, Пол?

  И где, он думал, я был?

  Стражник подходил все ближе и ближе, и остановился лишь в нескольких футах от меня. Ружье смотрело прямо мне в глаз. Во мне все дрожало, я начал молиться, зная, что скоро умру. «Je Vois Salut, Marie…» – я просил прощение за все свои грехи. Я смотрел в лицо стражнику, почти висящему надо мной.

  Ружье дрогнуло в его руках, и он оглянулся вокруг. Немного поколебавшись, он пошевелил капюшон вверх и вниз.

  Я почувствовал волну надежды и подумал: «Он пьян… пьян, как летучая мышь, и он меня не видит».

  Он ступил шаг назад, будто совсем забыл, куда идти. У него за спиной, на автостоянке, продолжалась перестрелка, вопли и крики, и он повернулся на эти звуки. Он шатался на ногах. Ружье висело на сжатом в ладони ремне. Я все еще дрожал, хотя ночь была жаркой.

  Он снова взглянул на меня и пробормотал: «Ну и черт с ним». Он побрел в направлении голосов и драки, держа капюшон одной рукой, а ружье – другой.

  Ни на секунду не задерживаясь мои ноги понесли меня в лес. Я, наконец, споткнулся и рухнул в мокрую траву. Я был обессилен, и весь пропитался потом. Холодно мне не было.

  Пит нашел меня минуту спустя.

  – Что случилось? – спросил он. – Я искал тебя, где только можно.

  – Я заблудился и упал. Думал, что он убьет меня.

  – Я потерял тебя из виду. Я думал, что ты убежал другой дорогой.

  – Он был пьян, – продолжал я. – Я был прямо перед ним, но он меня не видел. Он вернулся назад, туда, где драка…

  Пит дал мне носовой платок, чтобы я вытер лицо, и мы побрели через лес, следуя заплатам лунного света, освещавшим наш путь. Звуки драки стали тише, оставаясь где-то у нас за спиной, пока наши глаза не привыкли к темноте, и мы не начали различать детали леса, такие как кусты, стволы деревьев, тропинку, по которой нам надо идти.

  Наконец, мы оба рухнули в корни огромного дерева. Не хватало воздуха для дыхания, и болели кости. Пит закрыл глаза и тут же уснул. Через какое-то время, забыв о полном истощении, я сам провалился в глубокий, без сновидений сон.

  Когда мы проснулись, то рассвет уже пролил кровь над горизонтом, и мы побрели по лесу, будто утомленные фантомы, затем через Рансом-Хилл и через улицы Френчтауна на Шестую Стрит к нашему дому.

  На следующий день, когда я выкладывал апельсины в симметричную пирамиду в овощном отделе «Дондиерс-Маркета», Пит принес мне газету «Монумент-Таймс». Мы нырнули за угол, чтобы нас никто не видел, и стали на колени около картофельного контейнера.

  – Смотри, – шептал Пит, раскрывая титульный лист газеты передо мной на полу.

  Я слышал позванивание кассового аппарата и голос мистера Дондиера, принимающего по телефону заказ от миссис Теллер с ее одиннадцатью детьми.

  Заголовок на ширину всего газетного листа кричал:


                    КЛАН. МЕСТНАЯ БАНДА.

                    СТОЛКНОВЕНИЕ У ПРУДА.

  И ниже:

  Вчера вечером тайному ритуальному сборищу местных активистов «Ку Клукс Клана» воспрепятствовала группа жителей города Монумента.

  По неофициальным данным, несколько человек пострадали, но никто не обратился за медицинской помощью.

  Казалось бы, исчезнувшая в двадцатые годы агрессивная организация в последние месяцы вдруг возникла и разрослась снова.

  Глава Муниципальной Полиции Генри Стоу заявил сегодня, что «мы не допустим существование Клана в нашем городе…»

  – Разве это не здорово, Пол? – шептал мне на ухо Пит. – Мы были там. И мы участники событий.

