Текст книги "Белый раб"

Автор книги: Ричард Хилдрет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Глава двенадцатая

Придя в себя, я увидел, что лежу на какой-то жалкой подстилке в углу тесной полуразрушенной хижины. Я был так слаб, что не мог даже пошевелиться. Потом уже мне сказали, что у меня была горячка. Какая-то глухая старуха, которая была настолько дряхлой, что вряд ли годилась на что-нибудь, кроме ухода за больными, сидела подле меня. Я узнал её и, забывая, что она не может меня услышать, осыпал её вопросами. Я хотел и в то же время боялся узнать, что сталось с моей бедной Касси, и все мои вопросы касались только её судьбы. Но напрасно я ждал ответа. Старуха сказала мне, что, как бы я ни кричал, она всё равно ничего не слышит. Кроме того, она стала уверять меня, что я ещё слишком слаб, чтобы разговаривать.

Но меня не так-то легко было заставить замолчать. Я кричал всё громче, стараясь разными жестами пояснить смысл моих слов. Вскоре я понял, что тётушка Джуди и не собиралась удовлетворить моё любопытство. Видя, что она не в силах унять меня, она поднялась и вышла из хижины, оставив меня наедине с моими раздумьями. Они были не из приятных. Впрочем, я был так слаб, что мысли путались в голове и вряд ли я вообще о чём-нибудь мог связно думать.

Мне потом рассказали, что я больше недели пролежал в бреду и горячке – последствиях пытки, которой меня подвергли и которая чуть было не положила конец моему жалкому существованию. Но теперь опасность миновала. Молодость и крепкое здоровье помогли мне поправиться и сохранили мою жизнь для новых страданий. Выздоровление шло быстро, и вскоре я уже был в состоянии ходить. Чтобы отбить у меня охоту воспользоваться этим приливом сил и предотвратить возможность моего побега, меня заковали в ножные и ручные кандалы. Каждый день на один час с меня снимали цепи и выпускали в поле, где я, под неусыпным надзором Питера, мог двигаться и дышать свежим воздухом. Но напрасно я пытался выведать у Питера хоть что-нибудь о судьбе моей жены. Он не знал или не хотел ничего о ней сообщить. Надеясь, что он, может быть, согласится за вознаграждение сообщить мне то, что я так жаждал узнать, я обещал подарить ему костюм, если он позволит мне проведать моё прежнее жилище. Мы отправились туда вместе. Я уже говорил, что щедрость миссис Мур и её дочери позволили мне, ввиду моего предполагавшегося брака с Касси, хорошо обставить эту хижину. Её украшало множество вещей, которые обычно бывают недоступны для раба. Сейчас всё было разбито, разрушено и разграблено, У меня забрали всё. Сундук был взломан, всё платье моё похищено. Вне всякого сомнении, это было дело рук здешних рабов.

Одно из самых сильных, а может быть, и самое сильное побуждение человеческой души – это страсть к приобретению. Раб может удовлетворить эту страсть только путём воровства, К тому же губительное влияние рабства таково, что в самом корне пресекает в человеке все его хорошие задатки. Если гнёт заставляет человека умного утратить разум, то по той же причине ещё чаще честный труженик становится негодяем. Злоба закрадывается в его душу, сердце его черствеет. Тот, у кого с самого рождения крадут его свободу и труд, единственное его достояние, становится себялюбивым, отчаянным и безразличным ко всему, кроме немедленного удовлетворения своих страстей. После того, как у него всё украли, он готов и сам обворовать кого угодно, даже своих же собратьев по несчастью.

