Текст книги "Белый раб"

Автор книги: Ричард Хилдрет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

Глава двадцать четвёртая

Однажды в воскресенье утром – ребёнку было тогда около трёх месяцев – в Карлтон-холл неожиданно приехало двое незнакомых людей. В связи с их приездом хозяин мой весь день был занят какими-то срочными делами, и ему пришлось пропустить религиозное собрание, назначенное им на этот день. Я об этом не жалел: я получил возможность проведать жену мою и ребёнка.

Стояла осень. Летняя жара спала. Утро выдалось ясное. Воздух был необыкновенно мягким и благоуханным. Леса ласкали глаз необычайным разнообразием красок, яркостью едва ли не превосходящих весенние. Я ехал верхом, направляясь в Поплар-Гров. Окружающая красота и какая-то особенная прозрачность неба наполняли мою душу тихой радостью. Как нужна мне была сейчас эта радость после многих неприятных и тяжёлых минут, пережитых за последнюю неделю!.. Каждое повое унижение, которого я не мог избежать в моём положении раба, я переживал теперь вдвойне болезненно – за себя и одновременно за своего ребёнка, предвидя его будущее. Когда я выезжал из дому, на душе у меня было как-то невесело, но сама езда и чудесный осенний воздух успокоили меня и влили в меня бодрость, какой я давно не испытывал.

Касси встретила меня улыбкой и ласками, которыми женщина так щедро осыпает любимого мужа. Хозяйка накануне подарила ей новое платье для ребёнка, и она нарядила в него малыша к приезду отца. Касси принесла ребёнка и положила его мне на колени. Она восхищалась его красотой; обняв меня, она глядела на него и пыталась в чертах сына уловить сходство с отцом. Вся во власти материнской любви, она готова была совсем позабыть о будущем. Своими нежными ласками и маленькими хитростями женской любви она старалась сделать так, чтобы и я о нём позабыл. Но ей это плохо удавалось. Вид ребёнка, который улыбался, не ведая своей участи, снова повергал меня в глубокую печаль. В то же время мне больно было убивать надежду и радость моей жены, и, стараясь показать ей, что её усилия не пропали даром, я напускал на себя веселье, которому моя душа была чужда.

День был так хорош, что нам захотелось пойти погулять. Мы бродили по полю и роще, по очереди неся ребёнка на руках. Касси жаждала поделиться со мной тысячью мелочей, подмеченных ею в характере ребёнка и свидетельствовавших о его быстром развитии. Она говорила с увлечением и горячностью, которые всегда свойственны матерям. Я почти ничего ей не отвечал. Я знал, что стоит мне заговорить, и я уже не смогу больше владеть собой, а я не хотел омрачать её весёлость, дав волю горьким чувствам, кипевшим в моей душе.

Часы шли незаметно, и солнце уже склонялось к закату. Мне было приказано вернуться к ночи, и пора было уходить. Я прижал к груди моего сына и, поцеловав Касси в щеку, пожал ей руку. Но она не удовлетворилась таким холодным прощанием и, обвив мою шею руками, стала страстно меня целовать. Эта горячность так сильно отличалась от её обычной сдержанности, что просто поразила меня. Неужели она в эту минуту предчувствовала всё, что случится, что должно было произойти? Неужели её осенила мысль, что это наше последнее свидание, наше прощание перед разлукой?

Глава двадцать пятая

В Карлтон-холле, когда я вернулся туда, царило общее смятение. Я вскоре же узнал, чем оно было вызвано. Вот что мне рассказали: около года назад мистер Карлтон начал испытывать сильные денежные затруднения, и это вынудило его в какой-то мере поинтересоваться положением своих дел вообще. Оказалось, что у него много долгов, о которых он и понятия не имел. Его многочисленные кредиторы, которых давно уже кормили обещаниями, потеряли наконец терпение и стали проявлять настойчивость. Всё кончилось тем, что мистер Карлтон вынужден был прибегнуть к решительным мерам. Казалось, самое лучшее, что он мог сделать, это занять сразу у кого-нибудь крупную сумму. Он так и поступил: он занял денег у ростовщиков в Балтиморе, а в обеспечение выдал нм закладную на всех своих невольников, включая сюда домашних слуг, в том числе и меня. Деньги, которые ему удалось таким путём добыть, пошли прежде всего на то, чтобы приостановить возбуждённое против него дело. Оставшейся суммы, едва хватило, чтобы удовлетворить наиболее требовательных кредиторов. Деньги под закладную были взяты сроком на один год – не потому, что мистер Карлтон собирался из собственных средств немедленно погасить свой долг, а потому, что он надеялся за это время занять где-нибудь значительную сумму на более длительный срок и тогда освободиться также и от закладной.

