Текст книги "Немые и проклятые"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

4

Среда, 24 июля 2002 года

На фотографии в паспорте Мартин Крагмэн был снят без бороды и выглядел на свой возраст – пятьдесят семь лет. Теперь, с бородой, седой и нестриженой, он казался почти стариком. К Маделайн Крагмэн жизнь отнеслась благосклонней: в тридцать восемь лет она выглядела так же, как на фотографии, сделанной в тридцать один. По виду он годился ей в отцы, и немало мужчин предпочли бы именно такой вариант их отношений.

Марти Крагмэн был высоким и поджарым, чтобы не сказать тощим. Крупный нос с узкой, как лезвие, переносицей. Близко и глубоко посаженные глаза смотрели из-под косматых бровей, которые жена уже не пыталась приводить в порядок. Он был похож на человека, страдающего бессонницей. Пил густой эспрессо из хромированной кофеварки, чашку за чашкой. Одевался Марти неофициально. Рубашка из марлевки в синюю полосу выпущена поверх потертых синих джинсов. На ногах – уличные сандалии. Марти сидел, закинув ногу на ногу, и держался руками за голень, как будто тянул на себя весло. Он превосходно говорил по-испански с легким мексиканским акцентом.

– Молодость провел в Калифорнии, – отвечал он на вопрос Фалькона. – Беркли, инженерное дело; затем несколько лет жил в Нью-Мехико – занимался живописью в Таосе, ездил в Центральную и Северную Америку. Тогда выучил испанский, но он далек от классического.

– В конце шестидесятых? – спросил Фалькон.

– И в семидесятых. Я был хиппи, пока не открыл для себя архитектуру.

– Вы знали сеньора Вегу до того, как приехали сюда?

– Нет. Мы познакомились через агента по недвижимости, который снимал для нас дом.

– У вас была работа?

– В то время нет. Все получилось легко и быстро. Нам повезло познакомиться с Рафаэлем в первые недели. Мы поговорили, он слышал о некоторых моих проектах в Нью-Йорке и предложил на него поработать.

– Марти очень повезло, – сказала Маделайн, как будто в противном случае она бы упорхнула из клетки.

– То есть сюда вы приехали, ничего заранее не планируя?

Маделайн сменила белые льняные брюки на широкую юбку до колен, которая раскинулась по креслу из кремовой кожи. Она то и дело закидывала ногу на ногу, затем меняла их местами, и Фалькон, сидевший как раз напротив, каждый раз смотрел на ее ноги и злился на себя. При каждом движении грудь Маделайн колыхалась под синей шелковой майкой. Голубые жилки пульсировали под белой кожей, словно бы посылая в каждый уголок комнаты гормональные импульсы. Марти всего этого не замечал. Он не смотрел на жену и не реагировал на ее слова. Когда она говорила, взгляд Марти оставался прикован к Фалькону. Тот не знал, куда девать глаза, поскольку вся комната превратилась в зону повышенного сексуального давления. В сплошную эрогенную зону, черт бы побрал все на свете!

– Моя мама умерла и оставила мне деньги, – рассказывала Мэдди. – Мы подумали, что отдохнем и немного поживем в Европе… навестим места, где проводили медовый месяц: Париж, Флоренцию, Прагу. Но мы поехали в Прованс, а потом Марти приспичило увидеть Барселону… посмотреть, наконец, кто такой этот Гауди. Дальше – больше. Мы оказались здесь. Севилья проникает тебе в кровь. Вы родились в Севилье, старший инспектор?

– Не совсем, – сказал он. – Когда все это случилось?

– В марте прошлого года.

– Вы отдыхали от чего-то конкретного?

– Всего лишь от скуки, – ответил Марти.

– Сеньора Крагмэн, смерть вашей матери… была внезапной?

– У нее обнаружили рак, она умерла через десять недель.

– Сочувствую, – сказал Фалькон. – А почему вам наскучило в Америке, сеньор Крагмэн?

– Если хотите, можете звать нас Мэдди и Марти, – вмешалась Маделайн. – Мы предпочитаем свободный стиль.

Ее идеально белые зубы мелькнули в улыбке за огненно-красными губами и тут же скрылись.

Мэдди обхватила пальцами кожаные подлокотники кресла и снова скрестила ноги.

