Текст книги "Дыхание судьбы"
Автор книги: Ричард Йейтс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Глава третья
Если Скарсдейл был, как обещал Стерлинг Нельсон, обособленным очагом богатства, то Риверсайд, находившийся всего в нескольких милях от него, в Гудзонской долине, – обособленным очагом роскоши. Такого места Алиса в жизни не видела и сразу поняла, что ей хочется там поселиться. Это изменило бы всю ее жизнь.
Это был даже не городок и даже не деревня, а группа внушительных домов, построенных чуть ли не рядом с высокой стеной, ограждавшей огромное частное землевладение, носившее название Боксвуд – Самшит. И само имение, и ухоженный парк с прудом были делом рук воротилы с Уолл-стрит Уолтера Дж. Вандер Мера – человека, чья жажда уничтожить память о своем рождении на крохотной миссурийской ферме заставила основать новую династию здесь, среди призраков первых голландских колонистов на американской земле, к которым, как он верил, основываясь на скудных свидетельствах, принадлежали его предки.
Он ничего не жалел, создавая Риверсайд: поставил две изящные церкви, епископальную и пресвитерианскую; позаботился о том, чтобы Риверсайдский загородный клуб имел лучшее в округе Уэстчестер поле для гольфа; приложил немало сил к постройке Риверсайдской загородной школы, в главном зале которой на высокой мраморной доске было высечено:
Но во что он вложил всю свою душу, так это в обустройство Боксвуда. Его парк был чудом ландшафтной архитектуры: в какую сторону ни посмотри, открывался вид, чарующий глаз, – широкие, сменяющие друг друга лужайки, высокие деревья, густые живые изгороди, сады в глубине. В дополнение к жилищам слуг и коттеджам для гостей тут находились еще четыре солидных дома, предназначавшиеся для семей четверых его сыновей, и все извилистые дорожки и тропинки неизменно вели к небольшому возвышению, на котором был построен его собственный особняк, который мог бы зваться Боксвудской усадьбой, если бы всегда не звался просто – Большой Дом. Из высоких, обращенных на запад окон Большого Дома и с вымощенной мрамором эспланады под ними открывался величественный вид на Гудзон – вид, который несколько портил лишь другой и более знаменитый Большой Дом менее чем в двух милях вверх по реке, в котором закончили свои дни несколько первых деловых партнеров Уолтера Дж. Вандер Мера: приземистый и уродливый Синг-Синг.
Вандер Мер умер от старости и от расстройства чувств вскоре после Обвала,[36]36
Обвал (Великий обвал) – обвал на Нью-йоркской фондовой бирже в 1929 г., ускоривший наступление Великой депрессии.
[Закрыть] но из его состояния уцелело достаточно миллионов, чтобы обеспечить долгую и безбедную жизнь для его вдовы-аристократки, для его потомства, его Боксвуда и его Риверсайда.
– Замечательно, не правда ли? – сказала Мод Ларкин, шагая по овеваемой ветерком эспланаде с торжественным видом первооткрывательницы, и Алиса вынуждена была согласиться, чувствуя нечто близкое к благоговению.
Они остановились отдохнуть у балюстрады, и Мод сказала:
– Видишь? Это Палисейдз.[37]37
Палисейдз – цепочка отвесных скал вдоль западного берега Гудзона.
[Закрыть] Вон тот большой утес – это Высокий Тор, о котором еще Макс Андерсон написал пьесу.[38]38
Максвелл Андерсон (1888–1959) – плодовитый американский драматург; в романтической комедии в стихах «Высокий Тор» (1936) выразил свое неприятие современного меркантилизма.
[Закрыть] А сюда посмотри… – заставила она Алису оторваться от зрелища утеса и массивной глыбы Синг-Синга и кивнула на балюстраду, на которую они опирались. – Весь этот мрамор был по частям привезен из Италии. Можешь представить, сколько это стоило? И он так и не закончил ее. Создавал эту красоту все двадцатые годы, и эспланада должна была увенчать его усилия – стать главным украшением этого места; понимаешь, она должны была проходить через лужайку до самых тополей вон там. А что получилось, видишь? – Она взяла Алису за руку и повела туда, где эспланада резко обрывалась, и театральным жестом обвела пять колонн из итальянского мрамора, валявшихся в траве, как трупы. – Двадцать девятый год! – драматически прошептала она. – Вот это да! Вот это я понимаю! А, Алиса?
