Текст книги "Сексуальная жизнь Катрин М. (сборник романов) (ЛП)"
Автор книги: Роберт Элли
Соавторы: Жозеф Кессель,Терри Сазерн,Мэйсон Хоффенберг,Катрин Милле
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)
Очевидно, они решили не дожидаться, пока Кэнди принесет лед.
Тетя Ида – невозмутимая и спокойная до безумия – сидела в уголке и читала «Популярную механику» из больничной библиотеки.
Заметив Кэнди, застывшую на пороге, мужчины тут же прервали свои первобытные пляски и перешли на величественный, благопристойный менуэт. Дядя Джек отвесил Лютеру степенный поклон, а тот присел в очаровательном реверансе.
– Ой, не могу! Не могу! – взвыла Ливия и плюхнулась на кровать, давясь смехом.
О Боже, подумала Кэнди, они тут все точно с ума посходили!
Менуэт очень быстро наскучил мужчинам, и они вновь вернулись к своим диким пляскам – Лютер принялся ползать по комнате на коленях, а дядя Джек топал ногами, издавая пронзительные боевые кличи.
А потом дверь открылась, и в палату вошел Кранкейт.
Ко всеобщему изумлению, сам Кранкейт изумления не выказал – на самом деле, он даже приветливо помахал танцорам, как бы желая сказать: не обращайте на меня внимания, продолжайте – я не хочу прервать ваше веселье.
Может быть, это все ради меня, подумала Кэнди, и на глаза у нее навернулись слезы. Может быть, он понимает, что мне за них стыдно, и просто не хочет меня смущать.
Видимо, преисполнившись благодарности к великодушному и понимающему Кранкейту и желая хоть чем-то его порадовать, дядя Джек и Лютер взялись за руки, словно девочки в хоре, и принялись топать ногами, выбивая мотив «Передавайте привет Бродвею».
Молодой доктор добродушно улыбнулся, но когда Лютер махнул ему рукой, приглашая присоединиться к ним, отрицательно покачал головой.
– Беру свои слова обратно! – весело крикнула Ливия Кранкейту. – Мне сперва показалось, что вы тоже из этих… скорбно-меланхоличных… но вы, вроде, нормальный парень… Господи, по мне так нет ничего ужаснее, когда люди пытаются веселиться, а какой-то еврейчик с угрюмой рожей портит им настроение, вы согласны?
Щека у Кранкейта задергалась нервным тиком, но он быстро взял себя в руки и сказал, обращаясь к дяде Джеку:
– Меня очень радует, что вы встали с постели и так лихо пляшете. Вы только не переборщите. В первый день лучше не переутомляться… И осторожнее… чтобы бинты не слетели…
Впрочем, это последнее предупреждение несколько запоздало. Бинты уже слетели, и теперь дядя Джек размахивал ими над головой, одновременно задирая ноги в зажигательном канкане. Надо сказать, что он проявлял поразительную подвижность и изобретательность: теперь он уже изображал из себя гориллу – топал ногами, чесался подмышками и презрительно скалился на присутствующих.
– С тех пор, как Сид получил по башке, он стал таким уморительным, – заметила Ливия.
«Горилла» метнулась в угол, где тетя Ида, бледная, как смерть, так и сидела, уткнувшись в свою «Популярную механику». Она вцепилась в журнал обеими руками и продолжала упорно таращиться на страницу, демонстративно не замечая дядю Джека.
Дядя Джек скорчил ей рожу и отвернулся к стене. Похоже, он что-то там быстренько подправлял в своем костюме. Время от времени он издавал тихие вскрики, подражая гиканью обезьян. Когда же он, наконец, обернулся к присутствующим… оказалось, что он развязал халат, задрал ночную рубашку и, плотоядно оскалившись, выставил на всеобщее обозрение свой причиндал.
Ой, нет! – подумала Кэнди чуть ли не в панике. Сколько можно?!
– Нет, правда, он просто прелесть! – с воодушевлением воскликнула Ливия. – Душа компании!
Увидев, что происходит, бедняга Лютер с размаху уткнулся лицом в сидение стула, словно страус, прячущий голову в песок.
Дядя Джек стоял всего в паре шагов от Иды и цинично помахивал у нее перед носом своей мужской принадлежностью. Она, наконец, оторвалась от своего журнала.