  Я еще раз перечитывал газетную статью и мысленно возвращался на пляж, когда охранник в черном балахоне направлял на меня ружье, когда мне было больно и страшно, и когда я молился в ожидании смерти. Но этого не произошло. Душная жара под навесом «Дондиерс-Маркета», мои костлявые колени в опилках на каменном полу, и я содрогнулся лишь от одного воспоминания о моем избавлении, свершившемся только по счастливой случайности.

  Не думал, что на пляже Мокасинских Прудов вечером в ту пятницу я впервые исчезну.


  Тем летом я превратился в шпиона, пытаясь разгадать множество тайн и загадок. С головой погружаясь в горько-сладкий шпионаж, я уединялся и наблюдал, подслушивал из-за угла, кто и о чем говорил, выслеживал тени, существующие лишь в моем воображении, чтобы добиться, наконец, самой приятной из всех целей – моей тети Розаны.

  Я сосредоточил все свое внимание на доме своего дедушки на Восьмой Стрит, потому что она заняла запасную спальню, которую обычно держали свободной для гостей из Канады. Кухня дедушкиного дома редко пустовала и поэтому не знала тишины. Стулья у большого стола обычно были кем-нибудь заняты. Дедушка восседал в кресле-качалке возле большой черной печи, в то время как моя бабушка – женщина-воробушек мелькала то здесь то там, следя за убегающим кофе, разрезая на кусочки пирог, готовя ужин и обед. И было неудивительно, что где-то посреди дня ей нужно было лечь поспать.

  И я чуть ли не поселился в их доме, держа ухо в остро, когда начинались беседы за кухонным столом, скрываясь там, где меня никто не видел. Однажды, когда тети не было дома, я забрался в ее комнату и безо всякого зазрения совести начал рыться в шуфлядках ее стола. В куче ее нижнего белья мне попались шелковые трусики. Я приложил их к щеке, и меня укутал аромат ее духов. От этого запаха у меня закружилась голова, потому что я уже давно был болен любовью к ней и тоской.

  Я всеми способами пытался узнать о ней все, и упивался ее бытием всякий раз, когда предоставлялась такая возможность, наслаждаясь чудесами ее тела. Это было пыткой, быть там же где и она, и я пытался смотреть на нее и в то же самое время не смотреть. Мои глаза скакали повсюду, но каждый раз возвращались к ней. Сердцебиение учащалось, и все мое тело начинало лихорадить. Мои глазные яблоки изнутри начинали печься и щипаться. Всякий раз, когда наши глаза встречались, словно я подпадал под влияние ее гипноза. И когда мне удавалась оторвать от нее глаза, то мне становилось страшно. Я боялся, что она может прочесть мою душу, вникнуть в мои мысли о ней – столь ужасные и прекрасные.

  Как-то вечером после ужина, когда я сидел в спальне и читал книгу, я услышал в разговоре отца с матерью имя тети Розаны, которое застряло в моих ушах.

  – Ей не надо было возвращаться, – сказал отец. Где-то минуту по радио звучала песня «Эмос и Энди», затем после последних аккордов оркестра из кухни снова вернулись ко мне слова отца.

  Осторожно встав с кровати, я проскользнул к двери, стараясь не шуметь.

  – Но ее дом во Френчтауне, Лу, – говорила мать. – Почему ей не надо возвращаться домой?

  – Там, где она – всегда много неприятностей, – сказал он настойчивым голосом, который я редко слышал в свой адрес.

  – Люди доставляют ей неприятности, – как всегда мягко ответила мать, но в ее голосе тоже было упорство. – Ты же знаешь ее…

  – Да, хорошо знаю. Она не может сопротивляться кое-чему в чьих-нибудь штанах.

  – Нет, Лу, ты неправ. Ты не справедлив. Ее сердце, столь же велико, как и мир. Но ей попадаются плохие люди, которые затем ее бросают.

  – Почему она не может быть, как и другие девушки? Как ее сестры? Пойти работать на фабрику, познакомиться с хорошим мужчиной. Вместо этого, она ничем не хочет заниматься.

  – Это не так, Лу. И ты это знаешь. Ладно – не святая, но…

  Предложение не было закончено, так как Арманд и сестрички-близнецы ворвались в дом. Беседы в нашей семье редко достигали собственного конца. Их всегда что-нибудь прерывало: будь то чей-нибудь приход или уход, или внезапная необходимость что-нибудь делать. Хуже всего было то, что ни один из разговоров родителей не был дослушан мною до конца.