Долгие годы одиночества после дезертирства Стерлинга Нельсона – уже почти три года – Алиса находила слабое утешение в преподавании скульптуры дважды в неделю в «Гильдии искусств и ремесел», общественной организации, занимавшей цокольный этаж Уэстчестерского окружного центра в Уайт-Плейнс. Зарабатывала она там жалкие гроши – большинство других преподавателей вообще работали безвозмездно, – но она сочла, что ей полезен такой опыт, и к тому же надеялась, что это хороший способ общаться с людьми. И оказалась права: все студенты были женщины ее возраста или постарше, замужние и обеспеченные, смутно неудовлетворенные и «ищущие чего-то», как выражались некоторые из них, и относились к ней как к любимице. Они возили ее к себе домой в Скарсдейл или другие подобные ближние городки, чтобы познакомить со своими вежливыми, хотя и озадаченными мужьями; но обычно эти вечера заканчивались поездкой домой в машине напряженно молчащего мужа ученицы: горло пересохшее и распухшее от бесконечного говорения об «искусстве», «форме», «Париже» и «Гринич-Виллидж» (и когда только она научится не болтать самой весь вечер, никому не давая возможности слова вставить?), а муж ученицы лишь переключает передачу и выдавливает из себя любезное «как интересно».
Затем, к концу третьего года, в ее класс записалась Мод Ларкин, и она сразу поняла, что та не похожа на остальных. Она не только казалась талантливей или, по крайней мере, восприимчивей к критическим советам, но и во всем остальном была личностью, интересной Алисе, с ней хотелось подружиться. Однажды Мод стеснительно пригласила ее после занятий выпить по коктейлю, и они несколько часов просидели с бокалами в руке в холле Уайт-Плейнс. В кои-то веки Алиса не говорила все время сама и, слушая Мод, все больше убеждалась, что не ошиблась в своем мнении: Мод Ларкин была интересна. Она жила не в Скарсдейле и не в его удушливых окрестностях; она была из Риверсайда, о котором Алиса тогда ничего не слышала. И ее муж был не страховым агентом, не адвокатом и не каким-нибудь членом совета директоров, как другие, нет, он был писателем: писал сценарии к трем вечерним радиосериалам, которые Алиса давно обожала слушать.
– Хочешь сказать, что они тебе действительно нравятся? – спросила Мод, и ее глаза загорелись, как у счастливого ребенка. – Ох, не могу дождаться, чтобы сказать об этом Джиму; он-то их ненавидит. Как же он будет рад!
Она продолжала и продолжала говорить, остроумно и интересно, пока они опустошали бокалы с расслабляющим и развязывающим язык «Манхэттеном», за который категорически пожелала платить сама; Алисе пришлось дважды просить извинения, чтобы отлучиться позвонить Бобби и пообещать, что скоро будет дома, и, когда наконец Мод отвезла ее в Скарсдейл, они долго сидели в припаркованной машине, объясняясь в обоюдной приязни:
– Это было так чудесно, Мод. Пожалуйста, идем, пообедаешь с нами.
– Дорогая, я бы с удовольствием, но нужно домой, не то Джим и дети меня убьют. Но знаешь, я не выпущу тебя из машины, пока не пообещаешь мне одну вещь. Обещай, что приедешь к нам как можно скорей. Бери своего мальчишку, и проведем вместе уик-энд. Следующий уик-энд.
– Я бы очень хотела, Мод, но, правда, я…
– Обещай. Ты должна пообещать. Я приеду за тобой, договорились? Завтра позвоню. И еще одно, Алиса, – я, наверно, покажусь пьяной и глупой, но должна сказать тебе одну вещь, прежде чем отпущу тебя. Я просто не могу выразить, как много для меня значат эти занятия скульптурой. Честно, я чувствую – всегда чувствовала, – что ты просто распахнула передо мной целый новый мир, и хочу поблагодарить тебя за это. Вот теперь все.
И, привезя ее в Риверсайд и демонстрируя великолепие Боксвуда, Мод словно в свою очередь открывала перед ней целый новый мир.
– Ты уверена, Мод, что нам тут можно находиться? – спросила Алиса, когда они спустились с эспланады и пошли обратно по одной из вьющихся тропинок.
– Ну разумеется. Мы со старухой на «ты». Хотя… – она засмеялась в своей простодушной и стеснительной манере, что, среди прочего, особенно привлекало в ней, – хотя, пожалуй, это не совсем так. Она зовет меня Мод, а я ее – миссис Вандер Мер. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь на свете звал ее по имени. В любом случае она хорошо ко мне относится, и уверена, что и ты ей понравишься. Единственный, кого следует остерегаться, – это Уолтер-младший, старший сын. Иногда он может быть милым, но по существу он чванливый осел. Джим называет его капиталистическим свиненком – говорит, что тот недостаточно крупная фигура, чтобы зваться капиталистической свиньей. Он, как это называется, – душеприказчик? Так, что ли? Не знаю. Во всяком случае, он главный и относится к этому очень серьезно. Ну вот: это то, что мне до смерти хотелось показать тебе. Идем.
И Алиса в приятном недоумении последовала за ней. Они обошли сзади великолепный дом, на который Мод показала ей раньше, – дом, построенный для Говарда Вандер Мера, второго из сыновей, пустовавший с тех пор, как Говард развелся несколько лет назад, – и Мод смело подошла к одной из задних дверей и открыла ее.
– Сейчас ты увидишь, что это такое, – сказала она.
– Ты собираешься войти внутрь? Ты, правда, думаешь, нам…
– Не в сам дом, там все заперто. Только в цокольный этаж. Идем.
Даже тут дом выглядел внушительно: чистые бетонные коридоры, вдоль стен которых высились груды вещей, оставшихся от распавшейся семьи (дорогие кофры, лыжи, картонные коробки с названиями модных фирм: «Бергдорф Гудман», «Брукс бразерс», «Аберкромби энд Фитч»), – но Алиса успела лишь мельком взглянуть на все это, как Мод потянула ее к низкой, футов пять, двери.
– Придется наклонить голову, – сказала она, – зато внутри увидишь нечто.
Войдя в крохотную дверь, они оказались в абсолютно пустом белом помещении, залитом дневным светом. Стены были отделаны белым лакированным деревом и все сплошь усеяны серо-черными пятнышками, словно их исчиркали лакрицей; окон в помещении не было, весь свет шел с высокого потолка, сделанного из стекла, армированного проволокой.
– Что это? – шепотом спросила Алиса.
– Корт для игры в сквош. Понимаешь, Говард бредил сквошем, поэтому папочка построил для него эту гигантскую площадку прямо в доме. Вот такие они имели деньги. Но, Алиса, догадываешься, к чему я тебе это показываю? Посмотри, какой свет; посмотри на стены. Не понимаешь, что из этого можно было бы сделать? – Ее глаза сияли. – Скульптурную мастерскую. Твою мастерскую. Ты могла бы вести здесь свои частные классы – господи, тут бы разместилось в три раза больше студентов, чем у тебя сейчас, и все равно хватило бы места для твоей собственной работы. Этому же цены нет, скажи?
Да, залу действительно не было цены. Алиса мгновенно представила, как работает здесь – преподает людям, таким же способным, как Мод, создает собственные скульптуры, о которых и не мечтала прежде.
– Да, но как я… то есть разве такое…
– Подожди. – Мод, приложив палец к губам Алисы, заставила ее замолчать. – Ни слова больше. Я просто хотела, чтобы ты увидела это место, а теперь хочу, чтобы ты взглянула на другое, а потом пойдем домой и выпьем. Я же говорила тебе, что у меня полно планов? Вперед. Если будешь работать здесь, то и жить должна будешь тоже здесь, – продолжала она. – И я уже подобрала для тебя подходящий дом. Прекрасный дом для приглашенного художника.
Это оказался изящный побеленный домик, красиво стоящий в северном, дальнем углу имения в окружении деревьев и клумб с рододендронами, с мощеной дорожкой, ведущей к передней двери.
– Его называют сторожкой, – объяснила Мод. – И построили для одного из родственников миссис Вандер Мер, но в нем никто никогда не жил; собственно, он до сих пор недостроен, но я случайно узнала, что Уолтер-младший собирался в этом году привести его в порядок и сдавать в аренду. Так что почему бы ему не достаться тебе?
Дом был на замке, но они, обойдя вокруг и заглядывая в окна, рассмотрели, что внутри просторная гостиная с эффектным камином, кухня и столовая, две достаточно большие спальни с прилегающей ванной комнатой.
– Нет, ну ты видишь? Разве не абсолютно то, что нужно для тебя и Бобби?
К тому времени, как они вышли через одни из тяжелых железных ворот и направились обратно к дому Ларкиных, чтобы за стаканчиком чего-нибудь обсудить все это с Джимом, Алиса была полностью захвачена планом Мод. Он превратился и в ее план, твердый и неколебимый, как всякое решение, какие она всегда принимала. Она с Бобби будет жить в сторожке; Бобби станет ходить в Риверсайдскую школу; они будут вращаться среди интеллектуалов, подобных Ларкиным, а не среди посредственностей Скарсдейла, и ее ждет восхитительная новая жизнь в качестве «приглашенного художника». Частные уроки скульптуры обеспечат ей совершенно новый уровень заработков, а если это не поможет окончательно разрешить проблемы с финансами, она найдет другие источники: продаст, например, какие-то из своих старых парковых скульптур – возможно, тем же Вандер Мерам, – а когда утвердится в этом новом творческом окружении, ничто не помешает ей создать достаточно новых произведений, чтобы гарантировать себе раз в год прибыльную выставку в Нью-Йорке. В Риверсайде все казалось возможным.
Джим Ларкин был настроен менее оптимистично.
– Ну, не знаю, Алиса, – сказал он. – Не хотелось бы, чтобы ты взваливала на себя больше, чем сможешь выдержать.
– Но она в состоянии справиться, Джим, – возразила Мод. – В том-то все и дело. Она необыкновенная женщина. Первоклассный скульптор, замечательный преподаватель, и слишком долго ее талантам негде было проявиться. Здесь она расцветет.
– Я ни в коей мере не ставлю под сомнение эти ее качества, – сказал он, – но, девочки, прежде чем загораться мечтой, было бы неплохо задуматься о кое-каких практических вещах.
И Алиса была склонна выслушать его. Накануне вечером Джим Ларкин слегка напугал ее, сказав, что он коммунист, однако он совершенно не походил на коммунистов, которых она знала в Нью-Йорке. Живой, смешливый, в суждениях трезвый, но деликатный, он, казалось, стеснялся того, что так много зарабатывает на радио, однако не пускался в скучные оправдания и был настоящий интеллектуал. Сотни книг громоздились на полках в его кабинете, валялись в живописном беспорядке по всей гостиной; он был достаточно близко знаком с Максвеллом Андерсоном, чтобы звать его запросто: Макс, а однажды даже намекнул, что знается и с Томасом Вулфом[39]39
Томас Клейтон Вулф (1900–1938) – американский писатель, по оценке Фолкнера, крупнейший среди своего поколения; автор эпических романов «Оглянись на дом свой, ангел», «О времени и о реке», «Паутина и скала» и «Домой возврата нет».
[Закрыть] и зовет его Томом. Алиса решила, что он очень ей нравится, настолько, что она готова терпеливо выслушать, о чем же именно неплохо бы задуматься.
– Во-первых, откуда вы взяли, что старику Уолтеру-младшему понравится идея использовать зал для сквоша под занятия скульптурой?
– Где твое воображение, Джим? – парировала Мод. – Мы и спрашивать не будем Уолтера-младшего. Пойдем прямо к старухе, и, уверена, она одобрит наше предложение. Уверена, ей понравится Алиса, тут и говорить нечего. И знаю, ей до смерти хочется чего-то большего, чем только подписывать чеки в пользу больниц, – держу пари, что она ухватится за возможность прослыть Покровительницей Искусств.
Джим хмыкнул:
– Может, ты и права, ухватится. Все ради искусства, искусства ради искусства. Может, она попадется на удочку. Уж если кто и способен уговорить ее, так это ты. Но тем не менее, даже если она даст согласие, не будет ли Алисе трудновато справиться с остальным? Наверняка за тот домик запросят немаленькую плату за аренду, не говоря уже о плате за обучение Бобби в Риверсайдской школе. Это слишком дорогой городишко для женщины с ограниченными доходами.
– Ее доходы недолго будут ограниченными, – уверила его Мод. – И вообще, мы пока не знаем, сколько они запросят за домик, – для нее они могут пойти на уступки. Что касается школы, тебе прекрасно известно, что половина детей учатся там на стипендию.
И она объяснила Алисе:
– Понимаешь, так действуют небольшие частные школы: они получают огромные пожертвования, но, чтобы оправдать свое существование, должны ограничивать количество учеников определенным минимумом. В результате масса детей учится бесплатно. Наши – нет, но это потому, что Джим так много зарабатывает. Думаю, Бобби непременно получит стипендию.
– Но все-таки кто-то обязан сказать тебе, что это ничтожная маленькая школа, – не сдавался Джим, и Мод повернулась к нему:
– Вовсе нет, Джим. Это превосходная школа.
– О, только не надо, милая. Что, черт возьми, такого «превосходного» ты нашла в Риверсайдской школе? «Превосходная» потому, что наши детки учатся там вместе с детками земельных магнатов? Дурацкая школа!
– Не слушай его, Алиса. Пожалуйста, не слушай, когда он так говорит.
– Как я говорю? Дурацкая школа! Всем это известно!
– Джим, дорогой, пожалуйста, не кричи. Не то дети услышат.
Мод повернулась к Алисе:
– Алиса, я только могу сказать, что наши дети ее обожают.
Но Джим Ларкин уже смеялся, ероша волосы жены, из чего было видно, что это вовсе не ссора и даже не спор, но лишь еще одно удивительное проявление непринужденных и доверительных отношений в этой семье.
– Конечно обожают! Конечно обожают! А это не значит, что они недостаточно умны, чтобы понять, насколько она дурацкая, а? Видит бог, я люблю тебя, но другой такой дурехи, как ты, я еще не встречал!
Дети Ларкиных, мальчик и девочка, подростки, накануне вечером озадачили Алису своей необщительностью и даже обыкновенной невежливостью. Не то чтобы они были откровенно грубы с ней или с Бобби, просто казалось, что они живут в некоем своем замкнутом и неулыбчивом мире. Бесцеремонные и заторможенные, одетые, как рабочие, в мешковатые фланелевые рубашки и голубые джинсы. Алисе даже подумалось, уж не кажутся ли на их ничего не выражающий взгляд она с Бобби одетыми слишком аккуратно, слишком опрятно и буржуазно. Но сейчас, во второй вечер, она почувствовала, что начинает понимать их точно так же, как она начала понимать Джима. За обедом они подтрунивали над отцом, а с ним вместе – над матерью, с нежностью и необидным остроумием. А после обеда, без всякой рисовки, устроили маленький концерт экспромтом: начал его Джим, усевшись за рояль и в качестве вступления забарабанив какую-то быструю фривольную популярную песенку; потом девочка принесла гитару, а мальчишка кларнет, и больше часа они восхищали их своей игрой и пением. Это были одаренные дети, интересные дети – дети, вполне способные любить свою школу и в то же время понимать, насколько она дурацкая. Именно таким, решила она, ей всегда хотелось видеть Бобби.
– Ах, Мод, – сказала она по дороге обратно в Скарсдейл уже поздно вечером, – не могу выразить, какое мы получили удовольствие. Такого замечательного уик-энда у нас не было много лет.
– Так, значит, и сделаем, – кивнула Мод. – Я поговорю с миссис Вандер Мер прямо завтра – или, пожалуй, не буду обещать, что завтра; попасть в Большой Дом – это все равно что получить аудиенцию у папы или почти так, – но в любом случае я поговорю с ней на этой неделе и постараюсь устроить тебе встречу с ней на следующей. Она, возможно, пригласит нас обеих на чай, тогда ты и получишь разрешение. Я просто уверена, что так оно и будет.
И она не ошиблась.
– Вам со сливками или с лимоном? – спросила миссис Уолтер Дж. Вандер Мер в следующую субботу, когда они сидели в безусловно самой великолепной комнате, какую Алисе когда-либо доводилось видеть.
– С лимоном, пожалуйста.
Алиса почувствовала, как капля пота поползла от подмышки вниз по ребрам, и в тот же момент увидела, что длинный столбик пепла с ее сигареты упал ей на колени. Может, если положить ногу на ногу, это будет незаметно, или лучше накрыть его салфеткой? В любом случае как она сумеет скрыть его, когда придет время вставать? «Благодарю вас», – сказала она, принимая из рук миссис Вандер Мер горячую хрупкую чашку на блюдце и стараясь, чтобы она не задребезжала предательски. Без успокаивающего присутствия Мод рядом она обязательно расплескала бы чай. До сих пор, щадя ее, говорила в основном Мод, но теперь в разговоре наступила пауза, и Алиса, подняв глаза, с содроганием встретила испытующий взгляд пожилой дамы.
Высокая, худая, удивительно прямо сидящая в кресле возле чайного столика, миссис Вандер Мер, чей голос прозвучал как будто издалека, проговорила:
– По словам Мод, вы, миссис Прентис, очень храбрая женщина.
Ну и что прикажете на это ответить?
– Со стороны Мод это чрезвычайно любезно.
И похоже, судя по легкой одобрительной улыбке миссис Вандер Мер, первое испытание она выдержала. Но она не рискнула покоситься в сторону Мод, боясь, что та подмигнет ей в ответ или потрясет сжатыми руками над головой, как победитель на боксерском ринге.
– Прошу вас извинить меня, – сказала миссис Вандер Мер. – Боюсь, я забыла предложить вам пепельницу. Мод, не могла бы ты передать вон ту? Со стола?
Пепельницу поставить было некуда, кроме как себе на колени, но они уже были заняты дребезжащими чашкой с блюдцем; после секунды мучительных сомнений она поставила пепельницу на ковер на полу, загасила в ней сигарету, и тут ее охватил ужас. А принято ли в доме Вандер Меров ставить пепельницу на пол?
И действительно, миссис Вандер Мер проследила за перемещением пепельницы на пол и теперь, слегка хмурясь, смотрела на нее; но оказалось, хмурилась она лишь оттого, что задумалась над своей следующей фразой.
– Мне всегда казалось, – наконец проговорила она, – что профессия художника требует храбрости уже просто потому, что творческий процесс предполагает одиночество. Могу представить, насколько это трудно, особенно для женщины.
Алиса позволила себе спиной и плечами коснуться спинки кресла. Она заранее знала, что миссис Вандер Мер – женщина внушительная, величавая и красивая, что она – воплощение всего того восхитительного, что стоит за словом «аристократка», и теперь, впервые и с огромным облегчением, подумала, что миссис Вандер Мер – проницательный человек.
– Скажите мне, миссис Прентис, вам хотелось бы работать здесь? И жить здесь?
– Да, пожалуй, хотелось бы, – ответила Алиса. – Пожалуй, очень хотелось бы.
– Утром поговорю с сыном. Уверена, можно будет что-нибудь устроить.
– Ты держалась великолепно! – радовалась Мод Ларкин, когда они наконец остались одни за пределами Большого Дома. – Лучше просто невозможно. Я знаю, она полюбит тебя.
Но Алисе и не нужно было этого говорить: она еще ощущала на себе расположение старой дамы, как теплый плащ.
Миссис Вандер Мер, очевидно, переговорила-таки утром с сыном, и, очевидно, ему ее план не показался экстравагантным. Встреча с ним состоялась на той же неделе, у него в офисе, и вновь в присутствии Мод, сопровождавшей ее для моральной поддержки. И хотя он показался Алисе не слишком приятным – толстый, с маленькими глазками и тонким голосом, он как будто не унаследовал ни одного из качеств своей матери, – было ясно, что она, как выразилась Мод, «прошла испытание» и у него.
Оставалось выдержать испытание еще у двоих людей: мистера Фрэнка Гарретта, агента по операциям с недвижимостью, и доктора Юджина Кула, директора Риверсайдской школы. Ни тот ни другой, по уверению Мод, не представляли никакой угрозы.
