Текст книги "Дыхание судьбы"

Автор книги: Ричард Йейтс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Но никто даже не смотрел на него, и скоро ему начало казаться, что его игнорируют не оттого, что он вызывает у них отвращение, а просто не замечают, что он тут, и, возможно, не заметили, что его не было в предыдущий раз. Он украдкой глянул на Логана, готовый выслушать любую насмешку, но Логан был целиком поглощен своей портативной рацией, повторяя в нее монотонным, напряженным голосом слова, которые, как он сейчас сообразил, звучали с того момента, как они оказались в подвале.

– Осел-Бабулька, – бубнил он, – Осел-Бабулька, вызывает Осел-Пес, вызывает Осел-Пес. Как слышите меня? Прием, – сделал паузу, послушал и продолжил: – Осел-Бабулька, Осел-Бабулька…

Из тени у дальней стены донесся тихий стон, и Прентис различил санитара, склонившегося над неподвижной фигурой на полу: должно быть, раненый, тот, что кричал на дороге.

– …Вызывает Осел-Пес, вызывает Осел-Пес. Как слышите меня? Прием. – Логан повернулся к лейтенанту. – Не могу связаться с ними, сэр.

– Черт! Ладно, позови вестового. Где этот, как там его? Парнишка?

Прентис неуклюже вскочил на ноги.

– Дуй в свой взвод, – приказал Эгет. – Выясни, почему они не отвечают. Если рация повреждена или еще что, приведи Брюэра. Все ясно?

– Есть, сэр.

– Знаешь, где они сейчас?

– Так точно, сэр.

Он ответил, что знает, хотя все, что мог вспомнить, – это дом со ступенчатой крышей, но где он находится, не представлял. Он поспешил к двери, и в этот момент пол подвала содрогнулся от мощного взрыва, и еще раз, и еще.

– Это уже артиллерия, – сказал кто-то. – Восемьдесят восемь миллиметров.

– Нет, это и те и другие, – сказал кто-то еще. – И минометы, и восьмидесятивосьмимиллиметровые.

Прентис задержался у двери и оглянулся на Эгета. Идти, несмотря ни на что? В разгар обстрела? Или надо дождаться, когда взрывы прекратятся? Но Эгет уже не смотрел на него, разговаривая с кем-то.

А, пойду все равно. По крайней мере это лучше, чем возвращаться и спрашивать Эгета. У одеяла, закрывающего дверь, стоял, прижавшись спиной к стене и широко раскрыв глаза, седой, похожий на старика человек по фамилии Лучек.

– Господи, малый, – проговорил он. – Ты идешь прямо сейчас?

– Нужно идти, – ответил Прентис.

Он чувствовал себя почти как герой фильма о войне и, приготовясь откинуть одеяло, ждал, когда в обстреле наступит пауза. Он еще раз оглянулся на Эгета, но тот по-прежнему стоял к нему спиной. Он юркнул за одеяло и взбежал вверх по лестнице.

Было тихо, пока он бежал по тропинке к дороге, и, только добежав до нее, окончательно понял, что не знает, куда сворачивать. Направо или налево?

В отчаянии решил свернуть налево. Но как далеко тот дом со ступенчатой крышей и сколько еще бежать, пока поймешь, что взял неверное направление, и повернешь назад? Только он свернул на дорогу, воздушная волна с силой швырнула его на землю, и следом раздался грохот взрыва. Громче, чем взрыв мины: должно быть, артиллерийский снаряд. Воздух снова задрожал, снова раздался взрыв, и по его заду и ногам застучало множество мелких, твердых, но не тяжелых частиц. Вряд ли осколки снаряда, скорее куски разбитой крыши или стены.

Он вскочил и побежал дальше, внимательно вглядываясь в темные фасады домов. Визг – взрыв! Визг – взрыв! Мины – он чувствовал неосознанную гордость оттого, что уже может отличить взрыв мины от взрыва снаряда, – и падают они достаточно далеко, чтобы даже не бросаться на землю. Но потом воздух прорезал вой восьмидесятивосьмимиллиметрового, и почти тут же, застав его врасплох, раздался мощный взрыв: бросившись на землю, прямо на висевшие на груди гранаты, он чувствовал удар взрывной волны и видел вспышку, слышал визг и свист осколков, пролетающих рядом. Он лежал ничком, не зная, переждать или вскочить и побежать, когда, приподняв сползшую на глаза каску, заметил дом со ступенчатой крышей ярдах в десяти-пятнадцати впереди. Он вскочил и побежал.

