Текст книги "Немые и проклятые"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

22

Понедельник, 29 июля 2002 года

В управлении Рамирес сидел в общем кабинете и курил. Он сказал, что Кристина Феррера везет Сальвадора Ортегу, которого нашли в наркопритоне в Сан-Пабло, а в кабинете Фалькона терпеливо ждет Вирхилио Гусман, редактор криминальной хроники «Севильского вестника». Это было странно: Вирхилио Гусман больше не писал статей.

Гусман был на несколько лет младше Фалькона, но в жизни и в работе хлебнул погуще, чем старший инспектор. До переезда в Севилью он работал в Бильбао и Мадриде, освещая деятельность баскской террористической организации ЕТА. Честолюбие и упорство стоили ему семьи. Постоянное напряжение обеспечило высокое давление и аритмию, а разлука с шестилетним сыном, как считал сам Гусман, вызвала рак толстой кишки, от которого он успешно излечился, лишившись кишечника. Ему пришлось оставить страшную работу, чтобы жить в страхе перед собственным организмом.

Жена бросила Гусмана до того, как нашли рак, он был слишком жестким человеком. Теперь он изменился, стал мягче. Не слишком, только душой и телом, журналистская хватка ничуть не ослабела. Он обладал жизненно важным для журналиста инструментом: безошибочным чутьем на неладное. И он знал, что первое самоубийство старшего офицера управления означает, что где-то что-то прогнило. Гусман был вежлив. Он спросил, можно ли использовать диктофон, включил его и сел, держа блокнот наготове.

Фалькон молчал. Он внимательно рассматривал Гусмана: это человек, которому безусловно можно доверять, и не только из-за репутации. А еще он подумал, усмехнувшись собственной наивности, что на обоснование дела по убийству Веги осталось сорок восемь часов. Гусман с его богатым опытом мог бы поделиться имеющейся у него информацией, которая, возможно, помогла бы сформулировать новые версии и направления работы. Все это, конечно, в обмен на информацию по делу Монтеса, но с другой стороны, обличение и пресечение коррупции – их общее дело.

– Итак, инспектор, насколько я понимаю, вы ведете расследование смерти вашего коллеги, старшего инспектора Альберто Монтеса?

Фалькон все еще размышлял. Гусман, мигая, рассматривал потолок.

– Простите, инспектор, – сказал он наконец, переводя взгляд на Фалькона, – но это самый легкий вопрос, что я смог придумать.

Фалькон потянулся и выключил диктофон:

– Вы ведь понимаете: пока этот прибор работает, я могу изложить вам только факты по делу.

– Это для начала, – доверительно склонился над столом Гусман. – А затем моя задача – извлечь остальное. У меня такая работа.

– Факты вы уже знаете, – сказал Фалькон. – Интересное происшествие: полицейский разбился насмерть. Почему – вот это уже история жизни.

– А с чего вы взяли, что мне нужна история его жизни, а не, скажем, история «о коррупции, проникшей в сердце местной власти»?

– Возможно, в конце концов именно это вы и услышите, но начать придется с жизни человека. Вы должны понять, что за размышления заставили совершить такой жуткий поступок уважаемого офицера, никогда не проявлявшего склонности к самоубийству.

– Странно, – удивился Гусман. – Обычно журналисты, по крайней мере журналисты с моей репутацией, работают с фактами. Мы сообщаем факты, отталкиваемся от фактов, создаем серьезный факт из собранных маленьких фактов.

– Тогда включайте диктофон, я изложу достовернейшие факты о смерти офицера, которым восхищались коллеги и начальство.

Гусман положил блокнот и ручку на стол и откинулся на спинку стула, оценивающе глядя на Фалькона. Он чувствовал, что если найдет верные слова, он не только хорошо выполнит свою работу, но и, возможно, приобретет друга. В Севилье, чужом городе, даже окруженный восхищением и, как он считал, уважением коллег-журналистов, он чувствовал себя одиноким. Друг бы ему не помешал.

– Я всегда работал один, – сказал он вслух, отвечая своим мыслям. – Приходилось, потому что работа с другими, непредсказуемость их реакции в угрожающих ситуациях слишком опасна. Я всегда предпочитал отвечать только за свои мысли и действия, а не за смерть напарника. Я слишком много времени провел среди жестоких людей, чтобы быть беспечным.

