Текст книги "Белый раб"

Автор книги: Ричард Хилдрет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Глава сорок девятая

В обеденное время дилижанс остановился у какой-то жалкой и грязной таверны. Казалось, что здесь всё дело ведётся рабами, которых там было много, а настоящий хозяин является как бы гостем в собственном доме.

Старший слуга – высокий красивый мулат, вежливый и обходительный, но одетый в какие-то грязные лохмотья, по неизвестной мне причине – возможно потому, что я приветливо и вежливо обратился к нему, – как будто почувствовал ко мне особое расположение. Когда мы пообедали, он отвёл меня в сторону и спросил, знаком ли я с приезжим, сидевшим за столом напротив меня. При этом он кивком указал на бывшего бухгалтера и компаньона фирмы «Мак-Грэб и Гудж», которого я всё время принимал за плантатора.

– Он мне совершенно чужой, – ответил я. – Но он ехал со мной в одном дилижансе от самого Чарлстона, и мне очень хотелось бы узнать его имя.

– Что касается его имени, – сказал мой друг мулат, – то узнать его нелегко. Имён у него много. Каждый раз, останавливаясь здесь проездом, он называет какое-нибудь новое имя, Будьте осторожны о ним, мастер, он игрок! Смотрите не попадитесь ему в лапы!

Это предупреждение было сделано с такой простотой и непосредственностью, что я не мог усомниться в его искренности. Я отлично знал, что карточная игра, столь же широко распространённая в этих южных штатах, как и в многочисленных европейских столицах, являлась средством разгонять проистекающую от безделья ennui. [48]48
  Скуку, хандру (франц.).


[Закрыть]Знал я и то, что как там, так и здесь существует определённая категория игроков-профессионалов, которые занимаются тем, что выкачивают деньги из людей неопытных и простодушных, Внешностью своей представители этой корпорации вполне могли сойти за джентльменов, и очень вероятно, что мой новый знакомый принадлежал к их числу.

Несмотря на то что в области политики и нравственности он взглядами своими разошёлся с нашими спутниками-северянами, он тем не менее к вечеру сумел уже завоевать доверие обоих своих собеседников, искусство и ловкость, с которыми он этого добился, привели меня в восхищение. На ночь наш дилижанс остановился в другой таверне, ещё более грязной и неудобной, чем та, в которой мы обедали, если вообще что-нибудь могло быть ещё хуже, чем она. После ужина южанин предложил нам сыграть в карты, чтобы убить время. Оба наши спутника сразу же согласились. Двое плантаторов, живших по соседству и оказавшихся в таверне, присоединились к приезжим, и игра началась. На приглашение принять в ней участие я ответил, что не играю ни в какие азартные игры и даже сроду карт в руках не держал. Увидев, что я непреклонен, мой новый знакомый довольно многозначительным тоном заметил, что для иностранца, путешествующего по южным штатам, такая воздержанность весьма и весьма полезна и даже свидетельствует о некоторой мудрости.

Постояв возле играющих несколько минут, я ушёл спать. На следующее утро мы предполагали выехать в пять часов, и я поэтому встал очень рано. Игра всё ещё продолжалась. Лица северных простофиль после бессонной ночи выглядели помятыми и как-то вытянулись в длину. Они с трудом скрывали свою досаду и огорчение, и казалось, что за эту ночь они постарели на десять лет. Они перестали походить на тех холёных, элегантных джентльменов, которые были моими спутниками накануне. Зато их партнёр был всё так же свеж, бодр и спокоен, как вечером, когда садился за игорный стол. Как раз в ту минуту, когда я вошёл в комнату, он изящным и небрежным движением собрал и положил себе в карман последние ставки; как выяснилось, это были последние деньги обоих его спутников.

Я потом узнал, что он сел за стол, имея в кармане всего десять долларов, а за ночь неплохо подработал. К утру у него было уже около двух тысяч, и к тому же он выиграл красивого юношу-мулата лет пятнадцати или шестнадцати, которого один из местных плантаторов отдал ему в уплату карточного долга.