– Мне наскучила работа, – сказал Марти. – Работа, которой я занимался.

– Вовсе нет, – сказала она, их взгляды впервые встретились.

– Она права, – сказал Марти, медленно поворачиваясь к Фалькону. – Зачем бы я стал работать здесь, если работа так уж надоела? Мне наскучила жизнь в Америке. Я просто не думал, что вам интересно. Эта деталь не поможет узнать, что случилось с Вегой.

– Мне все интересно, – отозвался Фалькон. – У большинства убийств есть мотив…

– Убийство? – перебила его Мэдди. – Но офицер у ворот сказал, что это самоубийство.

– Может, и так, – сказал Фалькон. – А может, и не так. Но ведь и самоубийство должно иметь причины, значит, мне интересны мотивы поступков каждого, кто знал… покойных. Поступки могут многое объяснить.

– Что? – спросила Мэдди.

– Состояние психики. Степень счастья и разочарования, злости и радости, любви и ненависти. В общем, сильные эмоции, которые движут событиями и рушат жизни.

– По манере говорить этот парень не похож на копа, – по-английски обратился к жене Марти.

Мэдди смотрела на Фалькона, вглядывалась в его черты. Не иначе как он ей кого-то напоминает, подумал инспектор.

– Что было настолько плохо в Америке? Что заставило вас уехать? – спросил Фалькон.

– Я не сказал, что было плохо, – ответил Марти, напрягая плечи, словно стоял на старте олимпийского финала по гребле – Мне просто наскучила повседневная рутина.

– Скука – один из сильнейших стимулов, – сказал Фалькон. – От чего вы хотели уехать? Что искали?

– Порой американский стиль жизни означает существование в довольно замкнутом мире, – произнес Марти.

– Множество севильцев едва ли покидали Андалузию, не говоря уж про Испанию, – сказал Фалькон. – Не видят необходимости. И не считают, что с их замкнутым миром что-то неладно.

– Возможно, они не задаются этим вопросом.

– А зачем, если они живут в самом прекрасном месте на земле?

– Инспектор, вы когда-нибудь бывали в Америке?

– Нет.

– Почему? – спросил Марти возмущенно.

– Это величайшая страна мира! – заявила Мэдди, оживленная, радостная, ироничная.

– Не стану спорить, – проговорил Фалькон, на ходу обдумывая фразу. – Однако все, что я мог бы там искать, исчезло.

Марти смахнул букашку с подбородка. Он выглядел довольным.

– Что вы имеете в виду? – спросила Мэдди.

– То, что завораживало меня в детстве… все эти черно-белые фильмы сороковых и пятидесятых. Насмотревшись их, я и стал детективом.

– Вы были бы разочарованы. Те улицы, та жизнь, те ценности… мы от них ушли, – подтвердил Марти.

– Инспектор, вы сделали большую ошибку, – сказала Мэдди. – Для Марти Америка – любимая тема. Стоит нам оттуда уехать, и вдруг оказывается, что он больше ни о чем не хочет говорить. Он будит меня среди ночи, потому что должен немедленно поведать последнюю пришедшую ему в голову теорию. Милый, что там было сегодня ночью?

– Страх, – ответил Марти. Его темные глаза сверкали в глубоких глазницах, как тропические птицы, исчезающие в джунглях.

– Страх – вот основа американского общества, – монотонно проговорила Мэдди. – Свежая мысль. Увы, он считает, будто первый все это выдумывает.

– Ну, полагаю, после одиннадцатого сентября мир… – попытался свернуть тему Фалькон.

– Не только теперь, – сказал Марти. – Страх был всегда. Даже первооткрыватели американских земель, сильные и бесстрашные люди…

– Это очень интересно, – был вынужден перебить Фалькон. – И было бы увлекательно с вами побеседовать, но я, к сожалению, должен расследовать двойное убийство.

– Видишь, ему не так уж интересны твои теории, – поддела Мэдди, а Марти жестом попросил ее замолчать. – И кстати, инспектор, он все равно считает ее величайшей страной в мире, несмотря на…

– Когда вы в последний раз говорили с Вегой? – спросил Фалькон.

– Я говорил с ним вчера вечером, около семи, в офисе, – ответил Марти. – Деловая беседа, ничего личного. Он держался собранно, профессионально… как всегда.