– Когда умирает человек – это всегда трагедия. Оставшиеся в живых чувствуют себя оскорбленными или преданными, другие тоскуют, переживая потерю.

– Если помните, инспектор, я работал над статьей о том, как правительство направило Эскадроны смерти гражданской гвардии уничтожить террористические ячейки ЕТА. Я понимаю трагедию измены ценностям как в крупных, так и в малых масштабах. Последствия ощущались повсюду.

– Предположения – из числа занятий, которым предаются полицейские, чтобы нащупать направление для расследования, но в суде они не принимаются во внимание, – сказал Фалькон.

– Я говорил о своей вере в факты, – возразил Гусман. – Но вам, похоже, больше нравятся размышления.

– Информация – это палка о двух концах, – заметил Фалькон, впервые улыбнувшись.

– Согласен, – кивнул журналист.

– Если обнаружите свежие факты, расскажите мне прежде, чем это появится в вашей газете.

– Я расскажу. Но услуга за услугу.

– Ну что ж, у меня факты такие: я не был знаком с Монтесом, пока не пришел к нему на прошлой неделе. Я тогда расследовал и расследую сейчас смерть Рафаэля Веги.

– Подозрительное самоубийство в Санта-Кларе, – сказал Гусман, взяв блокнот и нацелив ручку на Фалькона. – Сосед Пабло Ортеги. Кризис в оазисе – кстати, это не заголовок.

– В записной книжке Веги я нашел два имени, которые меня заинтересовали, одно из них – Эдуардо Карвахаль, – попытался продолжить Фалькон.

– Лидер педофильского кружка, погибший в автокатастрофе. Я помню все, что воняет. Ваше расследование вскроет и эту выгребную яму?

Фалькон поднял руку, он уже боялся, что заключил сделку с дьяволом:

– Имя я знал по предыдущему расследованию и пошел к Монтесу спросить про Карвахаля. Он был следователем в деле о педофильском кружке.

– Да. Я понял. Очень интересно, – вновь перебил Гусман, ужасая Фалькона ненасытностью ума.

Фалькон, стараясь не торопиться, подробно пересказал разговор с Монтесом о том, как Карвахаль закупал детей у русской мафии, о торговле людьми и влиянии ее на сферу сексуальных услуг. Рассказал о двух стройках, принадлежащих Иванову и Зеленову и управляемых фирмой «Вега Конструксьонс». Как он говорил об этих русских с Монтесом, а тот был слишком пьян, чтобы вспомнить, слышал ли он когда-нибудь их имена.

– Я должен был еще раз поговорить с ним сегодня утром, – сказал Фалькон, – но не успел.

– Как по-вашему, он был куплен? – спросил Гусман.

– У меня нет доказательств, разве что момент, который он выбрал для самоубийства, и его предсмертная записка, по-моему, в ней скверный подтекст, – ответил Фалькон, протягивая ему письмо. – Только вам.

Гусман читал письмо, качая головой из стороны в сторону, словно его фактолюбивые мозги не желали соглашаться с творческой трактовкой текста Фальконом. Он вернул письмо.

– А второе имя, которое привлекло ваше внимание в записной книжке Веги? – спросил Гусман.

– Покойный Рамон Сальгадо, – сказал Фалькон. – Это может совершенно ничего не значить: Сальгадо поставлял картины для конторы Веги. Но в прошлом году, когда Сальгадо убили, мы нашли в его компьютере жуткую детскую порнографию.

– Да, тут еще много непонятного, – в очередной раз встрял Гусман. – Вы как-то объясняете…

Фалькон снова прервал его жестом руки и поведал о тайной жизни Рафаэля Веги.

– Мы надеемся, что он есть в базе данных ФБР и они помогут нам установить его личность, – сказал Фалькон.

– То есть вы думаете, что прошлое в конце концов его настигло? – уточнил Гусман. – Это отдельная версия, ничего общего не имеющая с педофильским кружком Карвахаля?

– Ситуация усложнялась с каждым новым открытием из тайной жизни Веги, – ответил Фалькон. – Первая версия появилась, когда мне в глаза бросились имена в записной книжке. После разговора с Монтесом, когда обнаружилась связь между Вегой и русскими, я начал думать, что, возможно, Вега заменил Карвахаля в качестве поставщика детей. Но у меня нет доказательств того, что Вега интересовался педофилией. Только его знакомство с педофилами и на редкость выгодные для русских земельные сделки.