  Однажды, в жаркий сырой полдень я пришел в дом дедушки и бабушки. На мой мягкий стук в дверь никто не ответил. Затаив дыхание, я повернул ручку двери. Дверь беззвучно открылась. Я остановился и огляделся, мне показалось, будто я совершаю нечто донельзя грешное. Мягкими шагами я пересек кухню и остановился у двери в спальню дедушки и бабушки. Оттуда доносился их раскатистый храп. Я проскользнул через столовую и гостиную, устланную мягкими коврами, в спальню тети Розаны, выходящую окнами на фасад дома.

  Я остановился перед столом, в котором лежал семейный альбом, в котором была та самая фотография с исчезнувшим дядей Аделардом. На стене рядом со столом висела другая фотография в черной рамке – портрет моего дяди Винсента, который давно умер. Его похоронили на кладбище Святого Джуда. Он умер в его сне в собственной постели. Ему было десять лет. «Нежный мальчик», – как как-то сказал отец. – «Очень любил птиц и маленьких зверей».

Хотя отец всегда защищал дядю Аделарда, его брат – дядя Виктор и другие нехорошо отзывались о его бродяжничестве. Никто не мог простить ему, что тот уехал из Френчтауна сразу после смерти Винсента.

  – Семья должна держаться вместе, особенно в тяжелые времена, – слышал я от отца в его беседе с матерью после поминальной мессы в годовщину смерти Винсента. – В день похорон Аделарду все было нипочем…

  – Наверное, ему было настолько грустно, что он не смог бы перенести смерть брата, оставшись здесь, – возразила мать.

  – Наверное, – ответил он, но плотность мускул в его лице показала, что он с ней не согласился.

  Я очертил пальцами крест перед портретом дяди Винсента перед тем, как медленно и тихо зайти в спальню Розаны.

  Ее дверь была слегка приоткрыта, и я замер перед ней, чтобы собраться с чувствами. Воздух был наполнен запахом ее духов. Была ли она внутри? Должен ли я был постучаться в ее дверь? Мне не терпелось увидеть ее, и я сполна набрался храбрости, чтобы показать ей стихи, которые я написал специально для нее. Я носил их повсюду в кармане уже больше недели. В них были слова, которые я не смог бы произнести, так я был застенчив. А теперь, затаив дыхание в гостиной, и боялся, что от страха надую в штаны.

  Уже собравшись повернуться и уйти, я услышал звуки, которые я не смог бы правильно определить. Было похоже на то, что кто-то что-то напевал. Приблизившись к двери, я набрал воздух, вслушался и сразу понял, что это моя тетя Розана негромко плакала в спальне, всхлипывая, словно ребенок.

  – Кто там? – внезапно откликнулась она.

  – Никто, – сказал я, и затем: – Пол.

  Я услышал, как с шагами ее приближения к двери шелестела ее одежда. Дверь открылась, чтобы показать ее во всей своей красе. На ней был халат из плотного синего материала и, что было невероятно, прямо как в моих грезах, он не был застегнут на пуговицы, и ее груди почти выливались наружу. Но, увидев слезы на ее щеках, я почувствовал глубокую вину.

  – Пол, – она так же, как и всегда, произнесла губами мое имя. И это заставило дрожать все мое тело, как вслед за улетающей стрелой колышется тетива.

  – Мне жаль, – сказал я. Жаль о том, что украдкой проник в ее дом, жаль о том, что застал ее в столь несчастном виде, но во мне вдруг все заполыхало, когда я увидел ее, и мои штаны снова стали мне слишком малы.

  – Тебе не о чем жалеть, Пол, – сказала она, обтянув вокруг себя халат, и тем самым скрыв сами объекты моей жажды.

  – Могу ли я для тебя что-нибудь сделать? – спросил я, вполне осознавая тщетность того вопроса.