– Обращайся с Гарреттом как с обычным служащим, – посоветовала Мод. – В конце концов, он и есть всего-навсего служащий. Какой-то ирлашка из Йонкерса, который прекрасно знает, что ему вообще повезло с этой работой; он бы землю копал, если бы Вандер Меры приказали ему. А что до старого Кула, просто обращайся к нему «доктор», а не «мистер» и дай полчаса порассуждать о достоинствах педоцентризма,[40]40
Педоцентризм – принцип свободного воспитания детей на основе их желаний и интересов.
[Закрыть] и он будет совсем ручным.
Но встречи с обоими прошли неудачно. Мистер Гарретт, и отдаленно не напоминавший человека, способного копать землю, и сидевший за широким столом в своем кабинете, объявил сумму аренды за сторожку, которая превышала все, что ей когда-нибудь приходилось платить за жилье.
– Это включая услуги? Отопление и тому подобное?
– Нет, миссис Прентис. Услуги отдельно.
Несколько дней спустя она не нашлась что сказать и доктору Юджину Кулу, как только: «Да, я понимаю», когда он объяснил, что Риверсайдская дневная школа не в состоянии дать Бобби стипендию. Единственный вариант – это «частичная пенсия», как он ее назвал, что означало необходимость почти полностью оплачивать обучение.
Все теперь зависело от суммы, которую, как она надеялась, принесут ей классы в зале для сквоша; однако на удивление много студентов «Гильдии искусств и ремесел» отказались переходить к ней. Одни говорили, что им слишком далеко ездить в Риверсайд, другие – что не могут позволить себе столько платить. В результате она получила подтверждение только от восьми студентов из возможных пятнадцати.
– Ну, как бы то ни было, это уже основа, – утешила Мод Ларкин, без которой основа состояла бы из семерых. – Наберем кучу других здесь – может, куда более способных, чем эта чертова скарсдейлская толпа. В самом деле, дорогая, уверена, все пойдет на лад, как только устроишься.
Но Джим был совершенно не уверен:
– Как она устроится, если придется столько платить? На твоем месте, Алиса, я бы дважды подумал, прежде чем браться за это дело. Куда лучше оставаться в Скарсдейле.
Он, видно, не понимал, что пути назад у нее не было. Она сможет начать новую жизнь, несмотря ни на что. Должна начать. Алиса стремилась к этому с отчаянным оптимизмом, не оставлявшим места сомнениям. С глубокой верой в оправданность своего стремления.
Но еще надо было убедить в этом Джорджа. Она рассказала ему только то, что работа в загородном центре вдохновила ее заняться частным преподаванием скульптуры в собственной студии, что скоро сделает ее финансово независимой и потребует переезда в Риверсайд, о котором она упомянула лишь, что это «очень маленькая, приятная община с прекрасной школой для Бобби». Теперь пришлось признаться, что арендная плата там будет много выше, чем в Скарсдейле, а прекрасная школа, собственно, не муниципальная, а частная; и скоро он по телефону обрушил на нее шквал вопросов.
Частная школа? Частные владения? Что она имеет в виду под частными владениями? Вандер Мер? Уолтер Дж. Вандер Мер? Господи милосердный, да знает ли она, что эти люди миллионеры? В итоге она оказалась в тупике.
– Алиса, думаю, ты замахнулась на то, что не сможешь осилить. Мне все это очень не нравится.
– Мне не нужно, чтобы тебе нравилось. Не нужно, чтобы ты вмешивался в мои дела, ни в какие, и, конечно, не нужно твое одобрение. Тебя это совершенно не касается.
И, бросив трубку, она укрепилась в своей решимости. Его это совершенно не касается. Это касается только ее, а еще Бобби. Если Джордж Прентис не способен понять ее в такой решающий момент, это лишь доказывает, что он не способен понять ее вообще. Теперь ничто не могло ее остановить.
Они переехали в сентябре 1937 года. Повесили purdah Стерлинга Нельсона над камином, красиво развесили его картины и расставили его мебель, и вскоре их дом стал выглядеть не просто богато и уютно – он выглядел интересно, как ни один из тех, в которых они жили прежде.