Видя, что оба наши спутника остались без денег, их партнёр сам вызвался заплатить по их счёту в таверне да ещё дал им по пятьдесят долларов «взаймы», чтобы им было с чем ехать дальше.

Всё это он делал с таким искренним сочувствием и вниманием, словно оба игрока потеряли деньги по какой-нибудь несчастной случайности и, уж во всяком случае, не по его вине. В действительности же выигрышем он был обязан, по-видимому, не только своей выдержке, но и кое-каким шулерским приёмам. Он протянул эти деньги своим партнёрам с тем напускным великодушием, с каким хозяин, решив сделать по случаю рождества подарок своему рабу, кидает ему доллар.

Растерянный вид бостонского агента по закупке хлопка и нью-йоркского редактора, потерявших всё, что у них было, показался мне довольно забавным. Накануне оба они держались весьма независимо и гордо, у них были свои убеждения, и притом довольно твёрдые, и они готовы были яростно защищать их, – сейчас же они просто превратились в ничто: подавленные, притихшие, уничтоженные, они молча смотрели на человека, которому достались их деньги и с которым накануне они были так любезны, принимая его за богатого плантатора, со смесью отвращения и ужаса. Так несчастный раб глядит на своего хозяина; он боится его и ненавидит, но убежать от него не может.

Меня преследовала мысль о том, что если б с этих северных джентльменов снять сейчас их хорошую одежду и такими вот, мрачными и подавленными, какими они были сейчас, выставить на один из аукционов Гуджа и Мак-Грэба или какого-нибудь другого работорговца, – их очень легко было бы принять за двух родившихся и выросших в неволе «белых негров», да ещё за таких, которые настолько глупы, что держать их в подчинении не составляет большого труда и бояться их особенно не приходится. Видя, что, в своём безутешном горе, эти джентльмены сидят мрачные, молчаливые, сухие, словно их выжали как лимон, и что они совершенно равнодушны ко всем его стараниям развеселить их, игрок, жертвами которого они стали, обратился ко мне. Должен сказать, что я смотрел на замешательство моих проигравшихся спутников не без радости. «Вот, милые джентльмены, – думал я, – теперь вы немного почувствуете на себе, что значит быть ограбленным и обворованным! Вам тяжело расстаться с несколькими сотнями долларов, которые вы заработали за какие-то несколько недель и даже не знаю, честным ли путём, – с деньгами, потере которых вы обязаны, может быть, не столько своей глупости, сколько ловким приёмам человека более умелого и опытного, чем вы. Научитесь же теперь сочувствовать тысячам обездоленных, которые по своим природным качествам и дарованиям ничуть не ниже вас, – людям, среди которых есть и такие, кто намного превосходит вас и достоинством и благородством.

Этих людей обворовывают и грабят минута за минутой, день за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом – и так всю жизнь. И всё это делается с помощью силы и обмана. Их никто не спрашивает, согласны они или нет на эту игру. У них отнимают не только деньги, заработанные их трудом, – у них отнимают любимых жён и детей, отправляя их на продажу, когда это понадобится или когда заблагорассудится тому, кто называет себя их хозяином, хотя, вообще-то говоря, у этих хозяев не больше права владеть людьми и распоряжаться ими, чем у этого игрока – распоряжаться вами. Это право сильного над слабым, право ловкача над простаком!»

Глава пятидесятая

Ввиду того, что этот бывший агент, бухгалтер и компаньон господ Мак-Грэба и Гуджа, а ныне шулер и профессиональный игрок, мог благодаря своим прежним связям с этой почтенной фирмой оказаться мне очень полезным при розысках, которые я намеревался предпринять, я встретил довольно доброжелательно его попытки завязать со мною более близкое знакомство. Должен признаться, что он накануне подкупил меня решительностью, с которой вступился за своего любимого кандидата в вице-президенты Соединённых Штатов. Что же касается его нынешней профессии, то, откровенно говоря, она представлялась мне не более подлой и достойной презрения, чем торговля рабами, которой он занимался перед этим, или рабовладельчество, которому такое количество южных джентльменов с ничем не запятнанной репутацией обязано частью своих доходов.

