Текст книги "Белый раб"

Автор книги: Ричард Хилдрет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

Что же касается Монтгомери, у Грипа Кертиса сверх всего прочего был на него зуб. Мы потом узнали, что сразу же по приезде в Новый Орлеан он обзавёлся длинной плетью, которой в недалёком будущем рассчитывал отомстить Монтгомери за полученные от него на Стэйт-стрит палочные удары.

Участь Элизы также была предрешена, потому что, как выяснилось, почтенный и благочестивый мистер Гилмор с первого же взгляда прельстился её красотой и бостонским образованием и решил воспользоваться тем и другим лично для себя. На это он получил право, сделав её своей собственностью. Я говорю: благочестивый мистер Гилмор, потому что года за два или три до этого в бытность свою в Нью-Йорке под влиянием того же красноречивого доктора Дьюи, о патриотическом рвении которого мне уже приходилось упоминать, он стал членом секты унитариев [62]62
  Секта унитариев придерживалась доктрины единичности божества.


[Закрыть]и даже постарался создать унитарианское общество в Новом Орлеане и получить прозвище церковного старосты, под которым он был известен среди своих менее праведных друзей.

Глава пятьдесят седьмая

Следуя совету мистера Колтера и рассчитывая получить поддержку закона, я прежде всего обратился за разъяснениями к одному видному новоорлеанскому юристу.

Он сказал, что положение Касси, на его взгляд, довольно благоприятно, и не только потому, что она была выкуплена мною: она имеет право ссылаться на законы, изданные в Луизиане, которые именно в этой части страны отличаются большим здравым смыслом и большей гуманностью, чем законы других штатов. Законы эти гласят, что, если раб, даже не имея официального акта об освобождении, в состоянии доказать, что в течение десяти последних лет он жил на положении свободного человека, – он считается освобождённым, и посягать на его свободу никто не имеет права. Касси нетрудно было доказать, что более десяти лет она уже перестала быть невольницей.

Но в отношении Элизы и особенно Монтгомери дело обстояло иначе, и доказательство их прав представляло немалые трудности.

Согласно «Code Noir», [63]63
  «Чёрный кодекс» (франц.).


[Закрыть]или «Кодексу законов о неграх», выдержку из которого прочёл нам адвокат, освобождение раба в Луизиане допускается только тогда, когда этот раб достиг тридцатилетнего возраста и поведение его в течение четырёх последних лет было безукоризненным. При других обстоятельствах никто не имеет права этого сделать, иначе как по особому на то разрешению законодательного собрания. Освобождение рабов, не достигших тридцати лет, без этого разрешения законом не признаётся. Другая статья того же кодекса утверждает, что дети, рождённые от находящейся в рабстве матери, точно так же причисляются к рабам и становятся собственностью того же самого хозяина, который владеет и матерью, или, как гласит кодекс Луизианы: «Дети рабов и детёныши животных принадлежат владельцу матери или самки на правах приращённой собственности».

В таком положении, вне всякого сомнения, оказывались Монтгомери и Элиза; в самом деле, Монтгомери был куплен покойным мистером Кертисом в качестве раба, и, так как ни ему, ни Элизе не было тридцати лет, а много меньше, трудно было предположить, что мистеру Кертису удалось оформить законный акт об их освобождении. Таким образом, они продолжали оставаться частью имущества и, за отсутствием какого бы то ни было завещательного распоряжения, переходили в руки мистера Агриппы Кертиса, который и являлся единственным наследником, ибо отца и матери Кертиса уже не было в живых. Существовала, правда, в этом законе оговорка, допускавшая освобождение раба и до того, как ему минет тридцать лет. Для этого ставилось условием, чтобы мотивы, которыми руководствовался владелец, были одобрены судьёй данного прихода и не менее чем тремя четвертями всех присяжных общественной полиции. Но эта оговорка имела отношение только к рабам, родившимся в данном штате, – мистер Кертис мог бы воспользоваться ею в отношении Элизы, но не в отношении Монтгомери.

Законы Луизианы – как пояснил нам адвокат, следуя в этом вопросе за гражданским законодательством, на основании которого они создавались, – значительно более человечны, чем английские законы, принятые в других штатах. Когда отец на словах или на деле признает ребёнка, родившегося от незаконной связи, своим, эти законы называют таких детей внебрачными и дают им право требовать с отца поддержки, содержания и предоставления возможности обучиться ремеслу. Однако при этом в сильной степени ограничивается право человека дарить своё имущество при жизни или завещать его в тех случаях, когда у данного лица есть родные и близкие.

