Текст книги "Дуэль. Всемирная история"

Автор книги: Ричард Хоптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Уж если от дуэлянта ожидали прибытия на место боя в презентабельном виде, поведение его там играло еще более значительную роль. Дуэлянту просто необходимо было демонстрировать – по крайней мере, внешне – спокойствие и собранность; проявление нервозности, грубость или склонность к агрессивным выпадам не поощрялись и могли испортить репутацию человека. «Путешественник» предлагал дуэлянту, вне всякого сомнения, добрый и дельный совет. У барьера «будет всегда разумным выглядеть и вести себя лучше противника, очень хорошо спешиться, пройтись с достоинством, попыхивая сигарой».

Главному участнику надлежало быть выше таких земных вещей, как приготовления к поединку, – ни в коем случае не следовало вмешиваться в выполнение секундантами их обязанностей.

Считалось не менее, а то и более важным для дуэлянта сохранять хладнокровие в моменты непосредственно перед обменом выстрелами. Эндрю Стейнмец наставлял читателя: «Он не должен ни в коем случае забывать о необходимости быть твердым и несгибаемым, точно статуя, – ни единым жестом, ни нечаянным движением нельзя ему выдавать некоего особого волнения или смятения чувств»^{160}.

«Путешественник» предостерегал возможного бойца: «Требуется немалого нервного напряжения, чтобы поднять руку и держать пистолет совершенно ровно, когда ствол оружия противника направлен на вас». Он признавал: «Наиболее испытующ для дуэлянта период с того момента, когда прозвучит слово «приготовиться» и до секунды, когда бросят платок. Да, это самый острый момент»^{161}.

И все же трудно переоценить важность сохранения спокойствия для репутации участника поединка. Лучшим свидетельством тому служат примеры из истории дуэлей, которые заканчиваются заявлением секундантов или, возможно, уцелевшего дуэлянта, что стороны провели поединок с «образцовой» храбростью, «достойным восхищения хладнокровием» или… В общем, если какими-то подобными высокими словами давалась высокая оценка всем превосходным качествам участников, это всегда работало на поддержание реноме.

Дуэлянтам полагалось вести себя с большей долей солидности, чем продемонстрировали Томас Уиннингтон и Огастус Таунсенд во время дуэли в 1741 г. Хорас Уолпол так описывал ту встречу: «Вызов прислал Уиннингтон. Они явились в Хайд-Парк утром в прошлое воскресенье, небрежно коснулись пальцами пальцев друг друга, свалились в две канавы – то есть это Огастус, – поцеловались и отправились по домам».

Уолпол описывал Таунсенда как «задиристого мальчишку, капитана Индиамана»[26]26
  описывал Таунсенда как «задиристого мальчишку, капитана Индиамана». То есть одного из всегда готовых постоять за себя кораблей Ост-Индской компании. Прим. пер.


[Закрыть], а Уиннингтона – как «чичисбея миледи Таунсенд»^{162}.

Если демонстрация самообладания играла важную роль для репутации, для выживания просто необходимо было занять правильную позицию – выбрать верную стойку. Конечно, речь тут о дуэли на пистолетах, поскольку в бою на мечах данная категория неприменима. Один специалист напоминал читателю и возможному дуэлянту, что «очень многое зависит от положения, которое примет человек на поединке, ибо это – по крайней мере, на одну четвертую – даст ему гарантию того, что он не будет убит или ранен».

Разумный дуэлянт поворачивался к оппоненту боком, так чтобы смотреть через правое плечо, при этом правая нога прикрывала левую. Следовало также втянуть живот и вывернуть правое бедро так, чтобы оно принимало на себя возможный удар, прикрывая нижнюю часть живота и пах. Такая постановка, как общепринято считалось, давала возможность уменьшить площадь мишени для стрелка из пистолета и выводила из зоны поражения левую часть груди. Цель подобных ухищрений состояла, конечно же, в снижении риска поражения.

Дородному дуэлянту постановка вполоборота предоставляла, разумеется, меньше преимуществ, чем подтянутому. Когда объемистый Чарльз Джеймс Фокс вот-вот собирался обменяться выстрелами с Уильямом Адамом в Хайд-Парке в 1779 г., секундант напомнил ему о предосторожностях: «Фокс, вам надо встать боком», тот, однако, возразил: «К чему это? Я одинаково жирный со всех сторон»^{163}.

«Путешественник» изучил результаты 200 поединков и пришел к выводу, что шанс погибнуть на дуэли составляет 14 к 1, тогда как опасность ранения гораздо больше – 6 к 1. Опираясь на эти статистические данные, аноним радостно излагает «веселую» историю о своем друге, бывшем ганноверском офицере, которому «дважды прострелили голову, но, несмотря на это, потеряв много зубов и часть челюсти, он остался жив и теперь вполне процветает, наслаждаясь отменным здоровьем»^{164}.

Верно занятая позиция могла спасти жизнь, пренебрежение же правильной стойкой, напротив, ускорить кончину. Капитан Харви Эстон, которому позднее дуэль стоила жизни, в июне 1790 г. встретился с печально знаменитым «Бойцом» Фицджералдом. Эстона, согласно рассказу о поединке, похоже, спасла стойка вполоборота: «Пуля приняла такое направление, что чиркнула по запястью мистера Эстона, а оттуда полетела дальше и прошла под его правой скулой и через шею. Получив рану, капитан Эстон спросил соперника: «Вы удовлетворены?» – ответом на что прозвучало: «Да, я удовлетворен»^{165}.

По этому краткому замечанию можно сделать вывод, что Эстона спасла тогда правая рука с пистолетом, если бы не она – вытянутая вперед, – пуля вполне могла бы нанести ему куда более серьезную рану в грудь. Во времена до появления современной медицины и особенно антисептиков любая рана в перспективе имела шанс стать смертельной, а потому, чем больше усилий предпринимал человек с целью обезопасить себя от ранения, тем лучше.

Обязанность дуэлянта вести себя с достоинством и отвагой не заканчивалась с моментом последнего выстрела. Как от победителя, так и от побежденного окружающие ожидали рыцарского поведения в отношении оппонента. В конце многих рассказов о дуэлях с летальным исходом умирающий дуэлянт, чувствуя, как жизнь покидает его на покрытом росой дерне, слыша, как судьба отсчитывает его последние мгновения, давал своего рода отпущение грехов убийце: «Он вел себя безупречно» или, возможно: «Бой этот был во всех отношениях честным». В равной степени и многие победители бросались на помощь раненому или умирающему противнику. Тому, однако, кто не умел держать губы плотно сжатыми даже in extremis – в особенно острое мгновение, – традиция не прощала ничего:

Я не требую от индивидуума слишком многого – всегда оставаться безупречно холодным и собранным, даже если ранили. Нельзя позволять себе показывать тревогу или замешательство, но, призвав на помощь всю имеющуюся решимость, переносить случившееся со спокойствием. Даже если умираешь, уходить надо с достоинством^{166}.

Кодекс чести не знал послаблений и компромисса.

Основополагающая идея дуэли заключалась в использовании ее как объективного метода разрешать противоречия между людьми, по возможности на равных условиях, о чем дуэлянту всегда надлежало помнить. Однако противники дуэлей постоянно указывали на это слабое место – на то, что на практике подобное было очень труднодостижимым. И в самом деле! Кто мог поручиться, что двое оппонентов одинаково искусны в применении пистолета или шпаги или же даже просто в равной мере подготовлены для боя? Очевидная проблема, показывавшая, что поединок «мог и не быть всегда безошибочным критерием истины». Лорд Честерфилд иллюстрировал данное соображение собственным, предположительно вымышленным примером.

Стройный, тоненький и очень подвижный молодой человек великой ЧЕСТИ, в котором нет и двенадцати стоунов (то есть 75 кг. – Пер.), который с младых ногтей брал уроки ЧЕЛОВЕКОУБИЙСТВА от мастера по убийствам, в праве – или думает, что в праве, – решать вопросы чести с обрюзгшим, толстым джентльменом средних лет и также высокой ЧЕСТИ, но весящим, наверное, четыре да двадцать стоунов (150 кг. – Пер.), который к тому же в юные года, вероятно, не очень-то хорошо постиг науку ЧЕЛОВЕКОУБИЙСТВА. Стройный господин посылает очень учтивое письмо толстому, приглашая его следующим утром в Хайд-Парк, где убьет его. Если толстяк примет приглашение и, ковыляя на толстых ножках, отправится в условленное место, его ждет неизбежная гибель – бойня.

Конечно же, Честерфилд спрашивает, не лучше ли бы грузному бедняге ответить вот в таких выражениях.

Сэр,

…я должен предполагать, вы не пожелаете встречи на неравных условиях, что, несомненно, и произойдет, если мы встретимся завтра утром. На сегодняшний момент я, к сожалению, вешу четыре и двадцать стоунов, тогда как полагаю, в вас нет и двенадцати. Исходя сугубо из этого факта, я превосхожу вас вдвое. Но кроме того, вы подвижны, я же тяжел и заплыл жиром. Посему предлагаю, чтобы уравнять условия, мы, начиная с этого дня, должны приложить все силы, чтобы исправить положение: вы будете старательно толстеть, а я – худеть, пока оба не достигнем середины в восемнадцать стоунов^{167}.

Подобные неравенства встречались очень часто. В 1914 г. Мигуэль Альмейреда, работавший в Париже журналист, написал серию очень злых и клеветнических статей в адрес Андре Лебе, социалиста и кандидата от избирательного округа Версаля. Лебе вызвал Альмейреду, они договорились биться на шпагах. Однако условия в данном случае получались совершенно неравными, поскольку Лебе славился как завзятый шпажист, основатель клуба фехтовальщиков, к тому же призер многих турниров. Альмейреда, со своей стороны, «вкусил чрезвычайно мало от искусства обращения с оружием». Так или иначе, когда они встретились, события приняли неожиданный оборот: «Как нередко случается в подобных обстоятельствах, хорошо обученный и опытный фехтовальщик первым получил рану, однако удивление оказалось куда сильнее нанесенного ущерба». Вернув себе самообладание, Лебе начал одерживать верх. Бой продолжался до тех пор, пока оскорбленный не нанес серьезную рану Альмейреде, в каковой момент поединок прекратился^{168}.

Возражение в отношении неравенства сторон на дуэли имело то свойство, что позволяло хвастуну и забияке всем моральным весом обрушиться на не столь агрессивного оппонента с намерением подавить его волю к борьбе собственным напором. Данные качества предоставили «Бойцу» Фицджералду возможность создавать легенду, прокладывая с помощью ее себе путь по миру, безнаказанно оскорбляя и угрожая любому: ему везло в драках, а шанс выйти невредимым из поединка у него был выше, чем у большинства его противников. Цель дуэли заключалась в помощи в разрешении противоречий и улаживании вопросов чести между людьми, но не в том, чтобы быть способом для одного человека навязать свою волю другому, оправдать отъявленно наглое поведение или избавиться от кредиторов.

Однако неравенство не исчерпывалось одной лишь разницей в способностях и умении владеть мечом или пистолетом: имелись и другие обстоятельства – не столь очевидные и выразительные, но не менее тревожные. Преподобный Уильям Гилпин написал пьеску, в которой солдат, приходской священник и местный сквайр обсуждали достоинства и недостатки дуэли. Сквайр, сэр Чарльз, рассказывает такую историю, приключившуюся с британским генералом:

Получив приглашение, он отправился к вызывавшему его лицу и сказал ему, будто полагал, что они будут драться на равных условиях, однако, как он видит теперь, условия совершенно неравные. «У меня жена и пятеро детей, которым нечем больше кормиться, кроме как моим жалованьем, вы же, напротив, имеете солидное состояние, но не обременены семьей. Так вот, чтобы поставить нас в равное положение, я предлагаю нам сейчас пойти к нотариусу и уладить дело в отношении моей жены и детей так, что если я погибну, они получали бы от вас мое жалованье. Когда вы подпишете таковое обязательство, я, если настаиваете, буду с вами биться». Изящная манера, в которой генерал высказывал свои соображения, и, вероятно, мысль о том, что из-за него без средств к существованию могут остаться жена и пятеро детей, заставили оппонента немного призадуматься, а так как дело то не терпело неуверенности, оно и исчерпалось^{169}.

И точно, одним из главных аргументов противников дуэлей служило, как мы увидим позднее, соображение в отношении того, какой удар – в плане как чувств, так и материального положения – переживали семьи, которые теряли на дуэлях своих мужчин – мужей, отцов, братьев. Как высказался один борец против дуэлей в рясе: «Ни одна семья не может быть в безопасности, но цветущие надежды ее или даже насущную поддержку нельзя отнимать вот так внезапно»^{170}.

Ну, вот мы и подошли к последствиям дуэли – к ее результатам и воздействию на дальнейшие события. Для молодежи времен де Бутвиля поединок являлся игрой, неотъемлемым ритуалом, крещением боем своевольных аристократов. Так они держали себя в форме и тренировались в искусстве фехтовальщиков[27]27
  Очевидно, автор хочет сказать, что ради повышения шанса уцелеть в поединке дворянам приходилось много упражняться со шпагой и пистолетом. Прим. пер.


[Закрыть]. Помогая воспитывать у молодых дворян esprit de corps – «корпоративный дух», дуэль связывала их узами боевого товарищества и братства. Так или иначе, поверхностный блеск и сияние фасада дуэли, высокие слова и сверкающие клинки не должны оттенять скрытое в закоулках – тот факт, что все товарищество де Бутвиля и многих подобных ему, вся их бравада и бесстрашие заканчивали свои дни на скрытых от людских глаз полянах или – как конкретно в случае самого де Бутвиля – на эшафотах.

Реформаторы всех времен и стран без устали восставали против поединков чести, против дуэлей, уносивших жизни молодых и многообещающих людей. В 1807 г. преподобный Джон Уильямс прочитал в приходской церкви в Страуде, в Глостершире, проповедь после гибели на дуэли Джозефа Делмонта, младшего офицера из 82-го пешего полка. Уильямс описывал Делмонта как «молодого человека очень интересной наружности, приятного обхождения и манер, получившего хорошее гуманитарное образование и выказавшего немалые таланты и способности».

Как приходского священника, Уильямса позвали совершить таинство причастия над умирающим Делмонтом, и он присутствовал при кончине молодого человека. Рассказывая пастве о пережитом у смертного одра Делмонта, Уильямс не жалел красочных эпитетов:

Как тяжело для чувствительной натуры видеть столь многообещающего молодого человека, наделенного отвагой и, несомненно, перспективного, срубленным, как древо во цвете лет, сорванным, подобно цветку в поле, зная, что к зрелым годам он мог бы немало послужить чести своей страны, стать украшением общества и благословением для друзей^{171}.

Но, возможно, по-своему для Делмонта смерть на дуэли стала благом, поскольку перед теми, кто выжил, но превратился в калеку, зачастую открывалось мрачное будущее человека, во всем зависящего от других – больного и беспомощного.

Увечья являлись, конечно же, вполне обычным делом для дуэлянтов, они часто получали ранения, а в эпоху до появления современной медицины очень многие из них заканчивались смертью или инвалидностью. Пожалуй, единственный серьезный момент в так шутя написанном Марком Твеном полном комизма и достойной усмешки патетики рассказе о «Великой французской дуэли» – это размышления Гамбетта в отношении результатов поединка:

Я вложил его [пистолет], позабытый и позаброшенный, в самый центр бескрайнего вместилища его ладони. Он [Гамбетта] сосредоточил на нем свой взгляд и содрогнулся. Мрачно глядя на него [пистолет], он пробормотал надломленным голосом: «Увы, не смерти боюсь, но увечья»^{172}.

Даже на дуэлях в более поздние времена, когда к услугам пострадавших Имелись антисептики и анестезия, опасность погибнуть от раны вовсе не исчезла. В 1925 г. «кошка пробежала» между сеньором Бежа Силва, высокопоставленным чиновником в городском совете Лиссабона, и сеньором Антониу Сентену, директором газовой компании. Они договорились разрешить противоречия на дуэли, выбрав в качестве оружия шпаги. К сожалению для Силвы, уже на втором подходе он рухнул и скончался, но не сраженный клинком противника, а от инфаркта^{173}.

Другим же дуэлянтам приходилось сполна вкусить грозного карающего меча уголовного права. Степень пристрастия, с которым вело дело следствие, могла – и заметно – варьироваться от случая к случаю (как мы уже отмечали и еще увидим позднее). Можно, однако, сказать с полной уверенностью, что в большинстве стран и почти во все времена существовала зияющая пропасть между теоретическим положением дуэлянта по отношению к закону и тем, как обращались с такими людьми на практике. Дуэлянтов, приговоренных к наказанию гражданскими или военными судами, ожидали самые разные кары от виселицы до мягкого выговора. Грубо говоря, если не считать некоторых примечательных исключений, обычно они отделывались легко.

Для дуэлянтов встречались и последствия другого рода – безусловно, не смертельные, но, тем не менее, серьезные для отдельно взятого индивидуума. Граф д’Орсе – светский лев и роскошный денди, по меркам девятнадцатого столетия – принимал участие в нескольких поединках в роли секунданта или же как главное действующее лицо. Перед самым стартом боя с оппонентом он, как говорят, однажды заметил:

Знаешь, дорогой друг, ведь я не ровня сопернику. Он отвратительный тип, и если я раню его в лицо, он не будет выглядеть хуже. Но в моем случае он должен гарантировать, что не будет целить выше груди, поскольку если пострадает мое лицо, ce serait vraiment dommage – я поистине многое потеряю^{174}.

Для фатоватого денди вроде графа царапина на лице, а тем более безобразный шрам значили больше даже, чем бесчестье или смерть. Реплика графа может показаться нам (и, возможно, кому-то из его современников тоже) проявлением надменной заносчивости – бравады, но она есть отличный пример демонстрации так рекомендованного дуэлянтам хладнокровия.

Мы с вами подробно рассмотрели трех главных «китов», на которых покоится дуэль: вызов, роль секундантов и сам рыцарский бой. Без этих факторов, повторимся, современная дуэль, как правило, невозможна. Существуют различия в традициях и практике, да и показалось бы поистине удивительным, если бы их не было. В конце-то концов, дуэль пришла к нам из Франции шестнадцатого столетия, затронула все уголки Европы девятнадцатого века и не изжила себя в Латинской Америке, да и во многих других местах даже и в веке двадцатом. Пусть менялся этикет, используемое оружие и характеры поединка, однако три определяющие характеристики оставались постоянными. Во второй части книги мы с вами рассмотрим то, как развивались дуэли на протяжении столетий в разных странах. Поговорим о противодействии дуэлям со стороны церкви, общества и государства, а также обязательно остановимся на причинах, по которым дуэли вышли из моды и прекратились.

Часть II.
История дуэлей

Глава пятая.
Эпоха мушкетеров – 1559–1660 гг.

В ПОСЛЕДНЮЮ НЕДЕЛЮ июня 1559 г. в Париже проходили пышные празднования в ознаменование подписания в апреле

мирного договора в Като-Камбрези, положившего конец Итальянским войнам между Францией и Испанией. Враждебные действия шли почти беспрерывно с того момента, как в 1494 г. Карл VIII Французский перешел Альпы, чтобы предъявить права на королевство Неаполь. К концу 50-х гг. шестнадцатого столетия главные участники – император Карл V и король Франциск I (умерший в 1547 г.) – ушли со сцены, а новые правители с радостью нашли повод для примирения и прекращения разрушительного и пагубного конфликта. По обычаю того времени, мирный договор сопровождался заключением брачных союзов, чтобы сблизить между собой конкурирующие династии Валуа и Габсбургов. Старшую дочь французского монарха, Елизавету, отдавали за недавно овдовевшего короля Испании, аскетичного Филиппа II. В то же самое время Маргарита, усыхающая в девках сестра короля Франции Генриха II, готовилась к принятию в дом герцога Савойского и союзника Габсбургов, Эммануила-Филибера.

Обе принцессы выходили замуж по доверенности в соборе Нотр-Дам 22 июня, а турнир, служивший составной частью празднования заключения брака, начинался спустя неделю. По такому случаю на улице Сент-Антуан приготовили специально огороженное место. Три дня рыцари сталкивались в поединках перед галереями, заполненными богато одетыми придворными и важными иностранными гостями из Испании и Савойи. На третий день, на глазах у всего двора, сам Генрих II сел в седло, чтобы показать гостям мастерство рыцаря. В первых двух сшибках король одержал победы, однако в третьей его чуть не выбил из седла молодой шотландский капитан его же собственной личной стражи, граф де Монтгомери. Хотя день давно уже перевалил за середину и дело шло к вечеру, Генрих настоял на возможности для себя поквитаться с Монтгомери, несмотря даже и на тот факт, что жена короля, Екатерина де Медичи, уговаривала супруга оставить эту затею. Двое мужчин разъехались к разным краям ограждения и, развернувшись, поскакали друг на друга. Они столкнулись, раздался грохот разлетающихся вдребезги копий, король бессильно рухнул на гриву лошади и застыл неподвижно. Как только его сняли с коня, стало ясно, что государь серьезно ранен: обломки сломавшегося копья Монтгомери пробили смотровую щель турнирного шлема, нанеся ужасную рану в глаз и в висок. Короля доставили в ближайший замок Шато-де-Турнелль, где 9 июля Генрих II и скончался после 10 дней ужасных страданий^{175}.

Смерть Генриха открыла новую и довольно бурную главу во французской истории. Вдова, королева Екатерина де Медичи, стояла поочередно за спинами трех юных сыновей, которые один за другим пытались править Францией, разрываемой борьбой светских фракций и беспорядками на религиозной почве. В сложившихся обстоятельствах, которые стали бы великим испытанием и для более сильных правителей, последние три короля из династии Валуа оказались неспособными совладать с Францией, уверенно сползавшей в пучину гражданской войны. Хаос и бунтарские настроения продолжались до тех пор, пока на французском престоле не укрепился Генрих Наваррский (как король Генрих IV). В 1593 г. он перешел в католичество, поставив точку в Религиозных войнах. Длительный период гражданского конфликта – беспорядки, граничившие с анархией, – представлял собой идеальную почву для развития такого обычая, как дуэли. Слабый авторитет центральной власти и обстановка беззакония и насилия служили теми самими условиями, в которых дуэли процветали. Итальянские войны в немалой степени послужили тому, чтобы преподать французским военным уроки нового кодекса чести, служившего базой для дуэли как явления. Смерть короля Генриха II на турнире во время празднований окончания тех самых войн дала старт продолжительному периоду нахождения у власти слабых правительств и умножению смуты, что позволило новому обычаю пустить прочные корни во Франции.

Можно сказать, что царствование Генриха II завершилось так же, как и началось, со средневекового ритуала. Турнир, которым отмечалось празднование Като-Камбрезийского мира, являлся пережитком средневековой рыцарской культуры. Равнозначно и судебный поединок между Жарнаком и Ла Шатэньрэ в июле 1547 г., через три месяца после восшествия Генриха II на трон, представлял собой реликт рыцарской эпохи. Причина размолвки между двумя знатными мужами уходила корнями во времена правления предыдущего монарха, тесно переплеталась с политикой и крылась в их соперничестве при дворе. Франциск I не позволил вышеназванным господам драться, но Генрих II, не будучи готов побороть искушения председательствовать на таком собрании, где подданным придется продемонстрировать храбрость и добродетели рыцарей, дал добро двум придворным на решение их разногласий с помощью меча.

Ла Шатэньрэ и Жарнак бились 10 июля 1547 г. на специально подготовленной по такому случаю площадке в Сен-Жермен-ан-Лэ. Вокруг арены воздвигли тенты и павильоны, чтобы вместить всех зрителей, которые отовсюду стекались к месту потехи. Предстоящий бой вызвал заметное оживление при дворе – у каждого из бойцов нашлось немало сторонников. Ла Шатэньрэ, удаль которого в поединках знали все, считался фаворитом. В победу же де Жарнака, напротив, верили немногие. Так или иначе, когда битва состоялась в присутствии короля, его любовницы Дианы де Пуатье, королевы, всего двора и огромной толпы не столь именитых зевак, аутсайдер увенчал себя невиданными лаврами триумфа. Ловко преодолев оборону противника, Жарнак подрубил Ла Шатэньрэ сзади под колено, подрезав сухожилия. Когда оппонент затем оказался в полной воле победителя, Жарнак попросил короля прилюдно восстановить поруганную честь. В итоге Генриху пришлось согласиться. Жарнак же выразил готовность пощадить поверженного противника, хотя это не помогло, так как тот истек кровью. Прием, которым Жарнак свалил Ла Шатэньрэ, стал с тех пор именоваться ударом де Жарнака.

Как ни знаменит описанный выше поединок, он не является дуэлью в современном смысле слова. В действительности он служит превосходным примером, показывающим разницу между средневековым понятием о судебном поединке и современной дуэлью. Бой Жарнака санкционировал король, к тому же протекала встреча при собрании публики и в присутствии самого государя. Генрих как бы заверил результаты, что стало окончательным приговором для сторон. Все предприятие больше походит на несостоявшийся поединок между Норфолком и Болингброком, разрешенный поначалу Ричардом II, чем на дуэли восемнадцатого столетия. Современная дуэль совсем иное дело – тайное, личное и незаконное.

Один историк пошел так далеко в предположениях, что даже выдвинул гипотезу, будто «дуэль» Жарнака ускорила процесс исчезновения судебного поединка и развитие современной личной дуэли. Неспособность или нежелание Генриха II, как гласит теория, воспользоваться авторитетом и стать «арбитром» в споре нобилей, закончившаяся смертью Ла Шатэньрэ, подорвали концепцию официального санкционированного судебного поединка и, по всей вероятности, в долгосрочной перспективе подтолкнули общество к принятию современной дуэли^{176}.

Нет никакого сомнения, что природа дуэли изменилась именно во второй половине шестнадцатого столетия. К концу века о ритуале так называемого судебного поединка по большей части забыли. Больше государевы герольды не отправлялись в путь, чтобы доставить вызов, как не присутствовали теперь во время боя и королевские особы. В то Же самое время оформилась и роль секундантов: они тоже стали принимать участие в поединках^{177}. Возникновение института секундантов есть не что иное, как естественный противовес изменившемуся характеру поединка, начавшему становиться все более тайным и противозаконным. Если двое сражаются на ристалище перед королем и на виду у сотен зрителей, возможность вести грязную игру невелика. Если же, однако, дуэлянты встречаются тайком на удаленной от чужих глаз полянке, потребность в поддержке с целью оградить себя от возможного жульничества очевидна.