Увидев, что дом разграблен и что вся моя одежда исчезла, я поспешил ощупать карманы платья, где должны были находиться деньги. Оказалось, что и они также были украдены. Только тогда я вспомнил, что в тот момент, когда мистер Гордон и его сообщники схватили меня, мистер Стаббс осмотрел мои карманы и переложил их содержимое в свои собственные. Оставалось только примириться со всем случившимся: согласно кодексу морали, принятому в Виргинии, Стаббс был человеком уважаемым, который не мог совершить ничего предосудительного; нельзя же было оставлять в распоряжении такого бродяги и бездельника, каким я был в его глазах, сколько-нибудь значительную сумму денег. Но платье, исчезнувшее из моего сундука, было явно похищено рабами, а, согласно тому же виргинскому кодексу, рабы, совершившие эту кражу, были отъявленными негодяями и заслуживали порки. Всё это мне объявил мистер Стаббс, когда, встретив его на обратном пути, я пожаловался ему на разграбление моей хижины. Почтенный управляющий, выслушав меня, пришёл в неистовую ярость и, пересыпая свои слова отборными ругательствами, поклялся, что, если только вор попадётся ему в руки, то он, Стаббс, разделается с ним как полагается.

Однако несмотря на весь этот взрыв благородного негодования, мистер Стаббс ни единым словом не упомянул о моих деньгах, и я счёл за лучшее промолчать о них.

Прошло ещё недели три, и я совершенно поправился. Зажили все кровоподтёки и раны на моей спине. Меня уже начинал тревожить возрос о том, как со мной собирается поступить полковник. Но вот однажды, когда я сидел возле своей хижины, ко мне подошёл посланный мистера Стаббса и передал мне его приказание подняться завтра с рассветом и приготовиться в дорогу. Управляющий не соизволил сообщить мне, куда меня отправляют и зачем. Но меня это не особенно интересовало. Что бы они ни предприняли теперь, сделать меня более несчастным они уже не могли. Это сознание поддерживало меня, и я взирал на будущее с каким-то тупым безразличием, которое сейчас, когда я вспоминаю об этих днях, удивляет меня самого.

На следующий день утром мистер Стаббс заехал за мной. Он приехал, как всегда, верхом и в руке держал плеть. Он снял с меня ножные кандалы, а наручники оставил. Накинув мне на шею верёвку, он другой конец её привязал к своему поясу. Приняв, таким образом, все меры против возможного побега, он снова вскочил в седло и приказал мне следовать за ним.

Я был ещё настолько слаб, что временами начинал отставать от него. Тогда мистер Стаббс, чтобы подбодрить меня, хлестал меня плетью. Набравшись смелости, я спросил мистера Стаббса, куда мы направляемся.

– Узнаешь, когда прибудешь на место! – ответил он.

Ночь мы провели в какой-то таверне. Мы ночевали в одной комнате: Стаббс – на кровати, а я – на полу. Сняв с моей шеи верёвку, он связал мне ею ноги, так сильно затянув её, что она врезалась в тело и причиняла страшную боль, от которой я всю ночь не мог уснуть. Я несколько раз жаловался на боль, но мистер Стаббс сказал, чтобы я не беспокоил его своими дурацкими жалобами и не мешал ему спать. На следующее утро, когда он развязал верёвку, оказалось, что ноги мои у лодыжек сильно опухли. Он пожалел тогда, что оставил мои жалобы без внимания.

– Но все вы, – добавил он, – такие лгуны и притворщики, что не знаешь, когда вам можно верить. Вот я и не захотел из-за всяких пустяков подниматься с постели.

Мы снова пустились в путь. Я так устал после тягот вчерашнего дня и после бессонной ночи, что мистеру Стаббсу через каждые несколько шагов приходилось прибегать к плети, чтобы заставить меня тащиться дальше. Вместе с силами уходила моя бодрость и то внутреннее упорство, которое поддерживало меня до сих пор, и я плакал как ребёнок.

Наконец мы достигли цели нашего путешествия: поздно вечером мы вступили в город Ричмонд. Я при всём желании не мог бы описать этот город, ибо сразу же по прибытии был отведён в тюрьму и, безопасности ради, посажен там под замок.

Только теперь я узнал, что меня ожидает. Возмущённый моим неповиновением, полковник решил продать меня. Я не видел его больше с того самого дня, когда лишился чувств после его отеческих поучений. Нам больше уже не суждено было встретиться с ним.

