Текст книги "Белый раб"

Автор книги: Ричард Хилдрет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Шествие двинулось в путь. Хозяева, которым помогали нанятые на этот случай надсмотрщики, ехали верхом по бокам колонны, вооружённые, как и подобает, длинными бичами. Это был тяжёлый, медленный и утомительный переход. Шли мы без всякой охоты; несчастные, не привыкшие к таким усилиям дети изнемогали под тяжестью цепей. Все мы ослабели от недостатка пищи; наш новый хозяин был человек расчётливый и старался всячески сократить путевые издержки.

Я не стану утруждать читателя описанием нашего однообразного и учительного путешествия. Скажу только, что после нескольких дней ходьбы мы переправились через величественную и широкую реку Потомак и ночью достигли столицы федерации, или, вернее, того места, где её должны были выстроить, так как в те годы Вашингтон был всего-навсего большой деревней; дома были разбросаны по обширному участку и нередко отделялись друг от друга пустырями, поросшими бурьяном. Но всё же в нём и тогда можно было предугадать величие и богатство будущей столицы. Ещё её достроенный Капитолий высился перед нами, освещённый луной; в здании этом можно было уже почувствовать его будущее великолепие. В окнах виден был свет – возможно, что там заседал Конгресс. Вид этого здания произвёл на меня сильное впечатление.

«Здесь, – подумал я, – самое сердце великого народа, место, где вся его мудрость собрана во едино, чтобы создавать законы, которые должны обеспечить благополучие всего населения страны, – законы, справедливые и равные для всех, законы, достойные свободного народа и великой демократии!»

В ту самую минуту, когда я мысленно произносил эти слова, железный обруч, охватывавший мою шею, коснулся места, где кожа была содрана. И когда я рванулся от боли, лязг цепей сразу же напомнил мне, что «справедливые и равные для всех законы свободного народа и великой демократии» не могли спасти миллион [21]21
  Число рабов в Соединённых Штатах Америки ко времени первого английского издания этой книги уже равнялось трём с половиной миллионам человек. Не лишним будет отметить, что федеральное правительство, согласно конституции, лишено права вмешиваться в вопросы о рабовладении в отдельных штатах. В пределах того или иного штата все вопросы разрешаются законодательной властью данного штата. Как бы то ни было, рабство всё ещё существует в округе Колумбия, куда входит Вашингтон. В отношении законодательства город этот находится в полном подчинении у Конгресса. Надо надеяться, что народ свободных Штатов не испугается неистовых и наглых рабовладельцев и уничтожит рабство всюду, где это будет в его власти. (Прим. автора.)


[Закрыть]людей от ужасов угнетения и рабства. Щёлканье бичей наших надсмотрщиков заставило нас с особой остротой почувствовать, что даже у стен этого храма свободы – нет, под самыми сводами этого храма – не нашлось никого, кто бы возмутился этой бесчеловечной, позорной и гнусной тиранией и положил бы ей конец. Что же это за свобода, если столица свободного государства стала невольничьим рынком? Что же это за свобода, если она в самом здании высшего законодательного собраниястраны терпит, чтобы её нагло попирали представители рабовладельческой аристократии?

Мы проследовали вверх по улице, тянувшейся вдоль Капитолия, и добрались до помещения торгового дома «Братья Сэвидж и К ⁰». Они-то и были нашими новыми хозяевами. Площадка в пол-акра была окружена оградой высотой в двенадцать футов, щедро утыканной вверху железными остриями и осколками стекла. Посредине площадки виднелась невысокое кирпичное строение с маленькими окнами, прикрытыми решёткой. Массивная дверь запиралась на крепкие замки и засовы.

Таков был торговый дом «Братья Сэвидж и К ⁰». Здесь, под самыми стенами Капитолия, помещалась их главная тюрьма, сюда сгоняли рабов, которых компания скупала во всех концах страны. А когда собиралось достаточное количество рабов, их переправляли партиями или грузили на суда и отправляли на Юг. Торговый дом «Братья Сэвидж и К ⁰» имел, разумеется, возможность, точно так же как и все остальные работорговцы, пользоваться местной городской тюрьмой. Но размах их коммерческих операций был таков, что городская тюрьма оказалась для них слишком мала, – и тогда они выстроили собственную. Тюрьму эту возглавлял опытный тюремщик, и она ничем особенно не отличалась от любой другой. В дневное время рабам разрешалось прогуливаться по двору, но с наступлением сумерек их всех, без разбора, загоняли в тюремное здание. Это было тесное, плохо проветриваемое помещение; там иногда скоплялось огромное количество людей. В течение всего времени, которое нам пришлось пробыть там, мы буквально задыхались от духоты и зловония. По утрам я выходил во двор с чувством мучительной жажды, весь дрожа как в лихорадке.