В Англии, равно как и повсюду в Соединённых Штатах, за исключением Луизианы, человек может кому угодно подарить или завещать своё имущество; в Луизиане же, если у него есть законные дети, он уже не имеет права ничего подарить или завещать детям внебрачным сверх того, что им необходимо на пропитание, даже если эти дети и признаны им самим. Но если у него и нет законных детей, а есть только родители, братья или сёстры, он всё равно не может никому отчуждать ни по дарственной, ни по завещанию свыше одной четверти своей собственности. Это отступление от гражданского права и от Испанского закона, [64]64
  Испанский закон – так называлась система законов, применявшаяся испанскими колонизаторами в Вест-Индии, Мексике и в штате Луизиана.


[Закрыть]который был в силе в этом штате, сделано с тем, чтобы отец не мог завещать свою собственность смешанному потомству. Что же касается закона, ограничивающего освобождение рабов, то он направлен на то, чтобы возможно большая часть населения оставалась в рабстве.

Может быть, впрочем – как нам сказал адвокат, – мистер Кертис, послав обоих детей в свободные штаты, тем самым уже освободил их. Если бы они оставались на Севере, никто не имел бы на них никаких прав. Однако нельзя было быть уверенным в том, что по возвращении в Луизиану они снова не стали бы рабами. Правда, Верховный суд Луизианы вслед за многими другими штатами принял некогда постановление, что раб, вывезенный или посланный в один из свободных штатов, в силу этого одного уже получает свободу и не может снова быть возвращён в рабство. Но постановление это было принято под влиянием устаревших идей, которые вскоре были позабыты, и адвокат не был уверен, что суд будет считаться с этим постановлением в настоящее время.

Так как фактическое владение составляет девять десятых закона, заметил шутя адвокат, а во всём, что касается рабов, даже десять десятых, то преимущество решительно на стороне мистера Гилмора уже потому, что Элиза сейчас находится в его руках. Мимоходом он добавил, что давно уже знает мистера Гилмора и что это хитрый мошенник и плут, очень изворотливый и ловкий, что это лицемер, любящий разглагольствовать о долге, справедливости, благочестии и стремлении делать добро, но глубоко равнодушный и к долгу и к справедливости, если они не сулят ему никакой личной выгоды.

Адвокат сказал нам, что мы должны прежде всего помочь Монтгомери избежать расставленной ему ловушки, Если Монтгомери схватит, ему будет крайне трудно доказать своё право на звание свободного гражданина, ибо в одной из статей «Кодекса законов о неграх», который наш адвокат также счёл нужным прочесть нам вслух, говорится, что цветные, даже и получившие свободу, не должны считать себя равными белым. Во всех случаях они должны уступать белым, первыми никогда не заговаривать с ними, а отвечать им всегда с почтением, В случае нарушения этих правил негры подлежат заключению в тюрьму на разные сроки, в зависимости от серьёзности нанесённого ими белому оскорбления.

Следовательно, мы в лучшем случае могли рассчитывать на то, что Монтгомери будет отнесён к числу «свободных цветных граждан». В Виргинии и в Кентукки потомок негра в четвёртом поколении, если все остальные его предки были белыми, считается белым, и закон уже не принимает во внимание того, что в нём есть африканская кровь. Таким образом, он причисляется к белому населению и получает все права белых, невзирая на то, что его прапрадед или прапрабабушка были чистокровными неграми.

Но во многих других штатах, в том числе и в Луизиане, примесь африканской крови является несмываемым пятном. Самой крохотной частицы чёрной крови, если даже она растворяется в крови целой нации, достаточно, чтобы зачислить человека в разряд «свободных цветных», которые не должны считать себя равными белым и «под страхом тюремного заключения не должны позволять себе неуважительно говорить с ними». Таким образом, если Монтгомери, будучи схвачен как раб, начнёт защищать свою свободу и при этом скажет что-нибудь оскорбительное для представителя власти, особенно же, если ему вздумается свалить его о ног, проделав с ним то же самое, что с мистером Грипом Кертисом, то даже в случае, если бы ему и удалось доказать потом, что он свободный человек, такое поведение может иметь для него самые неприятные последствия.