– По-моему… то есть, наверное, надо что-нибудь сделать, – невозмутимо проговорила она, поймав взгляд Кранкейта.
– Ни в коем случае! – объявил Кранкейт, изображая профессиональную заинтересованность.
– Ну, то есть… разве не нужно… (Человек-обезьяна стоял совсем рядом. И его внушительных размеров член буквально лез ей в глаза – в прямом смысле слова.)
– Ни в коем случае! – повторил Кранкейт. – Это нормально. И для него это только на пользу.
– Понимаете, тетя Ида, доктор Кранкейт считает, что все наши психические проблемы можно решить с помощью… мастурбации, – объяснила Кэнди.
Ида восприняла это на удивление спокойно, разве что чуточку позеленела и нервно сглотнула.
– АААА!
Все испуганно обернулись к Ливии, которая резко вскочила с кровати. Она зажимала ладонью рот, как бы силясь сдержать рвущийся крик, а другой рукой тыкала в сторону дяди Джека, вытянув указательный палец в направлении его голого члена.
– ДЖЕК!.. АААА! – выдохнула она и упала без чувств.
Дядя Джек и Лютер тут же принялись ее передразнивать – они падали на пол, поднимались и снова падали, изображая потерю сознания в состоянии тяжкого алкогольного опьянения.
– Боже правый! – воскликнул Кранкейт, глядя на Ливию, распростертую на полу. – Ее надо срочно в амбулаторию. Боюсь, у нее это серьезно, – и, сделав знак остальным, чтобы они продолжали веселье и ни о чем не беспокоились, он поднял Ливию с пола, уложил ее на каталку и вывез из палаты.
Лишившись главного зрителя, мужчины как-то разом сникли, прекратили кривляться и в полном изнеможении плюхнулись на кровать под напряженными взглядами Кэнди и Иды.
– Уф! – выдохнул Лютер, усиленно делая вид, что их безумное представление было всего лишь невинной шалостью. – А хорошо иной раз растрясти жирок! А то я и не помню, чтобы я что-то такое проделывал за последние лет этак шесть. – Он хихикнул и робко взглянул на женщин, которые смотрели на него в угрюмом молчании. – Ну ладно, Сидней, – он встал с кровати и поднял с пола свою рубашку, – мы замечательно провели время, и я надеюсь… я надеюсь, что мы хоть немного тебя развлекли…
– Погоди! – закричал дядя Джек, вскакивая с кровати. – Мы тут кое-что забыли! – и он принялся насвистывать знакомый мотивчик парижского «Танца апашей». Потом, напустив на себя угрожающий вид, сделал пару шагов вперед и замер на месте в нелепой позе, повалив на пол воображаемую мадмуазель. – Да? – обратился он к Лютеру и вдруг заорал дурным голосом: – Ну, давай! СПЛЯШЕМ! – недвусмысленным жестом побуждая пухленького Лютера выступить в тяжкой роли партнерши.
– Может быть, хватит уже на сегодня, а, Сидней? – нерешительно пролепетал Лютер. – Вот и доктор сказал, что тебе нельзя переутомляться…
– ДАВАЙ! – взревел дядя Джек и вдруг шагнул к Лютеру и со всего маху ударил его по лицу. То ли его взбесило нежелание зятя поддержать его в его начинании, то ли это была просто фигура танца.
Но на этом терпение Иды переполнилось: она набросилась на дядю Джека и принялась решительно подталкивать его к кровати.
– Убери руки! – заорал он возмущенно. – Убери руки, коза!
«Я больше не выдержу, – подумала Кэнди. – Господи Боже!» И она бросилась вон из палаты – за помощью.
Она пролетела почти весь коридор, глотая слезы отчаяния, открыла первую же дверь, что попалась ей на глаза, и испуганно замерла на пороге, потому что это оказалась та самая кладовка со швабрами и ведрами, где она познакомилась с мамой Ирвинга Кранкейта.
Но как такое возможно… Кэнди могла бы поклясться, что та кладовка находилась в другом крыле, может быть, даже на другом этаже этого огромного здания. Тут идти-то всего полминуты, а Кэнди тогда искала папину палату минут десять, не меньше.
Она подошла к полке и сдвинула в сторону флаконы с моющей жидкостью… Да, все правильно. Вот эта самая панелька в стене!