– Из-за чего вы не верите в самоубийство Веги? – спросил Гусман.

– Способ, чистота на месте происшествия и то, что хотя записка была, она не похожа на предсмертную. Во-первых, она на английском. Во-вторых, там только обрывок фразы. А позже мы установили, что он скопировал оттиск собственноручно написанного текста, как будто пытался узнать, что же он написал.

– Что в ней?

– «… растворены в воздухе, которым вы дышите с одиннадцатого сентября и до скончания…»

– С одиннадцатого сентября?

– Да, он часто обсуждал с соседом эти события.

– В рассказе о его тайной жизни вы упомянули, что некоторые факты заставили вас думать, что он, возможно, из Центральной или Латинской Америки. И вот что я вам скажу: почти все забыли после прошлогодних событий в Нью-Йорке, что есть два одиннадцатых сентября. По-вашему, инспектор, откуда я родом?

– У вас мадридский акцент.

– Я почти всю жизнь прожил в Мадриде, – подтвердил он, – так что все забыли, что на самом деле я чилиец. Первая дата, которую сейчас никто уже не помнит, – одиннадцатое сентября семьдесят третьего года. День, когда бомбили дворец Ла-Монеда, убили Сальвадора Альенде, а власть захватил генерал Аугусто Пиночет.

Фалькон, крепко сжав ручки кресла, неотрывно смотрел в глаза Гусмана, понимая, догадываясь, что он прав.

– Мне было пятнадцать, – продолжал Гусман, на секунду он стал похож на утопающего, у которого перед глазами проносилась вся жизнь, – и это был последний день, когда я видел своих родителей. Потом я слышал, что в последний раз их видели на стадионе, если вы понимаете, что это значит.

Фалькон кивнул. Он слышал об ужасах на стадионе Сантьяго.

– Неделю спустя меня забрали из Сантьяго и отвезли к тете в Мадрид. Много позже я узнал, что произошло на стадионе, – сказал Гусман. – Так что когда я слышу про одиннадцатое сентября, то никогда не думаю о башнях-близнецах в Нью-Йорке. Я думаю о том дне, когда кучка террористов, оплаченных США, при поддержке ЦРУ убила в моей стране демократию.

– Погодите секунду, – прервал его Фалькон. Он вышел в соседнюю комнату. Рамирес сгорбился над клавиатурой.

– Элвира договорился с ФБР?

– Да. Я как раз вставлял в письмо фотографию Веги, – ответил Рамирес.

– Можешь добавить, что, по нашему мнению, он был гражданином Чили.

Фалькон вернулся в кабинет, извинился перед Гусманом, который стоял около окна, заложив руки за спину.

– Я старею, инспектор, – произнес он, не оборачиваясь. – Забываю, что произошло вчера. Я смотрю фильмы, сюжет которых не могу пересказать. Читаю книги писателей, имена которых тут же вылетают из головы. А те дни в Сантьяго до моего отъезда навсегда отпечатались в памяти. Не знаю почему. Может, оттого, что моя карьера заканчивается, да и жизнь катится к концу. Знаете, именно из-за одиннадцатого сентября я стал тем журналистом, какого вы знали.

– Вы все такой же, – сказал Фалькон. – Хотя я удивился, увидев вас. Не знал, что вы еще пишете статьи. Думал, работаете редактором.

– Когда сообщили про Монтеса, я мог прислать сюда кого-нибудь, – признался Гусман. – Но потом услышал, что проводить расследование будете вы, и вдруг решил, что пора познакомиться с Хавьером Фальконом.

– Вы помогли мне в расследовании, так что я очень рад вашему решению.

– Странная какая-то эта фраза в записке Веги. Почти как стихи. В ней есть чувство. Похоже на угрозу с того света, – будто думая вслух, сказал Гусман. – А почему вы так уверены, что я прав насчет даты?