Итак, прежде всего нужно было не допустить, чтобы Монтгомери был схвачен.

Что же касается Элизы, то если бы мы могли каким-нибудь способом вырвать её из когтей Гилмора, нам уже было бы гораздо легче бороться за её право на свободу.

По счастью, Монтгомери, уезжая из Нью-Йорка, написал матери и сообщил ей день своего выезда, а кстати назвал и пароход, на котором он должен был прибыть сюда. Это письмо нам тоже по какой-то счастливой случайности удалось получить, когда, возвращаясь домой от адвоката, мы зашли на почту.

Колтер немедленно нашёл лодку и отправил её навстречу пароходу, снабдив своего человека письмом от Касси на имя Монтгомери. Пароход шёл из Нью-Йорка с большой скоростью, и лодка, посланная Колтером, встретила его всего в нескольких милях от города.

Следуя указаниям, данным ему в письме, Монтгомери немедленно покинул пароход и перешёл на лодку, которая и высадила его на берег. В тот же вечер Монтгомери, пользуясь темнотой, пробрался в маленький пригородный дом, который Колтер снял для меня и Касси.

И какое счастье, что Монтгомери не прибыл в Новый Орлеан на пароходе! Как выяснилось потом, Грип Кертис своевременно направил в Нью-Йорк своего агента, которому было поручено следить за каждым шагом моего сына. Узнав, с каким пароходом он должен прибыть, Кертис очень скоро после того, как Монтгомери перешёл в лодку, поднялся на борт в сопровождении нескольких человек с намерением его захватить.

Сын мой! Наконец-то мне дано свидеться с тобой! Тебе удалось спастись из чудовищных лап, укрыться хотя бы на миг от плети, которую злобный и мстительный негодяй купил, чтобы расправиться с тобою, его собственностью! Он заявил, что ты принадлежишь ему. Ты – мой сын, мой мальчик, дитя моё! Уже не тот только что начинающий лепетать малютка, каким я оставил тебя, а зрелый, красивый и статный мужчина, гордиться которым мог бы любой отец.

Нет, ни с чем не сравнится то чувство восторга, которое я испытал, прижимая моего сына к груди! Но для него, для этого благородного и смелого юноши, радость встречи была омрачена: что значило для него найти отца, которого он даже не помнил, зная о нём только из рассказов матери, если в ту же минуту он узнал, в каком ужасном положении Элиза, подруга его детских игр, подруга его юности, его возлюбленная, его невеста!

Каким румянцем зарделись вдруг его щёки! Как его тёмные глаза – те же, что и у матери, но без их мягкой покорности, – засверкали огнём при одной мысли о том, что его любимая Элиза в опасности и в беде! Нам с большим трудом удалось его удержать, и то лишь тогда, когда мы уверили его, что у Колтера есть свои доверенные люди, которые сейчас караулят дом, так что, если Элизу будут куда-нибудь отправлять, нас сразу же об этом известят. Он сказал, что хорошо знает дом мистера Гилмора и ближайшие окрестности. Знал он и слуг в доме, так как ещё мальчиком он был любимцем чернокожей экономки Гилмора. Монтгомери твёрдо стоял на своём: сегодня же ночью он найдёт способ пробраться в дом Гилмора и спасти несчастную Элизу, чем бы это ни грозило ему самому.

Только теперь выяснилась вся глубина подлости мистера Грипа Кертиса и его достойного помощника Гилмора. Когда сын мой, за год до описываемых событий, уезжал из Нового Орлеана, собираясь уже самостоятельно устроиться в Нью-Йорке, ныне покойный мистер Джеймс Кертис на прощанье вручил ему запечатанный пакет. В приложенной к этому пакету записке говорилось, что пакет должен быть вскрыт в случае смерти мистера Джеймса Кертиса – тогда, когда суд будет утверждать его завещание, а в случае, если никакого завещания не окажется, – спустя тридцать дней после его смерти. Вряд ли мистер Джеймс Кертис в то время сомневался в порядочности своего брата или мистера Гилмора или мог подозревать их в намерении, сговорившись друг с другом, нарушить его последнюю волю и воспользоваться его имуществом. Эта мера предосторожности была принята просто на всякий случай.