– Кто это? Прентис? – послышался голос Брюэра из темной группы людей, стоявших сразу за дверью.

– Да. – И Прентис, спотыкаясь, прошел между ними. Только потом он вспомнил, что, наверно, нужно было сказать пароль: «Микки» – и получить отзыв: «Маус».

– Лейтенант… – начал он и закашлялся. – Лейтенант хочет знать, почему вы не отвечаете на вызов по… как это называется, по радио. Он говорит… говорит, если оно неисправно…

Но оно не было неисправно. Радист Брюэра склонился над ним, нервно крутя ручку настройки, и не успел Прентис договорить, как он поймал волну.

– Осел-Пес, – говорил он в микрофон, – Осел-Пес, я Осел-Бабулька, Осел-Бабулька. Слышу тебя хорошо. Прием.

Брюэр взял у него рацию и начал говорить, видимо с Эгетом; Прентис не понимал его, да если бы и понял, его это не интересовало. Он, тяжело дыша, прислонился к стене и наслаждался чувством победы. Он сделал это!

Быстро и без приключений добежал трусцой до подвала; лишь несколько мин разорвалось вдалеке на дороге – наверно, там, где лежал подбитый вездеход. Он совсем не ждал, что кто-нибудь, когда он вернулся в подвал, пожмет ему руку и скажет: «Отличная работа, Прентис», но все же было немного досадно, что никто, похоже, даже не заметил, как он вошел, как дотащился до кресла и уселся.

Вдруг оба, и Эгет, и Логан, повернули к нему суровые лица.

– Как далеко они находятся? – спросил Эгет, и у Прентиса сжалось сердце, словно он был подозреваемый на допросе.

– Около ста ярдов, сэр. Налево.

– Ста ярдов?

– То есть ста футов. Тридцать ярдов, около этого. Может, пятьдесят.

Они снова отвернулись, и только через несколько минут до него дошло, что они не допрашивали: не пытались выяснить, действительно ли он был у Брюэра или прикидывается и преувеличивает расстояние. Они хотели знать, как далеко взвод, для своих целей; и это было таким облегчением, что он почувствовал, что впервые за весь день может позволить себе расслабиться. Даже снять каску и легонько почесать голову, кожу под свалявшимися волосами, зудящую оттого, что так долго был в каске.

Где-то рядом с подвалом раздались странные, похожие на кашель залпы американских минометов: это минометный расчет взвода вооружений открыл ответный огонь. Слушая залпы, он сообразил, что это вообще первые выстрелы роты «А» – до сих пор пулеметы и винтовки молчали. Не это ли подразумевалось под «атакой»? Дуэль между минометами и артиллерией одной и другой стороны, пока сидишь в мягком кресле при свете свечи?

Он принюхался, уловив странно знакомый, напоминающий о мирной жизни запах – лимонно-мятный запах, – и заметил влажную клейкую массу, которая приклеила левую сторону гимнастерки к груди под одной из гранат, пропитав зимнее нижнее белье. Это была зубная паста из экономичного тюбика, раздавленного и лопнувшего, когда он бросился на землю.

Той ночью в подвале было особо не поспать, и Прентис почти не спал. Пришлось стоять на часах за дверью – причем не только за себя, поскольку Оуэнс вернулся с поста, жалуясь на дизентерию и на то, что не может стоять, – но и когда был свободен, он лежал на полу без сна, кашляя и обливаясь по́том, в жару, прислушиваясь к периодическим взрывам снарядов. В одно из затиший его разбудил Логан, чтобы он проводил лейтенанта в расположение взвода для совещания с Брюэром; в другой раз, когда зажигательный снаряд пробил крышу дома, пришлось вместе со всеми выскакивать из подвала и помогать тушить пожар.