– Помимо связи с Южной Америкой, – сказал Фалькон, – это подтверждается разговорами, которые Вега вел со своим американским соседом Марти Крагмэном, кое о чем он обмолвился Пабло Ортеге. С их точки зрения, Рафаэль Вега – человек очень правых взглядов, антикоммунист, сторонник капиталистического образа жизни, более того – американского, что касается предпринимательского духа нации. Однако Вега относился неодобрительно к политике американского правительства в отношении других стран, осуждал их дружелюбие, только пока ты полезен… что-то в этом роде. А еще я нашел в его кабинете папки с материалами по международным судам и работе Бальтасара Гарсона. Человек он был скрытный, но мне все же удалось выяснить, что у него было непростое прошлое, любопытные связи. Короче говоря, он, на мой взгляд, был человеком крайне политизированным и разочаровавшимся в том, во что много лет верил. И вот он умер, сжимая в руке записку с принципиально важной для него датой.

– И что, вы считаете, хотел Вега сказать этой запиской?

– Это конечно же не самоубийство, и Вега хотел, чтобы его смерть расследовали как убийство, а его тайны раскрыли и сообщили миру.

– И где теперь ваша теория про Карвахаля, русских и Монтеса?

– Это вы о чем?

– Вы, кажется, думали, что Монтеса спровоцировало ненамеренное давление с вашей стороны, упоминание Карвахаля и русских, Зеленова с Ивановым. Этого было достаточно, чтобы подтолкнуть его к краю. Или он связал эти имена с расследованием дела Веги и как раз это убедило его, что вы о чем-то догадались?

– Подождем ответа из ФБР. Если у Веги было уголовное прошлое, это может означать, что он имеет отношение к самоубийству Монтеса.

– Если он чилиец, то, скорее всего, недовольный сторонник Пиночета, – сказал Гусман. – Таких было немало среди членов Партии свободы – экстремистской правой организации, которая стремилась дестабилизировать правление Альенде с того момента, как он победил на выборах. Многие ее члены творили гнусные дела, до и во время переворота: похищения и политические убийства за границей в рамках операции «Кондор», убийства и пытки на родине, взрыв автомобиля в Вашингтоне, – и они считали, что их обделили вниманием и они заслуживают большего. Они остановили разгул коммунизма на задворках Америки и считали, что их нужно за это достойно наградить. Но вы сказали, Вега собирал материалы о системе правосудия и Гарсоне. Похоже, он собирался исповедаться.

– Скорее, выступить свидетелем по громкому делу, – возразил Фалькон. – Похоже, в конце прошлого года с ним что-то случилось. Что-то личное, что изменило жизнь и его самого. Он страдал от приступов паники…

– Может быть, у него была мания преследования? Люди часто считают себя более значительными, чем они есть на самом деле, – сказал Гусман. – Генерал Мануэль Контрерас, бывший глава тайной полиции, сейчас в тюрьме, Пиночет его красиво сдал. Что-нибудь произошло? Нет. Администрация Клинтона в девяносто девятом опубликовала документы по перевороту в Чили – нет. Еще больше материалов обнародовано непосредственно ЦРУ в двухтысячном. И что? Мы увидели правосудие в действии? Преступники наказаны? Нет. Ничего не произошло. Так уж устроен мир.

– Но что могло произойти? Кто должен ответить?

– Есть несколько человек из ЦРУ, которые должны до сих пор просыпаться в холодном поту, и есть мой старый друг, князь Тьмы – сам доктор К..[30]30
  Доктор К. – Генри Киссинджер.


[Закрыть] Он был государственным секретарем и советником Никсона по вопросам национальной безопасности. В Чили ничего не происходило без его ведома. Если кто и должен отвечать, так это он.

– Ну, если бы вам удалось его обвинить, вы вошли бы в историю, – сказал Фалькон. – А если Вега собирался это сделать, должно быть, нашлось много желающих его убить?

– По моему опыту, если в ЦРУ решили, что он опасен для их имиджа в глазах общественности, они бы сделали все, чтобы его смерть была похожа на самоубийство, – поделился Гусман. – Его американские соседи, они что из себя представляют?

– Он архитектор, работает на Вегу, она фотограф. Именно ее фотографии помогли нам узнать о душевном кризисе Веги. Такая у нее специализация – запечатлевать моменты наивысшего проявления отрицательных чувств.

– Да, неплохое прикрытие, если нужна о ком-то информация.

– У них подлинные биографии, проверено, – подтвердил Фалькон. – Они даже были подозреваемыми в США, в деле о расследовании убийства любовника жены. Обвинений не предъявлено.