– Вам известно о каких-либо финансовых трудностях, которые могли угнетать сеньора Вегу?

– Он все время находился под давлением. Такова природа строительного бизнеса. Много забот: здания, оборудование, материалы, рабочие, бюджет, деньги…

– А вы? – спросил Фалькон, оборачиваясь к Мэдди.

– Я? – рассеянно переспросила она, отвлекаясь от какой-то серьезной мысли.

– Когда вы в последний раз говорили с сеньором Вегой?

– Я не… Не могу сообразить, – сказала она. – Милый, когда это могло быть?

– Ужинали вместе на прошлой неделе, – напомнил он.

– Какими тогда были Веги?

– Рафаэль пришел один, – сказал Марти.

– Как обычно, – добавила Мэдди. – Лусия всегда в последний момент отказывалась. То ребенок, то еще что-нибудь. Она не любила эти наши ужины. Была сторонницей традиций. На ужин в чей-то дом ходят только к родственникам. Она считала, что это неудобно. Ей было не о чем говорить, разве что про Марио, а у меня детей нет, так что…

– Она была неврастеничкой, – сказал Марти.

– Как ладили сеньор Вега с женой?

– Он был очень ей предан, – сказал Марти.

– Означает ли это, что любви там больше не осталось?

– Любви? – спросила она.

Марти, кивая, смотрел на жену. Он словно хотел, чтобы Мэдди продолжала говорить, за них обоих отвечая на вопрос Фалькона.

– Инспектор, вы не считаете, что преданность – составляющая любви?

– Считаю, – сказал Фалькон. – Но вы, похоже, отделяете преданность от любви в целом, как будто это все, что осталось.

– Вам не кажется, инспектор, что такова природа брака… или любви? – спросила она. – Что со временем она разлагается, пыл и страсть изнашиваются, волнующий секс…

– Ради бога! – пробормотал Марти по-английски.

– …сила вашего интереса к тому, что говорит или думает другой, безумное веселье от пустяковых шуток, глубокое, безусловное восхищение красотой, умом, безоглядная вера…

– Да, – сказал Фалькон, внутри у него все сжималось, как бывало иногда на встречах с Алисией Агуадо. – Это правда…

Он вздохнул, быстро строча в блокноте какую-то галиматью, желая поскорее уйти.

– Итак, сеньора Крагмэн, на ваш взгляд, их брак был крепким?

– Я всего лишь заметила, что он был предан жене. Лусия – нездоровая и временами тяжелая в общении женщина, но она мать его ребенка, а это имело для Рафаэля большое значение.

Фалькон почувствовал себя увереннее, когда речь снова зашла о деле.

– Сеньор Вега предпочитал держать все под контролем? – спросил он.

– У него было четкое представление о том, как должны вестись дела, и очень дисциплинированный разум, – сказал Марти. – Я никогда не совал свой нос дальше, чем требовалось для моей работы. Он не пытался вовлечь меня в дела компании за рамками проекта. Он даже просил меня покинуть кабинет, если собирался говорить по телефону по поводу неизвестных мне дел. Для него была очень важна иерархия: как ему докладывают о делах, кто что сделал, порядок подчиненности. У меня нет собственного опыта, но его стиль руководства напоминал армейский, что неплохо для стройплощадки. Работа опасная – люди запросто могут погибнуть.

– И в жизни, – заметила Мэдди.

– Что? – спросил Марти.

– В жизни он тоже любил все контролировать. Садовника, свою семью, свое мясо, – сказала она, хлопнув рукой по колену.

– Тогда странно, что Вега приходил сюда ужинать, – заметил Фалькон. – На мой взгляд, такие люди предпочтут ресторан, если решатся довериться чужим рукам.

– Он понимал, что это американский обычай, – объяснил Марти.

– Ему у нас нравилось, – сказала Мэдди, пожимая плечами. Ничем не стесненная грудь качнулась под шелковой тканью. Она поставила ноги бочком и потирала их одну о другую, словно усмиряла зуд.

«Еще бы!» – подумал Фалькон.

