Текст книги "Немые и проклятые"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Нет-нет, инспектор, тут вы ошибаетесь, – убедительно произнес Флауэрс. – Вы думаете, что мы ему раскрыли прошлое Веги и воспоминаний о чилийском застенке было достаточно, чтобы спровоцировать убийство.

– Заставить человека выпить кислоты и наблюдать… – сказал Фалькон.

– Это скверный способ умереть. Похоже на убийство из мести. Но мы не раскрывали подлинной личности Веги. Мы не хотели его смерти. Вы должны верить Марти, когда он говорил…

– Тогда что же вы хотели выяснить?

– Мы точно не знаем.

– Звучит не очень убедительно, мистер Флауэрс, – сказал Фалькон.

– Возможно, потому что это правда.

– Как вам такое предположение… – сказал Фалькон. – Вы хотели знать его психическое состояние, потому что боялись, что он владеет информацией, которая может скомпрометировать важных членов американского правительства той эпохи. Например, госсекретаря.

– Да, мы опасались, что у него есть какие-то материалы и он ищет способы использовать их против нас, но мы даже не предполагали, что это может быть.

– Кто «мы»? – спросил Фалькон.

– Это все, что я могу сообщить по делу, – сделал каменное лицо Флауэрс. – Вы сказали, что хотите знать, не Крагмэн ли убил Рафаэля Вегу, я могу заверить, что не убивал. Большего не требуйте.

– Почему я должен вам верить?

– Марти Крагмэн был со мной в ночь, когда умер Рафаэль Вега, с двух до пяти часов утра, – сказал Флауэрс. – У меня есть запись встречи с датой и временем, потому что она проходила в американском консульстве.

29

Среда, 31 июля 2002 года

По пути в управление Фалькон остановился выпить кофе на проспекте Аргентины. Он чувствовал себя усталым и угнетенным, как и все в баре. Жара вытопила из севильцев всю природную веселость. Их угрюмые подобия бродили по улицам и заполняли бары.

В конторе не было видно ни Ферреры, ни Рамиреса. Фалькон взял аудиозаписи допросов поджигателей, подлинную видеокассету, украденную из дома Монтеса, и поднялся в кабинет Элвиры. Навстречу спускался Рамирес.

– Я снова поговорил с поджигателями и спросил, откуда они знают Монтеса, – сказал он. – Двадцать лет назад Монтес тренировал детскую футбольную команду для неполноценных детей. Оба были в его команде. Я уточнил это у инспектора по делам несовершеннолетних и внимательно просмотрел их досье. Монтес помогал им при каждом столкновении с законом.

– Они знают, что Монтес покончил с собой?

Рамирес отрицательно покачал головой и пожелал ему удачи с Элвирой.

Фалькона не пустили к комиссару и даже выгнали из приемной. Секретарь вывела его в коридор, пояснив одним словом: «Лобо».

Его позвали через десять минут. Лобо стоял у окна, скрестив руки на груди, злой и напряженный. Элвира сидел за столом, усталый, как будто провел здесь всю ночь.

– Что вы нам еще принесли? – спросил Лобо, в гневе нарушая субординацию.

– Две аудиозаписи допросов поджигателей…

– Они назвали Игнасио Ортегу?

– Нет, они назвали Альберто Монтеса.

Лобо обрушил на стол Элвиры три сокрушительных удара, так что карандаши подскочили и рассыпались, нарушив идеальный порядок.

– Что еще? – спросил Лобо.

– Видеозапись, сделанная скрытой камерой в доме Монтеса: четверо мужчин совершают сексуальные действия с детьми.

– Мы кого-то из них знаем?

– Там есть адвокат и телеведущий.

– Joder, – процедил Лобо.

– Еще одного опознал Рамирес – бизнесмен из его района. Четвертый неизвестен.

– Кто знает про кассету?

– Рамирес и я.

– Пусть так и остается, – сказал Лобо резко, еще не подавив гнев.

– А что с поджигателями? – спросил Элвира.

– Вряд ли они знали, что украли.

– Значит, единственная связь между Игнасио Ортегой и поместьем Монтеса – кондиционеры, которые он установил, – сделал заключение Элвира. – Вы не докажете, что он через русских поставлял детей для педофилов, так же как и то, что он привозил в поместье клиентов для участия в сексуальных актах с детьми.