Время шло, а надежды его никак не оправдывались. Срок возврата полученной суммы наступил, а мистер Карлтон между тем всё ещё только вёл переговоры о новом займе. Случилось это уже около месяца тому назад. Вернувшись в тот памятный день в Карлтон-холл, я узнал, что прибывшие поутру неизвестные были агентами балтиморских ростовщиков; они явились в Карлтон-холл с целью вступить во владение, заложенным имуществом. К моменту моего возвращения агенты успели уже захватить всех рабов, которых им удалось застать на месте. Не успел я войти в дом, как также был схвачен и помещён под надёжную охрану. Приезжие сочли такие меры предосторожности необходимыми, так как опасались, что рабы разбегутся и попрячутся по укромным углам.

Мой бедный хозяин был страшно растерян и расстроен. Напрасно пытался он добиться хотя бы кратковременной отсрочки, напрасно искал способов как-нибудь с ними договориться. Агенты заявили, что у них нет полномочии на какие-либо уступки, – им было поручено привезти деньги или, если таковых не окажется, то немедленно переправить рабов в Чарлстон, в Южную Каролину, где в те годы происходил наиболее оживлённый торг невольниками и где легче всего было сбыть такой товар с рук.

О немедленном взносе денег и речи быть не могло. Но мистер Карлтон не терял надежды, что через несколько дней получит если и не всю сумму, о которой он вёл переговоры, то хотя бы ту часть, которой его обещали ссудить на короткое время и которая была необходима для того, чтобы откупиться от закладной. Агенты согласились дать ему отсрочку на сутки, но тут же предупредили, что дольше ждать не будут. Мистер Карлтон вынужден был признать, что за такой короткий срок ничего не успеет сделать, и решил, что не стоит даже и пытаться. Он готов был пожертвовать рабами, работавшими в поле, но ему очень хотелось отстоять хотя бы домашних слуг. Он обратился к агентам с просьбой оставить ему хотя бы одного из слуг, чтобы было кому постелить ему постель или приготовить обед.

Агенты ответили, что им, разумеется, очень не хочется ставить его в неприятное положение, но они ничего поделать не могут. Со времени, когда была выдана закладная, кое-кто из поименованных в списке рабов успел умереть, некоторые другие вряд ли действительно стоят столько, во сколько их оценили, да и кроме того цена на рабов значительно снизилась за последнее время и грозит ещё большим снижением. Они сильно сомневаются даже, покроет ли вырученная от продажи сумма весь долг мистера Карлтона. Желая, однако, в пределах своих полномочий пойти навстречу почтенному мистеру Карлтону, они предлагают ему уплатить наличными за тех слуг, которых он хотел бы себе оставить, и согласны вместо этих рабов принять деньги.

У мистера Карлтона не было при себе и пятидесяти долларов, но он немедленно бросился к соседям, пытаясь занять у них хоть немного денег. Однако всюду, куда он ни приезжал, уже знали о случившемся. Всем было известно, что, кроме этой закладной, у него было ещё много других долгов, и на него смотрели как на человека разорившегося; в силу этого большинство его соседей вовсе не были расположены ссужать его деньгами, тем более что у многих из них дела шли не лучше, чем у него. Потратив на разъезды почти целый день, он собрал всего несколько сот долларов, полученных им при условии, что он выдаст новую закладную на рабов, которых ему удастся выкупить. Мистер Карлтон вернулся домой незадолго до моего прихода и был занят отбором тех рабов, которых решил оставить себе. Увидев меня, он сказал, что я всегда был добрым и верным слугой и ему очень жаль расстаться со мной, но у него не хватит денег на то, чтобы выкупить нас всех, а он должен отдать предпочтение своей старой кормилице и её семье. Дело было не в том, что он нуждался в их услужении, но старуха эта долгое время была любимой служанкой в доме, дети её выросли и получили воспитание у него в семье, и он считал, что совесть обязывает его сделать всё возможное, чтобы удержать их при себе.

Агенты выпустили отобранных мистером Карлтоном рабов. Остальных они посадили под замок, предупредив, что они должны быть готовы на следующее утро тронуться в путь.