– Человек, предпочитающий все контролировать, мог покончить с собой, если его тщательно выстроенный мир готов был развалиться из-за финансового краха или унизительного скандала. Причиной его поступка могла быть и неудача в личной жизни – тяжелая эмоциональная зависимость. Если одно из этих предположений верно, мы достаточно скоро об этом узнаем. Вам не приходит в голову еще какая-то причина?

– Думаешь, он был из тех, кто способен завести роман? – спросил жену Марти.

– Роман? – повторила Мэдди скорее сама для себя.

– Он бы оставил записку, – сказал Марти. – Есть записка?

– Необычная, – ответил Фалькон и дал им прочитать текст.

– Слишком уж поэтично для такого человека, как Рафаэль, – заметила Мэдди.

– Вас не насторожила ссылка на одиннадцатое сентября? – спросил Фалькон. – Вы, должно быть, говорили с ним об этом событии.

Мэдди закатила глаза.

– Конечно, – сказал Марти. – Мы без конца это обсуждали, но только как одну из новостей. Я действительно не понимаю значения даты в этом контексте.

– Зачем убивать жену? – перебила мужа Мэдди к облегчению Фалькона, который на этом этапе расследования не хотел бы выслушивать теории Марти в отношении одиннадцатого сентября – Я хочу сказать, если ты так страдаешь, убивай себя любым способом, но не оставляй своего ребенка без обоих родителей.

– Возможно, он считал, что Лусия без него не выживет, – сказал Марти.

– Справедливое утверждение.

– Инспектор, а вы всегда ведете расследование таким необычным образом – выискиваете малейшие подробности? – спросил Марти.

– Конечно нет, – отрезал Фалькон. – Однако в данном случае ситуация настолько неоднозначна, что я, по крайней мере пока не получу полный отчет криминалистов и патологоанатома, должен попытаться составить полную картину их жизни, а тут без мелочей не обойтись. Ближайший сеньору Веге человек, его жена, тоже мертва. Приходится полагаться на людей, которые знали их со стороны: на друзей или деловых партнеров.

– Родители Лусии, должно быть, смогут вам помочь, – сказал Марти. – Они почти каждое воскресенье приезжали к супругам Вега обедать.

– Вы их когда-нибудь видели? – продолжил спрашивать Фалькон.

– Я видела однажды, – сказала Мэдди. – Они… не очень образованные люди. Мне кажется, отец Лусии фермер.

– Давно вы женаты?

– Двенадцать лет, – ответила она.

– Как вы познакомились?

Он поймал себя на том, что в последний год задает этот вопрос всем парам, с которыми ему приходится встречаться.

– Мы встретились в Нью-Йорке, – сказал Марти. – Мэдди выставляла подборку своих фотографий в галерее, принадлежавшей моей подруге. Подруга нас познакомила.

– И больше я в свою квартиру не вернулась, – закончила Мэдди.

– Вы и сейчас фотографируете?

– Она снова взялась за это после отъезда из Штатов, – решительно заявил Марти, хотя жена пыталась отнекиваться.

– Что вы снимаете?

– Людей.

– Портреты?

– Никогда.

– Она снимает людей в те моменты, когда они об этом не подозревают, – сказал Марти.

– Это не значит – когда они спят, – пояснила Мэдди. Глаза ее блестели от гнева.

– Когда они не знают, что рядом камера? – спросил Фалькон.

– Более того, – сообщил Марти. – Когда они считают, что находятся в одиночестве.

– Звучит так, как будто я шпионю, – возмутилась она. – Я не…

– Да так оно и есть! – поддразнивая, сказал Марти.

– Нет, ты не прав! – воскликнула она. – Получается, будто мне интересно, чем люди занимаются, а мне интересно другое.

– Так что же это? – спросил Марти и, повернувшись к Фалькону, добавил: – Меня она никогда не снимает.

– Душевные движения. Внутренняя борьба. Эмоции! – выпалила она. – Ненавижу, когда ты вынуждаешь меня такое говорить. Это просто…

– У вас есть фотографии сеньора Веги? – спросил Фалькон.