Мод и Джим Ларкин зашли похвалить дом и привели с собой друзей, которые тоже его похвалили, а вскоре и Бобби начал приводить домой школьных друзей – мальчишек, которые держались так же неприветливо и странно, как дети Ларкиных, а уж Мод быстренько и с одобрением определила, чьи они отпрыски.
«Мальчишка Дженнингс? О, так это сын Филипа Дженнингса, очень влиятельного в „Тайм“ и „Лайф“». Или: «Фергюсон? Великолепная семья. Хорас Фергюсон был личным секретарем старого Вандер Мера, пока не стал его компаньоном в фирме; теперь он вроде советника Уолтера-младшего. Жена его страшная зануда, но Хорас настоящий душка; Джим очень любит его, хотя они постоянно ссорятся из-за политики».
А скоро она стала бывать на вечеринках в домах этих людей – вечеринках, где ее мгновенно признали как друга семьи Ларкиных, скульптора Алису Прентис; мужчины расточали комплименты и знаки внимания, женщины выражали желание заняться скульптурой под ее руководством.
Чуть ли не первым делом она заказала в типографии немалое количество почтовой бумаги с личным грифом:
АЛИСА ПРЕНТИС
БОКСВУД
РИВЕРСАЙД, НЬЮ-ЙОРК —
и написала полные энтузиазма письма всем, кого непременно обрадует ее удача: нью-йоркским друзьям, нескольким людям в Скарсдейле и всем своим сестрам. Самое длинное и самое восторженное – Эве, миссис Оуэн Форбс в Остин, Техас, и ответ от Эвы не заставил себя ждать: «…не могу выразить, как я восхищаюсь твоим характером, дорогая. Ты неукротима. Знаю, у тебя и Бобби будет чудесная новая жизнь. Оуэн присоединяется к моим пожеланиям…»
Слова «ты неукротима» вновь и вновь вспоминались ей на протяжении долгого утра в зале для сквоша, поскольку она работала очень продуктивно, как настоящий профессионал. Искусству требуется соответствующая обстановка. Корт и новая жизнь в Боксвуде с его атмосферой богатства и непринужденности как бы освободили ее талант от неких пут. Идеи, ранее казавшиеся неосуществимыми в ее кустарной студии в Скарсдейле, теперь оказалось возможным быстро и успешно воплотить в материале. Отливки некоторых старых садовых скульптур, из самых удачных реликвий периода, который она переросла, были составлены в дальний угол студии; но большинство из экспериментальных вещей, над которыми она работала в Скарсдейле, теперь стояли скрытыми под тонкой тканью, поскольку перестали нравиться ей. Сейчас она взялась работать с новым материалом: камнем. Прежде она несколько раз предпринимала такие попытки, но по-любительски, и только теперь начала открывать для себя возможности, заложенные в этом материале. Камень был живей, естественней; по сравнению с ним лепка казалась искусственной. Она не забросила глину – какие-то вещи требовали воплощения в глине, – и, работая с тем и с другим материалом, она продвигалась к новой, смелой, свободе выражения. Она чувствовала, что впервые обретает мастерство. Уиллард Слейд гордился бы ею. Даже в ее менее удачных попытках было нечто обещающее; она совершенствовала вещи, достойные представления на ежегодной выставке в музее Уитни, а также других выставках поскромней, и чувствовала, что может собрать достаточно законченных работ для персональной выставки в Нью-Йорке весной.
И преподавание в послеполуденные часы трижды в неделю вызывало у нее все что угодно, но не сопротивление: оно придавало творческой энергии, и она ходила между своими ученицами с ощущением спокойной уверенности, чего никогда не испытывала в Уайт-Плейнс.
«Скульптура – это форма во взаимосвязи с формой, – говорила она и, остановившись у чьей-нибудь незаконченной работы, находила пример для иллюстрации своих слов. – Вот взгляните, эта форма не в полной мере связана с этой – недостаточно динамична. Возможно, будь она более энергичной, дай она нам почувствовать, как переходит в эту форму, целое было бы выразительней». Продолжая расхаживать, она говорила: «Создавая произведение, мы должны развивать в себе чувство целого; никогда нельзя позволять себе рассматривать композицию как двухмерную…»