Штаты Мэриленд и Виргиния гордятся тем, что первыми потребовали прекращения торговли неграми в Африке и вывоза их оттуда. Эти штаты и в самом деле, по-видимому, способствовали проведению этой меры. Но у них были на это свои весьма веские основания. Они добились одобрения всего человечества благодаря тому самому постановлению Конгресса, которое одновременно закрепило за ними монополии на всю внутриамериканскую торговлю рабами. Торговля эта значительно превосходит африканскую, но в то время как та считается пиратством, торговля рабами на собственной территории производится как законное, справедливое и даже почётное дело.

Колумбийский округ, в котором расположен и город Вашингтон, находится между Виргинией и Мэрилендом. В силу своего удачного географического положения, а также в силу разных других причин он постепенно стал центром торговли живым товаром. Честь эту, однако» ему приходится делить с Ричмондом и Балтиморой, главными городами Виргинии и Мэриленда. Земли в обоих этих штатах разорены и совершенно истощены нелепой и устарелой землевладельческой системой, применяющейся всюду, где плантации велики и где пользуются рабским трудом. Произрастает на этих плантациях то же, что и в свободных штатах к северу и к западу от них, и опасность конкуренции и полного вытеснения продуктов, привезённых с Юга, продуктами, добытыми свободным трудом, растёт с каждым днём.

Многим из виргинских плантаторов не удаётся уравновесить свой бюджет иначе, как прибегая ежегодно к продаже одного или двух негров. Это называется «съесть негра» – выражение, достойное «гуманных» рабовладельцев.

Значительное число землевладельцев уже не надеется на выручку за свои урожаи. Они стараются, правда, хотя бы частично покрыть текущие расходы за счёт доходов с плантаций, но сколько-нибудь значительную прибыль они ожидают только от «разведения» рабов для продажи их на южных рынках. Южные рынки поэтому всегда «получают» достаточное количество виргинских рабов, так же как лошадей и мулов они получают из Кентукки.

Но в Америке, так же как и в Африке, торговля невольниками влечёт за собой серьёзное бедствие – опустошение края. Этому же способствует непрерывная эмиграция; целые округа в Нижней Виргинии постепенно превращаются в пустыню, и такая же угроза нависает над первыми англо-американскими поселениями; места эти становятся столь же дикими и заброшенными, какими они были когда-то. Некогда пышные поля теперь покрыты густыми и почти непроходимыми чащами, куда уже возвращаются олени и другие животные – исконные обитатели этих мест.

Глава семнадцатая

Нас загнали во двор тюрьмы, и за нами захлопнулись тяжёлые ворота, крепко обитые железными гвоздями. После этого принялись отпирать тяжёлые дверные замки. Когда дверь распахнулась, нас без всяких церемоний втолкнули внутрь помещения. Бледный луч луны проскользнул туда сквозь узкую решётку на окнах, но прошло некоторое время, прежде чем мне удалось хоть что-нибудь различить. Когда наконец мои глаза стали привыкать к темноте, я увидел, что меня со всех сторон окружают люди; их было не менее сотни. Мужчины и женщины, большей частью в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет, в невообразимой тесноте валялись на голом полу.

При нашем появлении многий из них поднялись с мест, окружили нас и засыпали вопросами о том, кто мы и откуда. Казалось, эти люди готовы были радоваться всему, что нарушало однообразие их жизни в заключении. Но мы так устали, что нам было не до разговоров. Мы повалились на пол и, несмотря на тяжёлый, зловонный воздух, вскоре же крепко уснули. Сон – лучшее утешение страдальцев, милосердие его сказывается в том, что он охотнее смыкает вежды угнетённых, чем угнетателей. Вряд ли кто-нибудь из владельцем торгового дома «Братья Сэвидж и К ⁰» спал в эту ночь таким глубоким и спокойным сном, каким спала самая несчастная из его новых жертв..