– Все правильно, – сказал Фалькон, понимая, что все пошло не так, не успев начаться. – Единственный способ установить, что клиентов привозил он, – поговорить с людьми, снятыми на пленку.

– Что-нибудь в записи доказывает, что съемка велась в поместье Монтеса? – спросил Лобо.

– Сейчас это трудно сказать, огонь почти полностью уничтожил здание.

– Вы получили от Фелипе и Хорхе отчет о результатах поисков?

– Еще нет. Они, вероятно, всю ночь провели в лесу. Вчера в семь вечера, когда я уезжал, они еще работали. Криминалисты пока обрабатывают первую партию улик. Надеемся, им удастся обнаружить сохранившиеся отпечатки…

– Я ночью пытался до вас дозвониться, – проворчал Лобо.

– Мой телефон был выключен. Я работал по другому делу – Рафаэля Веги.

– Есть подвижки?

Фалькон доложил о встрече с Марком Флауэрсом.

– Думаю, мне стоит поговорить по этому поводу с американским консулом, – заметил Лобо.

– Встреча помогла вашему расследованию? – спросил Элвира у Фалькона.

– Нет, судебный следователь Кальдерон выделил мне сорок восемь часов. Время вышло. Все. У меня нет подозреваемых и, пока не нашелся садовник Сергей, нет ни свидетелей, ни версий, – ответил Фалькон.

– А что вы выяснили насчет ключа, который нашли в доме Веги? – поинтересовался Элвира.

– Он от сейфа на имя Эмилио Круса в банке «Банесто». Судебный следователь Кальдерон пока не нашел времени дать ордер на обыск.

– Сообщите нам, если найдет, – сказал Элвира.

– Возможно, вам придется довольствоваться тем фактом, что Рафаэль Вега был плохим человеком и либо покарал сам себя, либо получил по заслугам, – подвел итог Лобо.

– Я сегодня утром встречаюсь с судебным следователем Кальдероном, думаю, он прекратит расследование. Что касается связи Игнасио Ортеги с поместьем, наш последний шанс – два тела, закопанные на участке.

– Есть предположения, что там произошло?

– В одной из камер, на стене возле кровати, я нашел надпись, сделанную кириллицей. Ее переводят. Полагаю, это как-то связано с большим пятном посреди комнаты, которого не было видно, пока все не вынесли. Похоже, это пятно крови. Это проверяется. В тюфяке в той же камере я нашел кусок стекла. Подозреваю, что был другой осколок, которым обитатели камеры вскрыли себе вены. Похоже, это два трупа самоубийц. Когда будут обработаны все улики, у нас появится надежда выдвинуть обвинение против Игнасио Ортеги.

– В данный момент это обсуждается со старшим судьей Севильи, – сказал Элвира. – Что вы сейчас намерены делать, инспектор?

– Установить роль Игнасио Ортеги, допросив одного или нескольких мужчин, запечатленных на кассете. Как только подтвердится, что он – ключевая фигура в сети педофилов, мы сможем арестовать его и заняться русскими мафиози – Владимиром Ивановым и Михаилом Зеленовым, – сказал Фалькон. – Я понимаю, что это будет сложнее всего сделать.

Изможденный Элвира уклонился от яростного взгляда Фалькона. Они вдвоем перевели глаза на багровеющие черты недовольного лица Лобо.

– На данный момент, инспектор, – произнес он, – в свете того, что вы рассказали об участии в деле одного из наших старших офицеров, хочу попросить вас ничего не предпринимать и не разглашать никаких сведений.

За просьбой, прозвучавшей как приказ, наступила тишина. У Фалькона возникали все новые вопросы, но он не задал ни одного, пожелал доброго утра и пошел к столу за кассетами.

– Лучше оставьте их, – сказал Лобо. Фалькон отдернул руку, как от волчьих зубов. Внизу, в общем кабинете сидел, задрав ноги на стол, Рамирес и курил. Он молча показал на дверь кабинета Фалькона и беззвучно, одними губами произнес: «Вирхилио Гусман».