– Даже безупречное прикрытие – настоящая биография – часто дурно пахнет, – сказал Гусман. – У всех нас есть что-то уродливое в укромных уголках.

Фалькон поднялся и принялся ходить по комнате. За час все так усложнилось. А у него не было времени, ему постоянно не хватало времени.

– Если это какая-то разведывательная операция, – предположил он, – и Крагмэнов вынудили работать, значит, должен существовать сговор между ЦРУ и ФБР. А мы запросили в ФБР информацию по Рафаэлю Веге.

– А ничего другого вам не остается, – сказал Гусман. – И потом, совершенных организаций не существует. Полагаю, о запросе узнают немногие. ФБР занято борьбой с терроризмом. А Рафаэль Вега – так, инцидент местного масштаба. Возможно, это вообще неофициальное дело.

Фалькон подошел к телефону и начал набирать номер.

– Поговорю еще раз с Марти Крагмэном, – сообщил он Гусману. – Попробую подобраться к нему с другой стороны.

– Но вы пока ни в чем не уверены.

– Понимаю, но времени нет. Начинать нужно сейчас.

Крагмэна не оказалось ни дома, ни в офисе, а мобильный был выключен. Фалькон швырнул трубку.

– У Крагмэна есть слабость, – сказал Фалькон. – Его жена – красивая женщина гораздо моложе него.

– А он ревнив?

– Это его слабое место, – ответил Фалькон. – Способ к нему подобраться.

– Все это не будет стоит и гроша, если вы не получите подтверждение личности Веги из ФБР, – предупредил Гусман. – Так что до тех пор ничего не предпринимайте. А пока, если думаете, что это может помочь, я выложу текст его записки на файл Сообщества чилийских эмигрантов здесь и в Англии, посмотрим, что они на это скажут. А если вы получите положительный ответ, если он был чилийцем, военным или из тайной полиции, у меня есть люди, которые помогут восстановить его биографию. Я также напишу статью о Монтесе, о первом самоубийстве старшего офицера управления. Это будет нечто вроде некролога с указанием его крупных дел и особым упором на скандал с Карвахалем. Я подчеркну, что вы тщательно изучаете карьеру Монтеса.

– И что нам это даст?

– Увидите. Это расшевелит людей. Все встревожатся, особенно те, кто закрыл глаза на «аварию» Карвахаля, – уверил Гусман. – Если комиссар Лобо не вызовет вас на ковер сразу же в то утро, когда «Севильский вестник» попадет на улицы, я угощу вас обедом.

– Но я прошу – только факты, – сказал Фалькон, заметно волнуясь.

– В этом вся тонкость. Все, что я напишу о Монтесе, уже давно известно общественности. Никаких догадок. Именно способ подачи материала напугает людей до смерти.

23

Понедельник, 29 июля 2002 года

Было больше трех часов дня. Фалькон хотел есть. Рамирес ушел обедать, сказав, что Кристина Феррера и Сальвадор Ортега ждут в четвертой комнате для допросов, а Элвира позвонил сообщить, что договорился с директором тюрьмы насчет Алисии Агуадо: она может провести полное психологическое освидетельствование Себастьяна Ортеги.

– Судебному следователю Кальдерону я тоже звонил, – сказал он. – Думал, стоит напомнить ему про ордер на обыск сейфа. Но он уехал, найти его невозможно, когда вернется, неизвестно, и с ордером он ни хрена не сделал. Buenprovecho.[31]31
  Приятного аппетита (исп.).


[Закрыть]

Спускаясь в кабинет для допросов, Фалькон позвонил директору тюрьмы, чтобы договориться о времени. Секретарь директора сказала, что можно начать сегодня и лучшее время – между шестью и девятью вечера. Он позвонил Алисии Агуадо, глядя через стеклянную панель двери на лицо Сальвадора Ортеги, договорились на половину седьмого, и Фалькон перезвонил в тюрьму подтвердить встречу в семь часов. День обещал быть долгим. Вышла Кристина Феррера и сказала, что пока агент отдела по борьбе с наркотиками разыскивал Сальвадора Ортегу, она опросила людей вокруг дома, где была квартира Нади. Никто ничего не видел. Даже те, кто видел, как ее увозили, теперь не могли ничего вспомнить. Фалькон пошел к кофейному автомату за тремя стаканами кофе.