Перед самым рассветом он задремал и спал довольно долго, так что успел увидеть нелепый и потом мгновенно забывшийся сон; первое, что поразило его, когда он проснулся, – это аромат жарящейся яичницы. Лейтенант Эгет нашел в подвале печурку и сковороду. А еще три свежих яйца, которые торжественно и жарил для себя, и бутылку вина, которое смаковал, пока яйца дымились и шкварчали на сковородке. Он снял с себя каску, оружие и, приступив к завтраку, походил на гурмана, наслаждающегося трапезой, а вовсе не на командира роты.

– Осел-Гобой, Осел-Гобой, – бормотал в рацию Логан, – Осел-Бабулька, Осел-Бабулька, – потом: – Осел-Открывалка, – и: – Осел-Лопух.

Он поочередно вызывал все взводы и сообщал, что те должны выступать в шесть ноль-ноль, – а, судя по часам Прентиса, до шести оставалось пять минут.

Лейтенант встал, вытер капли желтка с подбородка и швырнул пустую бутылку в угол, где она разбилась. Надел каску на грязные волосы, застегнул портупею и сказал:

– Ну, пошли. Шинели не надевайте. Оставьте их здесь, позже пошлем за ними.

Прентиса не обрадовала эта идея. Он понимал, что смысл ее был в большей свободе движений, но в его случае говорить о свободе движений вряд ли приходилось: он чувствовал, что вообще не может двигаться, в шинели или без нее.

Когда они осторожно шли из подвала к дороге, он радовался каждой возможности остановиться и опереться о стену. Винтовка оттягивала дрожащие руки, патронные ленты на плечах и патронташ на поясе висели невыносимым грузом, неужели он только прошлой ночью мог бежать, и бросаться на землю, и вставать, и снова бежать?

Брезжащий утренний свет обнажил кое-что новое и неожиданное то ли на дороге, то ли на улице: ни одного целого дома, все окна выбиты, стены иссечены осколками, а прямо перед домом, где находился штабной взвод, ужасающе неподвижно лежали три убитых немца. Они явно были мертвы уже несколько дней: руки и лица серые, словно гипсовые, глаза мутно-стеклянные. Немного дальше, через два или три дома, они наткнулись на убитого американца. Он лежал лицом вниз на обочине, наполовину скрытый мокрым снегом, вылетавшим из-под колес машин, но было видно, что у него вьющиеся каштановые волосы, курносый нос и полные губы. Кожа такого же цвета, что и у мертвых немцев, и невозможно было представить, что эта кожа когда-то была живой. Но больше всего Прентиса поразила его форма: как может быть мертвым человек, на котором страшно знакомая шинель и нашивки, страшно знакомая солдатская фляжка на поясе?

В другой стороне городка, в секторе, где, возможно, действовала другая рота, слышался прерывистый треск винтовочных выстрелов и тарахтение пулеметов; и Эгет с остальными штабными двигались с осторожностью, говорившей, что они в любой момент ждали выстрелов. Укрывались за стенами домов и быстро, по одному перебегали открытое пространство. Следом за ними с такой же осторожностью передвигался второй взвод. Когда они поравнялись с подбитым вездеходом, Прентис увидел на нем французские опознавательные знаки, а в шести футах от вездехода, явно выброшенный из кабины взрывом, лежал на спине очень маленький французский солдат со строгим выражением на лице, одетый в американскую полевую куртку.

На перекрестке Эгет остановился, жестом показал своим людям сделать то же самое и прижался к стене. Потом махнул рукой второму взводу, посылая их вперед: очевидно, взвод должен был храбро проверить, опасна ли новая улица, а командиры пока подождут позади. Сержант Брюэр тоже остался сзади, прячась за стеной вместе с Эгетом, а его солдаты повернули за угол. Только когда последний из них, включая крепкую фигуру Сэма Рэнда, скрылся из виду, только тогда он двинулся за ними, а следом радист со взводным санитаром, и это слегка встревожило Прентиса. Разве командиры взводов не должны идти впереди своих взводов? Но в таком случае командиры рот должны вести роты, то же и командиры батальонов, и генералы; нет, что-то он совсем запутался. Он позволил себе опустить винтовку прикладом на землю, дав отдых мышцам правой руки, и с вожделением посмотрел на утоптанный снег: если б можно было расслабить колени, соскользнуть по стене и лечь на него.