Они оставили Марти на диване и поднялись наверх. Одна из спален была превращена в фотолабораторию. Пока Мэдди искала нужные кадры, Фалькон пробежал взглядом по книгам на полках и вытащил одну, с именем Маделайн Корен на корешке. На клапане суперобложки была ее фотография – мягкая красота, сияющие глаза, глядящие прямо в камеру. Сияние молодости с годами, конечно, слегка поблекло, но в Мэдди до сих пор сохранилась та неуловимая аура, которую – часто тщетно – ищут продюсеры и кинооператоры: именно она делает актрису звездой. Мэдди будто притягивала к себе и аккумулировала все, что ее окружало: свет, свободную энергию, любое чувство и мысль, если кто-то готов был их отдать. Фалькон открыл книгу, заставив себя оторваться от фотографии. Он чувствовал слабость в коленях.

На первый взгляд казалось, что ее волнует тема одиночества – старики на парковых скамейках, юноша, стоящий на перилах и смотрящий вниз на реку, женщина в махровом халате на крыше в Манхэттене. Постепенно камера приближалась, и проступали другие детали: умиротворенность в лицах стариков, надежда на будущее в глазах юноши, мечтательное выражение женского лица.

– Те ранние снимки поверхностны, – сказала Мэдди. – Идея только зародилась. Мне было всего лишь двадцать два. Я ничего не знала. Взгляните на эти…

Она протянула ему шесть черно-белых фотографий. На первых трех – Рафаэль Вега в белой рубашке и темных брюках, руки в карманах, стоит на тщательно подстриженном газоне. Камера заглядывала ему через плечо и смотрела на профиль. Челюсти Рафаэля стиснуты. Фалькон ждал, что снимок что-то ему подскажет. И не ошибся.

– Он босиком! – вырвалось у него.

– Четырнадцатое января этого года.

– Что он делал?

– Дело не в этом… Не забывайте, я не шпионка и не любительница подсматривать. Посмотрите на эти. Они сделаны у реки. Я часто туда хожу. Могу часами сидеть с мощным объективом на штативе, а люди останавливаются на улице Бетис и на мостиках. Удается поймать много задумчивых взглядов. Люди не просто так приходят к реке… правда?

На трех снимках, которые она ему протянула, были крупные планы. На первом Рафаэль Вега морщился, на втором скрежетал зубами, глаза прищурены, на третьем застыл с приоткрытым ртом.

– Ему больно, – догадался Фалькон.

– Он плакал, – сказала Мэдди. – В уголках глаз – слезинки.

Фалькон вернул фотографии. Они показались ему какими-то назойливыми, и это было Хавьеру не по душе. Он поставил книгу на полку.

– А вы не думаете, что о фотографиях стоило упомянуть раньше?

– Это моя работа, – сказала она. – Мой способ самовыражения. Я бы их вам не показала, если бы Марти меня не вынудил.

– Даже если они имеют отношение к ночным событиям в доме Веги?

– Я ответила на ваши вопросы – как они ладили, был ли у него роман. Я не упомянула про эти снимки, потому что они сделаны не для следствия, люди не должны о них знать.

– А зачем они сделаны?

– Это снимки людей, страдающих в полнейшем уединении, но под открытым небом. Они предпочли не прятаться в домах, а… как бы это сказать… выхаживать из себя свое горе в толпе, среди незнакомцев.

Фалькон вспомнил, сколько часов за последние пятнадцать месяцев провел, бродя по улицам Севильи. Его мысли и тревоги не умещались в ограниченном пространстве, даже в просторном доме на улице Байлен. Он выхаживал их по улицам, высматривал в черных водах Гвадалквивира, вытряхивал в пустые сахарные пакетики, в окурки на полу каждого безымянного бара. Она права. Он не сидел дома, накапливая в душе страхи. Безмолвная компания незнакомых людей дарила утешение.

Мэдди стояла близко. Он чувствовал ее запах, тело под тонкой шелковой тканью, тяжесть давления, прочность преграды. Она замерла рядом, выжидала, осознавая свою силу.

– Нам пора спуститься вниз, – подсказал Фалькон.

– Я хотела показать вам кое-что еще, – не согласилась она и повела его по коридору в другую спальню. Голый плиточный пол, на стенах много фотографий.

Его внимание привлек цветной снимок голубого бассейна в белом плиточном ожерелье, блистающего на зеленой лужайке. Пурпурные бугенвиллии пылают в одном углу, уютный белый шезлонг раскинулся в другом. В шезлонге сидит женщина в черном купальнике и красной шляпе.