  – Знаешь ли ты хоть фунт смысла человеческой жизни? – спросила она. – Я о том, что было бы полезно. Увесистая доза здравого смысла. О людях и обо всем, – она вытерла щеки с носовым платком и немножко улыбнулась. – Тогда, возможно, я не была бы столь глупа…

  – Ты не глупа, – возразил я. – Ты… Ты … – и я не мог произнести слово, увязшее у меня в горле. Неделями я жаждал момента, чтобы объявить ей о своей любви, доставить сообщение сквозь шторм и бурю, которые она создала в моем сердце, и сладость, которую она внесла в мою жизнь. Но, стоя перед ней, я не мог даже открыть рот.

  – Кто я, Пол? – спросила она, и я искал отголосок издевки в ее голосе, но не нашел.

  Дрожащими пальцами я искал в кармане стихи. Чувствуя тревогу, я извлек скомканный, много раз сложенный вдвое, и замусоленный лист бумаги, прилипающий к моим потным пальцам.

  – Вот… – пролепетал я, вручая ей это, больше не произнеся ничего.

  Она развернула лист бумаги и посмотрела на меня. Она мягким и полным нежности голосом начала читать, ее губы формировали слова. Я эхом про себя повторял каждое прочитанное ею слово.


 
Любовь к тебе чиста,
Как пламя от свечи,
Ярка, как солнца свет,
Сладка, как детский вздох…
 

  И если бы даже мне пришлось произносить эти слова, которые, я знал, были ложью. Потому что моя любовь к ней не была чистой и невинной. Потому что это была страсть, горячая жажда ее тела. Мне хотелось тискать ее в объятьях, придавить ее к стене, к полу, утопить ее в постели…


 
Моя любовь к тебе,
Как шепот перед сном,
Вечерняя молитва,
Прощение грехов…
 

  Самое худшее из всего, и теперь я это чувствовал, причастность церкви и молитвы ко всему, чего я хотел – какое кощунство. Но, не взирая на все, мне нужно было ей показать, что я – не такой, как все те, кто старался куда-нибудь ее пригласить, кто где-нибудь свистел ей вслед из-за угла. Я старался доказать ей, что я лучше других, несмотря на мои бесстыдные мысли и желания, если опустить все чистое, нетронутое, целомудренное.

  Читая стихи, она села на кровать, и я видел по ее шевелящимся губам, что она перечитывала все снова. Ее халат ослаб и распахнулся, снова обнажив соски ее грудей и все, что вокруг них: полное и белое как молоко. Она скрестила ноги, и я увидел красные тесемки, обтянувшие ее бедра. Мои глаза полезли на лоб, а сердце заколотилось в груди, разогнав по венам закипающую кровь.

  – Как красиво, – сказала она. В ее голосе царила нежность, когда ее длинные и тонкие пальцы аккуратно складывали лист пожеванной бумаги, и вечная синева ее глаз теперь напоминала не озеро в солнечных лучах, а слезы.

  А мои глаза приклеились к ее груди. Смотреть куда-либо еще они были не в силах. И в течение момента великолепия я наслаждался ими, в то время как меня брала за горло неловкость перед ней. Я почувствовал, как мое лицо налилось краской, во рту все стало кислым. И я почувствовал волну нарастающего экстаза и изо всех сил боролся с ним, плотно сведя колени. Она смотрела на меня, стихи все еще были в ее руке. Ее лицо расслабилось и смягчилось. Я наклонился вперед, пытаясь стать маленьким комочком, и, в то же самое время, сдержать этот быстрый, яркий и ужасный всплеск, но безуспешно. Наши глаза встретились, мое тело задрожало в смертной агонии. Такого я еще не испытывал. Это был момент взрыва сладости. Я дрожал так, будто сильные ветры рвали на мне одежду. И, как всегда, затем быстро наступил позор, поток вины, но ужасный как никогда, потому что в это время она за мной наблюдала. И я видел, как в ее глазах отразилась тревога и удивление. Мне не удавалось прочесть, что там было еще – отвращение, страх? – Я увидел, как форма ее рта вдруг стала овальной, и услышал ее голос:

  – О, Пол…

  Видела ли она пятна на моих штанах?

  – О, Пол… – снова сказала она. И печаль заполнила ее голос, и, быть может, не печаль. Обвинение или предательство.