У меня всё же оставалась ещё надежда: я полагал, что если миссис Монтгомери узнает о случившемся, она попытается купить меня. Я сказал об этом мистеру Карлтону, но он ответил, чтобы я не особенно на это рассчитывал: у миссис Монтгомери и так слуг больше, чем ей нужно. Тем не менее он обещал послать ей записку и сообщить о том, в каком положении я оказался. Записку отправили с одним из слуг, и я с нетерпением стал ждать ответа.

Посланный наконец вернулся. Оказалось, что миссис Монтгомери с дочерью с утра уехала к своему брагу, жившему милях в десяти от Поплар-Грова, и отсутствие её, как полагали, продлится дня три. Я вспомнил, что утром, когда был у Касси, слышал о её предполагаемом отъезде, по потом среди поднявшейся суматохи совершенно забыл об этом.

Итак, последняя надежда была потеряна. Это было для меня тяжёлым ударом. До этой минуты я ещё мог себя обманывать. Я должен был уже привыкнуть ко всяким невзгодам, по сейчас произовило самое ужасное. Правда, я уже однажды был разлучён с женой, по тогда физические страдания, горячка и бред облегчили мне эту разлуку. А кроме того, на этот раз меня отрывали не только от жены, но и от сына. Ничто теперь не заглушало моей боли. Я отчётливо, со всей остротой ощущал моё страдание. Сердце моё разрывалось от бессильной злобы; оно колотилось так, словно готово было выскочить из груди. Голова была в огне. Мне хотелось плакать, но слёзы не слушались меня – казалось, что ужас иссушил их.

Первой мыслью моей было попытаться бежать. Но новые хозяева наши до тонкости изучили своё ремесло и заранее приняли все меры предосторожности. Всех нас собрали вместе и заперли. По отношению ко многим из рабов эти меры были излишними: они были так истерзаны придирками управляющего мистера Карлтона и так устали от них, что готовы были радоваться любой перемене. Когда мистер Карлтон зашёл проститься с нами и стал выражать нам своё сочувствие по поводу постигшего нас несчастья, кое у кого из рабов хватило смелости ответить ему, что они вовсе не считают это несчастьем: хуже обращаться с ними, чем обращался управляющий, поставленный мистером Карлтоном, никто не будет. Мистера Карлтона такое смелое признание, видимо, неприятно поразило, и, быстро попрощавшись с нами, он тут же ушёл.

Едва только начало рассветать, как нас построили для отправки. Продовольствие и маленьких детей погрузили на повозку. Нас, взрослых, сковали попарно цепями, и мы двинулись в путь в обычном порядке.

Дорога была дальняя, и мы провели в пути около трёх недель. Надо признать, что в дороге к нам отно сились довольно мягко. Через два или три дня пути женщин и подростков освободили от цепей, и то же снисхождение несколькими днями позже было оказано кое-кому из мужчин; те же из нас, которые казались более подозрительными, были оставлены в цепях. Проводники наши, казалось, стремились доставить нас на место в возможно лучшем состоянии и таким образом поднять на нас цену на рынке: переходы были не слишком длинные, всем выдали обувь, кормили нас досыта. Ночёвки устраивались на краю дороги; мы разжигали костёр, варили кашу, а затем строили из веток шалаши, в которых укладывались спать. Многие из моих товарищей уверяли, что с ними отроду так хорошо не обращались. Они шли смеясь и распевая, скорее даже напоминая собой людей, путешествующих для собственного удовольствия, чем рабов, которых гнали на продажу. Рабу так непривычна всякая доброта, что какого-нибудь пустяка достаточно, чтобы привести его в восхищение. Достаточно лишний раз покормить его, чтобы он полюбил своего надсмотрщика.