Панелька была приоткрыта, и Кэнди заглянула туда. Но еще до того, как она что-то увидела, она услышала, как кто-то там, в амфитеатре, произнес странное слово, вроде как «Пинь!». Ей почему-то вдруг стало страшно. Внутренний голос подсказывал, что не надо туда смотреть, но любопытство оказалось сильнее…
– Чжань!
Тетя Ливия – полностью голая, без сознания, руки привязаны за запястья к вертикальному операционному столу – была похожа на красивое, грациозное животное на жертвенном камне.
У нее за спиной сидел Кранкейт. Он сидел тихо и неподвижно, словно медитируя на обнаженное тело, распростертое перед ним, а потом встрепенулся, протянул руку, взял что-то со столика сбоку, наклонился вперед и воткнул это «что-то» Ливии в правую ягодицу.
– My! – явственно произнес он, вновь откинувшись на спинку стула.
Это была та самая «древняя китайская терапия», о которой ей говорил Кранкейт, подумала Кэнди чуть ли не с благоговением. Теми же самыми китайскими иглами он привел в чувство и ее тоже, теми же самыми серебряными иголками…
– Дань!
… которые он теперь втыкал в Ливию.
На Кэнди вдруг навалилась такая усталость… и еще ей было очень неприятно и как-то даже обидно, что Ливия заняла ее место на наклонном столе… Странное ощущение, подумала Кэнди. Как будто что-то кончается. Может быть, мое детство…
– Цзу! – объявил Кранкейт, откинувшись на спинку стула.
Но уже через минуту он снова подался вперед, держа в руке очередную иголку. Так он и качался вперед-назад – это напоминало движения человека, который делает искусственное дыхание, только очень-очень медленно, – и грозди иголок росли, словно два крошечных колючих букета, на красивых тетиных Ливиных ягодицах…
– Мунь!
Тетя Ливия казалась такой беззащитной… привязанная к столу, голая, без сознания… а ведь всего пару часов назад на ее месте была она, Кэнди. Да, Кранкейт – врач, думала Кэнди. Но он еще и мужчина! А Ливия такая красивая. Почему-то это казалось Кэнди неправильным, несправедливым, и она едва подавила безумный порыв сорвать с себя всю одежду и броситься туда, в амфитеатр.
– Пинь!
«Я не хочу это видеть! – подумала Кэнди со злобой. – Пусть они прекратят! Вот бы сейчас оказаться подальше отсюда…»
– Мэй! (С каждой новой иголкой в возгласах Кранкейта появлялось все больше воодушевления. Даже можно сказать – возбуждения.)
«… Где-нибудь далеко-далеко от Расина… да и школа уже достала».
– Фу! – Кранкейт уже перешел на крик. – Фэн! Хуа! (три иголки, одна за другой).
– Мне все равно, – произнесла Кэнди вслух. – Больше видеть ее не хочу, тетю Ливию… и Кранкейта тоже.
– Вэй!
Кэнди заметила, что Кранкейт запустил одну руку под полу своего халата. Его рука как-то странно задергалась. Что он там делает… он… он терзает себя… Кэнди уже ничего не понимала.
И тут она почему-то подумала про Нью-Йорк, и решила уехать туда…
– Вэй-Шу! Вэй-Шу! – надрывался Кранкейт. …Там она никого не знает, и никто не знает ее…
– ПУ! ФЭН-ДАН-ПУ! – торжествующе завопил Кранкейт и вдруг завалился вперед, упал на пол со стула и так и остался лежать вниз лицом, скорее всего, без сознания.
…И там, на безымянных улицах незнакомого города, она сможет избавиться от прежней Кэнди и наконец станет… собой…
Глава 10
На Гроув-стрит было всего одно дерево. Кэнди всегда подмечала такие вот вроде бы мелкие, но очень значимые детали. И она обожала такие вещи.
– Смотри, – говорила она, легонько сжимая чью-нибудь руку. – Ну, разве не прелесть?! Каждый раз, когда я прохожу мимо, мне хочется прыгать от счастья.
Именно там она встретила горбуна.