  Долю секунды я не мог пошевелиться, я замер, как парализованный, сгорая от стыда и позора, чувствуя у себя в штанах ужасное непомещающееся мое второе «я», пытаясь проглотить влагу, и почти подавившись ею – она стала кислой у меня в горле.

  – Мне жаль, – вскрикнул я, отшатнувшись. Слезы ослепили меня, и я уже не мог разглядеть ее через расплывшееся в них пятно. Я рванул к двери, рыдая до головокружения. Я бегом пересек комнату, кухню, салон и выбежал на веранду. Сбежав по лестнице я оказался на улице. Я бежал мимо деревянных трехэтажек, магазинов, церкви, школы…

  Почему мне казалось, что я все время от нее убегаю?


  Омер ЛаБатт.

  Он ожидал меня возле торгового центра «Ферст-Нешенел» на углу Четвертой и Механической Стрит. Его ноги твердо вросли в тротуар, руки на бедрах, и с козырька его зеленой в клеточку кепки неподвижно свисали кисточки, которая была надвинута на его глаза.

  Мне уже плохо оттого, что я вероятнее всего потерял тетю Розану навсегда, а теперь прямо на следующий день меня встречает на улице мой враг, моя Немезида. Хоть он и стоял на противоположной стороне улицы, я видел его нахмуренный мрачный взгляд. Он еще сильнее надвинул кепку на глаза, и в его унылых, бесцветных глазах не было ни искорки милосердия.

  Омер ЛаБатт всегда появлялся передо мной, будто фантом, внезапно и ниоткуда. За пару минут до того я крутился в переулке между двумя пятиэтажными домами на Второй Стрит, которые были самыми высокими зданиями во Френчтауне после собора Святого Джуда, пока не наткнулся на него, ожидающего меня, с руками на бедрах. В другое время он появлялся там, где точно знал, что рано или поздно я туда приду, будь то «Дондиерс-Маркет» или «Аптека Лакира», и встречал меня на выходе чуть ли ни сразу у двери.

  Как и сейчас.

  Собираясь выйти наружу, я жадно набрал воздух.

  Он был старше меня. По крайней мере, мне так казалось. Он был без возраста вообще. Ему можно было дать пятнадцать, девятнадцать или двадцать. Он был невысок, и это подчеркивало ширину его плеч и груди. Правда, со своими мощными ногами бегал он не очень хорошо. Бегом я легко мог оторваться от него, и это каждый раз меня спасало, но кошмар мог стать явью, стоило мне споткнуться и упасть, если он при этом настигал меня.

  Но на этот момент, в очередной раз навсегда потеряв тетю Розану, я понял, что мой мир с горя перестал вращаться вокруг своей оси, и встреча с ЛаБаттом мне показалась чем-то второстепенным, и я крикнул:

  «Эй, ЛаБатт, почему не пристаешь к кому-нибудь из сверстников?»

  Прежде, я никогда еще с ним не разговаривал, даже через улицу. Он не ответил, но его глаза продолжали сверлить меня насквозь. И затем он улыбнулся злобной улыбкой, оголившей его белоснежные зубы.

  Я думал, что делать дальше. Это зависело оттого, что предпримет он. Он преследовал меня не каждый раз. Иногда его устраивало лишь то, что он может изменить направление моего движения, заставить перейти улицу, чтобы не пересечь его широкое пространство. Он доминировал везде, в какой бы точке планеты он не появился. Иногда приходилось бежать по улицам, переулкам и по задним дворам.

  Немного собравшись с духом и почувствовав под ногами землю, я завопил: «Почему я, ЛаБатт? Что ты от меня хочешь?»

  Это была тайна, над которой я долго и безуспешно ломал голову. Хулиган – не дающий мне покоя уже целых три года, и я не мог определить причину – почему? Мы с ним были незнакомы. Я не причинил ему никакого вреда и не знал ни его семьи, ни друзей, если у него такие только были. Однажды он просто появился в моей жизни перед «Аптекой Лакира», наши глаза встретились в фатальном тупике, и в тот момент, изучив те бледно-желтые глаза, мне стало ясно, что он – мой враг, возымевший надо мной власть и желание навредить мне, покалечить и, может быть, уничтожить меня. О нем я ни с кем никогда не говорил, даже с Питом Лагниардом. Но вскоре после той первой встречи мы с Питом увидели его издалека, и я спросил:

  – Кто он такой, вообще?