Сальвадор Ортега курил, разглядывая свои желтые пальцы. Он бросал взгляды на Кристину Ферреру, которая сидела рядом. Волосы Сальвадора были всклокочены, редкая бородка и усы портили его довольно приятную внешность. Футболка вылиняла, можно было различить только намек на цвет и надпись «Один миллион убитых». На нем были длинные шорты, голени покрыты болячками.

Сальвадор непрерывно курил, пока они пили кофе.

– Когда ты в последний раз говорил с отцом? – спросил Фалькон.

– Я не разговариваю с отцом. Он не разговаривает со мной.

– Ты читал последние газеты?

– Новости в моих обстоятельствах не имеют значения.

– Ты был в хороших отношениях с твоим дядей Пабло?

– Да… Он был очень забавным, когда я был маленьким, – сказал Сальвадор. – Это помогало.

– В чем?

Сальвадор глубоко затягивался и выпускал дым в потолок.

– Дядя Пабло был веселым, – сказал он, не отвечая на вопрос. – Я общался с ним только в детстве.

– Ты еще жил дома, когда он привозил Себастьяна, пока сам ездил на гастроли и на съемки? Сколько тебе тогда было лет?

Губы Сальвадора беззвучно задвигались. Казалось, он резал ими воздух на маленькие ломтики. Феррера похлопала его по плечу:

– Сальвадор, не бойся, это не допрос. Я сказала тебе по дороге сюда: последствий не будет. Ты не подозреваемый. Мы просто хотим поговорить и выяснить, нельзя ли помочь твоему двоюродному брату.

– Мне было шестнадцать, – наконец ответил он. – И брату моему никто не поможет.

– Ты знаешь, что случилось с Себастьяном?

Рука Сальвадора с сигаретой дрожала. Он кивнул и шумно выдохнул, будто вместе с воздухом хотел избавиться от воспоминаний.

– Ты употребляешь героин? – переменил тему Фалькон, чтобы на время отвлечь Сальвадора.

– Да.

– Как давно?

– С пятнадцати лет.

– А до этого?

– Я курил гашиш лет примерно с десяти, пока он не перестал на меня действовать. Тогда я перешел на героин.

– Как он действует?

– Уносит меня от себя самого… туда, где мой разум и тело чувствуют себя как дома.

– И где это?

Сальвадор поморгал и метнул взгляд на Фалькона, не готовый к подобным вопросам.

– Там, где свобода, – сказал он. – То есть нигде.

– Ты уже кололся героином, когда Себастьян впервые приехал к вам пожить?

– Да, я помню…

– Что ты помнишь о Себастьяне?

– Он был милым ребенком.

– И все? – спросил Фалькон. – Ты с ним не говорил и не играл? Ведь мать его бросила, отец уехал. Он должен был относиться к тебе как к старшему брату.

– Когда тебе шестнадцать и ты колешься героином, много времени уходит на добычу денег, – сказал Сальвадор. – Я был слишком занят воровством сумочек у туристов и попытками скрыться от полиции.

– Почему ты так рано начал курить гашиш?

– Все его курили. Тогда его можно было купить в баре вместе с кока-колой.

– Все равно, десять лет – это слишком рано.

– Вероятно, я был несчастлив, – неуверенно улыбнулся Сальвадор.

– Из-за домашних неприятностей?

– Мой отец был очень строгим, – сказал Сальвадор. – Он нас бил.

– Что значит «нас»? Тебя и твою сестру?

– Не сестру… Она его не интересовала.

– Не интересовала? – переспросил Фалькон. Сальвадор раздавил сигарету и зажал руки коленями.

– Слушайте, – обиделся он. – Я не люблю… оскорблений.

– Я просто хотел точнее понять, о чем ты говоришь, вот и все, – объяснил Фалькон.

– Она могла делать что угодно – я это имел в виду.

– Тогда кто такие «мы», когда ты говоришь, что он «вас» бил?

– Мои друзья, – ответил Сальвадор, дернув плечом.

– А что говорили родители твоих друзей, когда твой отец бил их детей?

– Он всегда обещал, что не расскажет, как плохо они себя вели, так что родителям не сообщали.