Это случилось летом, в один особенно душный день, когда небо над Гринвич Виллидж было цвета свинца. Как раз начался дождь, и Кэнди стояла под козырьком какого-то подъезда, дожидаясь автобуса. Она обнимала себя за плечи и мечтательно напевала себе под нос приятный легкий мотивчик, тихо радуясь и дождю, и своему новому ярко-оранжевому плащу, который был так ей к лицу, – и тут она увидела его. Он стоял под дождем, привалившись спиной к дереву, и смотрел на витрину магазина на углу. Он стоял неподвижно, хотя время от времени начинал слегка ерзать, как будто вжимаясь горбом в ствол дерева.
Кэнди смотрела на него во все глаза, и ее сердце забилось чаще. «Вот она, полнота жизни! – подумалось ей. – Такая страшная и прекрасная». К горлу подкатил комок. Ей вдруг стало так жалко, что ее папа теперь ничего этого не увидит, больше уже никогда не узнает жизнь и даже не заподозрит, как это здорово – жить на свете. Она еще крепче обняла себя за плечи. Ее переполняла щемящая радость оттого, что она живет, живет по-настоящему. Глаза защипало от слез благодарности.
И тут из-за угла вышли двое парней в темных плащах с капюшонами. Один из них заметил горбуна и насмешливо фыркнул:
– Че ты тут делаешь, Мак… смотри, яйца простудишь.
Он подтолкнул локтем своего спутника, но тот даже и не взглянул в сторону горбуна.
– Не, правда, яйца простудишь! – выкрикнул он, когда они проходили мимо.
Горбун посмотрел им вслед как-то странно.
– Рубатубдуб! – сказал он. – Рубатубдуб!
Кэнди не расслышала, что именно сказал парень в плаще горбуну, но в его голосе явно слышалось презрение – желание оскорбить и унизить.
– Придурки! – воскликнула она и даже топнула ножкой с досады. И тут из-за угла вырулил автобус. Кэнди нахмурилась, глядя, как он подъезжает к остановке, по когда он почти подъехал, она сделала глубокий вдох, вышла из-под козырька подъезда и направилась к дереву, где стоял горбун.
– Привет! – сказала она, улыбнувшись ему тепло и открыто. Она сняла капюшон и подставила лицо дождю… Ее переполняла щемящая радость. Ну, разве не здорово, подумала она про себя, стоять вот так, под дождем, посреди Гринвич-Виллидж, и разговаривать с горбуном – хотя ей сейчас надо быть на работе, потому что она уже опоздала на десять минут!.. Но она знала, что скажет в свое оправдание, она попытается сделать так, чтобы они все поняли. Кэнди едва не расплакалась от умиления – она так гордилась собой, и ей было так хорошо…
– Знаешь, это мое дерево, – сказала она горбуну, улыбнувшись, словно ребенок, любящий пошалить, а потом весело рассмеялась над собственной глупостью. – То есть, конечно же, понарошку. Я так для себя притворяюсь, что это вроде как мое дерево, – застенчиво призналась она. – Одно-единственное на всей Гроув-стрит! Мне так это нравится! – Она протянула руку и легонько коснулась ствола, прикрыв глаза, и опять улыбнулась горбуну.
Магазин на углу торговал мужским нижним бельем, и горбун далеко не сразу оторвался от созерцания манекенских промежностей в витрине. Он тоже улыбался. Он подумал, что Кэнди – из полиции.
– Рубатубдуб! – сказал он и энергично потерся горбом о ствол. Он обожал, когда его забирали в полицию. Для него это был непреходящий кайф.
– Рубят ребята дуб! – воскликнула Кэнди и радостно рассмеялась, довольная, что они так хорошо понимают друг друга. «Как все просто! – подумала она. – Все самое главное – это всегда очень просто! И это прекрасно! Вот только папе все это теперь недоступно…» Она отдала бы двадцать лет жизни, лишь бы отец смог разделить с ней всю прелесть этого восхитительного мгновения – ее отец, который однажды сказал, что поэзия это «нецелесообразно и непрактично»! Бедный папа! Такой хороший и такой глупенький! Ведь описать это мгновение можно только в стихотворении. Только стихотворение способно поймать ускользающую красоту, неуловимую, точно свет, приманить ее, заключить в слова, в образ… стихотворение или, может быть, музыка… да, конечно же, музыка. И она принялась напевать мелодию, легонько раскачиваясь на месте и рассеянно гладя ладонью ствол дерева. Ей было так хорошо и спокойно рядом с этим горбуном.