– Это Консуэло Хименес, – сказал он.

– Не знала, что вы знакомы.

Фалькон подошел к окну. Через дорогу был виден сад Консуэло.

– За этим ракурсом мне пришлось лезть на крышу, – пояснила она.

Слева, сквозь деревья, он видел ворота и подъездную дорожку Веги.

– Не знаете, в котором часу сеньор Вега вчера вечером вернулся домой?

– Нет, но обычно он редко приезжал раньше полуночи.

– Вы хотели мне что-то показать? – напомнил он, отворачиваясь от окна.

На задней стене за дверью висел снимок в черной рамке размером семьдесят пять на пятьдесят сантиметров. Мужчина, смотрящий вниз с моста. Он смотрел так, как если бы под мост утекала вся его жизнь. Выражение лица мужчины не сразу можно было понять – слишком много чувств читалось на этом лице. Фалькон был потрясен, когда понял, что смотрит на себя – Хавьера Фалькона, которого прежде никогда не видел.

5

Среда, 24 июля 2002 года

Полицейские закончили работу в кухне супругов Вега. Кальдерон уже подписал протокол осмотра трупа; тело в мешке лежало на каталке. Его должны были погрузить в машину «скорой помощи» и доставить в Институт судебной медицины на проспекте Санчеса Писхуана.

Члены следственной группы поднялись наверх, в спальню, и встали вокруг кровати, заложив руки за спину. Они смотрели на сеньору Вегу молча, как будто молились. Подушку убрали с ее лица, упаковали в полиэтиленовый мешок и поставили к стене. Рот Лусии был открыт. Верхняя губа и зубы застыли в горьком оскале, словно она ушла из жизни с чувством обиды. Нижняя челюсть смещена в сторону.

– Ее ударили один раз справа, – объяснил Кальдерон. – Челюсть вывихнута… Возможно, от удара она потеряла сознание. Судебный медик считает, что били скорее ладонью, чем кулаком.

– Время смерти?

– То же, что и у мужа: три – три тридцать утра. Точнее он сказать не может.

– Сеньора Хименес рассказала, что Лусия пила снотворное, две таблетки за ночь: перед сном и проснувшись на рассвете. Должно быть, она как раз проснулась, и пришлось ее оглушить, прежде чем душить. Пока не просматривается что-нибудь общее в этой смерти и смерти сеньора Веги?

– Отвечу не раньше, чем отвезу их в институт, – буркнул судебный медик.

– Мы надеемся найти хоть каплю пота или слюны на верхней стороне подушки, – сказал Фелипе.

– Это подкрепило бы вашу версию о неизвестном убийце, инспектор, – сказал Кальдерон. – Трудно представить, чтобы муж выбил жене челюсть.

– Чужая семья – потемки. Что, если она проснулась, встала с кровати – и тут как раз вошел сеньор Вега, уже решившийся на убийство и самоубийство? Она могла что-то почувствовать, устроить истерику, и ему ничего не оставалось, как… Разве не могло так случиться? – спросил Фалькон. – Я стараюсь смотреть на вещи объективно. А… Призраки здесь есть?

– Призраки?! – не поверил своим ушам Кальдерон.

– Нечто, из-за чего место преступления выглядит «неправильным», не так, как должно выглядеть, – пояснил Фалькон. – У нас у всех возникло такое ощущение, когда мы осматривали тело сеньора Веги на кухне. А здесь как?

Хорхе пожал плечами. Заговорил Фелипе:

– Ее убили. Никто не пытался скрыть этот факт или выдать ее смерть за естественную. Осталось выяснить, кто ее убил. Сеньор Вега? У нас нет ни одного вещественного доказательства, кроме подушки.

– Что говорят соседи? – спросил Кальдерон, отходя в сторону от остальных.

– Их мнения противоречивы, – ответил Фалькон. – Сеньора Хименес знала сеньора Вегу в течение нескольких лет. Она не считает его способным на самоубийство. К тому же она упомянула, что он купил новую машину и собирался в отпуск в Сан-Диего. Однако сеньора Крагмэн показала мне недавние фотографии сеньора Веги. Они свидетельствуют: он явно страдает и, возможно, психически нестабилен. Вот, посмотрите, она дала мне обзорный лист.

Кальдерон, хмурясь, просмотрел кадры.