Монтгомери вручил нам пакет нераспечатанным, и, вскрыв его, мы нашли в нём копию завещания, снабжённую всеми нужными подписями и заверенную как полагалось. Мистер Джеймс Кертис, как явствовало из этого документа, завещал Элизе, которую он признавал своей внебрачной дочерью и так прямо её и называл, одну четвёртую часть своего имущества, состоящего главным образом из домов, расположенных в Новом Орлеане, которые были оценены в двести тысяч долларов. Это и было всё, чем на основании луизианских законов мистер Кертис имел право распорядиться сам. Остальные три четверти по закону переходили в собственность его брата, которого, так же как и мистера Гилмора, завещатель назначил своим душеприказчиком. Однако бесчестный и подлый Грип Кертис не довольствовался доставшимся ему наследством; заручившись помощью Гилмора, он поставил себе целью не только лишить сироту, дочь покойного, её законной доли наследства, но и не дать ей возможности протестовать и жаловаться, обратив её самое в рабство и сделав наложницей Гилмора, который при дележе потребовал её как свою часть добычи.

В завещании говорилось, что мистер Кертис несколько раз пытался добиться согласия на освобождение Элизы приходского судьи и трёх четвертей присяжных, как того требовал закон (почтенные заседатели не подумали о том, что Элиза была его единственной дочерью и других детей у него не было – и одно это обстоятельство уже было достаточным основанием, чтобы её освободить). Вслед за этим Кертис заявлял, что отправил её для получения образования в Бостон с надеждой, намерением и желанием её освободить, и подтверждал, что в той мере, в какой её освобождение зависело от него, он всё для этого сделал. Но в случае, если закон не удовлетворит его просьбу и будет по-прежнему считать Элизу его собственностью и невольницей, обязанной на него работать до тех пор, пока она не достигнет тридцати лет, – в этом случае он завещает её Касси – женщине, которую уже много лет тому назад он отпустил на свободу и которая служила у него экономкой, и выражает уверенность в том, что если она до сих пор заменяла Элизе мать, то она будет проявлять материнскую заботу о ней и впредь.

Больше в завещании о Касси не упоминалось, а о Монтгомери говорилось только то, что он отпускается на свободу. Однако из отдельной записки, вложенной в пакет, явствовало, что мистер Кертис положил двадцать тысяч долларов в лондонский банк; эта сумма должна быть выплачена сыну Касси в случае его, Кертиса, смерти и предназначается Монтгомери и его матери; сделано это было, по-видимому, для того, чтобы обойти законы Луизианы, которые ограничивали права завещателя в тех случаях, когда после умершего остаются близкие родственники.

В тот же конверт был вложен второй экземпляр акта об освобождении Касси, составленного и подписанного у нотариуса много лет назад. Среди свидетелей, подписавших акт, значился и Гилмор.

Завещание заканчивалось обращением к душеприказчикам с горячей просьбой заботиться о дочери завещателя, опекунами которой они назначались до её совершеннолетия.

Как они исполнили эту просьбу, мы уже видели. Разумеется, это были отъявленные негодяи. Могут ли быть какие-либо сомнения на этот счёт? Но им было чем прельститься. Каждый получал по двадцати пяти тысяч. Кроме того, Гилмору доставалась очаровательная девушка, а Грип Кертис мог со всей жестокостью отомстить и матери и сыну.

Но они хотели обратить в рабство всего только троих. А скажите, разве многим отличаются от них все бесчисленные Гилморы и Кертисы у нас на Севере? Им это даже ничего не сулит, кроме разве получения места или расположения покупателей g Юга, и тем не менее они готовы сделать всё от них зависящее, чтобы закабалить и держать в рабстве три миллиона людей, готовы даже ловить и выдавать по первому требованию, может быть даже не более обоснованному, чем притязания Гилмора и Кертиса на Элизу, любого загнанного беглеца, который ищет приюта, – мужчину, женщину или даже ребёнка. Разве каждый, кто это делает, каждый, кого одна мысль об этом не заставляет покраснеть от стыда, разве он лучше Гилмора, лучше Грипа Кертиса?