Похоже ли это на расставание отца с сыном?

Глава тринадцатая

На следующий день меня должны были продать. На этот день был назначен аукцион, и на продажу, кроме меня, было выставлено много других рабов. На меня надели кандалы и наручники и отвели на рынок. Весь живой товар был уже в сборе. Ввиду того что до начала торгов оставалось ещё некоторое время, я имел возможность разглядеть тех, кто меня окружал.

Прежде всего моё внимание привлекли старик с белой как лунь головой и очаровательная девочка лет десяти или двенадцати – его внучка. Оба они были в железных ошейниках, скреплённых вместе тяжёлой цепью. Казалось бы, преклонный возраст одного и хрупкое сложение второй делали такую варварскую предосторожность излишней. Но хозяин, как я понял, решил продать их в порыве гнева, и все эти цепи надеты были на них в наказание, а совсем не потому, что опасались побега.

Рядом с ними стояли мужчина и женщина, оба ещё совсем молодые. Женщина держала на руках ребёнка. Оба, и муж и жена, по-видимому сильно любили друг друга и трепетали при мысли о том, что могут попасть в руки разных хозяев. Стоило кому-нибудь из покупателей проявить интерес к одному из них, как женщина с горячностью начинала умолять его приобрести одновременно и её мужа и красноречиво перечисляла все достоинства их обоих. Мужчина стоял понурив голову, в мрачном молчании.

Среди выведенных на продажу была и другая группа, состоявшая из мужчин и женщин. Их было человек восемь – десять. Они смеялись, болтали и проявляли такое безразличие к окружающему, словно всё происходившее не имело к ним никакого отношения и они были здесь обыкновенными зрителями. Какой-нибудь апологет тирании не преминул бы возрадоваться такому зрелищу и сделал бы отсюда вывод, что быть проданным с аукциона вовсе не так страшно, как может показаться некоторым чувствительным людям. Это обычный довод рабовладельца. Он похож на утверждение некоего философа, который, проходя мимо тюрьмы и увидев за решёткой приговорённых к смерти преступников, которые смеялись и шутили, пришёл к мысли, что ожидание виселицы есть нечто очень весёлое.

Всё дело, однако, в том, что душевная выносливость человека очень велика и ничто не может до конца убить в нём надежду на счастье. Человек способен радоваться, даже стоя на краю бездны или находясь в тисках смерти. Если раб может петь за работой, то почему бы ему не смеяться, когда его, как быка, продают с торгов? Тиран убеждается в том, что, какому бы угнетению он ни подверг свою жертву, ему не погасить в ней способности радоваться жизни. И указывая вам на это свойство человеческой природы, он смеет ещё хвастаться тем, что дарует своему рабу счастье!

И всё же, когда вас продают, вам обычно не до смеха. Первым на продажу был выведен человек лет тридцати, с красивым, открытым и выразительным лицом. До той минуты, когда его вывели на помост, он, по-видимому, не знал, что его собираются продать. Его хозяин, проживавший в поместье, расположенном поблизости от города, скрывал свои намерения от раба и привёз его в город, сказав, что хочет отдать его в наём кому-то из горожан. Сообразив наконец, что его продают, несчастный начал так дрожать, что еле мог устоять на ногах. Выражение бесконечного отчаяния и ужаса отразилось в его чертах. Главными покупателями, между которыми разгорелась ожесточённая борьба, были пожилой джентльмен, проживавший поблизости от города и, видимо, знавший этого беднягу, и какой-то фатоватый молодой человек, по словам окружающих – работорговец из Южной Каролины, прибывший сюда покупать рабов.