– Стоит босиком в своем саду в январе, – комментировал Фалькон. – А вот еще одна, он плачет у реки.

– Зачем она такое снимает? – спросил Кальдерон.

– Это ее работа, – сказал Фалькон. – Способ самовыражения.

– Фотографировать страдания, которые люди хотели бы скрыть? – произнес Кальдерон, поднимая брови. – Она со странностями?

– Утверждает, что интересуется скрытыми движениями души, внутренней борьбой, – сказал Фалькон. – Старается уловить и запечатлеть тот голос, о котором говорил сеньор Васкес. Тот, который никому не слышен.

– На что это ей? – недоумевал Кальдерон. – Она же фиксирует лицо, а не голос… Я хочу сказать, какой смысл?

– Голос звучит в голове и не слышен окружающему миру, – сказал Фалькон. – Ей интересно желание страдающего человека быть на улице… среди незнакомых людей. Выхаживать из себя боль.

Они переглянулись, вышли из комнаты и направились в спальню Марио. Кальдерон протянул Фалькону обзорный лист:

– Тебе не кажется, что это чушь?

– Я только повторяю ее слова, – ответил Фалькон, пожав плечами.

– Она таким образом что-то… компенсирует?

– Ну еще бы! У нее на стене висит и моя фотография, – пробурчал Фалькон, все еще кипя от злости. – Увеличенный снимок. Я смотрю на реку с моста Королевы Изабеллы Второй.

– Этакий папарацци эмоций, – поморщившись, сказал Кальдерон.

– Фотографы – странные люди, – задумчиво проговорил Фалькон, который сам занимался фотографией. – Они оперируют совершенными мгновениями настоящей жизни. Определяют для себя идею совершенства, а затем гонятся за ней… как за добычей. Если повезет, находят образ, который усилит идею, сделает ее более живой… но в итоге ловят нечто эфемерное.

– Призраки, внутренняя борьба, эфемерная добыча… – пробормотал Кальдерон. – Все это никуда не годится.

– Дождемся вскрытия. Оно должно дать осязаемый материал для работы. А я тем временем хочу найти Сергея, садовника. Он находился ближе всех к месту преступления и обнаружил тело.

– Еще один призрак, – заметил Кальдерон.

– Мы должны обыскать его комнату и нижнюю часть сада.

Кальдерон кивнул.

– Я, наверное, схожу посмотреть на фотографии сеньоры Крагмэн, пока вы обыскиваете комнаты садовника, – сказал он. – Хочу рассмотреть снимки в нормальном размере.

Фалькон смотрел, как судебный следователь спускается на первый этаж. Кальдерон переговорил с судебным медиком, катая в руках сотовый телефон, словно кусок мыла. Потом быстро сбежал по лестнице. Кальдерон казался странно уверенным в себе и оживленным.

«Такая манера поведения совсем нетипична для него!» – подумал Фалькон и тут же отогнал от себя эту тревожную мысль.

Хавьер отправился на поиски Сергея. Когда, обливаясь потом, он пересек освещенную солнцем лужайку, то заметил горку обугленной бумаги на решетке, стоявшей на мощеной площадке для барбекю. Верхний лист был скомкан, хорошо прогорел и рассыпался, когда Фалькон коснулся его ручкой. Бумаги, лежавшие снизу, огонь пощадил, на них можно было различить слова, написанные от руки.

Фалькон вызвал в сад Фелипе, и тот явился со своим чемоданчиком.

– Не многое из этого мы сможем спасти, – сообщил он, осмотрев полуистлевшую бумагу через специальные очки. – Да и сможем ли вообще?

– Похоже на письма, – сказал Фалькон.

– Получается разобрать только отдельные слова, но почерк округлый, похож на женский. Я их сфотографирую, пока все не рассыпалось.

– Скажи, какие слова ты разбираешь.

Фелипе прочитал несколько слов, подтвердив, что писано по-испански, и сделал несколько снимков цифровой камерой. Обугленный листок раскрошился, стоило ткнуть его ручкой. Разглядел обрывок фразы «en la escuela» – в школе, а больше ничего. В самом низу кучи Фелипе наткнулся на бумагу иного качества. Он выудил из черных хлопьев прозрачные останки.