  И, как обычно, у Пита нашелся ответ.

  – Это – Омер ЛаБатт. Крутой парень. Недавно переехал сюда из Бостона. У него дела с Рудольфом Тубертом.

  Этого было достаточно, чтобы я начал дрожать, потому что понятия не имел, что значит: «у него дела…», но Пит продолжал:

  – Он оставил школу.

  – Каждый когда-нибудь оставляет школу, – сказал я, указывая на правду. Большинство мальчишек и девчонок Френчтауна прекращали учиться в четырнадцать – возраст, который предоставлял юридическое право работать где-нибудь на фабрике или в магазине.

  – Да, но он ушел, не окончив пятый класс, – сказал Пит. – В четырнадцать лет…

  И осознание этого чуть не убило меня. Можно было бы общаться с кем-нибудь, кто не прошел и половины школы, но хоть как-то восполнил это из жизненного опыта, но перед неоспоримой глупостью я чувствовал себя совсем беспомощным. Попытка сблизиться с Омером ЛаБаттом, чтобы хоть как-то с ним помириться, была подобна встрече в одной клетке с буйным животным.

  И вот наши глаза снова встретились, и он крикнул:

  – Ты – покойник, Морьё. [moreaux(франц.) – мертвец]

  И пошел за мной следом.

  Рывком опередив меня и резко затормозив, он перекрыл собой улицу, широко расставив ноги и повернувшись ко мне грудью. Его плечи показались мне шире, чем у кого-нибудь еще.

  Я рванулся вперед, будто меня выстрелили из орудия. Мои ноги лишь касались тротуара. Я мог гордиться только единственным своим спортивным достижением – бегом. Еще мне могло помочь умение где-нибудь скрыться, найти подходящую дверь или веранду, кустарник, забор или перила.

Я свернул в переулок Пи, между «Слесарными изделиями Бучарда» и «Парикмахерской Джо Спагнолы». Главное, было не споткнуться и не изрезаться о разбитые бутылки, оставшиеся после быстрых попоек под кирпичной стеной без окон. Дальше была помидорная рассада мистера Будрё. Пригнувшись, я пробирался между помидорных кустов, пахнущих томатом, отчего зачесалось в носу и захотелось чихать. Оглянувшись через заросли, увешанные помидорами, я видел Омера ЛаБлатта, нерешительно выжидающего у мусорных баков. Сощурив глаза, он смотрел в мою сторону, я тут же пригнулся к земле.

  Но он меня заметил.

  «Покойник…» – вскрикнул он и галопом направился ко мне.

  В прыжке я снова оказался на ногах и уже бежал к трухлявому деревянному забору, в котором, я знал, не хватало одной доски, через эту щель я смог бы протиснуться. Прячась за дикий кустарник, я уже добрался до забора. Слышались злые ругательства Омара: «Сукин сын… грязный ублюдок…», и я видел, как он переваливал через помидорные заросли. Мои руки нащупали щель, и я выдохнул весь воздух, чтобы все-таки проскользнуть через нее. Омер ЛаБлатт, надо полагать, со своими широкими плечами должен был бы здесь застрять. Задыхаясь и пропитавшись потом, я остановился, потому что был уже на заднем дворе вдовы миссис Долбер.

  Миссис Долбер содержала себя и своих детей тем, что брала чужое белье для стирки, гладила его и зашивала. Ее задний двор был обвешан бесконечными рядами провисающих веревок, на которых всегда сушилась одежда всех видов, размеров и цветов, что напоминало небольшой палаточный городок. Я пригнулся так, чтобы мог проползти под висящей одеждой, чтобы добраться до дома, но споткнулся о деревянную корзину, в которой она приносила выстиранное белье, и когда я уже стал на ноги, то оказался укутанным в длинную, розовую, ночную сорочку. Пока я освобождался от нее, я услышал, как Омер ЛаБлатт ворчал, застряв в заборной щели. Я в панике схватился за висящий комбинезон и закрыл им лицо, когда ночная сорочка все еще опутывала мое тело.