– Вирхилио, я не могу сейчас с вами говорить, – сказал Фалькон, проходя у журналиста за спиной и садясь в свое кресло.

– О чем не можете?

– Ни о чем.

– А насчет Альфонсо Мартинеса и Энрике Альтосано?

– Один в реанимации, второй исчез.

– Энрике Альтосано сегодня утром чудесным образом вновь появился, – усмехнулся Гусман. – Не похоже ли на то, что кое-кому сказали, что на горизонте чисто?

– Для теоретиков это похоже на что угодно.

– Ладно, – сказал Гусман. – Рассказать вам про Мигеля Веласко?

– Про него я уже знаю.

– Что знаете?

– Что он был чилийским военным…

– Немного расплывчато.

– Ваши сведения помогут мне в расследовании?

– Я вкратце расскажу, а вы сами решите, – ответил Гусман. – Он родился в сорок четвертом, в семье мясника из Сантьяго. Закончил Католический университет, состоял в Партии свободы. Его мать умерла в шестьдесят седьмом от сердечного приступа. К чилийской армии он присоединился в шестьдесят девятом. После переворота его перевели в войска, которые впоследствии, в июне семьдесят четвертого, превратились в тайную полицию. Его отцу не нравилась политика Альенде, но и переворот Пиночета он не поддерживал, и в октябре семьдесят третьего он исчез, больше никто никогда его не видел. Работая в тайной полиции, Мигель стал одним из главных следователей на вилле Гримальди и близким другом шефа тайной полиции, генерала Мануэля Контрераса. Что касается записки у него в руке, я слышал, что эти слова были написаны на стене камеры на вилле Гримальди. Мне также сказали, что среди революционеров он был известен как El Salido.

– Возможно, вы не слышали о его работе на вилле Секси, – продолжил Гусман. – Так назывался пыточный центр на улице Иран, три тысячи тридцать семь, в районе Куилу Сантьяго-де-Чили. Ее еще называли дискотекой из-за громкой музыки, доносившейся оттуда круглые сутки. Именно там Мигель Веласко разработал методы, которые впоследствии применял и на вилле Гримальди. Он заставлял родных смотреть и участвовать в запретных сексуальных актах, таких, как инцест и педофилия. Иногда он позволял своим коллегам-палачам присоединиться.

– Это же объясняет… или не объясняет, но…

– Договаривайте.

– Расскажите все, Вирхилио.

– Веласко был выдающимся палачом. С виллы Гримальди его перевели в одну из действующих ячеек операции «Кондор», специализирующуюся на похищении людей, допросах и убийствах за границей. В семьдесят восьмом он работал в чилийском посольстве в Стокгольме, где он проводил секретные операции против общины чилийских эмигрантов. В конце семьдесят девятого Веласко снова вернули в армию. Считается, что он прошел подготовку в ЦРУ, прежде чем заняться прибыльным делом «наркотики за оружие». Это вскрылось в тысяча девятьсот восемьдесят первом. Последовал суд, на котором он выступал свидетелем обвинения. В тысяча девятьсот восемьдесят втором его включили в программу защиты свидетелей, и почти сразу же он исчез.

– Стокгольм? – удивился Фалькон.

– Премьер-министру Швеции Улофу Пальме откровенно не нравился режим Пиночета. После одиннадцатого сентября посол Швеции в Сантьяго Харальд Эдельстам организовал недалеко от столицы прибежище для всех, кто сопротивлялся перевороту. Так что Стокгольм стал центром европейского движения против Пиночета. Там организовали ячейку тайной полиции для проведения операций по контрабанде наркотиков в Европе и слежки за чилийскими беженцами.

– Интересно… но мне все это уже не поможет, – сказал Фалькон. – Дело вот-вот закроют.

– Я чувствую, вы разочарованы, Хавьер.

– Вы можете чувствовать что угодно, Вирхилио, мне не о чем с вами говорить.

– Люди считают меня скучным, потому что я слишком часто говорю одно и то же: «Когда я работал над делом Эскадронов смерти…», – сказал Гусман.

Рамирес в соседнем кабинете согласно хмыкнул.

– Вы, должно быть, многое узнали.