И он по-прежнему ей улыбался – но тот первый проблеск надежды теперь угас в его серых глазах, и он легонько прищурился, рассудив, что раз Кэнди не полицейская, значит, она малахольная.
– Кушать хочу, – сказал он, указав пальцем себе па рот. – Хочу кушать.
– Ой! – воскликнула Кэнди, вдруг вспомнив, что у нее есть с собой целый пакет хлебных крошек. Она часто брала с собой хлебные крошки, чтобы покормить голубей на Вашингтон-Сквер. Она достала из кармана небольшой бумажный пакетик. – Вот, у меня тут есть… – се широко распахнутые голубые глаза были такими красивыми, такими искренними и бесхитростными. Сперва она зачерпнула горсть крошек и съела их сама, чтобы показать горбуну, что это не благотворительность и не милостыня; что она угощает его потому, что ей хочется чем-то его порадовать. Да и вообще, это же так замечательно – поделиться с другими чем-то, что есть у тебя.
Вот только горбун повел себя как-то странно. Кэнди даже слегка растерялась. Он захихикал, закатил глаза, вытер рот тыльной стороной ладони и принялся извиваться и тереться горбом о ствол. Но, в конце концов, все-таки зачерпнул из пакета крошек.
– Рубатубдуб! – сказал он.
Кэнди рассмеялась. Для нее эта нелепая фраза горбуна была исполнена смысла и сложной символики. Как будто она оказалась «за сценой» некоего художественного движения, скажем, движения дадаистов, и даже была полноправной участницей творческого процесса. Именно так оно и происходит, подумала Кэнди, что-то по-настоящему важное и великое, что-то, что по прошествии десяти лет изменит самый ход истории. Именно так, прямо на улице, в Виллидж; и она тоже в этом участвует. Отец бы, конечно, сказал, что она просто «тратит зря время». При этой мысли в горле у Кэнди опять встал комок, а сердце защемило от жалости. Бедный папа.
– А эта… четвертака не найдется, леди? – вдруг спросил горбун и закивал головой в предвкушении. Он протянул руку, но Кэнди уже огорченно трясла кудряшками, роясь у себя в кошельке.
– Нет, у меня нет ни цента, блин! Вот только афинский флорин, – она достала из кошелька круглую серебряную пластинку и тут же вернула ее обратно. – 550 год до нашей эры… но нам это никак не поможет, я думаю. Разве что мы с тобой – Пифагор и Сапфо, и сами об этом не знаем. – Она убрала кошелек в сумку и радостно покачала головой, как будто теперь, когда оказалось, что у нее нет денег, они стали ближе.
– Ты случайно не Пифагор? – спросила она с улыбкой.
– У тебя есть рубадуб, да, леди? – пробормотал горбун и потихонечку двинулся восвояси. – Ебенаморда! Ебенаморда! Рубадуб, рубадуб!
Кэнди так испугалась, что на секунду лишилась дара речи. Она не могла допустить, чтобы он ушел такой злой и сердитый, тем более что ей уже представлялось, как она будет гордиться, если через денек-другой она пройдет здесь с Тедом или Гарольдом или с кем-нибудь из «Интернешнл Хаус», и горбун обратится к ней по имени; может быть, они даже остановятся поболтать, и она скажет: «Тед, познакомься. Это мой друг Дерек», – или как там его зовут. Знакомство с таким человеком – это уже говорит о многом. Это, наверное, так же ценно, как и знакомство со Слепой Баттерси, нищенкой из Вашингтон-Парка, которая узнает Теда по голосу.
– Эй, погоди, – закричала она, бросившись следом за ним. – Если ты не особенно привередливый, я могу тебя покормить. У меня дома. Это здесь, близко… за углом… у меня точно есть яйца…
Кэнди сняла плащ, сбросила туфли и сразу отправилась в ванную.
– Я сейчас, – сказала она и действительно: она очень быстро вернулась в комнату, на ходу вытирая волосы полотенцем. Она запрокинула голову, прикрыла глаза и на миг замерла в центре комнаты.
– Я даже не знаю, что лучше, – сказала она со вздохом, – свежесть дождя… или тепло домашнего очага.