Фалькон посмотрел на Ферреру, та подняла брови и перевела взгляд на Сальвадора. На лбу его выступил пот, хотя кондиционер интенсивно работал.

– Когда была последняя доза? – спросил Фалькон.

– Я в порядке, – ответил он.

– У меня для тебя печальные новости.

– Я уже в печали, – сказал Сальвадор. – Вы не сможете опечалить меня еще больше.

– Твой дядя Пабло умер в субботу утром. Покончил с собой.

Кристина Феррера прикурила и протянула Сальвадору сигарету. Он согнулся и уперся лбом в край стола. Его спина тряслась. Минуту спустя он выпрямился. По лицу текли слезы. Он их вытер. Увидел сигарету, затянулся, проглотив дым.

– Я спрошу тебя еще раз: ты был в хороших отношениях со своим дядей Пабло?

На этот раз Сальвадор кивнул.

– Ты часто с ним виделся?

– Несколько раз в месяц. У нас была сделка. Он дает мне деньги на героин, если я себя контролирую. Он не хотел, чтобы я воровал и снова попал в тюрьму.

– Сколько это продолжалось?

– Последние три года, с тех пор, как я вышел, и перед тем, как меня упекли.

– Тебя ведь посадили за торговлю наркотиками?

– Да, но я не торговал. Я просто попался, имея при себе слишком много героина. Поэтому получил только четыре года.

– Пабло в тебе разочаровался?

– Он единственный раз на меня разозлился, когда я украл что-то из его коллекции, – сказал Сальвадор. – Это был обыкновенный рисунок, какие-то пятна на бумаге. Я продал его за двадцать тысяч песет – цена дозы. Пабло сказал, он стоил три сотни долларов.

– Так говоришь, Пабло разозлился?

– Он был в ярости. Но, знаете, он меня даже не ударил, хотя по меркам моего отца был вправе содрать с меня кожу заживо.

– И после этого вы заключили сделку?

– Как только он остыл и получил назад рисунок.

– Как часто ты в то время видел Себастьяна?

– Довольно часто, когда Себастьян начал учиться в Академии художеств. Потом мы какое-то время не виделись, пока я не узнал, что Пабло купил ему квартирку на улице Иисуса Всесильного. Я ходил туда, чтобы убраться с улицы и уколоться. Когда Пабло узнал, он внес еще один пункт в наше соглашение. Мне пришлось пообещать не встречаться с Себастьяном, пока я не завяжу. Пабло сказал, у Себастьяна и так с психикой не в порядке и он не хотел бы добавлять к проблеме наркотики.

– Ты выполнил обещание?

– Да Себастьян никогда не интересовался наркотиками. У него были свои способы отгораживаться от мира.

– Какие, например?

– Он называл это «бегством к невинности и красоте». У него в квартире была комната, куда не доходили свет и звуки. Я обычно там кололся. Он нарисовал на потолке точки светящейся краской. Ты словно был окутан бархатистой ночью. Он лежал там, слушал свою музыку и записи стихов, которые сам начитывал.

– Когда он обустроил эту комнату?

– Как только Пабло купил квартиру… пять или шесть лет назад.

– Почему Пабло купил ему эту квартиру?

– Вместе им жилось непросто. Они воевали… словесно. Потом переставали разговаривать друг с другом.

– Пабло когда-нибудь бил Себастьяна?

– Ни разу не слышал.

– А твой отец?

Молчание.

– Я имею в виду, когда он жил в вашей семье, – сказал Фалькон.

Казалось, Сальвадор стал задыхаться. Феррера встала сзади и успокаивала его, положив руки на плечи.

– Ты хотел бы помочь Себастьяну? – спросил Фалькон.

Сальвадор кивнул.

– Здесь нечего стыдиться, – сказал Фалькон. – Все, что ты скажешь, будет использовано только в помощь Себастьяну.

– Есть, чего стыдиться, – чуть не выкрикнул он неожиданно зло, ударив себя в грудь.

– Мы здесь не затем, чтобы тебя осуждать. Это не суд моралистов, – сказала Феррера. – Всякое случается с нами в юности, и мы никак не можем…

– С тобой-то что случилось? – повысил голос Сальвадор, отстраняясь от ее рук. – Какого хрена с тобой хоть раз случилось? Ты долбаная полицейская баба. Ничего никогда с тобой не случалось. Ты знать не знаешь, что происходит в этой жизни. Ты из благополучного мира. Я это чую, как запах твоего мыла. Ты покидаешь благополучный мир и только мимоходом касаешься поверхности среды, в которой мы живем. Ловишь людей за их мелкие грешки. Ты понятия не имеешь, каково оно – с той стороны.