Он оказался очень приятным собеседником, свободным от узости и ограниченности провинциальных взглядов, от которых далеко не освободились ещё очень многие самые образованные и самые свободомыслящие из американцев. В разговоре он обнаружил не только тонкую наблюдательность и едкую остроту суждений, но даже и юмор, в котором, правда, было больше благодушия, чем горечи.

Таково было начало нашего знакомства, которое постепенно начало переходить в дружбу. Я не скрыл от мистера Джона Колтера (это было имя, которое в данное время носил мой новый знакомый), что догадываюсь о его сомнительной профессии, но в то же время я проявил готовность по достоинству оценить его приветливость и любезность, его остроумие и то, что в моих глазах имело ещё гораздо большее значение, – его великодушие и свободу взглядов. Да и почему я не должен был учитывать его положения и обстоятельств? Почему я не мог отнестись к нему с такою же снисходительностью, с какою принято подходить к рабовладельцам?

Как бы для того, чтобы укрепить в моих собственных глазах проявленную мною терпимость, которая, видимо, польстила ему и к которой он не привык, мистер Джон Колтер воспользовался прогулкой при лунном свете; это было во время нашей второй стоянки, и, так как больше уже не нашлось простаков, которых он мог бы обобрать, он решил рассказать мне историю своей жизни.

Он был сыном богатого плантатора, или, вернее, одного из тех землевладельцев, которые когда-то были богаты, а потом уже продолжали считаться таковыми до конца дней. Так или иначе, он был воспитан в изобилии и роскоши. Образование он получил очень приличное. Отец отправил его путешествовать по Европе, где он швырял деньгами и вёл довольно беспутную жизнь. Смерть отца заставила его вернуться домой. Имущество, поместья, земли и рабы были заложены и перезаложены, продажа не могла покрыть всей суммы долгов, и все дети умершего оказались без всяких средств к существованию.

Предоставленный целиком самому себе, он попал в очень трудное положение. Разорившиеся семьи имели обыкновение уезжать куда-нибудь на Запад, на новые территории, надеясь там поправить свои дела. Но для этого надо было захватить с собою рабов, а у него их не осталось ни одного. Не было и денег, чтобы купить их. Расточительность же его была настолько хорошо всем известна, что никто из друзей его отца не согласился дать, ему в долг. Любопытно отметить, что с тех пор как хозяйство пришло в упадок, друзей у семьи осталось совсем мало, несмотря на то, что отец Джона Колтера славился когда-то своим широким гостеприимством и принимал у себя в доме многочисленных знакомых.

Молодой человек был хорошо образован и мог бы найти себе место воспитателя в какой-нибудь богатой семье, но в глазах южан это значило потерять всякое достоинство и перейти в зависимое положение.

– Вы ведь знаете, – сказал Джон Колтер, – что римляне поручали воспитание своих детей образованным рабам. А у нас в Америке учителей поставляет Новая Англия. Чтобы заняться торговлей, опять-таки нужны были деньги. Да кроме того, торговля находилась главным образом в руках всяких авантюристов с Севера, которые и помощников своих и агентов выписывали также со своей родины.

Наконец, не находя ничего лучшего, он поступил на службу к богатым работорговцам Мак-Грэбу и Гуджу в качестве старшего агента и бухгалтера; впоследствии же он стал их компаньоном. Но этот новый для него род деятельности по многим причинам был ему неприятен. Прежде всего, считалось, что это занятие предосудительное, но почему это было так, он не знал. Он хорошо понимал, что, например, будучи англичанином или даже каким-нибудь янки – если только вообще существуют янки, у которых хватает смелости иметь собственное мнение, в чём он не был уверен, – можно находить что-то предосудительное в торговле человеческими мышцами и жилами, в том, чтобы покупать и продавать мужчин, женщин и детей. Что до него, то он отнюдь не отличался особой щепетильностью и не считал себя человеком очень уж нравственным или благочестивым, – эти качества он оставлял своим хозяевам. Один из них, Мак-Грэб – хоть сам, правда, и не был методистом, – нередко сопровождал свою благочестивую жену и детей на молитвенные собрания методистов, и секта эта рассчитывала, что и он перейдёт в их веру. Второй, мистер Гудж, тот был самым ревностным баптистом; он построил почти целиком на свои средства церковь в городе Августе. Его благочестие, впрочем, не мешало ему преспокойно торговать такими же баптистами, как он сам.