  Омер со свирепым криком набросился на висящую одежду, в то время как я отчаянно прыгал в сорочке, пытаясь вернуть себе дыхание. Все мое тело горело от боли, а от страха в моих венах застывала кровь. Одежда цеплялась за меня, рубашки закрывали мне хоть какую-нибудь видимость, прищепки отлетали, и я отчаянно падал на землю. Оглянувшись, я увидел, что Омер ЛаБатт попал в ту же западню, что и я, отчаянно борясь с рубашками и блузами, которые опутывали его.

  «Сукин сын!» – кричал Омер.

  Внезапно оказалось, что среди качающейся на веревках одежды мы не одни. Голос миссис Долбер был пронзительнее фабричного свистка.

  «Пошел отсюда, бездельник», – кричала она, подскочив к Омеру с метлой в руках, и начав его дубасить со всей страстью. Я упал на четвереньки.

  «Бездельник», – снова кричала она. – «Такая работа насмарку…»

  Она избивала его метлой. Я пытался уйти, но заблудился во всем разнообразии рубашек и брюк. Я еще раз оглянулся, чтобы увидеть, как он, защищаясь, поднял руки, и это движение сорвало целую веревку рубашек прямо на него.

  Я взвыл от ликования, и голова вдовы возвысилась над беспорядком пижам и ночных сорочек. Она смотрела в моем направлении, замерла, нахмурилась и затем продолжила нападать на Омера с метлой. Ее голос становился все свирепей: «Бездельник… вор… разгильдяй…»

  Ее тяжелый взгляд устремился прямо ко мне, и затем она снова со всей своей злостью вернулась к Омеру ЛаБатту. Не боясь ее, я сумел выпутаться из одежды. Я был рад избавиться от всей этой маскировки, пытаясь вернуть дыхание, терпя боль от падения и все еще дрожа всем телом.

  Наконец, почувствовав свободу, я пересек двор, выбежал на лужайку перед ее домом, выскочил на улицу и почувствовал себя в безопасности. Я остановился у двери в «Дондиерс-Маркет» и ждал, когда нормализуется мое сердцебиение.

  Устало волочась домой, я утешал себя тем, что преследование Омера ЛаБатта в этот день сослужило хотя бы одну хорошую службу – какое-то непродолжительное время я не думал о тете Розане, о своей боли и муке, прекратившейся, когда я бежал, спасая свою жизнь по улицам, переулкам и задним дворам Френчтауна.

  Чего я не знал, так это того, что я исчез уже во второй раз.


  Посреди дня, во Френчтауне невозможно было увидеть женщину на высоких каблуках. Тетя Розана была исключением. Однажды я заметил, как она спешила по Седьмой Стрит. На ее ногах были яркие красные туфли на тонких и высоких каблуках. Тонкие ремешки окутывали ее изящные лодыжки, будто ее длинные и тонкие пальцы, и стебель тюльпана в них.

  Я заскочил за большой дуб, растущий напротив «Паровой Прачечной Лаченцо». Мне нужно было следовать за ней так, чтобы она этого не заметила. Я отсчитал до пятидесяти и пошел за ней следом.

  Раз или другой она оглянулась, будто заподозрила, что за ней следят, но я был достаточно проворен, чтобы меня не заметила. Я перебегал от дерева к дереву, проныривал между домами, скрывался за перилами и верандами, приседал в кустах. Я преследовал ее, подчиняясь какой-то неведомой горячей страсти, со всем своим умом и смекалкой, стараясь игнорировать стыд, который начал щекотать меня изнутри лишь за то, что я с таким упорством иду за ней по пятам, такой же стыд – как и тогда, когда в спальне я застал ее врасплох.

  Она подошла к углу Четвертой и Спрус-Стрит, куда на время короткого перерыва выходили выкурить сигарету мужчины и с ними совсем еще дети, работающие на соседней фабрике. Я гримасничал, зная, что будут кричать ей вслед. Наблюдая с веранды на противоположном углу, я тихо приветствовал ее шествие с поднятой головой, она не обращала на них ни малейшего внимания. Но они продолжали свистеть и выкрикивать в ее адрес: «Эй, Бэби, тебе не одиноко?»