Феррера отошла от него. Сначала Фалькон подумал, что она потрясена, обижена, но она просто подчеркивала свое присутствие. Она что-то говорила Сальвадору своим молчанием, и он не мог поднять на нее глаз. Атмосфера в комнате для допросов не накалилась бы так, разденься она догола.

– Из-за моей работы и моего вида ты решил, что со мной никогда ничего не случалось?

– Ну давай, – издевательским голосом начал Сальвадор, подначивая ее, – расскажи, что с тобой стряслось, крошка полицейский!

Феррера молчала некоторое время, взвешивая ответ в уме.

– Я не обязана с тобой делиться, – заговорила она. – И мне не хотелось бы посвящать в это своего начальника. Но тебе я расскажу, потому что ты должен знать, какие постыдные вещи случаются с другими, даже с крошками полицейскими, и что они способны об этом говорить, и люди их не осудят. Сальвадор, ты меня слушаешь?

Их взгляды встретились, и он кивнул.

– Прежде чем прийти в полицию, я была послушницей. Это старший инспектор про меня знает. Еще он знает, что я встретила мужчину и забеременела. Я оставила монастырь и вышла замуж. Но есть еще кое-что, чего он не знает, чего я очень стыжусь, и мне будет дорого стоить рассказать об этом при нем.

Сальвадор не отвечал. Звенящее молчание повисло в комнате. Феррера набрала в грудь воздуха. Фалькон сомневался, что хочет это услышать, но было слишком поздно – она приняла решение.

– Я родом из Кадиса. Это портовый город, населенный грубыми людьми. Жила с матерью. Даже она не знала, что я познакомилась с мужчиной. Я собиралась рассказать монахиням, что произошло в моей жизни, и решила, что сначала пойду к любимому мужчине и поговорю с ним. Я все еще была девственницей, верила в святость брака и считала, что должна прийти к нему нетронутой. Когда в ту ночь я шла к своему возлюбленному, на меня напали двое мужчин и изнасиловали. Все произошло очень быстро. Я не сопротивлялась. Я была унизительно слабой и маленькой в их руках. За десять минут они сделали, что хотели. Я добрела назад, в квартиру матери. Она уже спала. Я приняла душ и легла в постель, дрожащая и раздавленная. Проснулась в надежде, что это был дурной сон, но все тело болело, и стыд переполнял меня. Через неделю, когда зажили синяки, я легла в постель с возлюбленным. На следующий день сообщила монахиням, что ухожу. Я до сих пор не уверена, кто отец моего первенца.

Феррера нащупала стул и рухнула на него, так что он покачнулся. Она выглядела обессиленной.

Сальвадор отвел взгляд от ее глаз и уставился на сигарету в своей руке – рука дрожала.

– Причина, по которой я больше не вижусь с отцом, в том, что я его ненавижу, – тихо начал он. – Я ненавижу его такой лютой ненавистью, что боюсь, что при встрече убью его. Я ненавижу его потому, что он предал меня, разрушил самое святое, что есть у людей – доверие между ребенком и родителем. Он бил меня, чтобы я боялся. Чтобы я даже думать не мог рассказать кому-нибудь, что он со мной делал. Он бил меня, потому что знал, что слухи о побоях разойдутся по соседям и все дети тоже будут его бояться. И когда дети приходили в дом, он был с ними таким добрым, что они позволяли делать все, что он хотел, но не смели болтать. Собственный отец издевался надо мной, пока мне не исполнилось двенадцать. Тогда все прекратилось. Я думал, что смогу с этим справиться. Я думал, что смогу забыть свое детство, очиститься от него и начать другую жизнь. Наверное, это было возможно. Но потом дядя Пабло привел в дом Себастьяна. И это мой позор. Поэтому я такой. Потому что не сказал ни слова, когда отец делал с Себастьяном то же самое. Я должен был защитить его. Я должен был, как вы говорили, стать ему старшим братом. Но я им не был. Я был трусом. И я видел, как его погубили.