Глава пятьдесят восьмая

Бедная Элиза! Несчастное дитя! Даже и на таком расстоянии, находясь на противоположном конце города, Монтгомери чувствовал, как сильно бьётся её сердце. Он знал, что нужен ей в этот час, и мы уже не в силах были его удержать. Он знал, что должен её освободить, – и освободит.

Пусть читатель попытается представить себе ужас и отчаяние молодой девушки, когда, доверчиво отозвавшись на приглашение человека, которого считала другом своего отца, она, придя к нему, оказалась лицом к лицу с Грипом Кертисом, чья беззастенчивая грубость была ей уже известна по последней их встрече в Бостоне, и услышала от него, что она невольница – невольница Гилмора, которому он, Грип Кертис, унаследовавший её от своего брата и её отца, теперь её продал.

– Да, да, дорогая моя, – заявил старый развратник мистер Гилмор, развязно трогая её за подбородок и сопровождая этот жест многозначительным подмигиванием, – чтобы тебе стало ясно, в каком положении ты теперь находишься, послушай-ка, что по этому поводу говорится в законах Луизианы. Вот это, – добавил он, беря с полки какую-то книгу, – это «Code Noir», «Кодекс законов о неграх», действующий в Луизиане. И вот что здесь сказано: «Ввиду того что раб не имеет своей воли, он обязан…» Здесь написано «он», значит также и она, дитя моё, – пояснил Гилмор, – «…он обязан безоговорочно и во всём повиноваться своему хозяину, беспрекословно выполняя все приказания – как его самого, так и всех членов его семьи. Он должен относиться к своим господам с безграничным уважением».

– Гражданский закон, – добавил учёный адвокат, – стоит на той же точке зрения. – И взяв с полки другую, ещё более толстую книгу, он прочёл вслух: – «Раб – это тот, кто находится во власти господина, которому он принадлежит. Последний имеет право продавать его и распоряжаться им самим, его трудом и продуктами этого труда. Раб не может ничего приобретать и ничем владеть, так как всё принадлежит господину». Слышишь, моя милая, что гласит закон Луизианы. На основании этого закона ты – моя рабыня. Надеюсь, что ты поймёшь, что тебе необходимо примириться с твоим новым положением и подчиниться моим желаниям. Все мы, – закончил он гнусавым голосом, – все мы должны подчиняться воле провидения и закону нашей страны.

Многие молодые девушки, попав в то положение, в котором находилась Элиза, стали бы громко кричать, биться в истерике, другие упали бы в обморок, иные даже сошли бы с ума. С Элизой ничего этого не случилось.

Она твёрдо заявила, что никогда и ни – при каких обстоятельствах никому не позволит превратить её в невольницу.

На ночь Элизу заперли на чердаке. На следующее утро она упросила маленькую девочку-негритянку, принёсшую ей туда кусок хлеба, чтобы та как-нибудь передала Касси ту самую записочку, о которой уже говорилось выше. Мистер Гилмор велел посадить её на хлеб и на воду, надеясь этим сломить её волю; судя о других по себе, старый развратник рассчитывал, что, заставив её голодать, он скорее всего сумеет склонить её к повиновению. Попав в руки этих волков в овечьей шкуре, девушка уже перестала надеяться, что кто-то может её спасти; положившись на бога, покровителя сирот, она молила его о защите.

Во вторую ночь одиночного заключения ей вдруг приснился её покойный отец. Он улыбался своей доброй улыбкой, которая была ей так знакома. Показывая пальцем куда-то вдаль, он сказал: «Не бойся, дочь моя, освободитель придёт к тебе». Когда она взглянула в ту сторону, куда он показывал, ей почудилось, что Монтгомери появился из темноты и кинулся к ней с распростёртыми объятиями. Она попыталась приподняться навстречу ему и, проснувшись, убедилась, что это всего-навсего был сон. Но как он её успокоил! Бывает, что в жизни всё пусто, но сколько счастья несут нам тогда надежды, мечты и чаяния, воплощаясь в видениях и снах!

Элиза больше не видела Гилмора, как и вообще никого, кроме девочки-негритянки, которая раз в день приносила ей хлеб и воду. Хоть девочка и боялась вступать с ней в разговор, так как с лестничной площадки их могли услышать, она всё же сумела передать ей доставленное с помощью Колтера письмо Касси, в котором та настаивала, чтобы Элиза бежала из дома, сообщала, куда ей следует идти, и уверяла, что поблизости её будут ждать друзья.