Кэнди переоделась в свободную фланелевую рубашку и облегающие полинялые джинсы, закатанные почти до колен. Она принесла еще одно полотенце, которое положила на ручку кресла, где сидел горбун.
– Если хочешь, можешь снять с себя мокрое, – предложила она. – Мы все высушим на батарее. – Она присела на диван напротив горбуна и принялась вытирать полотенцем ноги, бережно, но беспристрастно, как будто это были не ее ноги, а ценная вещь из хрупкого фарфора и к тому же чужая. Она поставила ногу на край дивана, обитого черным вельветом, и добродушно проговорила: – Я вот ноги промочила! И ты тоже, наверное? – Кэнди не стала дожидаться ответа – впрочем, она его и не ждала. Она просто хотела поддержать непринужденный дружеский разговор, чтобы горбун перестал стесняться; стараясь не смотреть на него, чтобы, опять же, его не смущать, она встала с дивана и снова прошла через комнату, указав по пути на журнальную стойку у кресла. – Вот тут есть журналы, «PR» и «Furioso»… ну, если тебе вдруг захочется почитать что-нибудь легкое. Боюсь, сейчас это все, что есть… Ты пока тут посиди, а я принесу нам выпить. – И она скрылась в крошечной кухоньке.
Все это время горбун хихикал и ерзал в кресле, но потом все-таки взял полотенце и вытер лицо, после чего смачно высморкался и пару раз плюнул прямо в полотенце.
– Рубатубдуб! – пробормотал он.
Из кухни донесся веселый смех Кэнди.
– Жалко, что нет ничего покрепче, – крикнула она. – Оно бы нам не помешало, после такого дождя. – Она вернулась в комнату с бутылкой «кьянти» и двумя уже наполненными бокалами. – Вот, угощайся. Если захочешь еще, наливай, не стесняйся. – Она поставила поднос на журнальный столик, взяла свой бокал и отпила глоточек. – У-у, вкусно. – Она снова ушла на кухню. – Я через минутку… ну, через пять, не больше. – Она включила магнитофон – грегорианские песнопения – и принялась тихонечко подпевать, бегая из кухни в комнату и обратно, накрывая на стол и продолжая свой радостный монолог ни о чем.
Горбун отхлебнул вина и тут же выплюнул его в полотенце.
Дверь в кухню была открыта, так что из комнаты было видно, что делает Кэнди, и сейчас она как раз нагнулась, чтобы поставить что-то в духовку. При таком интересном ракурсе, да еще в облегающих джинсах, ее ладная попка смотрелась особенно сочно и аппетитно, так что любой нормальный мужик, в смысле традиционной сексуальной ориентации, уже давно бы вломился в кухню, чтобы потрогать эти прелестные ягодицы и искусать их, как спелое яблочко; но в голове у горбуна были совсем не те мысли. Мысли, надо сказать, были странные и причудливые. С точки зрения эмоциональной насыщенности, он предпочел бы сейчас оказаться в мужском туалете в баре «У Джека» на Бовери – он бы обсасывал кусок хлеба, пропитанный мочой, и терся бы горбом об какого-нибудь красавчика из полиции нравов. И, тем не менее, хотя он решил, что она сумасшедшая (и, стало быть, малопригодна к тому, чтобы потешить его самолюбие), он все-таки смутно осознавал, что с нее можно кое-что поиметь, и теперь напряженно соображал, путаясь в невразумительных мыслях: как бы разжиться денежкой. Но у пего мало что получалось, в смысле придумать что-нибудь конструктивное, потому что мысли блуждали и разбредались, и были, к тому же, не совсем чтобы искренними: на самом деле, у него не было ощущения, что ему нужны деньги, просто он знал, что в таких обстоятельствах надо думать о деньгах. Может быть, это было последнее проявление нормальности в его ненормальной системе ценностей.
– Омлет с луком, – объявила Кэнди, поставив поднос на стол. – Надеюсь, ты любишь чеснок и эстрагон. Смотрится вроде неплохо, правда? – Это последнее замечание она произнесла с простодушной, даже где-то наивной прямотой, потому что все ее друзья в один голос твердили, что она очень вкусно готовит.