Любопытно, но вместе с тем и мучительно было наблюдать, как во время торгов последовательно менялось выражение лица раба. Когда верх готов был одержать работорговец из Каролины, рот несчастного непроизвольно открывался, глаза готовы были выступить из орбит и весь он казался олицетворением отчаяния. Но когда надбавлял виргинец, лицо раба словно освещалось изнутри, Крупные слёзы скатывались по его щекам, и трепетный голос, которым он восклицал: «Господь да благословит вас, мастер!» – мог растрогать даже и самого жестокосердого человека. Его восклицания нарушали порядок торгов, но даже и плеть не могла заставить его замолчать. Он обращался к желанному покупателю, называя его по имени, уговаривая не отступать, клялся, что верно будет служить ему до последней минуты жизни, что будет работать на него сколько хватит сил, если только он согласится купить его и не позволит разлучить с женой и детьми, не даст увезти его в неведомые края, далеко от мест, где он родился и вырос; ведь он всегда, всегда хорошо вёл себя и никто о нём ничего дурного не скажет, Он, разумеется, ничего не имеет против другого джентльмена, – не забывал он при этом прибавить: несчастный отдавал себе отчёт, как опасно оскорбить человека, который мог стать его господином. Конечно, продолжал он, это также благородный джентльмен. Но он чужестранец, он, без сомнения, увезёт его далеко от родных мест, от жены и детей… И при этих словах голос несчастного срывался и замирал в глухом рыдании.

Борьба приняла ожесточённый характер. Раб, из-за которого шёл спор, видимо был отличным работником. К тому же виргинец был явно тронут мольбами несчастного и позволил себе даже кое-какие намёки, касавшиеся работорговцев. Эти замечания привели его противника в ярость; ещё немного, и всё бы кончилось ссорой. Вмешательство присутствовавших её предотвратило, но торговец вне себя закричал, что этот рай достанется ему, сколько бы это ни стоило, хотя бы, как он заявил, ради того, чтобы научить этого парня, как надо вести себя. Раздались голоса, стыдившие работорговца; кричали, чтобы он перестал торговаться и не увозил бедного раба от жены и детей. Пересыпая свою речь насмешками к руганью, торговец отвечал, что такой пустяк его не остановит. Он тут же надбавил пятьдесят долларов сверх последней цены. Виргинец не мог себе позволить жертвовать из человеческих побуждений такими большими деньгами; он вынужден был сдаться и с явным сожалением отступил. Аукционист опустил молоток, и несчастный, до смерти перепуганный раб был передан слугам своего нового хозяина, который тут же приказал нанести ему двадцать ударов плетью в наказание за грубость и «чисто виргинскую дерзость».

Наглый и насмешливый тон, которым были произнесены эти слова, вызвал немалое возмущение присутствующих. Но работорговец стал расхаживать взад и вперёд, взявшись за рукоятку кинжала, и так как из карманов его торчали пистолеты, никто не решился помешать «священному праву собственности» вступить в законную силу. Аукцион продолжался.

Наконец очередь дошла до меня. Чтобы легче проверить моё телосложение и крепость мышц, с меня стащили почти всю одежду и поставили на помост, на котором подлежащий продаже выставляется напоказ покупателям. Меня заставили поворачиваться, ощупывали руки, ноги, бёдра, и качества мои обсуждались на особом жаргоне вроде того, который в ходу у жокеев. По моему адресу сыпались самые разнообразные замечания. Один утверждал, что у меня «угрюмый и дикий вид»; другой клялся, что я «чертовски хитёр». Третий, наконец, считал, что «все эти рабы со светлой кожей – отъявленные негодяи», на что аукционист заметил, что ему вообще ни разу ещё не попадался раб, который, обладая хоть искрой разума, не был бы при этом негодяем.

Меня осыпали вопросами о том, где я родился и вырос, что умею делать и почему меня решили продать. Я старался отвечать на все эти вопросы кратко и неопределённо. У меня не было ни малейшего желания удовлетворять их любопытство, и я вовсе не стремился быть проданным за особо высокую цену, хоть многие рабы и считают это для себя лестным. Это может служить доказательством того, что, в каком бы униженном и жалком состоянии ни находился человек, в нём продолжает жить неиссякаемая жажда превосходства над себе подобными.