За углом неожиданно прогремела очередь немецкого автомата, прямо как в кино: «Тра-та-та-та-та!» Короткая тишина, потом человеческий крик, и следом не такая частая, но более громкая, с оттяжкой, очередь американского ручного пулемета и треск беспорядочных винтовочных выстрелов. Вновь застучал автомат или уже другой, и через несколько мгновений невозможно стало различить отдельные выстрелы: вся улица заполнилась слитным грохотом выстрелов, свистом пуль и визгом рикошетов.

Прентис дрожащими руками подхватил винтовку и устремил взгляд на лейтенанта. Что, черт, он предпримет? Так и будет стоять, прячась за домом? Да, лейтенант не двигался с места, и скоро стрельба прекратилась. Тогда лейтенант обогнул угол и вывел Прентиса и остальных на улицу, затянутую легким дымом от выстрелов и облаками кирпичной ныли. Солдаты, пригнувшись, прятались в дверных проемах или бежали в разных направлениях, раскрасневшиеся от возбуждения; неподалеку впереди санитар стоял на коленях возле солдата, который сидел, привалясь к стене, и улыбался; одна штанина у него была оторвана, открывая красное пятно на бедре. Рядом через улицу медленно шли, сцепив руки на затылке, трое немецких солдат, их вел пулеметчик, нацелив ствол им в спину. Лицо одного пленного, с очень длинными светлыми волосами, свисающими на щеки, было залито кровью.

Было очевидно, что, несмотря на всю пальбу, имела место лишь небольшая стычка, символическое сопротивление немцев перед сдачей в плен; и солдат, получивший ранение в ногу, – как говорилось, «рану на миллион долларов» – был единственной потерей взвода.

– Осел-Гобой, – монотонно бубнил Логан, – вызывает Осел-Пес, Осел-Пес…

Солдаты по двое врывались в дома, выбивая двери прикладами: их целью было обыскать каждый дом квартала на предмет скрывающихся вражеских солдат. Но такова, насколько Прентис мог понять, вообще была логика событий этого утра. Эгет и его штаб теперь шли обратно, к следующему кварталу, очевидно намереваясь проверить, как продвигается наступление другого взвода; и Прентис, который, качаясь, следовал за ними и которого то и дело останавливал очередной приступ кашля, все менее был способен воспринимать происходящее вокруг. Оно, казалось, было лишено последовательности, как в киноленте, которую небрежно разрезали и смонтировали в случайном порядке. Единственное, что требовалось, – это не уснуть на ходу, и вскоре он нашел способ: стал следить за галошами Эгета, как они поднимались и опускались в снегу, иногда медленно, иногда переходили на бег, а то застывали в долгом-долгом ожидании.

Однажды, когда они остановились в небольшом дворе, Прентис позволил себе прислониться головой к стене и сам не заметил, как уснул стоя, очнувшись только при звуке отдаленной пулеметной очереди: он резко открыл глаза и увидел в пяти ярдах от себя немецкого солдата, шедшего прямо на него. Секунда прошла, пока он спрятался за угол и возился с винтовкой, потом наконец понял, что немец безоружен: очередной пленный, пойманный в одном из домов, а за ним шли еще пятеро или больше под конвоем солдата, который, проходя мимо, фыркнул от смеха при виде ошарашенного Прентиса.

Он резко повернулся, ища глазами Эгета. Тот по-прежнему был здесь, но на другой стороне двора и разговаривал со своими людьми. Тут же стояла санитарная машина с распахнутыми задними дверцами – наверно, подъехала, пока он спал, – и санитары, сопровождаемые взглядами Эгета и остальных, несли к ней раненого. Прентис подошел помочь санитарам, которые осторожно ставили носилки в машину. Раненый, укрытый одеялом, лежал очень неподвижно, глаза широко раскрыты, губы белые, лицо обсыпано кирпичной пылью. Из смутного разговора вокруг Прентис понял, что это офицер, батальонный артиллерийский корректировщик, и рана очень серьезная. Но тут на него напал новый приступ кашля, и все поплыло у него перед глазами и исчезло; а когда кашель отпустил, он увидел, что Эгет внимательно смотрит на него.

– Почему бы и тебе не отправиться с ними, парень? – сказал он. – Полезай, если хочешь.

И один из санитаров нерешительно придержал дверцы машины.

– Нет, сэр, все в порядке, я останусь.

Едва он это просипел, как тут же пожалел о своих словах. Если б Квинт был рядом и сказал, что в этом нет ничего зазорного, и отправился вместе с ним, он бы поехал.

– Ну, как знаешь, – сказал Эгет, и дверцы машины захлопнулись. – Отправляйтесь!

Позже – или это было раньше, – следуя за Эгетом, осторожно свернувшим за угол на некое подобие площади, он увидел, как тот ничком бросился на землю и вместе с ним остальные, и, только инстинктивно упав тоже, понял, что они попали под обстрел: шершнями жужжали между ними отлетающие рикошетом пули. Спустя какую-то секунду он уже снова был за углом, в безопасности, вскочив и побежав за другими. Последним прибежал Эгет, который, похоже, единственный понял, что произошло – где-то выше засели снайперы, – и единственный, кто быстро сообразил ответить на их стрельбу. Он пригнулся, вышел из-за угла и успел дважды или трижды выстрелить из своего карабина.

– Проклятая колокольня, – сказал он, а Прентис даже не помнил, что вообще видел колокольню. – Чокнутые ублюдки, пытаются подстрелить нас.

Прентис далеко не сразу сумел разгадать, что задумал лейтенант, – послать нескольких стрелков на другой конец площади, чтобы отвлечь на себя огонь снайперов, а затем вызвать гранатометчика с его базукой, чтобы тот ударил по снайперам с этого угла, – но в тот момент он лишь отметил, что гранатометчика зовут Мегилл, что он грязный, что он неуклюже встал на одно колено на углу и базука так грохнула, что заложило уши. Он снова выбежал следом за другими из-за угла и увидел, что и впрямь там была церковь с напрочь снесенной теперь колокольней, на месте которой торчали осколки голой штукатурки и деревянных балок, и над ними вился дымок.

Должно быть, это на той же площади он наблюдал за двумя санитарами-носильщиками, которые рысцой бежали по каменной мостовой, ступая шаг в шаг с мастерством и грацией танцоров, так что их туловища оставались неподвижными, чтобы не трясти ношу, будто велосипедисты, работающие одними ногами. Раненому на носилках было покойно, как на больничной каталке, и Прентис с завистью подумал, что, наверно, это сказочное и приятное ощущение – вот так плыть горизонтально к ожидающему впереди отдыху среди окружающего тебя покоя и заботы. На середине площади санитары остановились и мягко опустили носилки на землю. Отдохнули несколько секунд, широко расставив ноги и упершись руками в колени, как усталые атлеты. Потом так же одновременно присели, подняли носилки, но почти сразу снова осторожно поставили и, склонившись над раненым, тихо приподняли одеяло, проверить, как он. И тут же резко сорвали одеяло, высоко подняли один конец носилок и вывалили тело в снежную слякоть. Даже не оглянувшись на него, они повернулись и помчались обратно, один из них взвалил трясущиеся носилки на плечо, а другой бежал рядом. Куда только девались вся слаженность движений и заботливость: они бежали тяжело и неуклюже, как измученные трудяги.

К полудню распогодилось и стало почти тепло. Снег быстро таял, с крыш капало, и потное лицо Эгета было в грязных разводах. На улицах стали появляться небольшие группки местных жителей, выглядевших нелепо в такой обстановке. Они робко выходили на тротуары, заговаривали с солдатами, видимо пытаясь объяснить, что немцы все покинули городок, солдаты же криками и жестами загоняли их обратно в подвалы.

Где-то днем, пока Эгетовы галоши шаркали по какой-то другой улице, короткий минометный обстрел заставил всех броситься в подвал ближайшего дома. Прентис, почти теряя сознание от толкотни, услышал чей-то вопль и сперва подумал, что человека ранило, но оказалось, это был вопль восторга: дальняя стена подвала была до потолка тесно заставлена бутылками с вином. Неприятно было смотреть, как лейтенант Эгет и его люди долго, уже и обстрел прекратился, сидят на полу и жадно пьют с вороватой радостью школьников, прогуливающих школу. Кто-то протянул Прентису бутылку, и он поспешно приложился к ней, будто это было единственное лекарство в мире, которое могло его спасти. После первого глотка его всего передернуло, но тут же чудесное, возвращающее силы тепло разлилось в груди и спине, и он понял: если Эгет быстро не прогонит его из подвала, он будет пить и пить, пока не свалится, бесчувственный, на пол. Но едва ему захотелось, чтобы случилось именно так, – едва в нем загорелась надежда, что все это может означать успешное завершение «атаки» и они до вечера будут праздновать, – как Эгет встал и повел их снова наверх, на солнце, а Логан опять забормотал в рацию свою ослиную тарабарщину.

Наверное, это было вскоре, поскольку еще не прошло благотворное действие вина, – когда Прентиса первый раз за весь день использовали как вестового; и он благодарил Бога, что среди провалов его памяти сохранился, словно случайно, смутный намек на то, где должен был бы находиться брюэровский второй взвод. Пришлось долго бежать, временами переходя на быстрый шаг, по улице, огибавшей городок по периметру, которая, по его предположению, должна была служить главной линией обороны от возможного контрнаступления; именно здесь были размещены пулеметные позиции роты. Передав сообщение, он устало тащился обратно по той же улице, когда ему пришло в голову, что где-то тут должен быть Квинт. Людей на первой пулеметной точке он не знал; но потом он увидел его: тот стоял в окне первого этажа, положив ствол своего пулемета на подоконник. Стоял один, набросив на себя малиновое стеганое одеяло, снятое с кровати, похожий на индейца, и улыбался.

– Эй, вестовой! – хрипло окликнул он.

Прентис подошел ближе и остановился под окном, глядя на него.

– Как себя чувствуешь?

– Не знаю, наверно, все так же. А ты?

– Пожалуй, чуток получше, кажется.

– Я видел, как ты несся там, – сказал Квинт. – Но я в любом случае страшно рад, что сижу на одном месте.

– Понятно.

– Я слыхал, артиллерийского корректировщика убили.

– Нет, не убили, я видал его. – Прентис испытал легкую гордость оттого, что знает то, чего Квинт не знает. – Хотя его здорово ранило. – Помолчав, он спросил: – Как думаешь, контратака будет или нет?

Он сразу сообразил, что от такого вопроса Квинт может опять разозлиться («Я что, гадалка, Прентис? Катись со своими вопросами!»), но, к его удивлению, тот ответил прямо:

– Трудно сказать. Я почему-то сомневаюсь. Я бы на их месте точно не пробовал бы.

– Я тоже. Ладно, я лучше пойду.

– Слушай, Прентис. – Квинт перегнулся через подоконник и протянул чистый кусок солдатского одеяла. – Я раздобыл лишнее одеяло и разрезал его на три части, чтобы использовать как шарф. Вот так сложишь его, смотри, и обернешь вокруг груди. Я так сделал. А не то обернешь голову, если хочешь. Сейчас, конечно, не очень холодно, но может снова похолодать.

– О, спасибо. Это… это замечательно. – Прентис взял одеяло и замотал горло. – Большое спасибо!

– А третий кусок отдам Сэму, если получится увидеть его.

– Замечательно. Отличная мысль.

Он топтался, потупив глаза. Ужасно хотелось сказать: «Послушай, Квинт. Теперь я готов. Если ты еще хочешь пойти в санчасть, я тоже пойду». Но непривычная душевная заботливость Квинта была слишком нова и драгоценна, чтобы рисковать. И он только и сказал:

– Ладно, еще увидимся. Береги себя.

– Ты тоже, – ответил Квинт.

И Прентис, изо всех сил стараясь идти вразвалочку, как бывалый вояка, двинулся по улице, уверенный, что Квинт будет стоять и смотреть ему вслед, пока он не скроется из виду. Обернулся, чтобы убедиться в этом, и оказался прав. Он помахал, Квинт поднял в ответ руку, и малиновое стеганое одеяло соскользнуло с его плеча.