Настало утро, дверь тюрьмы распахнулась, и мы получили разрешение бродить взад и вперёд по двору. Нам роздали скудные порции маисовых лепёшек – это был весь завтрак, который считали возможным уделить нам наши богатые, но скупые хозяева. Утолив голод, я сел на землю и стал приглядываться к тому, что меня окружало, Заключённые собирались небольшими группами – по двое или по трое, а иногда и более многочисленными. Мужчин было, вообще говоря, больше, чем женщин; но это соотношение сразу же изменилось, так как с нами прибыло немало женщин. Они явно пользовались успехом, и им предлагали вступать во временную связь, на срок, который суждено будет пробыть вместе в этой тюрьме. Большинство женщин, которых мы здесь застали, уже успели заключить такого рода брачные союзы.

Все эти ухаживания, если только их можно так назвать, были в полном разгаре, когда вдруг один из присутствующих, молодой долговязый парень с очень смешной физиономией, притащил откуда-то скрипку и после краткого вступления заиграл что-то весёлое. Его мгновенно окружила плотная толпа заключённых, которые тут же, разбившись на пары, пустились плясать. Музыкант, всё больше увлекаясь, с каждой минутой ускорял темп, а танцоры среди общего хохота, крика и буйного веселья, напрягали все усилия, чтобы поспевать за музыкой.

Так вот, едва только иссякает естественный источник радости, люди начинают прибегать к искусственному возбуждению. Очень часто мы поём и пляшем не потому, что нам так уж весело, а потому, что мы благодаря этому надеемся постепенно развеселиться. Такая внешняя весёлость нередко является проявлением настоящей радости. Гораздо чаще, правда, за ней скрываются усталость и боль, мучительный трепет истерзанного сердца.

Не все, однако, присоединились к танцующим. День был воскресный, а часть рабов считала грехом плясать не только в воскресенье, но даже и в будни. Более серьёзные люди столпились в противоположном углу двора. Всё внимание здесь сосредоточилось на молодом негре со спокойным и кротким лицом. Взобравшись на опрокинутую бочку, он вытащил из кармана книжечку псалмов и запел. Голос у него был мягкий, и пение его звучало довольно приятно. Кое-кто из собравшихся стал подтягивать, и исполняемый хором псалом почти заглушил пиликанье скрипки и хохот танцующих. Я заметил также, что некоторые из танцующих время от времени бросали задумчивые взгляды в сторону поющих и ещё до того, как была прочитана половина псалма, несколько женщин перестали танцевать и тихо прокрались к толпе, окружавшей проповедника. Допев псалом, молодой негр принялся громко молиться. Он складывал руки и воздевал их к небу. Слова молитвы он произносил с таким жаром и проникновенностью, что ему мог бы позавидовать настоящий священник, обращающийся к своим прихожанам с обитой бархатом церковной кафедры. Слёзы текли по щекам многих из его слушателей, а вздохи и стенания почти совершенно заглушали голос проповедника. Возможно, что это было просто ответное пение, столь же притворное и фальшивое, как гнусавые моления причетника в англиканской церкви, и всё же здесь эти вздохи и стопы казались проявлением более искреннего чувства – невольной данью красноречию и пылу оратора.

За молитвами последовала проповедь. В основу её была положена притча об Иове. [22]22
  Иов – библейский персонаж, благочестивый человек, терпеливо перенёсший самые тягчайшие испытания.


[Закрыть]Проповедь была посвящена общеизвестным призывам к терпению. Однако, как и все неграмотные и невежественные ораторы, проповедник вскоре потерял нить и стал перескакивать с предмета на предмет, не умея связать одно с другим. Иногда в словах его всё же проскальзывала разумная мысль, но она тут же тонула в целом море нелепостей, Это была какая-то пёстрая мешанина из библейских текстов и самых неожиданных собственных умозаключении, но всё произносилось с большой убеждённостью и подъёмом и не могло не производить сильного впечатления на слушателей. В самый короткий срок он довёл их до состояния такого исступления, которого не было даже у группы танцующих на противоположной стороне двора. Число их таяло с каждой минутой, пока в конце концов даже и сам музыкант, отложив в сторону скрипку, вместе с последними своими приверженцами не примкнул к рядам поклонников артиста, который так далеко превзошёл его в искусстве покорять аудиторию.