Мистер Стаббс молча стоял в стороне. Надо полагать, что у него были основания для такой сдержанности. Аукционист старался изо всех сил. По его словам, я был самым крепким, самым трудолюбивым, самым покорным парнем во всех Соединённых Штатах. Но все эти восхваления заставили собравшихся заподозрить, что у моего хозяина, должно быть, есть какие-то особые основания для того, чтобы продать меня. Один из покупателей решил, что я, вероятно, болен чахоткой. Второй высказал предположение, что я подвержен припадкам. Третий заявил, что я непослушен и что со мной «трудно справиться». Рубцы, покрывавшие мою спину, казалось подтверждали такое предположение. В результате я за очень дешёвую цену достался пожилому представительному джентльмену с приветливым лицом, к которому присутствующие обращались, называя его майором Торнтоном.

Не успел молоток аукциониста опуститься на стол, как мой новый хозяин, подойдя ко мне, мягко заговорил со мной и приказал немедленно снять с меня цепи.

Мистер Стаббс и аукционист принялись горячо отговаривать его от такого опрометчивого поступка. Они объявили майору Торнтону, что слагают с себя всякую ответственность за возможные последствия.

– Хорошо, – прервал их мой новый хозяин. – Ответственность я беру на себя. Мне не нужен раб, которому захотелось бы от меня сбежать.

Глава четырнадцатая

Узнав, что я недавно перенёс горячку и не вполне ещё оправился, мой новый хозяин нанял для меня лошадь, и мы оба верхом отправились к нему в усадьбу. Плантация мистера Торнтона была расположена на довольно большом расстоянии от Ричмонда, в той части штата, которая относится к Средней Виргинии. По дороге майор Торнтон вступил со мной в разговор, и меня поразила разница между ним и всеми другими людьми, с которыми мне до сих пор приходилось встречаться.

По словам моего хозяина, мне повезло, что я попал именно в его руки: он обращается со своими рабами во много раз лучше, чем все плантаторы по соседству.

– Если мои рабы, – добавил он, – недовольны, если они не хотят слушаться и стремятся бежать – я продаю их и таким образом от них избавляюсь. Такие слуги мне не нужны. Но так как моим рабам отлично известно, что перемена не принесёт им выгоды, они остерегаются причинять мне неприятности. Будь только послушен, мальчуган, выполняй исправно свою работу и поверь, что и кормить тебя хорошо будут, и оденут прилично, и обращаться с тобой станут несравненно лучше, чем у любого другого хозяина. – Вот какую лекцию прочёл мне в назидание майор Торнтон за те пять-шесть часов, в течение которых мы были в пути.

Мы приехали в Окленд – так называлось поместье майора Торнтона – уже довольно поздно. Господский дом был выстроен из кирпича, а пристройка была деревянная. Дом, хоть и не очень большой, был удивительно чист, красив и выглядел гораздо более уютным и комфортабельным, чем дом среднего виргинского плантатора. Земля вокруг была тщательно возделана, и симметрично расположенные участки около дома были обсажены кустами и цветущими растениями, что в Виргинии представляло большую редкость и чего мне почти никогда не случалось видеть.

Неподалёку от хозяйского дома, на небольшой возвышенности, виднелись маленькие домики, в которых жили рабы. Это были кирпичные строения, очень чистые с виду. Вопреки обыкновению, они не были вытянуты по прямой линии, а разбросаны в живописном беспорядке в тени развесистых дубов. Участки вокруг домиков были выполоты и тщательно расчищены. Всё кругом дышало довольством и говорило о заботе, которая была для меня столь же неожиданной, сколь и приятной. Во всех поместьях, где мне до сих пор приходилось бывать, жилища рабов представляли собой лишь жалкие, полуразрушенные лачуги с провалившейся крышей и земляным полом, тонувшие в гуще сорных трав, запущенные, грязные и неуютные. Изумил меня также и вид детей, резвившихся вокруг. Я привык до сих пор видеть детей рабов, бегающими по плантации голыми или, в лучшем случае, одетыми в изодранные и превратившиеся в лохмотья грязные рубахи. Здесь, в Окленде, дети были одеты в тёплое и вполне приличное платье; у них не было этою заброшенного, жалкого и голодного вида. Их весёлые лица и шумные игры исключали самую мысль о том, что эти ребятишки подвергаются лишениям и страданиям, не ускользнуло от моего внимания и то, что и все возвращавшиеся с поля рабы были также очень хорошо одеты. Здесь и в помине не было мятых, потёртых и заплатанных курток, в которые обычно плантаторы одевают рабов.