Всеобщие беззаконие и насилие, охватившие Францию в те годы, находили отражение и в царившей при дворе атмосфере, особенно в правление короля Генриха III Валуа (1574–1589). В те времена двор «перестал быть местом, где плелись политические интриги, осуществлялись головокружительные маневры партий, при Генрихе III он стал рассадником мелких страстишек, где игроки предпочитали ножи в спину, шпаги в коридорах и шепотом произнесенные обвинения»^{178}.

В 1586 г. Оливье де ла Марш опубликовал «Книгу дуэлей». На титульной странице читателя или даже читательницу ожидало напоминание, что он или она вот-вот приступят к чтению «Livre fort utile pour ce temps» («Наиболее полезной в сие время книги»), что и неудивительно.

Генрих III окружил себя группой молодых щеголей и самодовольных хлыщей, известных под прозвищем mignons – «миньоны» (то есть «милашки» или «любимчики». – Пер.). Они являлись завзятыми дуэлянтами, причем настолько увлеченными, что в январе 1578 г. Генриху пришлось издать указ, осуждавший шумные ссоры и дуэли, которые будоражили жизнь двора. Как видно, королевский указ никто особенно всерьез не принял, поскольку всего спустя два месяца шестеро mignons дрались на кровавой дуэли – трое против троих – у ворот Сент-Антуан. В качестве главных участников выступали Келюс и Антраге, а роль их секундантов исполняли Можирон и Ливаро в первом случае и Рибрак и Шомберг – во втором. Начали поединок главные участники, затем позиции друг перед другом заняли Можирон и Рибрак. Двое оставшихся секундантов, не желая отставать от других и быть пассивными наблюдателями, тоже включились в сражение. Разыгралась настоящая кровавая вакханалия. Немец Шомберг рассек Ливаро щеку, но был пронзен шпагой противника и умер; Можирон также пал в бою, а Рибрак был смертельно ранен. Тяжело раненный Келюс тоже не оправился – промаявшись в агонии месяц, и он отдал Богу душу^{179}.

К концу столетия период страшных конвульсий, сотрясавших Францию, миновал: Генрих IV прекратил Религиозные войны и, после издания Нантского эдикта в 1598 г., принялся залечивать раны, нанесенные стране религиозной нетерпимостью и гонениями. Соперничающие фракции в государстве могли на какое-то время удовлетворять свою кровожадность на дуэлях, к тому времени прочно вошедших в повседневную жизнь дворян. Средневековые понятия о рыцарских деяниях полностью впитали в себя новые развившиеся среди нобилитета тенденции, подарившие ему средство для демонстрации личной доблести^{180}. Правление Генриха IV стало свидетелем настоящего взрыва дуэльного энтузиазма, воплотившегося в беспрецедентное кровопускание.

* * *

По ту сторону Ла-Манша, в Англии, политическая ситуация в те же годы отличалась, можно сказать, в корне. Во второй половине шестнадцатого столетия в стране установился период стабильности и мира. Осторожность политических подходов королевы Елизаветы I, ее верный инстинкт правительницы большого, сильного, но раздираемого сходными противоречиями государства предотвратили сползание его в такой же хаос гражданских конфликтов, какие пришлось пережить в те десятилетия Франции. Религиозные распри, которые разрушили единство Французского королевства, расколов не только знать, но и народ, в Англии удалось пока что обуздать, хотя правительству и приходилось вести постоянный, но мало заметный для большинства непримиримый бой со священниками-иезуитами и папскими агентами. Угроза Англии, представляемая войсками Филиппа II в Нидерландах, по возможности сдерживалась до тех пор, пока разгром Великой Армады в 1588 г. не положил конец притязаниям Испании на гегемонию в регионе.

Как бы там ни было, хотя политические пертурбации, пропитавшие своим ядом Континент, не смогли перебраться через Ла-Манш, идеи, на которых основывались дуэльные кодексы, нашли благоприятный климат при дворе Елизаветы и вообще в высших эшелонах общества. Один памфлетист, писавший ближе к концу семнадцатого столетия, не испытывал никаких сомнений по поводу того, откуда в Англии возникла мода на дуэли.