– Во время этого расследования я всегда умудрялся появляться в чужих кабинетах в критические моменты, – сказал Гусман. – Можно считать это чутьем или проникновением в коллективное бессознательное. Хавьер, вы верите в подобную чушь?

– Да.

– Вы начали отвечать односложно, Хавьер. Один из первых признаков.

– Чего?

– Того, что я утратил чувство времени, – сказал Гусман. – Что такое, по-вашему, коллективное бессознательное?

– Вирхилио, я не в настроении.

– Где я слышал это раньше?

– В своей спальне! – крикнул из-за двери Рамирес.

– Попытайтесь, Хавьер.

– Здесь вы не будете гнуть свою линию, – сказал Фалькон, подталкивая к нему записку со своим домашним адресом и словами: «Десять вечера».

– Знаете, почему я уехал из Мадрида? – спросил Гусман, не обращая внимания на записку. – Меня выпихнули. Если спросите людей, они скажут, что я стал жить как в зеркальном зале. Я перестал понимать, где реальность, где отражение. Я был параноиком. Но на самом деле меня выгнали, потому что я стал фанатиком, потому что истории, которыми я занимался, заставляли меня корчиться от ярости. Я не мог с этим справиться. Стал худшим из всех, кем мог стать, – эмоциональным журналистом.

– В полиции тоже нельзя поддаваться чувствам… иначе начинаешь ломаться.

– Это неизлечимая болезнь, – сказал Гусман. – Теперь это доказано, потому что я прочел, чем занимался Веласко на вилле Секси, и в моих жилах точно так же вскипела ярость. Он не просто пытал, он награждал их собственными мерзкими пороками. Следующая моя мысль была: в этом виноват Пиночет. Это отношение Пиночета к людям. А почему он совершил переворот, уничтожил Альенде? Потому, что так хотели Никсон и Киссинджер. Они предпочли того, кто разрешал электрошок гениталий, изнасилования женщин и детей… кому? Маленькому, толстому очкарику-марксисту, который хотел усложнить жизнь богатым? Теперь, Хавьер, вы видите, в чем моя беда. Я стал тем, кого мое начальство называло «сам себе злейший враг». Тебе не позволено чувствовать, тебе позволено только излагать факты. Но, видите ли, именно на чувствах основано мое чутье, и оно меня не подвело. Ведь именно гнев, который я почувствовал, узнав про занятия Мигеля Веласко, привел меня сюда сегодня утром. И он привел меня сюда потому, что я хочу просунуть нос в дверь раньше, чем она захлопнется, скрыв в очередной раз страшную правду.

Гусман схватил записку, отшвырнул стул и вылетел вон.

– Если он будет продолжать в том же духе, то когда-нибудь здорово себе навредит, – произнес Рамирес. – Он прав?

– Ты видел, чтобы я что-нибудь принес назад? – спросил Фалькон, показывая, что в руках у него кассет нет.

– Лобо хороший человек, – сказал Рамирес и наставил на него массивный палец. – Он нас не разочарует.

– Лобо хороший человек в другой ситуации, – объяснил Фалькон. – Ты не станешь начальником полиции Севильи, если люди этого не захотят. Политика давит ему на плечи, а в его собственном доме бардак, оставленный Альберто Монтесом.

– А что с двумя детскими трупами в лесу Арасены? Их видели. О них все знают. Такое не спрячешь.

– Конечно нет, если бы они были местными. Но кто они? – сказал Фалькон. – Уже год как мертвы. Единственная действительно пригодная для суда улика – это видеокассета, но, как подсказал Лобо, мы даже не можем доказать, что все это происходило в поместье Монтеса. Наш единственный шанс – разрешение допросить людей, снятых на кассету.

Рамирес подошел к окну и положил руки на стекло:

– Сначала нам пришлось выслушать историю Нади Кузьмичевой, и мы ничем ей не смогли помочь. А теперь мы будем смотреть, как эти подонки ускользают от правосудия?

– Ничего нельзя доказать.

– У нас есть кассета, – напомнил Рамирес.

– После того, что сделал Монтес, с кассетой нужно быть очень осторожными. Этому делу не так-то просто дать ход. Все, я сейчас ухожу.

– Куда?