Майор Торнтон не был, собственно говоря, настоящим плантатором. Табачных плантации у него не было, и сам он любил называть себя фермером. Он засеивал свои поля пшеницей, по главной культурой в его хозяйстве был клевер, посевами которого он занимался с большим успехом. У него было человек тридцать пли сорок рабочих, включая детей и стариков; общее число его рабов составляло около восьмидесяти человек. Майор не держал надсмотрщика и сам руководил всеми работами. Он часто повторяй, что управляющий годен только на то, чтобы разорить хозяина. Мистер Торнтон был человек деятельный и изобретательный, и сельское хозяйство было его коньком – управлял он этим коньком очень неплохо.

И в этом и во многом другом майор резко отличался от своих соседей. Нетрудно поэтому понять, что соседи его недолюбливали. Его никогда нельзя было встретить на бегах или на петушиных боях, не появлялся он и на политических собраниях, не участвовал в попойках, в карточной игре или в других увеселениях. Он любил говорить, что деньги достаются ему с большим трудом и он не может рисковать ими, держа всякого рода пари. Что же касается увеселений, то у него, по его словам, не было на них времени, да и удовольствия он в них не находил. Соседи мстили ему за то, что он презирал их любимые развлечения, уверяя, что он просто-напросто скряга. Они даже осторожно намекали на то, что он дурной человек и опасный сосед. При этом они горько жаловались, что недопустимая снисходительность майора к его рабам подстрекает их собственных рабов к неповиновению и недовольству. Поднимался даже вопрос, не предложить ли майору Торнтону покинуть эти края.

Но майор Торнтон был человек решительный. Он хорошо знал свои права. И не менее хорошо он знал людей, с которыми ему приходилось иметь дело, а также и меры, какими на них можно воздействовать. Когда один из наиболее злобствующих и беспокойных соседей позволил себе нелестное замечание по адресу майора и это замечание дошло до его ушей, майор, не откладывая дела в долгий ящик, послал обидчику вызов. Вызов был принят, и майор с первого же выстрела всадил пулю прямо в сердце противника. Хотя с тех пор отношение соседей к Торнтону не изменилось, они всё же стали более воздержанны на язык и предоставили ему поступать во всём по-своему, не позволяя себе вмешиваться в его дела.

Майор Торнтон воспитывался не для того, чтобы стать плантатором. Этим, по всей вероятности, и объяснялось, почему хозяйство он вёл не так, как другие, и поведением своим резко отличался от всех соседей. Он происходил, как говорят в Виргинии, из хорошей семьи, но отец его умер, когда мастер Торнтон был ещё ребёнком, оставив сыну очень небольшое состояние. Вначале Торнтону пришлось заняться мелкой торговлей, но уже через несколько лет он благодаря своей бережливости, смекалке и неустанному труду скопил довольно значительную сумму. В Виргинии коммерческая деятельность не считается почётной – во всяком случае, не считалась таковой в те годы, о которых идёт речь, – и каждый человек, желавший создать себе положение, стремился стать землевладельцем. К тому времени, когда мистер Торнтон имел уже достаточное состояние для того, чтобы бросить торговлю и стать плантатором, тогдашний владелец Окленда, просадивший уже два поместья на лошадей, борзых собак и отчаянные кутежи, вынужден был продать с молотка и последнюю свою плантацию. Майор Торнтон приобрёл это поместье; оно совсем не походило тогда на теперешний Окленд. Это были старые, безобразные, полуразвалившиеся постройки, которые ни на что уже не годились. Земля была совершенно истощена нелепой системой обработки, повсеместно распространённой в тех штатах, где существует рабство.