– Больше того, Гудж даже считал, что рабство – вещь совсем неплохая, не только в каждом отдельном случае, но и взятое в целом. Разве святой Павел не говорил: «Рабы, повинуйтесь господам вашим»? И разве это изречение не служит достаточным доказательством того, что должны существовать и рабы и хозяева и что первые обязаны повиноваться последним? Это была излюбленная тема, к которой беспрестанно возвращался Гудж. Развивал он свои положения так красноречиво и убедительно, что однажды в Нью-Йорке, куда он прибыл, разыскивая нескольких рабов, которых он купил в Балтиморе и которые потом от него сбежали, он после длинной речи, произнесённой на тему о повиновении господам, был одним из живших в гостинице священнослужителей принят за доктора богословия, чему способствовала также и его внешность. Его даже пригласили прочесть несколько проповедей на тему о божественном происхождении рабства в одной из самых модных и посещаемых церквей Нью-Йорка.

– Однако, – заявил Колтер, – несмотря на все его доводы и все тексты священного писания, к которым прибегал мой благочестивый компаньон, я никогда не одобрял ни рабства, ни торговли рабами. В самом деле, разве не отвратительно видеть, как кучка образованных и физически крепких белых людей всё своё время, энергию и сообразительность тратит на то, чтобы силой, мучениями или ласковыми уговорами заставить упрямых и неподатливых негров выполнять работу, которая делается неряшливо и спустя рукава и к тому же всегда бывает непроизводительной, в то время как те же самые люди могли бы всё сделать в сто раз лучше и с меньшей затратой напряжения и труда, если бы они это делали для себя? Я должен сказать, что вся система рабства, если взглянуть на неё со стороны, являет собой очень жалкое зрелище. Но я не знаю, почему торговля рабами считается делом менее респектабельным, чем покупка рабов и рабовладельчество. Тем не менее это так, и мистер А. из Виргинии, который спасает себя от эмиграции или распродажи имущества с молотка только тем, что продаёт ежегодно на южный рынок полдюжины молодых рабов обоего пола, с некоторым презрением смотрит на торговца, который их у него покупает. Вместе с тем мистер Б. из Джорджии на свои сбережения и на деньги, взятые в долг, покупающий себе новых рабов, смотрит с не меньшим презрением на торговца, который их ему продаёт. В силу какой-то причины, – насмешливо добавил мистер Колтер, – старая истина, что хранитель краденого – тот же вор, оказывается не очень-то применимой к торговле рабами.

В силу какой причины – он так и не мог сказать, может быть потому, что гораздо легче увидеть в чужом глазу соринку, чем в своём – бревно.

Торговля эта имела и другие неприятные стороны; правда, с худшей из них ему сталкиваться почти не приходилось. Покупкой рабов в штатах, расположенных ближе к Северу, занимался главным образом Мак-Грэб. Вырывать рабов из родных домов и разлучать с семьями было делом трудным и неприятным, во всяком случае для него, хотя Мак-Грэб никогда на это не жаловался.

Продажей рабов в Августе занимался Гудж; он, как и всякий другой, умел представить свой товар в необычайно выгодном свете. Мало кто мог бы превзойти его в искусстве продать чахоточного или золотушного раба за сильного и здорового или же сбыть сорокапятилетнюю женщину, выдав её за тридцатилетнюю.