  На пересечении Третьей и Механической улиц, где шпили собора Сент-Джуд впивались в небо, она остановилась. Было интересно, войдет ли она в церковь? Может, для покаяния? Для покаяния в чем? Но она продолжила идти. Снова вернувшись на Четвертую Стрит, она медленно и бесцельно брела, опустив голову, будто глубоко погрузившись в мысли. Она больше не оглядывалась, и теперь можно было идти не скрываясь, без риска, что она тебя заметит. Но я все равно не давал повода быть замеченным.

  Она внезапно остановилась перед трехэтажным домом номер сто одиннадцать на Четвертой Стрит. Она наклонилась, чтобы подтянуть чулки, затем обвела рукой талию, будто заправляя блузку в юбку. Она распустила рукой волосы, и перстень на ее пальце поймал солнечный свет. Я знал, кто жил в этом доме, и мой дух приказал мне присесть в кусты напротив.

  «Господь, заставь ее идти дальше», – молился я. – «Пусть она передумает».

  Но на мои молитвы ответа не последовало.

  Она прошла по дорожке, ведущей к этому дому. Из-под ее высоких каблуков  вылетали камешки гравия. Пройдя мимо заднего входа, она направилась к воротам гаража в полуподвале этого трехэтажного дома. Надпись над воротами гаража во весь голос кричала: «ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ ТУБЕРТ».

  «Только не он», – тихо закричал я, видя, как она стучится в дверь, склонив голову, будто ребенок, выпрашивающий леденец. Даже в отчаянии, когда при виде ее мое сердце рассыпалось на куски, я не мог так склонить голову.

  Дверь открылась, и она вошла внутрь. Судя по сложенным рукам, которые я мельком увидел, ее ждали.

  Из всех на свете, думал я, она почему-то должна была выбрать Рудольфа Туберта.

  Рудольф Туберт больше чем кто-либо еще во Френчтауне был причастен к гангстерству, но никто никогда об этом громко не говорил. Он был известен, как «тот, кто видит». Он – тот, кто видит, хочешь ли сделать ставку на лошадь или на футбольную команду. Он – тот, кто видит, нуждаешься ли ты в ссуде, когда Жилищно-Финансовая Компания отклоняет твое заявление. Он – тот, кто видит, насколько ты нуждаешься в его услуге. И во Френчтауне хорошо знали, где у тебя могли быть какие-нибудь неприятности – в магазине, на улице и даже в семье – Рудольф Туберт был тем, кто видит. Конечно, если затем как-нибудь заплатишь ему за услугу. Например, все и каждый старались переменить тему разговора, если случайно речь заходила о Жане Поле Родьере. Как-то утром Жана Поля нашли сильно избитого и в крови в переулке Пи. Говорили, что он не возвратил ссуду, которую взял у Рудольфа Туберта. Но не было ни доказательств, ни свидетелей.

  Рудольф Туберт был яркой фигурой, тут же обращающей на себя внимание. Он был высоким, стройным, с усами кинозвезды, на нем всегда был костюм с жилетом, а в его гараже стоял серый «Паккард», на котором он важно разъезжал по улицам Френчтауна, посадив рядом с собой симпатичную девушку. Моя мать как-то сказала, что у него «дешевая прическа – уложенные волосы заправлены под костюм в полоску, как у киногероя на экране Плимута». Отец возразил, что не важно, как дешево он выглядит – успех в том, что он делает. Каждую неделю отец покупал лотерейный билет в кассе типографии, которая делала заказы для Рудольфа Туберта. Отец называл эти билеты двадцатью пятью центами надежды. Старик Франкуэр с Девятой Стрит однажды выиграл пятьсот долларов, купив билет Рудольфа Туберта, и имя мистера Франкуэра стало притчей во языцех. О нем говорили со страхом и удивлением, упоминая сумму выигрыша и номер билета: 55522. Но такой успех никогда больше никому не сопутствовал.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю