Текст книги "Дыхание судьбы"
Автор книги: Ричард Йейтс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Глаза Оуэнса открылись.
– Да пошел ты, Логан! – огрызнулся он. – Это я-то сачкую, придурок?! – Потом тем же тоном и, конечно, без тени смущения сказал: – Слушай, не выяснишь, что там с санитарами? За нами давным-давно должны были приехать.
Прентис ожидал, что Логан ответит что-нибудь вроде: «Наверно, поважней есть дела» или «Ничего не поделаешь», но тот устало сказал:
– Ладно. Свяжусь еще раз. Эй, Прентис, лови!
Прентис, выпустив из рук винтовку, выбрался из кресла, но не успел толком встать, как Логан швырнул ему охапку, шесть или семь шинелей, и Прентис, сбитый с ног, повалился обратно в кресло. Очень медленно встал с шинелями в руках и сделал несколько шагов к Логану; винтовка волочилась за ним, соскользнув с плеча.
– Вот еще, – говорил Логан. – Возьми еще это и это…
Он водрузил на шинели банки с вареньем, прислонив их, как дрова, к груди Прентиса. Конн, или Кан, уже направился к двери, волоча свою огромную ношу, а Логан проворно подбирал свою часть: груда шинелей переброшена через плечо, в руке мешок, набитый продуктами и бутылками вина.
– О’кей, – сказал он, поворачиваясь. – Двинули!
И тут Прентис окончательно сдал. Он шагнул, но ноги подвели его, и, вместо того чтобы идти вперед, он попятился назад – и рухнул в кресло: груз свалился ему на колени, съехавшая каска больно стукнула по переносице. Одна из банок соскользнула и покатилась по полу с глухим, хрустящим звуком.
– Логан, – хотел было позвать он, но голоса не было. – Логан…
– О господи! – откликнулся Логан уже издалека. – Ну что еще?
– Извините, я… послушайте, скажите лейтенанту, что я не могу… нет сил. Я…
– И кто потащит все это, по-твоему, а?
– Черт!
Послышалось отдаленное звяканье и глухой звук: это Логан свалил свой груз на пол, а потом Прентис почувствовал, как колени освободились от тяжести, когда Логан со злостью схватил его банки и шинели. Он поднял дрожащую руку и сбросил с лица каску, которая с ужасным грохотом упала на пол. Потом тяжело съехал с кресла на колено и, бессильно свесив голову на грудь и опираясь на винтовку, дополз на коленях по качающемуся полу до края матраса и в полном изнеможении повалился на него.
Логан еще был рядом и, наверное, ругал его почем зря, но он уже ничего не слышал. Только чувствовал, что должен сказать кое-что, последнее, даже если испустит дух от усилия.
– Знаю, – прохрипел он, – знаю, вы считаете, что я отлыниваю. Но поймите… поймите, если б хотел, я б мог свалить в санчасть… свалить… неделю назад.
Трудно сказать, ответил ли что-нибудь Логан, и слышал ли его, и, вообще, был ли в подвале.
Только тишина, кружащаяся тьма; потом он уснул и ему привиделась мать, приговаривающая: «Просто отдохни, Бобби. Просто отдохни».
Часть вторая
Глава первая
Иногда во сне видишь прошлое. По этой причине Алиса Прентис всегда любила поспать, но только боялась ужасных минут перед тем, как погрузишься в сон, самого засыпания, опасный сумрак полусна, когда сознание пытается удержать связность мысли, когда звук сирены или крик за окном – само воплощение ужаса, а тиканье часов неумолимо, как напоминание о смерти.
Теперь, когда Бобби был в армии, она обнаружила, что виски – великий спаситель. Под его защитой она могла давать волю памяти: не испытывая сожалений, возвращаться к самым болезненным, самым мучительным моментам своей жизни и находить успокоение в вере, что ничего не было настолько плохо, как казалось, что все так или иначе устроилось наилучшим образом.
Она даже могла спокойно вспоминать Вефиль, штат Коннектикут, – тот долгий, безрадостный период после возвращения из Парижа, когда чуть ли не ежедневно и еженощно казалось, что невозможно быть более одинокой. Ее замечательный старый дом в колониальном стиле доставлял истинное удовольствие, – по крайней мере доставлял бы, если б нашелся мужчина, с которым разделить его, – а в старом амбаре позади дома она устроила студию, где создала много произведений. Но невозможно все время работать. Вечерами, когда Бобби засыпал, она слушала радио – большой напольный «Мажестик», ее единственное дорогое приобретение после возвращения из Франции, – но даже самым занимательным программам редко удавалось заставить ее забыть о том, что ее интересует по-настоящему, – позвонит кто-нибудь или нет.
А звонки случались все реже, и почти всегда это была ее сестра Эва, которая звонила явно потому, что знала, как Алисе одиноко. Старая дева, на шесть лет старше и вечно любившая командовать, лезть не в свои дела и покровительствовать, и все из лучших намерений. Эва была единственной, кроме нее, из их семьи, кто сбежал со Среднего Запада: она работала медсестрой в нью-йоркской больнице и, видно, не находила лучшего применения своему свободному времени, как изводить ее поучениями. Она осуждала Алису, когда та вышла за Джорджа, а потом осуждала, когда та развелась; сейчас она вовсе не была уверена, что может одобрить новый образ жизни Алисы.
– Но ведь ты там в такой глуши, – обычно говорила она. – Откуда там взяться тому, что тебе нужно, – я имею в виду общество. Правда же, дорогая, меня это не может не беспокоить.
И Алиса безуспешно пыталась объяснить, что ее беспокойство совершенно необоснованно. После одного из таких гнетущих разговоров Алисе пришла идея пригласить кого-нибудь из людей, которых они знали в Нью-Рошелле под Нью-Йорком. Беда в том, что все, кого они там знали, были счастливо женаты, – или почти все. Когда она впервые подумала о Харви Спенглере, враче, помогшем Бобби появиться на свет, то сразу сообразила, что следует быть осмотрительней. Харви был женат, но это не спасало его от репутации первого волокиты Нью-Рошелла – не помешала эта репутация и Алисе неоднократно доверяться ему. Именно в уединении приемного кабинета Спенглера она впервые взволнованно призналась в намерении оставить Джорджа и уехать в Париж, и Харви, спокойный и внимательный, похоже, понял ее.
Тем не менее было опрометчиво сейчас звонить ему с приглашением. Она позвонила через несколько дней ему в кабинет и как можно сдержанней попросила порекомендовать терапевта в районе Вефиля.
– О, Алиса! Рад вновь слышать тебя, – сказал он.
И следующим же вечером он перезвонил ей и голосом, по которому она уловила, что он перебрал лишнего, осведомился, нельзя ли ему заехать к ней повидаться.
Она знала, что совершила ошибку, ответив согласием, и что это была только первая из ее ошибок. Она металась по дому, прибираясь к его приходу, приняла душ, переоделась, зашла на цыпочках в комнату Бобби, убедиться, что он спит, поставила на поднос бутылку виски и два стакана, прислушивалась, не подъехала ли машина, – ох, этому не было извинения, совершенно никакого.
Ей некого было винить, кроме себя, в том, что он почти сразу обнял ее, что нетерпеливо и чуть ли не грубо потащил в постель. И это было лишь начало: он оставался всю ночь, и это подразумевало определенные трудности утром.
Она дала ему поспать, пока готовила завтрак Бобби, и позаботилась, чтобы Бобби не шумел и не разбудил его. Но тем не менее понимала, что, когда он спустится вниз, неловкости не избежать, и оказалась права. Он появился в кухне в своем помятом габардиновом костюме, жилетка расстегнута, но не нараспашку, благодаря часовой цепочке. Волосы причесаны, но рубашка несвежая, к тому же небрит; было заметно, что он мучится похмельем и страшно смущен.
– Доброе утро! – сказала она и увидела, что Бобби оторвался от тарелки с манной кашей и сверлит его враждебным взглядом.
– О! – проговорил Харви. – Что это тут у нас за мальчик такой большой?
– Поздоровайся с доктором Спенглером, дорогой, – сказала она и, повернувшись к Харви, добавила: – Думаю, он не помнит тебя.
– Он прекрасно выглядит, Алиса. – Харви был явно благодарен за возможность высказать профессиональное мнение. – Чуточку толстоват, но во всем остальном – прекрасно.
– Что желаешь на завтрак, Харви?
– Ограничусь кофе.
Так они и сидели втроем за столом, если не в полном согласии, то хотя бы в мире.
– Не возражаете, если я закурю сигару? – осведомился Харви, доставая «Белую сову» из жилетного кармашка, набитого сигарами, и Бобби со смесью восхищения и отвращения наблюдал, как по кухне плывут пласты едкого дыма.
– Не правда ли, какой чудесный день? – сказала Алиса. – Хотя обещали дождь, но пока просто чудесно – небо такое голубое и чистое. Бобби, если ты закончил, почему бы тебе немножко не поиграть во дворе?
– Не хочется.
– Но на улице слишком хорошо, чтобы сидеть дома. Не хочешь пойти посмотреть, чем занимаются другие дети?
– Нет.
Но в конце концов он соскользнул со стула и бочком пошел из кухни, на пороге задержался и с подозрением оглянулся на Харви.
– Он действительно отлично выглядит, Алиса, – сказал Харви, когда Бобби ушел. – Видно, ты хорошо заботишься о нем.
– Он чудо. Не знаю, что бы я делала без него.
Задумчиво помешивая кофе, Харви отважился задать деликатный вопрос:
– Джордж часто видится с ним?
– Разумеется. Так часто, как желает. Да только на прошлой неделе забирал его на уик-энд – целых три дня провели в Атланте.
– В Атланте? Небось ему это стоило кучу денег.
– Думаю, да. Но это было его желание, не мое.
Это был единственный раз, когда они упомянули о Джордже, хотя разговаривали еще минут двадцать или около того. Вернее, говорила Алиса, а Харви слушал и кивал и, казалось, только ждал удобного повода, чтобы уйти. Поэтому она все говорила и не могла остановиться. Неужели все одинокие люди страдают этим? Она говорила о Париже, стараясь, чтобы ее рассказ был увлекательным, но чувствовала, что неумелое, неуверенное произношение французских названий выдает, как ей было там не по себе, – никакого удовольствия.
– …И знаешь, там есть два вокзала, названия которых звучат почти одинаково, – говорила она. – Один – «Gare de Léon», а другой – «Gare d’Orléans»[22]22
(Парижские) Лионский и Орлеанский вокзалы (в перестроенном здании последнего ныне находится музей Орсе).
[Закрыть] на противоположном конце города; только я этого не знала. Так что, если бы не тот таксист, я бы, наверно, оказалась невесть где.
И Харви Спенглер вежливо засмеялся, разглядывая пепел на кончике сигары.
Затем она с облегчением оставила тему Парижа и обратила его внимание на необычно широкие половицы в доме, который вчера вечером не успела ему показать.
– Такие половицы есть только в подлинных домах колониальной эпохи, – сказала она. – А еще ты заметил старинные деревянные гвозди? Вместо стальных? Да, показывала я тебе замечательную старинную жаровню? В камине? Пойдем посмотришь. Только береги голову.
Низко наклоняясь, поскольку роста был высокого, а все двери – низкие, он последовал за ней в скрипучую тишину гостиной, где вместе с ней уважительно полюбовался на жаровню.
– Знатный дом. И сколько ты платишь за него, Алиса? – поинтересовался он.
И когда она назвала сумму аренды, поразился:
– Как же ты умудряешься платить так много?
– Ну, – ответила она с легким смешком, – с грехом пополам. Но вообще, это вовсе не дорого, если учесть, как мало осталось домов колониальной эпохи. Вон в Уэстпорте они куда дороже.
– Да, но то Уэстпорт. Там жить модно. А здесь глухомань.
– Но нам, – ответила она, – нравится тут.
– Да, тут, конечно… красиво, ничего не скажешь.
– А главное преимущество… – она снова просияла, – главное преимущество – это студия. Настоящий старинный амбар, но я перестроила его, сделала застекленную крышу. Пойдем покажу.
Они по залитой солнцем нестриженой лужайке направились к амбару.
– Разве не чудесно? – спросила она. – Посмотри, как просторно.
– Недурно, – сказал он, расхаживая по гнилому деревянному полу. – Совсем недурно; вижу, ты действительно все здесь привела в порядок. Пришлось, наверно, попотеть.
– Да не особо; трудней всего было со стеклянной крышей, но ее мне сделал плотник. А я только все вычистила здесь, покрасила и починила дверь. Протянула свет из дома, так что могу иногда работать по вечерам.
Большинство скульптур были накрыты тонкой тканью – хороший предлог не показывать их. Открыты были только две садовые фигуры в полный рост: Гусятница,[23]23
Гусятница – героиня одноименной сказки братьев Гримм.
[Закрыть] которую она недавно отлила в гипсе, и фавн, над которым работала в то время.
– Боюсь, Гусятница по-настоящему не закончена, – сказала она. – Ее нежелательно показывать, пока она не раскрашена. Понимаешь, она должна быть зеленоватой, как будто бронзовая.
– А по мне, и так замечательно.
– Но скульптура, когда только что отлита, всегда смотрится слишком яркой и словно побеленной. Как бы то ни было, получилось довольно мило. Но над чем мне действительно интересно работать, так это над этой новой, фавном. Я создала порядочное количество парковых скульптур, и все они изображали девушек, потому что они более традиционны для этого жанра скульптуры, но потом мне пришло в голову вылепить мальчика. Меня осенило, что мне даже не нужен натурщик, когда у меня есть свой дивный мальчишка, и я просто обязана воспользоваться такой возможностью.
– Мм. Понимаю. То есть я вижу, что ты сделала его очень похожим на Бобби.
– Ну, я не старалась добиться портретного сходства. Я хотела, чтобы в лице было что-то… от эльфа и, знаешь, от фавна. Но тело – это тело Бобби. Его ручки, его спинка, его животик. Конечно, скульптура еще в работе – вот взгляни, здесь, на этих рисунках, виден мой замысел.
И она протянула ему альбом для набросков, где фавн был изображен в окончательном виде: от головы до бедер – мальчик одних лет с Бобби, держащий в одной руке виноградную гроздь, а в другой яблоко, которое он ел; но ниже, от бедер, ноги были козлиные, с копытцами.
– Нравится?
– Ты знаешь, насколько я разбираюсь в искусстве, Алиса. То есть я, конечно, не бог весть какой знаток. Мне нравится. Очень… необычно.
– О, спасибо. Я надеялась, что ты именно так и скажешь. У меня возникла еще одна прекрасная идея: следующим будет Пан. Вот посмотри.
И она перевернула страницу, показав рисунок, изображающий маленького мальчика, стоящего на коленях в кустах и играющего на свирели Пана.
– Выглядит замечательно, Алиса. – Под стеклом потолка громко и яростно гудел залетевший внутрь шмель, и Харви поднял голову, словно обрадовавшись предлогу не смотреть ни на какие скульптуры и не высказывать своего мнения о них. Потом сказал: – Пожалуй, мне пора собираться, Алиса; дорога предстоит неблизкая.
Они вернулись в кухню, и он неуклюже приподнял ее в уютных объятиях, поцеловал в волосы и кончик носа и на секунду прижал к груди ее голову; потом отступил на шаг и поправил костюм.
– Береги себя.
– Непременно, Харви. А ты – себя.
Она проводила его до машины и смотрела, как он заводит ее и задним ходом выезжает на улицу. Стайка соседских детей широко раскрытыми глазами и без всякого выражения на лицах смотрела вместе с ней, и самый маленький из них был ее Бобби.
Он уехал обратно в Нью-Рошелл, а Алиса потерянно сидела в студии, стиснув руками голову и зажмурясь. Харви Спенглер! Тупой, занудный немолодой врач из Нью-Рошелла, женатый, у которого четверо детей! И словно мало ей было позора за вчерашнее свое поведение, еще и этот стыд за утренний спектакль: суетилась на кухне, как новобрачная в медовый месяц, улыбалась ему, когда он пускал дым своей вонючей сигары в лицо Бобби. И в студию потащила! Показывать свои работы, спрашивать его мнение, радоваться – да, радоваться, – когда он сказал, что кое-что ему нравится. Харви Спенглер! Наконец она встала и принялась ходить по студии, дымя сигаретой и стараясь взять себя в руки. Скоро надо будет идти готовить ланч.
– А где доктор Спенклер? – спросил прибежавший Бобби.
Она стояла у плиты.
– Доктор Спенглер, – поправила она его. – Он уехал домой, дорогой. Он приезжал только позавтракать с нами.
– A-а! Где его дом?
– В Нью-Рошелле. Где мы когда-то жили.
– И я?
– Конечно, и ты. Там ты и родился.
– Папа тоже там жил?
– Конечно. Быстренько мой руки. Суп почти готов.
После ланча она вернулась в студию и попыталась работать, но ничего у нее не получалось, прошел почти час, пока она не поняла почему: дети играли близко от двери амбара, и их шум мешал сосредоточиться. Она сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться и не завопить на них, и распахнула дверь.
– Дети, не хотите поиграть где-нибудь в другом месте?
Мальчишки Манчини были самыми маленькими, тогда как их сестра старше всех: долговязая девятилетняя девчонка с хитрой, нахальной физиономией. Она и сказала:
– Мы вовсе не шумим, миссис Прентис.
– Я не могу работать, когда вы тут играете. Пожалуйста, дети, у меня очень важная работа. Просто найдите себе другое место для игр.
– А можно нам посмотреть, миссис Прентис?
– Как-нибудь в другой раз. Не сейчас.
– Даже если мы совсем не будем шуметь?
– Да, даже если не будете. Делайте, как я говорю.
В конце концов они неохотно потянулись в другой конец двора. Глядя им вслед, она вздрогнула от чувства неприязни к девчонке Манчини. Ребенок слишком походил на свою мамашу, которая, как подозревала Алиса, была злобной сплетницей, что было тем печальней, что их отец такой приятный человек – шумный, веселый итальянец, который работал на шляпной фабрике в Дэнбери, – изо всех сил старался по-соседски подружиться с ней, когда Алиса только поселилась здесь.
Следующие часа два ее никто не отвлекал, и она поработала очень плодотворно. Во всяком случае, так ей казалось, пока она не сделала перерыв, чтобы отойти назад и взглянуть на скульптуру с расстояния. И тут с ужасающей неожиданностью ей стало ясно, что левая рука фавна, та, в которой он держал виноградную гроздь, катастрофически не удалась. Слишком она перестаралась, трудясь над ней; рука получилась как одеревеневшая, в ней не было жизни, и таким же вымученным вышло левое бедро. Но это было не безнадежно: еще можно все спасти, если не скоро стемнеет и она не будет ни на что отвлекаться. Она быстро пошла через двор к детям.
– Бобби, – позвала она, – можешь подойти ко мне на минутку?
Тот оторвался от друзей и побрел к ней. Видно было, что он делает это неохотно, и приходилось быть с ним особенно ласковой.
– Дорогой, ты не против еще попозировать мне сегодня? С часик примерно?
Он был не против.
– Постоишь так же, как в прошлые разы, – сказала она, помогая ему раздеться, – только сейчас обойдемся без яблока и винограда. Но если хорошо попозируешь, не будешь двигаться, то потом будут тебе и яблоки, и виноград сколько захочешь. Договорились?
Она поставила его в светлом месте под стеклянным потолком, подвинула ему ножки, одну чуть вперед, другую назад. Подняла ручки, одну согнула в локте, словно он держит виноград, другая поднесена ко рту.
– Вот так. Прекрасно. Ты мне очень поможешь, если будешь оставаться в такой позе. Ты настоящий чудесный натурщик.
Свет был превосходен, и скоро она почувствовала, что рука начинает получаться. «Молодец, дорогой! – рассеянно приговаривала она время от времени, переводя взгляд с его тельца, освещенного солнцем, на глину и обратно. – Чудесно стоишь. Не двигайся».
Какое это удовольствие работать, когда дело спорится! Это удовольствие она предпочитала всему иному, оно затмевало все остальное, делало ничтожным и всегда вызывало в памяти Цинциннати и второй курс в Академии – когда она бросила живопись и открыла для себя скульптуру.
«Посмотрим, как это тебе понравится». Уиллард Слейд! Иногда она целыми неделями не думала о нем, но он всегда появлялся, чтобы напомнить о себе. И всегда повторял эту свою присказку, когда знакомил с чем-то, что навсегда обогащало ее жизнь.
Забавно, что поначалу он ей совсем не приглянулся: язвительный, неряшливый и чуть ли не грубый молодой человек, с руками, вечно черными оттого, что он копался в своем кошмарном мотоцикле, – полная противоположность юноше, которого так нахваливали ей родители. Она не могла понять, почему все другие парни или презирали его, или восхищались им и почему восхищались те, кто нравился ей больше всего. На занятиях он никогда не слушал преподавателей и смеялся над тем, чему они учили. Она считала его грубым и испорченным и старалась держаться от него подальше из боязни, как бы он не сказал что-нибудь ужасное; но это было до того, как ей стало ясно то, что другие уже, кажется, инстинктивно почувствовали, – Уиллард Слейд гений.
Это не значило, что он всегда блистал. Порой он трудился над чем-то, прилагая огромные усилия, но вещь получалась неинтересной и вымученной, как у любого другого, и он отбрасывал ее. Но временами, и это случалось все чаще и чаще – когда, как любил он говорить, он был в ударе, – вещь получалась сама собой и была не просто хороша, а прекрасна, настолько, что преподаватели смотрели на него с нескрываемой завистью.
Замечательный парень. Как-то, прибавив свое обычное «Посмотрим, как тебе это понравится», он протянул ей сборник стихов Китса, и она взяла книжку домой, читала целыми днями, запомнив несколько наиболее темных стихотворений, чем смогла удивить его; и потом, когда она старательно продекламировала одно из них, сидя с ним на скамейке в Литтл-парке, он сказал:
– Очень мило, но это так, сентиментальщина. Я больше люблю его поздние вещи. Попробуй вот эту.
Он протянул книгу, открыв на странице с «Одой греческой вазе», которую она пропустила, посчитав, что стихотворение слишком знаменито, чтобы ломать над ним голову.
– Читай вслух, – попросил он, и она прочла, по-настоящему прочла впервые:
И, дойдя до конца, до ошеломляющих последних двух стихов, она заплакала.
О, не было ничего на свете, чего она не сделала бы ради Уилларда Слейда. Он попросил ее руки, и она жила небывало полной жизнью до 8 октября 1914 года, когда Уиллард Слейд врезался на своем мотоцикле в троллейбус и погиб на месте.
Понадобились годы, чтобы пережить горе, – сперва несколько лет опять в Плейнвилле, потом работая рекламным художником в Кливленде, потом живя в Нью-Йорке, куда Уиллард Слейд всегда мечтал отправиться, – и все же по временам, как вот сегодня, ей казалось, что ей так и не удалось с этим справиться, и никогда не удастся.
– Мамочка!
– Что, дорогой?
– Нос чешется.
– Так почеши, глупыш. Я подожду.
Он почесал и снова принял свою сосредоточенную позу.
– Руку подними чуть повыше, дорогой, – нет, другую. Вот так. Молодец. Ты очень помогаешь мамочке. Хочешь, поболтаем, чтобы тебе не скучно было стоять?
– Хочу.
– Отлично. Почему бы тебе не рассказать, что ты делал в Атлантик-Сити?
– Я уже рассказывал!
– Ты почти ничего мне не рассказал. Только о больших волнах и соленых ирисках, и все.
– А еще о креслах на колесиках.
– Ах да, верно.
– И как я, папа и дядя Билл залезали друг другу на плечи.
– Ты прав.
Глубоко в душе шевельнулось раздражение из-за того, что Джордж взял с собой в поездку братца. Билл Прентис был громогласным грубияном, слишком много пил, и она ненавидела его.
– Дядя Билл был такой смешной, мы все время смеялись. Айрин сказала, что в жизни не видала такого забавного человека. А потом я, и папа, и Бренда, и Айрин засыпали его песком, одна только голова торчала.
– Наверняка это было забавно. А кто такие эти Бренда и Айрин? Дети, которых вы встретили на пляже?
– Что ты, мамочка, это леди. Леди, с которыми мы жили.
– А, понимаю.
Сейчас она работала над сложной деталью, местом, где рука переходит в плечо, и не позволила себе думать о чем-то другом.
– Мы всё сыпали песок на дядю Билла, а он все кричал: «Эй, дайте мне вылезти отсюда!» – а мы сыпали, сыпали.
– Не двигайся, дорогой. Может, помолчим пока. Это трудное место.
Леди, с которыми они жили! Она изо всех сил старалась не думать об этом, а сосредоточить все внимание на кончике стека и глине, но все было напрасно.
– Те леди были приятные?
– Трудное место закончилось?
– Что? Ах да, трудное место закончилось. Так приятные были те леди?
– Приятные. Мне больше понравилась Айрин, потому что от нее так хорошо пахло и она много играла со мной. Бренда тоже приятная, но она все тискала меня и целовала.
– Ясно.
Она отложила стек, достала сигареты и только собралась сказать: «Отдохнем минутку, Бобби», как откуда-то из-за стены у нее на спиной донесся неожиданный звук – сдавленное детское хихиканье, как она поняла чуть погодя. В долю секунды она обернулась и увидела их в щели в стене: три или четыре пары глаз, глядящих на нее, – глаз, которые тут же исчезли, а в стене вспыхнула полоса солнечного света. Они убегали, громко смеясь, а Бобби, когда она обернулась к нему, стоял, округлив глаза от стыда и прикрывая руками низ живота.
У нее вспыхнуло желание догнать девчонку Манчини и ударить ее – ударить по лицу, – но, когда она добежала до двери, они уже скрылись. Минуту она стояла, глядя на залитую солнцем траву, пока не поняла, что бессильна что-либо предпринять. Невозможно было обратиться к миссис Манчини, не рассказав ей, в чем провинились дети, а тогда придется объяснять, что она и Бобби делали.
– Они убежали, дорогой, – сказала она, успокаивая его. – Не волнуйся из-за этих глупых детей.
Она заставила его принять прежнюю позу, но он заметно смущался; немного погодя она разрешила ему одеться и продолжала работать без него, пока свет не начал тускнеть. Было уже около пяти, и, вернувшись в дом, она почувствовала себя совсем без сил.
Первым делом она пошла в гостиную и включила радиоприемник, чтобы послушать пятичасовые новости. Говорили что-то непонятное о президенте Гувере и дефиците государственного бюджета, но она все равно слушала, потому что ей всегда нравился доверительный, ровный баритон Лоуэлла Томаса и то, как очаровательно он всегда говорил на прощание: «До встречи в завтрашнем эфире». Она прибавила звук, чтобы было слышно на кухне, пока займется обедом; она принялась чистить морковку, когда Лоуэлла Томаса сменила Кейт Смит[25]25
Кейт Смит (1907–1986) – американская эстрадная певица, особой популярностью пользовавшаяся с середины 1940-х гг.
[Закрыть] со своей песенкой:
Когда луна встает над горой…
Нелепо, но, слушая, она заплакала. «Ее лучи навевают мечты о тебе, милый мой…» Она вынуждена была отложить морковку и нож и стояла, уткнувшись лбом в кухонное окно, пока не перестала всхлипывать, а после, хотя слезы принесли большое облегчение, устыдилась своей слабости. Китс мог вызывать у нее слезы, но, оказывается, и Кейт Смит тоже.
Ни она, ни Бобби не очень проголодались, так что обед длился недолго. Она вымыла посуду, уложила Бобби чуть раньше обычного, и дальше заняться было нечем.
Послушала радио, попыталась читать, но в голову навязчиво лезли мысли о Харви Спенглере. Она отбросила книгу, встала и принялась ходить по комнате, куря сигарету за сигаретой. Если б был способ как-нибудь сократить вечерние часы!
Когда зазвонил телефон, это было так неожиданно, так удивительно, что она не сразу подняла трубку, подозревая, что это, наверно, Эва, но радуясь, что вообще кто-то позвонил, не важно кто. Это был Джордж.
– Я тебя не разбудил? – спросил он.
– Нет, я еще не ложилась.
– Знаешь, Алиса, – начал он тоном, не предвещавшим ничего приятного. – Я звоню потому, что мне нужно обсудить с тобой важную вещь.
– Давай.
– Со следующего месяца нам опять понижают зарплату и премиальные. Это значит, что я получу намного меньше, да что уж там, еще повезло, что меня вообще оставили на работе.
– Понимаю.
– Так что мы просто будем вынуждены экономить, Алиса. Увы, но придется тебе отказаться от загородного дома.
– Но он обходится дешевле жилья в городе.
– Алиса, я знаю, сколько ты платишь за одну аренду. Тебе известно, сколько платят другие? Известно, сколько плачу я?
– А во сколько… – Ее всю затрясло, пришлось держать трубку обеими руками. – Во сколько тебе обходятся твои подружки в Атлантик-Сити?
– Я… послушай, Алиса. Это тут совершенно ни при чем… Пожалуйста, попытайся быть благоразумной.
И она попыталась как могла. Она слушала его доводы относительно приличных, недорогих квартир в нью-йоркском Куинсе, понимая, что своим молчанием как бы соглашается на его уговоры или, по крайней мере выражает готовность оставить дом в Вефиле.
Но потом наступил ее черед, и она снова стиснула трубку обеими руками. Поначалу она едва осознавала, что говорит, чувствовала только, что хочет задеть его за живое и что нарастающие сила и ритм слов ведут ее к неизбежной кульминации.
– …И меня не волнует, скольких адвокатов ты привлечешь; я никогда больше не допущу, чтобы мой ребенок встречался с тобой и твоими… твоими шлюшками. Ты меня понял? Никогда!
Она бросила трубку и, когда мгновение спустя раздался звонок, не подошла к телефону; он позвонил еще десяток раз и умолк.
Ей почудился плач Бобби, и она быстро поднялась наверх проверить, но, кажется, он спал спокойно. Она бережно подоткнула одеяло и положила плюшевого мишку поближе к его голове, просто на всякий случай.
Спустившись вниз, она долго ходила по гостиной, стискивая руки, вновь и вновь перебирая в голове то, что хотела бы еще высказать Джорджу; постепенно возбуждение ее улеглось, и она тихо села в кресло.
Скоро ее мысли вернулись к фавну: интересно, как он смотрится сейчас? Иногда, если посмотреть на скульптуру при искусственном освещении после целого дня работы над ней, можно увидеть в ней что-то новое.
Полная луна освещала путь к амбару, и, когда она оказалась внутри, серовато-голубого сияния, проникавшего через фонарь, было достаточно, чтобы различить силуэт фавна. Он выглядел неплохо. Она включила свет и, как только мгновенное ослепление прошло, застыла на месте и долгую минуту стояла, кусая губы, смиряясь с разочарованием: все, что она сделала сегодня, никуда не годилось.
Но потом, отступив назад на несколько шагов и окинув фигуру прищуренным взглядом, заметила в ней кое-что обнадеживающее и вздохнула с облегчением. Она понимала, что это не более чем намек, но если завтрашний день будет удачным, то все может еще получиться.
Она взглянула на другие скульптуры: не требуют ли и они доработки, но скоро была вынуждена покинуть студию, потому что ей все чудился Харви Спенглер, стоящий рядом в своем мятом габардиновом костюме и с кошмарной сигарой, говоря: «Ты знаешь, насколько я разбираюсь в искусстве, Алиса».
Вместо того чтобы возвратиться в дом, она пошла в поле за амбаром – хотелось уйти как можно дальше от мыслей о Харви Спенглере, о девчонке Манчини, о Джордже и даже о Бобби.
И только лишь дойдя до высокой, спутанной ветром травы на склоне холма и остановившись, она снова заплакала, но теперь слезы не несли облегчения. Одно звучало в голове: строки другого стихотворения, любимого Уиллардом Слейдом:
Да, конечно, она тосковала по дому; но это не имело отношения к Нью-Рошеллу, или Нью-Йорку, или Кливленду, или Цинциннати, и уж точно не к Парижу. Она тосковала по Плейнвиллю, штат Индиана, по умершим матери и отцу, и всем ее сестрам – даже по Эве, – и утраченным чистым временам, когда всякому было известно, что она любимица семьи.