На третий день под вечер, почти в тот самый час, когда Монтгомери и я выходили из дома, чтобы попытаться освободить Элизу, мистер Гилмор, выпив предварительно для храбрости вина, отпер дверь и вошёл в каморку, где была заперта девушка. Услышав его шаги на лестнице, Элиза успела укрыться в дальний угол комнаты и загородилась столиком, составлявшим вместе с единственным стулом и старым брошенным на пол матрацем всю меблировку её каморки. Гилмор шагнул к девушке, но она приказала ему остановиться и в то же время выхватила крохотный кинжальчик, который Монтгомери перед её отъездом из Нью-Йорка подарил ей вместе с золотой цепочкой. Прощаясь с ней, Монтгомери надел ей на шею эту цепочку и шутливо заметил при этом, что, пускаясь в такой длинный путь, нужно иметь при себе оружие для самозащиты. Цепочка эта с висевшим на ней маленьким кинжалом оказалась в этот день на ней.

При виде крохотного кинжала Гилмор рассмеялся. Всё же он остановился и, пододвинув к себе единственный находившийся в комнате стул, уселся на него и принялся читать целую проповедь не то юридического, не то церковного содержания о том, как безрассудно сопротивляться законной власти и как человек обязан подчиняться велениям господа. Даже Томас Литтлбоди, эсквайр и знаменитый бостонский адвокат, да и сам преподобный Дьюи, который был доктором богословия, не могли бы превзойти его в красноречии.

Мистер Гилмор счёл нужным довести до сведения Элизы, что сопротивление с её стороны не только бесполезно, но даже преступно и греховно, так как помощи ей ждать неоткуда. Касси, по его словам, была накануне продана, а прибывший сегодня вечером из Нью-Йорка Монтгомери находится уже в руках мистера Агриппы Кертиса; достойным образом наказав юношу за его дерзость, мистер Агриппа Кертис намеревается отправить его работать на одну из плантаций на Красной реке. Ей, следовательно, на него рассчитывать нечего: она его больше никогда не увидит.

Услышав такую страшную весть и не имея возможности проверить, правда это или ложь, Элиза побледнела. Её страшила не столько собственная судьба, сколько тяжёлая участь, грозившая её возлюбленному. Она выронила из рук кинжал, но в это время дверь, которую Гилмор оставил незапертой, распахнулась, и на пороге появился Монтгомери.

Подходя к дому Гилмора, мы застали у входа верного Колтера, который зорко следил за всем происходившим внутри. От рабов, обслуживающих дом, ему удалось узнать точное расположение комнат, где была заключена Элиза. Хоть час уже был поздний, сославшись на то, что у нас к мистеру Гилмору неотложное дело, мы проникли в дом. Колтер и я остались внизу, чтобы обеспечить беспрепятственный выход, а Монтгомери, хорошо знакомый с расположением комнат, поспешно взбежал вверх по лестнице и направился к каморке, где была заключена Элиза.

Неслышно подкравшись к двери, Монтгомери широко распахнул её. Гилмор, сидевший спиной к двери и с напряжённым вниманием следивший за тем, какое впечатление производят на Элизу его лживые рассказы и все богословские и юридические истины, которые он силился преподать ей, не заметил вошедшего. Увидев Монтгомери, Элиза вскрикнула. Гилмор поспешно обернулся, но в то же мгновение чья-то сильная рука схватила его за горло. Монтгомери с размаху швырнул его головой в угол комнаты, где лежал матрац, повалил на него стол и стул и, схватив Элизу за руку, с быстротой молнии спустился с ней по лестнице и выбежал на улицу.

Мы с Колтером следовали за ними в отдалении. Все события развернулись очень быстро, без малейшего шума и суматохи.

Полчаса спустя вся наша счастливая семья – Касси, Монтгомери, Элиза и я – были в сборе. Но мы всё ещё находились в Новом Орлеане. А ведь нигде – ни здесь, ни в какой-либо другой части Соединённых Штатов Америки – стране, громогласно называющей себя свободной, а в действительности утопающей в тёмной пучине деспотизма, – ни одно оливковое деревцо не поднималось над водной ширью, не было ни пяди твёрдой земли, где бы можно было найти прибежище и покой.