Проповедник продолжал говорить, и слова его всё чаще прерывались возгласами: «Господи помилуй!» и «Аминь!», становившимися всё более пронзительными и громкими. Многие из присутствующих в страшном возбуждении – настоящем или в какой-то мере наигранном – бросались плашмя на землю, испуская дикие крики и вой, словно в них вселился дьявол. Так заразительно было это массовое безумие, этот дикий бред, что даже и я, простой зритель, с трудом удержался, чтобы не поддаться ему и не начать вопить вслед за остальными. Общее возбуждение дошло до предела, и оратор уже почти совершенно изнемог от исступлённой жестикуляции, когда вдруг, с неимоверной силой топнув ногой, он провалился в бочку, дно которой оказалось пробитым этим ударом. Пытаясь выбраться, он налёг на край и, опрокинув бочку, во весь рост растянулся на земле в самой гуще своих слушателей.

Эта несчастная случайность вызвала внезапный поворот в настроении собравшихся. Крики и стоны сменились раскатами неудержимого хохота, и вместо благоговейного ужаса и торжественности присутствующих охватило неудержимое веселье. Выбравшись из толпы, скрипач схватил свой инструмент и заиграл что-то очень весёлое. Я забыл, как называется эта песенка, но отлично помню, что в музыке звучала явная насмешка над его злополучным соперником. Все снова яростно закружились в танце, в то время как проповедник, сопровождаемый немногими оставшимися ему верными слушателями, постарался возможно скорее исчезнуть. Танцующие становились всё шумливее, а музыкант не выпускал скрипки из рук до тех пор, пока они окончательно не обессилели – настолько, что не могли уже шевельнуться.

Люди, родившиеся и выросшие в рабстве, больше походят на детей, чем на взрослых. Их развитию ставятся искусственные препятствия. В интересах хозяина держать их в состоянии отупения. Тирания враждебна всякому умственному и духовному росту; ведь именно невежество униженных и беспомощных людей – лучший оплот власти угнетателей.

Вскоре я познакомился с многими из моих товарищей по тюрьме. Мы рассказывали друг другу о пережитых невзгодах. Кое-кто находился здесь уже в течение двух недель, некоторые – ещё дольше. Я заметил, что большинству из них это заключение представлялось подобием праздника. Им нечего было делать, и это временное безделье казалось им верхом человеческого счастья. Тот факт, что они находились в заключении, не смущал их, потому что они имели право прогуливаться по двору, само сидение в четырёх стенах для них было ничуть не тяжелее, чем работа на плантации, где им запрещено было сделать хоть один шаг за пределы ограды. Над ними не было надсмотрщика, ежеминутно угрожавшего наказанием. Они могли вволю спать и плясать. Словом, у них было всё, кроме виски, но даже и его они изредка раздобывали. Они как будто старались заглушить в себе всякие воспоминания о прошлом, всякие опасения за будущее и, откинув все заботы, всласть наслаждались настоящим.

Глава восемнадцатая

Дней через десять или двенадцать после моего прибытия в вашингтонскую тюрьму торговый дом «Братья Сэвидж и К ⁰» отобрал из находившегося в его распоряжении живого товара подходящую партию для отправки на невольничий рынок в Чарлстон. В числе отобранных пятидесяти человек оказался и я. Нас погрузили на корабль, направлявшийся в этот порт. Капитана звали Джонатан Осборн; он был бостонским гражданином, и корабль его «Две Сэлли» принадлежал одному уважаемому и богатому коммерсанту, также гражданину Бостона.

Граждане северных штатов американской федерации произносят очень красивые речи по поводу рабства и горячо осуждают жестокости, творимые рабовладельцами. Тем не менее, пока существовала дозволенная торговля невольниками, которых вывозили из Африки, северные негоцианты охотно занимались ею; эти же самые негоцианты, нисколько не колеблясь, предоставляют свои суда и для внутриамериканской торговли живым товаром, которая ничуть не менее отвратительна и низка.

Государственные деятели Севера допустили существование рабства даже и там, где никакие статьи конституции не препятствуют его отмене. Юристы и суды северных штатов в точности и со всею строгостью выполняют конституционное обязательство возвращать южным хозяевам несчастных, которые, спасаясь от их жестокости, устремляются в «свободные штаты», напрасно надеясь найти здесь защиту и помощь, а население северных штатов спокойно смотрит на то, как южные рабовладельцы, грубо попирая все конституционные законы и предписания, держат в заключении, подвергают пыткам и казнят без суда и следствия даже и самих северян, если им кажется, что эти строгости хоть в какой-либо степени могут способствовать поддержанию их рабовладельческой тирании. Более того – немало северных аристократов в своей беспредельной ненависти к демократии, делая вид, что возмущаются происходящим на Юге, на самом деле завидуют положению своих южных собратьев. А между тем северные штаты Америки имеют дерзость громко утверждать, что на них не лежит позорное пятно рабства. Это пустая, лживая болтовня. Они сами участвуют в этом преступлении; кровь рабов обагряет их руки и капает с их одежды!

Перед тем как нас вывели из тюрьмы, нам надели наручники – это ведь неотъемлемая эмблема рабства. Затем нас отвели на набережную и погрузили в трюм корабля. Теснота была такая, что мы с трудом могли шевельнуться, а лечь или даже сесть как следует и вовсе было нельзя. Как только погрузка закончилась, корабль снялся с якоря и поплыл вниз по течению. Раза два в день нам разрешали подняться на палубу и минуту-другую подышать свежим воздухом. Сразу же затем нас снова сгоняли вниз, в трюм. Помощник капитана был славный молодой человек, стремившийся, казалось, облегчить наши страдания, насколько это зависело от него. Но капитан был подлым деспотом, как будто специально созданным для того недостойного дела, которым он занимался.

Мы находились в пути уже дня два и приближались к бухте, когда я сильно заболел – у меня началась лихорадка; это случилось поздно вечером, люки были закрыты, и в тесном трюме, большая часть которого была завалена ящиками и бочками, было нестерпимо душно. Я принялся стучать в потолок, умоляя дать мне глоток воды и вынести меня на свежий воздух. На палубе в это время дежурство нёс помощник капитана. Он спустился узнать, что случилось, и приказал открыть люки и вынести меня на палубу. Я с жадностью накинулся на поданную мне воду. Она была тёплая и солоноватая, но я весь горел в лихорадке, и эта вода показалась мне чудеснейшим напитком. Я выпил всё до последней капли и стал просить дать мне ещё воды. Но помощник капитала, опасаясь, очевидно, что это может мне повредить, отказал в моей просьбе. Свежий воздух был мне нужен не менее, чем вода. Помощник капитана дал мне надышаться вволю. Всеми порами я впитывал вечернюю прохладу. Внезапно по трапу поднялся капитан.

Едва только он увидел, что люки открыты, а я лежу на палубе, как, сжав кулаки и с лицом, искажённым яростью, он бросился к своему помощнику.

– Как вы смели, – заорал он, – ослушаться моего приказа и оставить после захода солнца люки открытыми?

Помощник пытался оправдаться, ссылаясь на то, что я внезапно заболел и просил о помощи. Не слушая его, капитан ринулся ко мне и ударом ноги швырнул меня головой вниз в отверстие трюма. Я свалился прямо на лежавших там моих товарищей. Не поинтересовавшись даже узнать, не сломал ли я себе шею, капитан приказал закрыть люки. К счастью, я не очень сильно ушибся, хотя чуть было не раскроил себе голову об одну из балок. Между тем выпитая вода и свежий воздух, которым я успел подышать, успокоили жар, и вскоре мне стало немного легче.

На следующий день, миновав мысы Чезапикского залива, мы вышли в просторы Атлантического океана.

Корабль взял курс на юго-восток и шёл полным ходом, как вдруг неожиданно налетел сильнейший шквал. Разыгрался шторм. Нас бросало из стороны в сторону. Страшные толчки особенно тяжело отзывались на несчастных пленниках, запертых в тёмном трюме. При каждом раскате грома нам казалось, что судно вот-вот развалится на части. Шторм усиливался. Шум и суматоха, царившие на палубе, стон снастей, крики матросов, скрип рангоута и треск разрывающихся парусов – всё это ещё усиливало охвативший нас ужас. Вскоре мы заметили, что трюм заливает водой. Сигнал тревоги возвестил, что корабль получил пробоину. Наконец открыли люки и выпустили всех на палубу. С нас сняли наручники и заставили выкачивать воду.

Я не мог понять, был ли то вечер или утро… Шторм свирепствовал уже давно, а с тех пор, как поднялась буря, нас не выпускали на палубу. Знаю только, что было не очень темно. Над океаном разливался какой-то тусклый зловещий свет, которого было, однако, достаточно для того, чтобы мы могли со всей ясностью представить себе грозившую нам опасность. Этот свет был страшнее мрака. Где-то в отдалении вздымались огромные чёрные волны с голубоватыми пенистыми гребнями. Словно поднявшиеся из бездны чудовища, они готовы были обрушиться на корабль и вблизи были так же страшны, как и вдали. Мы то погружались в бездонные пропасти между целыми горами воды, готовой захлестнуть нас, то взлетали на гребень волны, откуда открывался вид на окружавшую нас со всех сторон ревущую и бушующую водную стихию. Для тех, кто до этого дня не видел моря, это было страшное зрелище. С ужасом вглядываясь тогда в беспредельное водное пространство, я и не подозревал, что впоследствии эта водная стихия станет моим самым верным и надёжным другом.

Нам грозила неминуемая гибель. Фок-мачта сломалась и упала за борт. Корабль почти остановился на правом галсе со всеми рифами, взятыми на грот-марселе. Эти морские термины не были мне тогда ещё знакомы. Я узнал их лишь много времени спустя. Но вся эта сцена так ярко запечатлелась в моей памяти, что и сейчас ещё стоит у меня перед глазами.

Несмотря на все наши старания, трюм продолжат наполняться водой. Капитан понял, что спасти корабль не удастся. Решив, что необходимо его покинуть, он приступил к приготовлениям. Он и его помощники вооружились саблями и пистолетами. Кое-кому из матросов дали в руки кортики. Волной сорвало и снесло за борт баркас, но матросам удалось захватить шлюпку и спустить её на воду с подветренной стороны. Почти весь, экипаж уже успел спуститься в шлюпку, а мы ещё стояли растерянные, не отдавая себе ясного отчёта в происходящем. Но едва только мы поняли, что нас собираются покинуть, мы словно обезумели и бросились к шлюпке, требуя, чтобы нас взяли на борт. Там, однако, предвидели, что мы сделаем такую попытку, и заранее подготовились к отпору. Нас встретили выстрелами из пистолетов; некоторые были тяжело ранены: одни – пулями, другие – ударами ножей, которыми отбивались матросы. В то же время они кричали нам, чтобы мы немного подождали, что нас возьмут в шлюпку, как только всё будет приведено в порядок.

На мгновение мы замерли, не зная, как поступить. Матросы воспользовались этой минутой и спрыгнули в шлюпку.

– Отваливай! – крикнул капитан.

Матросы налегли на вёсла, и шлюпка ушла в море, раньше чем мы успели прийти в себя.

В отчаянии мы стали кричать; это были уже не крики, а вопли – мы поняли, что нас бросили. Трое или четверо несчастных в порыве безумия кинулись в воду, надеясь догнать шлюпку. Всех почти тут же захлестнули волны, и они скрылись в пучине. Только один из них уцелел. Это был человек геркулесовского сложения; он изо всех сил боролся с неминуемой смертью: всё время выплывая над волнами, он наконец поравнялся с кормою шлюпки. Протянув руку, он ухватился за руль. Капитан, стоявший у руля, выхватил пистолет и выстрелил ему в голову. Страшный вопль на минуту заглушил шумы буря. Всё это длилось лишь мгновение – пловец погрузился в воду, и больше мы его уже не видели.

Немыслимо представить себе, какой ужас и какая растерянность царили на покинутом корабле. Обезумевшие от страха женщины то дико кричали, то шептали слова молитвы. Несколько человек, смертельно раненных, лежали на палубе, истекая кровью. Казалось, прилетевшая на крыльях бури смерть требовала жертв.

Корабль продолжал двигаться по воле ветра, его то я дело обдавало тучей пены и брызг, а время от временя налетавшая волна окатывала нас с головы до ног и заливала палубу. Мне стало ясно, что, если мы не возьмёмся за насосы, бриг вместе со всеми нами неизбежно пойдёт ко дну. Собрав вокруг себя тех из моих товарищей, которые, казалось, сохранили какой-то остаток самообладания, я постарался разъяснить им положение. Но все до такой степени обомлели от страха, что не хотели или просто не могли ничего понять.