Во время еды горбун не произнес ни слова, лишь иногда фыркал и хрюкал. Кэнди продолжала непринужденно болтать ни о чем, в а перегруженном образами и картинками мозгу горбуна периодически возникали вопросы, простые и примитивные: «Где? Только давай без убийства! Как? Без убийства! Где?»
Его молчание произвело впечатление на Кэнди, так что ей еще больше захотелось ему понравиться и заслужить его одобрение.
– Ой, я все болтаю, болтаю, не даю тебе слова вставить! – она улыбнулась и кивнула, изображая из себя девушку понимающую, даже можно сказать, умудренную. – Или тут вообще не за чем говорить… «если б слова что-то стоили»… ну, и так далее. Да, я все понимаю… ладно, давай пить чай. Ой, какой чай?! Я все еще мысленно в Элиоте… такой милый и старомодный поэт, я его обожаю. Я хотела сказать, кофе. Эспрессо. Я мигом… Попробуй камембер, боюсь, он не слишком blеп fait, но все равно… – Она метнулась на кухню, а горбун продолжал сидеть молча и сосредоточенно чавкать хлебом. Для него это было уже не в новинку. Подобные приключения случались с ним уже не раз.
Когда сладкая девочка вернулась в комнату, она предложила пересесть на диван и там выпить кофе. Она села поближе к горбуну и открыла альбом с репродукциями Блейка.
– Правда, красивые, – проговорила она, – и такие забавные! Хотя их немногие понимают! – Она указала глазами на репродукцию на стене. – И вот еще. Тебе нравится? Я имею в виду, там такие детали… ты когда-нибудь обращал внимание? Сейчас я сниму, ты посмотришь поближе.
Она потянулась за гравюрой, но та висела достаточно высоко, так что Кэнди пришлось встать на цыпочки. Такая гибкая и изящная, она приподнялась на одной ноге, а вторую отставила чуть в сторону, как балерина. При этом ее фланелевая рубашка задралась, приоткрыв голую спину, а аппетитные ягодицы напряглись под джинсовой тканью и обозначились еще резче. «Ой, разве так можно?! – подумала Кэнди, стараясь все-таки дотянуться до репродукции. – Что я тут перед ним выставляюсь?! А вдруг он решит, что я… и это будет моя вина, только моя!»
Горбун наблюдал за ней очень внимательно, и когда у нее задралась рубашка, его вдруг осенило – словно серое небо обрушилось вниз, – что все остальные девчонки, с которыми ему доводилось общаться, хотели лишь одного: быть привлекательными и желанными, чтобы мужчины сходили по ним с ума, и несмотря на все их попытки вести умные разговоры и казаться духовно продвинутыми, их манящая красота была убедительной и непреложной, и обладала поистине убойной силой, и низводила всякого мужика до состояния голодного зверя… которого должно насытить.
Кэнди все-таки удалость снять репродукцию со стены, но когда она вернулась к дивану, взгляд У горбуна изменился; глаза у него стали красные-красные и как-то странно блестели. Милая девочка сразу это заметила и сильно смутилась. Стараясь скрыть смущение, она зачастила, указывая на картину:
– Правда, прелестно? Посмотри вот на эту фигуру, в углу, большинство ее даже не замеча… – она умолкла на полуслове и даже закашлялась под жгучим взглядом горбуна, который буквально пожирал ее глазами. Пытаясь взять себя в руки, она провела рукой по волосам и тряхнула головой. «О чем он думает, интересно? – спросила она себя. – Блин, я сама во всем виновата». Маленькие глазки горбуна горели жадным огнем; он думал о деньгах.
– Я тебя люблю! – выпалил он неожиданно, и прозвучало все это, по меньшей мере, странно.
– Нет, милый, не надо так говорить! – умоляюще пролепетала Кэнди, как будто ждала чего-то подобного. Она смотрела на картину у себя на коленях, не решаясь поднять глаза.
– Я тебя хочу! Очень хочу! – горбун прикоснулся к ее локтю.
Она вздрогнула и накрыла его руку своей рукой.
– Не надо так говорить, – повторила она мягко, но с достоинством.
– Я хочу тебя трахнуть! – сказал горбун и положил свободную руку на ее нежную левую грудку.
Она схватила его за запястье и крепко сжала. Медленно повернулась к нему и закрыла глаза, со страдальческим выражением на лице.