Но этот освежающий глоток, этот краткий просвет был первым и последним в тот необычно теплый, сырой день. Потому что все остальное время он слышал пулеметные очереди и не испытывал ни любопытства, ни интереса, с чьей стороны ведется стрельба; он смотрел на говорящего Эгета и не понимал, что тот говорит, словно все слова превратились в бессмыслицу вроде ослиных позывных Логана. В какой-то момент, идя за Эгетом по переулку и переходя пустой участок, усыпанный битым камнем, он обнаружил, что Эгет пьян. В болтающейся руке лейтенант держал бутылку «Хеннесси» и напевал на мелодию «Свинг в час ночи»:[21]21
  «One O’clock Jump» – джазовый стандарт, сочиненный Каунтом Бейси в 1937 г., стал не только визитной карточкой его оркестра, но и вошел в список так называемых мелодий столетия.


[Закрыть]

 
Крошка, шире ножки,
Не то расколешь ты мне очки,
Будь милой, лежи, не ерзай…
 

Он снова и снова повторял песенку, пока она не стала для Прентиса единственной реальной вещью, единственной путеводной нитью среди поворотов, чередующихся разрушенных домов, бегущих людей, кирпичной пыли и капели с крыш. Однажды перед ним возникло отчетливое, крупным планом, лицо Логана, кричащего на него – явно ругаясь, как тогда, в последнюю ночь на дороге, – но он не мог понять смысл его слов.

 
Крошка, шире ножки,
Не то расколешь ты мне очки…
 

Он очнулся, словно от сна, и обнаружил, что стоит у оштукатуренной стены высотой по грудь, по бокам двое незнакомых солдат, а впереди за стеной серое пространство полей и черные деревья; он не представлял, как попал сюда и что здесь делает. В голове еще звучал мотивчик и слова «Крошка, шире ножки», но Эгета и остальных не было ни видно, ни слышно. Путем медленных и путаных умозаключений он пришел к выводу, что находится в каком-то месте оборонительной линии: должно быть, кто-то поставил его сюда с этими солдатами, чтобы он отдохнул, или потому, что дорог был каждый человек. Но сказали ли ему, когда вернуться к обязанности вестового? Или что за ними придут? И где, черт возьми, теперь штаб? Должен же он знать?

Он покосился на своих соседей, которые внимательно вглядывались в горизонт, один жевал резинку. Должен же он их знать? Он тоже стал изо всех сил вглядываться в даль, но приходилось часто моргать, чтобы не плыло в глазах.

И предположил, что, верно, задремал у стены, потому что ему привиделось, как он и все ротное командование сидят в классе – в коричневом и испачканном мелом классе из его детства. Эгет сидит за учительским столом, с которого смахнул все учебники и бумаги на пол, чтобы положить на него каску, карабин и бутылку коньяка. Прентис втиснулся за детскую парту со множеством вырезанных на ней сердец и инициалов, а Металл сидит за партой рядом, водрузив на нее сверку свою нескладную базуку. Логан сидел через проход и что-то бубнил в рацию Ослу-Гобою.

– Прошу класс соблюдать тишину! – заговорил Эгет жеманным, женственным голосом. – Прошу класс соблюдать тишину! Первый урок сегодня… так, посмотрим, секундочку. Правописание. – Он прислонился спиной к белесой классной доске, взял с бортика кусок мела и запустил им в голову Металла. – Все, хватит, Металл! – завопил он. – Останешься после уроков! – И громко захихикал.

Затем Прентис увидел, как двое занавешивают одеялами окно, и начал понимать, что это не сон: эта школа была ротным командным пунктом на эту ночь.

Эгет, казалось, устал изображать учителя. Приложился к бутылке и принялся задумчиво ходить по классу, изучая свою полевую карту, и лишь слегка пошатнулся, когда сел и приступил наконец к делу. Сидя верхом на парте Логана, он трезвым голосом говорил по рации со штабом батальона, потом еще с кем-то, и от монотонного его голоса Прентис уснул и спал, как показалось, несколько часов.

– …Эй, парень!