Мои обязанности, – продолжал рассказывать мистер Колтер, – состояли в наблюдении за невольничьей тюрьмой в Августе, где рабов откармливали и приводили в порядок перед продажей. Здесь царило изобилие и допускалась даже известная мягкость в обращении: рабы должны были на аукционе казаться упитанными и весёлыми. Но здесь, однако, происходили тяжёлые сцены, например когда разлучали матерей с детьми. Эти сцены производили на меня очень сильное впечатление – я ведь человек чувствительный, – сказал он, прижимая руку к сердцу с каким-то театральным, даже, пожалуй, слегка насмешливым видом, так что нельзя было понять, говорит он это в шутку или всерьёз. – По правде говоря, – добавил он, – я обычно как-то нелепо переживаю женские и детские слёзы, и это несколько мешало мне в моём деле. Не будучи вовсе человеком набожным, я брался за самые разные дела, но я в течение всей моей жизни слишком глубоко чтил, память матери, вложившей в мою юную душу благоговение перед религией, для того чтобы хвастаться своей верой. Я не мог, подобно моему компаньону Гуджу, прикрываться словами святого Павла и патриархов, и моё собственное, состоящее из плоти и крови сердце иногда, как выражался Гудж, «портило хорошие дела».

Один такой случай и явился поводом для первой серьёзной ссоры с моими компаньонами, после которой мне пришлось покинуть их торговый дом.

Однажды Мак-Грэб пригнал из Северной Каролины особенно удачную партию невольников и среди них молодую женщину необычайной красоты с хорошеньким мальчуганом, едва начинавшим говорить. У обоих цвет кожи был очень светлый, и они вполне могли бы сойти за белых. Её глубокие чёрные глаза были полны грусти, и, несмотря на эту дымку печали, сквозь которую ни разу не пробивалась улыбка, во всём выражении её лица была какая-то удивительная мягкость, которая с первого же взгляда произвела неизгладимое впечатление на моё чувствительное сердце. Мне очень хотелось приобрести её для себя, но я понимал, что это неосуществимая мечта: мои компаньоны ни за что не дали бы своего согласия, так как я и без того должен был фирме изрядную сумму за двух девушек, которых отобрал для себя.

Молодая женщина, по-видимому, получила хорошее воспитание. В последнее время, перед тем как она попала в руки Мак-Грэба, она служила горничной у какой-то дамы, всё имущество которой и рабы были проданы с торгов за долги, согласно судебному приговору.

Мак-Грэб, подмигивая и хихикая, клялся, что такой красивой женщины он не покупал за всю свою жизнь, да и к тому же так дёшево! Она досталась ему вместе с ребёнком за пятьсот пятьдесят долларов, в то время как ей одной цена по меньшей мере две тысячи да мальчуган ещё стоит сотню долларов. Он сказал, что она превосходно шьёт и вышивает, и если даже продать её просто как портниху или горничную, тысячу долларов за неё можно выручить легко.

«Но, – добавил Мак-Грэб, многозначительно подмигивая Гуджу, постное лицо которого расплывалось в улыбке при одном намёке на такую выгодную сделку, – если эту девчонку доставить в Новый Орлеан и пустить как «предмет роскоши», за неё можно выручить вдвое больше!»

Как я ни старался скрыть свои чувства, при этих ужасных словах я не удержался и глубоко вздохнул. Острый взгляд наблюдательного Колтера тут же подметил, что упоминание о молодой женщине из Северной Каролины и её ребёнке сильно меня взволновало, и стал рассказывать о них подробнее, как бы испытывая меня.

– Что с вами такое? – воскликнул он и пристально на меня посмотрел. – На вас это так странно подействовало. Если вы будете печально вздыхать по поводу каждой красивой молодой женщины, проданной как «предмет роскоши» на новоорлеанский рынок, то вам тяжело достанется ваша поездка.

Только ценою больших усилий воли мне удалось заставить себя говорить спокойнее, и тогда я спросил его, не помнит ли он, как звали эту женщину.

– Да, помню, – ответил он. – Давненько это было, лет двадцать тому назад, но я редко забываю лица и имена. По-моему, её звали Касси.

При звуке дорогого мне имени сердце моё отчаянно забилось. Я прислонился к дереву, под которым мы стояли, и спросил:

– А может быть, вы помните, как звали ребёнка?

– Надо вспомнить, – ответил мой собеседник и с минуту помолчал. – Да, вспоминаю. Его как будто звали Монтгомери.

Этим именем мы с Касси назвали нашего сына в знак благодарности за доброе отношение к нам её хозяйки. Я не мог уже сомневаться, что в рассказе Колтера речь шла о моей жене и моем сыне.