– Сделаю кое-что и, надеюсь, стану лучше к себе относиться.

Выходя из конторы, он наткнулся на Кристину Ферреру, которая вернулась от переводчицы.

– Положи мне на стол, – сказал Фалькон. – Я не могу на это смотреть.

Он поехал через реку и вдоль проспекта Торнео. Когда дорога повернула от реки в сторону Ла-Макарены, он поехал направо, к району Ла-Аламеда. Оставил машину и пошел по улице Иисуса Всесильного. Это был район, где жил Пабло Ортега до переселения в Санта-Клару. Фалькон искал дом на улице Лумбрерас, принадлежавший родителям мальчика Маноло Лопеса, который был потерпевшим в деле Себастьяна Ортеги. Он не стал звонить заранее, не думал, что родители будут рады вторжению, особенно если вспомнить, что говорили о здоровье отца.

Фалькон прошел сквозь запахи стряпни, чеснока и оливкового масла к дому, где жили родители мальчика. Небольшой жилой дом нуждался в ремонте и покраске. Он нажал на кнопку звонка. Сеньора Лопес открыла дверь и уставилась на полицейское удостоверение. Она не хотела, чтобы Фалькон заходил, но не решалась попросить его оставить их в покое. Квартира была маленькой, душной, было очень жарко. Сеньора Лопес усадила его за стол с кружевной скатертью и пластмассовыми цветами в вазе и пошла за мужем. В комнате царил культ Девы Марии. Девы были развешаны на стенах, стояли на книжных полках, благословляли стопки журналов. В нише горела свеча.

Сеньора Лопес привела мужа, как хромую корову на дойку. С виду ему было под пятьдесят, но его плохо держали ноги, это прибавляло ему возраста. Жена усадила его в кресло. Одна рука, похоже, не действовала, безжизненно свисала вдоль тела. Другой, трясущейся рукой сеньор Лопес взял удостоверение Фалькона.

– Расследование убийств? – спросил он.

– Не в этом случае, – ответил Фалькон. – Я хочу поговорить о похищении вашего сына.

– Я не могу об этом говорить, – сказал он и тут же начал подниматься на ноги.

Жена вывела его из комнаты. Фалькон наблюдал за этим сложным процессом, чувствуя все большее отчаяние.

– Он не может об этом говорить, – сказала она, возвращаясь к столу. – Он на себя не похож, с тех пор как… как…

– Как исчез Маноло?

– Нет… это случилось после. Он потерял работу после суда. Он стал плохо ходить. Ему все время казалось, что по ногам бегают муравьи. Одна рука начала трястись, а другая отказала. Теперь он целый день ничего не делает. Ходит отсюда в спальню и обратно… вот так.

– Но с Маноло все в порядке?

– Все хорошо. Как будто ничего не было. Он отдыхает… в лагере с кузенами и племянниками.

– Значит, у вас есть старшие дети?

– Мальчик и девочка родились, когда мне было восемнадцать и девятнадцать, а потом, двадцать лет спустя, появился Маноло.

– Маноло как-нибудь отреагировал на то, что с ним случилось?

– Не особенно, – сказала сеньора Лопес. – Он всегда был жизнерадостным ребенком. Его скорее тревожит судьба Себастьяна Ортеги. Маноло трудно представить его в тюрьме.

– Из-за чего тогда переживает ваш муж? – спросил Фалькон. – Похоже, он один тяжело все перенес.

– Он не может об этом говорить, – ответила она. – Это как-то связано с тем, что случилось с Маноло, но я не могу заставить его сказать, в чем дело.

– Ему стыдно? Это обычная реакция.

– За Маноло? Говорит, что нет.

– Не возражаете, если я поговорю с ним наедине? – спросил он.

– Вы ничего не добьетесь.

– У меня есть новая информация, которая может ему помочь.

– Последняя дверь налево в конце коридора.

Сеньор Лопес лежал на темной деревянной кровати под распятием. Глаза его были закрыты. Одна рука подрагивала на животе. Другая плетью лежала вдоль тела. Вентилятор на потолке едва шевелил густой, спертый воздух. Фалькон тронул его за плечо. Глаза распахнулись, выпустив страх из глубины сознания.