Прошло всего несколько лет после того, как плантация перешла в руки Торнтона, и всё изменилось до неузнаваемости. Развалившиеся строения были снесены и заменены новыми, земли, прилегавшие к усадьбе, обнесены изгородью и красиво засажены. Обработанная умелыми руками, почва быстро вернула своё прежнее плодородие. Соседние плантаторы, поместья которых находились в таком же плачевном состоянии, как и поместье Окленд до того, как оно стало собственностью майора Торнтона, с удивлением и завистью следили за всем происходящим и не могли понять, в чём причина его успеха. Торнтон не делал из применяемых им методов никакой тайны. Человек он был общительный и любил поговорить, особенно если речь заходила о его системе обработки земли. Но сколько он ни повторял этого соседним плантаторам, сколько ни пытался втолковать им, какие преимущества имеет его система, последователей у него не нашлось. У него было три излюбленных довода, но ни один из них не возымел действия на его соседей. Ему так и не удалось внушить им, что единственно, чем можно поднять плодородие почвы, – это посеять на ней клевер, что поместьем лучше всего управлять самому и, наконец, что надо хорошо кормить рабов и только тогда можно быть уверенным, что они не станут грабить поля и воровать овец.

Хотя майору Торнтону и не удалось найти последователей, сам он твёрдо продолжал идти по намеченному им пути. Введённые им новшества сказались главным образом в его обращении с рабами. «Человек с добрым сердцем, – говорил он, – бывает добр и к своему скоту». Не будучи сам потомственным плантатором, он возмущался при мысли, что к рабам можно относиться хуже, чем к лошадям.

«Вам, полковник, – сказал он как-то, обращаясь к одному из соседей, – ничего не стоит связать негра я собственноручно нанести ему сорок ударов плетью. Вы с детства привыкли к этому, и вам это как будто даже легко. Но, как ни странно вам это покажется, мне легче было бы, если бы вместо этого отстегали меня самого. Иногда, правда, мне приходится браться за ремень, но я стараюсь всегда обойтись возможно меньшим числом ударов. Главным образом поэтому я и не нанимаю управляющего. Они только и умеют, что пускать в ход плеть да наручники. Ни о чём другом они не хотят и думать, а если б и нашлось желание, то у них не хватило бы умения – чёрт бы их всех побрал! Вы сами знаете: у каждого сеть свои странности. Я лично не терплю щёлканья бича и не желаю слышать его у себя на плантации, даже если бичом щёлкает возчик, погоняющий лошадь».

В этой речи майор Торнтон вкратце изложил всю свою систему. Он был тем, чем вынужден быть любой рабовладелец по самому своему положению, – тираном. Он не задумываясь заставлял людей работать на него и присваивал плоды их труда, а не в этом ли сущность тирании! Но даже будучи тираном, как и подобает быть всякому рабовладельцу, он умел оставаться в пределах благоразумия и хоть какой-то человечности, что, вообще говоря, среди рабовладельцев случается очень редко. Он не испытывал ни малейшего желания оставить свою собственность рабам, точно так же как не собирался дарить свои земли первому встречному, Заговори с ним кто-нибудь об освобождении негров или хотя бы об ограничении прав рабовладельцев, и он как и все его соседи, высмеял бы эту идею и счёл бы её нелепым и наглым посягательством на свои «самые священные права». Но всё же, на словах требуя всей полноты власти и всех преимуществ, какими обладает неограниченный деспот, он на деле, однако, проявлял известную, гуманность и благоразумную сдержанность, качества очень редкие среди плантаторов в их взаимоотношениях с рабами.

Эти особые черты характера привели майора Торнтона к открытию, совершенно неожиданному для его соседей, – во всяком случае, в те годы, о которых я рассказываю, – а именно: он пришёл к заключению, что рабы не могут работать без пищи и что кормить их и предоставлять им приличное жильё так же необходимо, как давать лошадям овёс и содержать их в сухой и чистой конюшне.