Открыв глаза, он увидел, что Эгет, все так же сидя на парте Логана, оторвался от рации и окликает его.

– Уилсон едет за скатками. Хочешь поехать с ним? Чтобы он довез тебя до санчасти?

Он попытался ответить, но голос ему не повиновался, он отрицательно помотал головой, и Эгет вернулся к рации.

– Ну, Прентис, – сказал Логан, повернувшись и глядя на него с презрением, точно первый ученик в классе на двоечника, – дело, конечно, твое. Но если хочешь остаться, придется тебе быть попроворней, не спать на ходу.

Потом он опять уснул, и ему снилось, что его патронные ленты попали в какой-то механизм, который то больно дергает за них, то отпускает, дергает и отпускает…

– Прентис, черт тебя дери! Очнись!

Это был Логан, который тряс его за плечо.

– Все в порядке, – прошептал он. – Я проснулся.

Он вытер струйку слюны, тянувшуюся из сонного рта, и попытался понять, что говорит Логан. Что-то о том, чтобы «сходить за береговыми позициями». Только когда он с трудом встал из-за парты и вышел вслед за ним из класса, до него дошло, что речь шла не о «береговых позициях», а о «полевых куртках и сухих пайках», которые они утром оставили в подвале.

Если точнее, их было трое: Логан, Прентис и еще один вестовой, по имени то ли Конн, то ли Кан. Они двинулись одновременно и шагали рядом, и Прентис удивлялся, как это те двое легко находят дорогу обратно в разрушенном городке. Но еще больше удивляло, что они могут идти так быстро. Он почти сразу отстал, спотыкаясь и кашляя; расстояние между ними все увеличивалось: десять футов, потом десять ярдов.

– Давай, Прентис, догоняй.

Ноги подгибались, и, всей душой ненавидя Логана, он смотрел, как они неумолимо удаляются и их фигуры становятся все меньше в предвечернем прозрачном желтом свете. Они свернули за угол и исчезли из виду, потом, едва он снова увидел их, опять скрылись за другим углом. Он понимал, что если на сей раз не найдет их, то заблудится и не сможет вернуться ни в подвал, ни в школу: все ночь будет бродить среди этих груд кирпича, пока не свалится среди трупов. Только однажды он оказался в знакомом месте – на площади, где была церковь со снесенной колокольней и где санитары сбросили умершего раненого, – и заметил Логана и остальных, исчезающих в одной из улиц на другом конце площади. Собрав все силы, он тяжелой рысью пробежал большую часть площади, потом вынужден был опять перейти на шаг и лишь через несколько секунд обрел способность что-то видеть сквозь алую пелену, застилавшую взор, которая то утончалась, то густела, утончалась и густела в такт колотящемуся сердцу.

Наконец, в конце очередной невозможно длинной улицы он увидел перевернутый французский вездеход. Теперь он знал, где находится подвал; все, что нужно было, – это держаться на ногах и переставлять их, как на «бегущей дорожке», и тогда он одолеет расстояние.

В сумраке подвала он разглядел Логана, который сидел на корточках возле груды шинелей, пересчитывая их. Конн, или Кан, связывал углы одеяла, в которое он свалил все пайки неприкосновенного запаса, и был еще один груз, который предстояло тащить: полдюжины бутылок вина и куча высоких банок с вареньем, которые они смели с полок. Прентис с вожделением посмотрел на кресло, в котором сидел прошлой ночью, – конечно же, будет нормально, если он присядет хотя бы на минутку, – и, пробираясь в темноте к креслу, едва не упал, споткнувшись о чьи-то тела – это были спящие на матрасах Оуэнс и тот седой, Лучек, – он только сейчас сообразил, что не видел их весь день. Оба вчера ночью жаловались на живот: может, они просто остались тут утром? Какого черта он не сделал то же самое? Еще один матрас, свободный, валялся рядом, и Прентис сел в кресло, поглядывая на него.

– Оуэнс! – прикрикнул Логан. – Оуэнс! Черт, можешь поднять ноги? – Он тянул шинель, которая зацепилась за ноги Оуэнса. – Просачковал тут весь день, – сказал Логан, выдернув шинель. – Хоть бы ноги свои поганые передвинул.