Наконец я прибегнул к последнему средству – кинувшись к насосам, я громко закричал:

– К насосам, друзья! К насосам! Иначе мы погибли! – Это были слова, которыми капитан и его помощники до своего бегства всё время подбадривали и подгоняли нас. Несчастные, приученные к повиновению, невольно подчинились этой команде. Присоединившись ко мне, они схватились за насосы и принялись откачивать воду.

Если даже это и не могло спасти нас, важно было, что сама попытка чем-то помочь беде отвлекала наше внимание от ужасов, которые нас окружали; мы продолжали выкачивать воду; в конце концов один насос сломался, а другой засорился и также выбыл из строя. Но шторм за это время успел стихнуть, и судно, вопреки всем опасениям, продолжало держаться на поверхности.

Постепенно становилось светлее. Покрывавший небо густой тёмный покров раздвинулся, и громады серых туч поплыли по небу. Минутами сквозь тучи пробивалось солнце. Мы долго спорили, стараясь понять, садится оно или восходит, и наконец сообща решили, что сейчас утро и с восхода солнца прошло часа четыре или пять.

Как только женщины немного пришли в себя от страха, они старались чем могли облегчить страдания несчастных; им перевязали раны и перенесли их на шканцы. Среди них был один с особенно тяжёлым ранением. Пуля пробила ему грудь. Жена подхватила его, когда он был ранен, вынесла из свалки и с этой минуты, словно совершенно забыв об ужасах нашего положения, все силы и внимание сосредоточила только на том, чтобы облегчить его муки. Уложив его голову к себе на колени, она старалась уменьшить страдания, которые причиняла ему всё ещё сильная качка. Но все старания и любовь бедной женщины не могли уже помочь несчастному: силы его иссякли, и вскоре он умер у неё на руках. Когда она увидела, что всё было напрасно, её горе, которое она так долго силилась сдержать, прорвалось со всею силой. Другие женщины окружили её, стараясь хоть как-нибудь её успокоить. Но несчастная была безутешна.

Кое-кто рискнул спуститься вниз и проверить, что сталось с припасами, хранившимися в кладовых. Всё оказалось в той или иной степени попорченным морской водой. Но нам удалось извлечь оттуда несколько ящиков с сухарями, которые не очень пострадала, и мы наделись досыта.

Мы ещё не кончили есть, как вдали показался какой-то корабль. Когда он приблизился, мы стали махать обрывками парусов и громко кричать, взывая о помощи. Подойдя к нам ближе, корабль приостановился и слупил шлюпку. Когда её команда поднялась к нам на борт, она была поражена ужасной картиной, представившейся её глазам. Выйдя вперёд, я рассказал офицеру о том, что случилась: я сообщил, что мы – рабы, которых везли из Вашингтона на продажу в Чарлстон, что экипаж бросил и шхуну и груз. Я рассказал также, что нам, вопреки ожиданиям, удалось удержать корабль на поверхности, но что насосы вышли из строя и трюм снова начал заполняться водой.

Офицер отправился к себе на корабль и вскоре вернулся. Вместе с ним прибыли капитан и корабельный плотник. Посоветовавшись между собой, офицеры решили разместить на нашей шхуне часть своего экипажа и плыть по направлению к Норфолку – ближайшему порту, куда они держали путь. Плотник взялся заделать пробоины и починить насосы. Из находившегося на нашем судне дерева матросы кое-как смастерили временную мачту, отдали рифы на грот-марселе, и наш бриг медленно двинулся вперёд, подгоняемый попутным ветром.

Корабль, подавший нам помощь, носил название «Аретуза» и причислен был к порту Нью-Йорк. Управлял им капитан Джон Паркер. Чтобы иметь возможность в случае необходимости оказать нам помощь, он убавил паруса и замедлил ход. Ещё до наступления темноты вдали показалась земля, и мы приняли на борт лоцмана. Утром мы вошли в гавань Норфолк. Не успел корабль пристать к берегу, как нас поспешно выгрузили и заключили в городскую тюрьму.