– Вам нужно только выслушать меня, – сказал Фалькон. – Я не сужу людей. Я пришел попытаться кое-что исправить, вот и все.

Сеньор Лопес моргнул, словно молча с ним соглашаясь.

– Расследование – странная вещь, – продолжал Фалькон. – Мы отправляемся в путь, чтобы выяснить, что произошло, и часто обнаруживаем, что гораздо больше всего происходит по дороге. Расследования живут своей жизнью. Нам кажется, что мы их ведем, но иногда они ведут нас. Когда я услышал, что сделал Себастьян Ортега, это не имело отношения к моему расследованию, но я был удивлен. Удивлен, потому что в таких случаях жертве очень редко дают уйти и привести полицию туда, где злодей ждет ареста. Сеньор Лопес, вы понимаете меня?

Он снова моргнул. Фалькон рассказал ему про управление, как распространяется информация, как он узнал, что на самом деле произошло с делом Маноло. Что необходимость более четких показаний в помощь обвинению – обычное дело. Никто не ожидал, что Себастьян не будет защищаться. В результате вынесен более суровый приговор, чем заслуживало преступление на самом деле.

– Я не представляю, что творится у вас в голове, сеньор Лопес. Я только знаю, что не по вашей вине и, возможно, из-за психических проблем Себастьяна Ортеги правосудие было слишком сурово. Я пришел сказать вам, что, если захотите, вы можете помочь Себастьяну. Вам нужно только позвонить мне. Если я не дождусь звонка, вы меня больше никогда не увидите.

Фалькон оставил визитную карточку на прикроватном столике. Сеньор Лопес лежал на кровати, уставившись на лениво работающий вентилятор. Выходя, Фалькон попрощался с сеньорой Лопес, она проводила его до двери.

– Пабло Ортега сказал, что уехал отсюда потому, что никто с ним больше не разговаривал, его даже не обслуживали в барах и магазинах, – сказал Фалькон, стоя на пороге. – С чего бы это, сеньора Лопес?

Она казалась смущенной и взволнованной, руки беспорядочно двигались, разглаживая одежду. Она скользнула за дверь и закрыла ее, не ответив на вопрос.

В слепящем сиянии улицы Фалькон ответил на звонок судебного следователя Кальдерона, тот хотел увидеться по делу Веги. Прежде чем сесть в машину, Фалькон зашел в бар на Аламеда и заказал черный кофе. Он показал бармену удостоверение и задал тот же вопрос, что и сеньоре Лопес. Бармен был немолод и выглядел так, словно кое-что повидал будучи владельцем бара в убогой части улицы Аламеда.

– Мы все знали Себастьяна, – сказал бармен. – И он нам нравился. Он был хорошим мальчиком, пока… не оступился. Когда он сделал то, что сделал, стали поговаривать, что все насильники сами когда-то подвергались насилию. Выводы были сделаны, и тот факт, что Пабло Ортегу все недолюбливали, только усугубил и без того плохое к нему отношение. Пабло был надменным ублюдком и считал, что весь мир от него без ума.

Пот быстро остывал на теле Фалькона под действием включенного на полную мощность кондиционера. Он сидел в кабинете Кальдерона, ожидая, пока тот вернется с другой встречи. Когда Кальдерон сел в свое кресло, стало ясно: все, что беспокоило его в последние дни, исчезло. Он был прежним, уверенным в себе человеком.

Фалькон сказал, что покончил с делом Веги, что выяснил все возможное, кроме личности убийцы. Он дал Кальдерону полный отчет о том, что узнал от Марка Флауэрса и Вирхилио Гусмана.

– Ты проверил запись Марти Крагмэна в американском консульстве в ночь смерти Веги?

– Комиссар Лобо хочет обсудить с консулом все сразу, – ответил Фалькон. – Не думаю, что узнаю, существует ли вообще запись или нет.

– Значит, ты считаешь, что Марти Крагмэн убил Рафаэля Вегу?

– Да, – сказал Фалькон. – И хотя его жена в понедельник вечером все отрицала, я думаю, что она подтолкнула его к убийству Резы Сангари.

– По-твоему, если бы он не убил Резу Сангари, то не смог бы убить и Рафаэля Вегу?