«Питайтесь посытнее, работайте получше» – было его излюбленным девизом. И право же, ни в одной стране, кроме Америки, в этом девизе не усмотрели бы «излишней и неуместной гуманности».

Что же касается плети, то майор Торнтон, выражаясь его собственными словами, терпеть её не мог. Не знаю, может быть совесть мешала ему открыто применять наказание плетью, но мне это представляется не очень вероятным, ибо мне однажды пришлось слышать, как он ответил миссионеру, позволившему себе сделать какое-то замечание по этому щекотливому вопросу, что имеет такое же право высечь своего раба, как съесть свой обед. Может быть, в нём проявлялось врождённое чувство человечности, которого лишены только самые грубые натуры и которое до тех пор, пока оно не вытравлено в людях привычкой к насилию, не позволяет причинять другому страдание и вызывает сочувствие к пострадавшему. Может быть, были и другие причины, но, кроме тех случаев, когда он бывал разгневан, что случалось нечасто, майор Торнтон старался не брать в руки плеть.

Но это ещё не всё. Кто-нибудь другой мог испытывать такое же отвращение к плети, как и Торнтон, но год или два, проведённые на плантации, и кажущаяся невозможность обойтись без неё там заставили бы его отказаться от излишней щепетильности. На свете очень мало людей, которых бы здравый смысл и жизненный опыт научили иному обращению с рабами. Майору Торнтону это, однако, отлично удавалось, и за те два года, когда я жил у него, телесные наказания применялись всего-навсего раз шесть или семь. Если кто-либо из его рабов совершал проступок, считавшийся особенно тяжёлым, как-то: побег, повторные кражи, попытка к бегству, отказ от работы, дерзость, неповиновение, – майор Торнтон продавал его. И – странная непоследовательность, которую нередко приходится наблюдать, – этот столь гуманный человек, который не терпел у себя на плантации бичевания раба, не задумываясь готов был оторвать этого раба от жены и детей и выставить на продажу, зная, что тот может попасть в руки самого жестокого хозяина.

Мысль о том, что нас могут продать, всегда жила в нас, принуждая к труду и безоговорочной покорности, и действовала не менее сильно, чем на других плантациях плеть. Всем нам отлично было известно, что таких хозяев, как майор Торнтон, найдётся не много. Одна мысль о том, что нам придётся променять наши хорошенькие к опрятные хижины, нашу обильную пищу, добротную одежду и мягкое обхождение, к которому мы привыкли в Окленде, на грубое обращение и полуголодное существование, которое ожидало нас у большинства других владельцев, – одна эта мысль приводила нас в ужас. Майор Торнтон прекрасно понимал это и умело поддерживал в нас этот благодетельный страх, раза два в году осуществляя на деле свою угрозу и продавая какого-нибудь провинившегося раба.

Умел он также возбуждать наше рвение при помощи мелких подарков и наград. Он никогда не позволял себе требовать от нас какой-нибудь дополнительной работы и поддерживал в нас бодрое настроение, позволяя отлучаться куда угодно и свободно распоряжаться нашим временем, как только заданный урок бывал выполнен. Однако мы даже в свободное время лишь с большими предосторожностями решались ступать на территорию соседних плантаций: по горькому опыту мы знали, что кое-кто из ближайших к нам рабовладельцев с единодушием, достойным таких людей, как они, не решаясь открыто проявить свою неприязнь к майору, пользовался всяким удобным случаем, чтобы выместить свою злобу против него на его рабах. Да будет мне разрешено по этому поводу рассказать об одном происшествии, участником которого мне пришлось быть; оно может послужить не только яркой иллюстрацией виргинских нравов, но и подтверждением следующего неоспоримого положения: там, где закон направлен на угнетение одной части населения, он редко пользуется большим уважением и среди остальной части этого населения.