– Нет, милый, не надо. Пожалуйста, – проговорила она очень тихо, но твердо.
– Я хочу тебя трахнуть… хочу тебя вылизать! – сказал он, сжимая ей грудь, и Кэнди почувствовала, как напрягся ее сосок. Словно крошечный твердый грибочек.
Она резко поднялась с дивана и закрыла лицо руками.
– Не надо. Пожалуйста, – повторила она. Она еще пару секунд постояла на месте, а потом подошла к окну. – Ну почему все должно быть именно так? – вопросила она у вечернего неба. – Почему? Почему? – Она обернулась к горбуну, чтобы повторить свой вопрос, но он заговорил первым:
– Это вот из-за этого? – спросил он с надрывом. – Из-за этого?! – Он поднял руку и указал за плечо, на свой горб. И в его глазах было столько отчаяния…
Кэнди рванулась к нему, как сердобольная и внимательная медсестра – к постели тяжелобольного.
– Нет, бедный ты мой, ну, конечно же, не из-за этого! Нет, нет, – она упала на диван и заключила горбуна в объятия. – Ты мой глупенький! – Она закрыла глаза и принялась гладить его по волосам, прижавшись лбом к его лбу. – Я его даже и не замечала.
– Тогда почему? – спросил он. – Почему? Теперь, когда Кэнди к нему прикоснулась, она перестала смущаться.
– Почему? – вздохнула она. – Ой, я не знаю. Девушки, они такие… никогда не знают, чего им хочется… и что им нужно. Я не знаю. Наверное, мне просто хочется, чтобы все было красиво.
– Это все из-за этого, – повторил горбун и затрясся в беззвучных рыданиях.
– Нет, мои хороший, – проворковала она, снова закрыла глаза и потерлась носом о его щеку. – Нет, нет, нет. Какая, в сущности, разница?! У меня голубые глаза – у тебя вот это. Какая разница, кто как выглядит?!
– Почему? – повторил он настойчиво и вдруг запустил руку ей под рубашку и сжал ей грудь. Кэнди даже не успела сообразить, что происходит, как он задрал на ней рубашку, сдвинул бюстгальтер вверх и жадно присосался губами к ее груди.
– Ой, нет, милый, не надо, – выдохнула она, но при этом ее голова как бы сама собой опустилась на диванную подушку. – Почему все должно быть так? – умоляюще проговорила она. – Почему? Да, я Знаю. Я сама во всем виновата. – И она разрешила ему целовать и сосать свою грудь, пока сосок не затвердел так, что ей стало больно, а внизу живота не возникло щекочущее покалывание. Тогда она мягко оттолкнула его от себя, но не отпустила его голову, а принялась баюкать ее в ладонях. Она мужественно улыбалась, но ее глаза блестели от слез. – Нет, мой хороший, – прошептала она. Пожалуйста… не сейчас.
– Это все из-за этого, – с горечью проговорил горбун.
– Нет, нет, нет, – она закрыла глаза и прижала его голову к своей груди, но при этом стараясь не дать его рту прикоснуться к ее гордо напрягшемуся соску. – Нет, вовсе не из-за этого!
– Я хочу! – сказал горбун. Он положил руку ей на бедро и принялся судорожно расстегивать пуговички на боку ее джинсов, а потом его рука проворно скользнула внутрь, забралась ей под трусики и угнездилась в жарком и влажном местечке.
– Ой, милый, нет! – воскликнула сладкая девочка, но было уже поздно. То есть, наверное, еще можно было бы что-то сделать, но тогда бы уж точно не обошлось без некрасивой и гадкой сцены. Его короткие толстые пальцы перекатывали ее крошечный клитор, как каменный шарик в масле. Кэнди покорно откинулась на спинку дивана. У нее было доброе, щедрое сердце, и она не могла отказать человеку в такой вот малости, которая значила для него так много. Она закрыла глаза и решила терпеть, сколько сможет. Но еще до того, как настал этот миг, когда терпеть дальше было уже нельзя, он оторвался от ее груди и уткнулся лицом ей между ног, одновременно стаскивая с нее джинсы и трусики свободной рукой.
– Нет, нет, милый, не надо! – вздохнула она, но он уже опустил ее джинсы и трусики до колен, так что теперь у него было хотя бы, где развернуться – в смысле, заменить пальцы языком.