– Современная фотография. Они очень хорошо горят. Химическое покрытие пузырится, когда бумага под ним сгорает. Вот и все, что остается. Старые фотографии не так легко сжечь. Бумага плотнее, добротнее.

Фелипе вытащил листок с завернутыми черными блестящими краями, но сохранивший в середине изображение. Он перевернул его и увидел черно-белый портрет девочки. Позади стояла женщина, чье присутствие обозначалось только рукой с кольцом, лежащей на плече девочки.

– Ее можно датировать?

– Профессиональные фотографы в Испании пользовались такой бумагой много лет назад. Но это может быть и любительский снимок. Или он сделан за границей, где такую еще используют. Так что… датировать сложно, – сказал Фелипе. – Прическа девочки выглядит немного старомодной.

– Шестидесятые, семидесятые? – спросил Фалькон.

– Вполне вероятно. Она не похожа на деревенского ребенка. И женская рука на плече явно не знала физической работы. Я бы сказал, что это обеспеченные иностранцы. У меня есть двоюродные сестры в Боливии, они примерно так же выглядят. Как бы сказать… немного несовременно.

Они упаковали остатки фотографии, нашли тень и отряхнулись от пепла.

– Старые письма и фотографии сжигают, когда наводят порядок в доме, – предположил Фелипе.

– Или в голове, – сказал Фалькон.

– Может быть, он все-таки покончил с собой, а мы невесть что накручиваем?

– Зачем все это сжигать? – ответил Фалькон вопросом на вопрос. – Болезненные воспоминания. Часть жизни, о которой не должна узнать жена…

– Или часть жизни, о которой не должен узнать сын, – сказал Фелипе. – Даже после смерти отца.

– Возможно, этот материал мог стать опасным, попади он не в те руки.

– В чьи руки?

– Пока не знаю. Но согласись: такие вещи сжигают, если они несут боль, позор или опасность.

– А если это всего-навсего детская фотография его жены? – сказал Фелипе. – Что бы ты на это сказал?

– Родителей сеньоры Веги уже нашли? – спросил Фалькон. – За мальчиком действительно лучше присматривать им, чем сеньоре Хименес.

Фелипе сказал, что поисками занимается Перес. Они прошли к дому садовника. Дверь оказалась не заперта. Две душные комнаты. Вещей практически нет. Матрас наполовину свисает с кровати, как будто садовник что-то под ним хранил и был вынужден спешно вытаскивать. Или просто выносил его наружу и спал на воздухе? Еще в спальне имелся перевернутый вверх дном ящик, служивший прикроватным столиком. В кухне – газовая плитка, работающая от баллона. Холодильника нет, в буфете только концентраты.

– Не очень-то похоже на роскошные хоромы Веги, – протянул Фелипе.

– Лучше жить так, чем в Трес-Миль-Вивьендас,[6]6
  Трес-Миль-Вивьендас – самый криминогенный район в Севилье.


[Закрыть] – откликнулся Фалькон. – А вот сбежал он зачем?

– Аллергия на полицию, – авторитетно заявил Фелипе. – У этих ребят начинается приступ астмы при виде цифр ноль-девять-один на стене телефонной будки. А тут труп… К чему болтаться рядом, нарываясь на неприятности? Резонно?

– А может, он что-то или кого-то видел, – сказал Фалькон. – Он мог знать, что сеньор Вега жег свои бумаги. Мог видеть его стоящим босиком в саду. Мог даже видеть, что случилось прошлой ночью.

– Я сниму несколько отпечатков и прогоню через компьютер, – пообещал Фелипе.

Фалькон направился к дому, рубашка липла к спине. Он позвонил Пересу на сотовый.

– Ты где? – спросил Фалькон.

– Сейчас я в больнице, инспектор.

– Я оставил тебя обыскивать гараж и двор вокруг дома.

– Я обыскал.

– Как насчет сгоревших бумаг на решетке?

– Их сожгли. Я это записал.

– Ты поранился?

– Нет.

– Тогда что ты делаешь в больнице?

– Сеньора Хименес прислала горничную сказать, что у нее проблемы с мальчиком, с Марио. Она подумала, что ему лучше видеть знакомые лица, быть с бабушкой и дедушкой.

– Ты говорил об этом судебному следователю Кальдерону?