– Не думаю, что он к этому пристрастился, но, несомненно, Марти восхищала сила, которую он ощутил в первый раз, – сказал Фалькон. – И когда он узнал, кем на самом деле был Вега, сам вычислил или Марк Флауэрс подсказал, то почувствовал, что может сделать это снова. Думаю, Резу Сангари он убил в запале, а Вегу обдуманно.

– А сеньору Вегу?

– Сложная ситуация. Крагмэн знал, что Марио остался у сеньоры Хименес, а Лусия Вега спит крепко. Они с Рафаэлем иногда подолгу разговаривали в доме Веги и ни разу ее не потревожили. Только Марти не знал, что она принимала две таблетки снотворного за ночь – вторую примерно в три утра. Так что когда Рафаэль бился в агонии, она, возможно, спустилась вниз, увидела этот ужас и бросилась наверх, в спальню, преследуемая Крагмэном. Вот почему у нее выбита челюсть. Она кричала, и Крагмэн ее ударил. Затем ему пришлось ее тоже убить, и поэтому-то он так нервничал с самого начала.

– А все эти угрозы русских?

– Возможно, они просто пытались отпугнуть нас от пристального внимания к ним и их делам с отмыванием денег.

– И только? – спросил Кальдерон. – Как-то неуклюже, тебе не кажется?

– Они неуклюжие люди, – сказал Фалькон.

– Хавьер, ты угнетен?

«А ты нет», – подумал Фалькон, но ответил:

– Я не смог раскрыть дело Веги. Не смог не дать Крагмэнам умереть прямо у меня на глазах и… Так, мой психолог говорит, что нельзя говорить «не смог» о себе, прекращаю.

– Я слышал шум, – сказал Кальдерон.

– Сейчас обед.

– Да нет, шум из управления: полетят головы, одни потеряют работу, других лишат пенсии.

– Из-за того, что Монтес упал из окна своего кабинета?

– Это только начало, – сказал Кальдерон, который снова наслаждался интригой момента. – А Мартинес и Альтосано?

Фалькон пожал плечами. Кальдерон не мог сам узнать, из-за чего на самом деле угрожали русские.

– Хавьер, а ты ведь что-то знаешь, да?

– Ты тоже, – ответил он, вдруг раздраженный фамильярностью.

– Я слышал, что старший судья и старший прокурор целый час совещались утром за закрытыми дверями, а их не часто застанешь в одной комнате одного здания.

– Слышанный тобой шум издают силы, которые нас контролируют, все плотнее сжимая ряды, – сказал Фалькон.

– Объясни.

– Не сегодня. Сегодня я глух, слеп и глуп, Эстебан, – сказал он и встал со стула. – Я все еще хотел бы получить ордер на обыск банковского сейфа Веги. Может быть, хотя бы любопытство удовлетворим.

– Днем я тебе его выпишу, – сказал Кальдерон, глядя на часы и направляясь за ним к двери. – Я пойду с тобой. Нам с Инес надо кое-что купить.

Они спустились вниз, прошли через медвежью яму правосудия, где люди кланялись и расшаркивались перед молодым судебным следователем. Кальдерон вернулся в свою стихию. Ужасы остались далеко позади. Миновали охрану. Инес ждала на улице. Фалькон чмокнул ее в знак приветствия. Она обняла Кальдерона, он прижал ее к груди, поцеловал. На прощание Инес беспечно помахала Фалькону, развернулась на каблуках и, легко взмахнув рукой, широко и счастливо улыбнулась через плечо. Ее волосы рассыпались по спине, как у девушек из рекламы шампуня.

Фалькон смотрел им вслед и пытался представить, что изменилось в их отношениях с той роковой ночи понедельника. И понял: ничего. Они прильнули друг к другу, ужасаясь возможному одиночеству, желая все забыть, протягивая руки к той, прежней жизни. Но тот ли это человек, которого Исабель Кано назвала «охотником за «инакостью»? Та ли это женщина, чьего доброго слова, как еще недавно казалось, так жаждал Фалькон?

Позвонила Консуэло и предложила пообедать. Она была такой же, как прошлой ночью: отстраненной и озабоченной. Они договорились, что встретятся у него дома на улице Байлен и он приготовит еду. Фалькон купил продукты в «Эль Корте Инглес» по дороге домой. На кухне он постарался отвлечься от всех забот. Порезал лук, обжарил в оливковом масле на медленном огне до золотистого цвета. Сварил картошку, залил лук вином, выпарил до густоты. Почистил и посолил тунца, сделал салат. Выложил на тарелку креветки с лимоном и майонезом. Затем сел в тени патио, потягивая прохладную манзанилью и ожидая Консуэло.

Она появилась в два. Фалькон открыл дверь и сразу понял: что-то не так. Консуэло держалась напряженно, ушла в себя. Ее губы не ответили на поцелуй. Он испугался, как любовник, которому вот-вот скажут нечто очень любезное. Фалькон повел ее на кухню, так, словно они приговорены и эта трапеза была последней.

Они ели креветок, пили манзанилью, он рассказал, что дело Веги официально закрыто. Встал, чтобы пожарить стейки из тунца. Разогрел душистый сироп и полил им рыбу. Снова сел, поставил сковороду между ними.

– Ты уже устала от меня, – сказал он, выкладывая стейк в ее тарелку.

– Как раз наоборот.

– Или дело в моей работе? – спросил он. – Я знаю, ты пришла мне что-то сказать. Мне прежде уже такое говорили.

– Ты прав, но это не потому, что я устала от тебя, – сказала она.

– Из-за того, что случилось в воскресенье? Я могу понять. Я знаю, что значат для тебя дети. Я был…

– Я научилась понимать, чего хочу, Хавьер, – сказала она, качая головой. – На это ушла вся жизнь, но я все же выучила важный урок.

– Не многим это удается, – сказал Фалькон, положив себе на тарелку стейк, хотя есть ему расхотелось.

– Я была романтичной. Ты разговариваешь с женщиной, которая однажды влюбилась в герцога, ты помнишь? Даже приехав сюда, я все еще тешила себя романтическими иллюзиями. Когда появились дети, я поняла, что больше не нужно себя обманывать. Они давали мне всю необходимую любовь, настоящую, безоговорочную, и я возвращала ее вдвойне. Завела интрижку для удовлетворения физических потребностей. Ты был знаком с этим идиотом Басилио Люсеной и понял, что у нас за отношения. Это была не любовь. Это было нечто гораздо менее сложное и управляемое.

– Можешь не деликатничать, – остановил ее Фалькон. – Ты можешь просто сказать: «Я больше этого не хочу».

– Я впервые в жизни искренна с мужчиной, – сказала она, глядя ему прямо в глаза.

– Я думал, между нами произошло нечто серьезное. И – как бы это сказать? – правильное. – Фалькону было трудно говорить, волнение сдавило ему горло. – Прежде мне не доводилось испытывать такой уверенности, что все в жизни идет правильно.

– То, что случилось, действительно серьезно. Но не это мне сейчас нужно.

– Ты хочешь посвятить себя детям?

– Да, но не это главное. Дело во мне самой. То хорошее, что произошло, может ведь измениться.

Начнутся сложности… А главное – мои недостатки; я не хочу каждый день бороться со своими слабостями.

– ?

– У меня есть слабости. Никто их не видит, но они есть, – сказала она. – Ты все обо мне знаешь, каждую ужасную подробность, потому что наши отношения начались с допросов, когда расследовалось убийство. Но одно тебе не известно: я безнадежно влюблена и не в силах этого вынести.

– Откуда ты знаешь, если раньше испытывала только иллюзию любви?

– Потому что теперь она пришла. Консуэло встала, тунец лежал нетронутым, на тарелке застывал соус. Она обогнула стол и подошла к нему. Он пытался что-то сказать. Хотел отговорить ее. Консуэло приложила пальцы к его губам. Взяла в руки его лицо, погладила по голове и поцеловала. Он почувствовал влагу ее слез. Она отстранилась, сжала его плечо и вышла.

Хлопнула дверь. Он уставился в тарелку. Ни крошки не протиснулось бы через ком, стоявший в горле. Фалькон соскреб тунца в ведро, посмотрел на коричневое пятно на тарелке и швырнул ее о стену.