Когда я слышал все эти песни и смех, мне становилось ещё грустнее. Заметив это, спутники мои всячески стремились развлечь меня. Никогда ещё не было у меня таких милых товарищей, и я находил какое-то облегчение даже в их неумелых попытках отвлечь меня от мрачных мыслей. В Карлтон-холле я пользовался среди рабов большою любовью – я ведь положил немало труда на то, чтобы завоевать её. Давно уже я отказался от нелепых предрассудков и глупого тщеславия, которые когда-то создавали преграду между мной и моими товарищами по несчастью и вызывали с их стороны заслуженную неприязнь ко мне. Жизнь многому научила меня, и я не был уже способен стать на сторону угнетателей и разделять их ложное убеждение в своём природном превосходстве. Убеждение это основано на предвзятых мыслях и на самом грубом невежестве и давно уже отвергнуто всеми светлыми и передовыми умами, но оно до сих пор остаётся незыблемым символом веры для всей Америки и главной, я сказал бы даже – единственной, основой, на которой зиждется весь несправедливый институт рабства в этой стране. Я старался завоевать расположение и любовь моих товарищей, живя их жизнью, проявляя интерес ко всем их горестям и заботам. Не раз, пользуясь тем привилегированным положением, в которое меня поставил мистер Карлтон, я оказывал им разные мелкие услуги. Случалось, правда, что я переходил границы дозволенного и навлекал на себя серьёзные неприятности тем, что сообщал мистеру Карлтону о жестокостях его управляющего. Несмотря на то, что эти попытки не всегда достигали успеха, несчастные товарищи мои испытывали ко мне чувство горячей благодарности.

Заметив, что я опечален, спутники мои прервали некие и, сказав мне несколько слов сочувствия, продолжали беседовать между собой вполголоса, по-видимому для того, чтобы их весёлый разговор не оскорблял моих чувств. Меня очень тронуло их внимание, но мне не хотелось, чтобы моё горе омрачало те немногие светлые часы, которым, быть может, не суждено было повториться в их тяжёлой жизни. Я сказал им, что их веселье одно только и способно рассеять мою грусть, и хотя сердце моё разрывалось от муки, я попытался улыбнуться и сам затянул песню. Все стали подтягивать, послышался смех. Шумное веселье их позволило мне снова погрузиться в молчание.

Я пребывал во власти самых естественных человеческих чувств. Я любил жену и ребёнка. Если бы смерть вырвала их из моих объятий пли мы были бы разлучены какой-то роковой и неотвратимой силой, я бы, разумеется, оплакивал их утрату, но к моей печали не примешивались бы другие, более горькие переживания. Но если самые дорогие сердцу узы, связывающие мужа с женой и отца с сыном, неожиданно со всею жестокостью разрываются по прихоти какого-то кредитора, да ещё кредитора чужого человека, если тебя заковывают в цепи, вырывают из дома, где ты жил, волокут на продажу лишь во имя того, чтобы покрыть долги человека, называющего себя твоим господином… Эта мысль поднимала в моей груди волну горькой ненависти и жгучего возмущения против законов страны, допускающих подобные порядки, и против людей, которые терпят эти законы. Эти неистовые и дикие метания, раздиравшие мне сердце, были для меня ещё тягостнее, чем печаль от внезапной разлуки.

Но как ни тяжки подчас наши переживания, в конце концов они всегда улягутся сами. И после того как минует период полного отчаяния, душевный мир человека стремится прийти в привычное для него состояние равновесия, Вспышки неистовой, но бессильной ярости вначале как-то совсем сломили меня. Но постепенно чувства мои смягчались, пока наконец не перешли в тупую, но уже постоянную тоску. Лишь изредка под влиянием внешнего мира я на мгновение забывал о ней, но затем она с новой силой овладевала моей душой.

Глава двадцать шестая

Мы прибыли наконец в Чарлстон, столицу Южной Каролины. Нам там дали несколько дней отдохнуть после нашего длинного пути. Как только усталость, от которой мы еле передвигали ноги, прошла, нам выдали новое платье и привели нас в приличный вид: надо ведь было, чтобы мы произвели хорошее впечатление на покупателей. Затем нас отвели на невольничий рынок и выставили напоказ. Женщины и дети были в восторге от своей новой одежды. Казалось, они наслаждались новизной своего положения, и, глядя, с каким усердием они стараются найти себе нового хозяина и быть проданными за наиболее высокую цену, можно было подумать, что все деньги от продажи достанутся им самим. Как и большинство моих спутников, я был куплен генералом Картером. Это был один из самых богатых плантаторов в Южной Каролине, который владел поистине княжеским состоянием. Нас немедленно отправили на одну из его плантаций, расположенную поблизости от города.

Южнокаролинская низменность простирается от берега Атлантического океана на 80—100 миль в глубь страны и составляет более половины всего штата. За одним только исключением, которое я сейчас назову, это едва ли не самое пустынное и угрюмое место на свете. Это высохшие песчаные земли, где на протяжении десятков миль растут одни только сосны. Равнине этой местные жители дали выразительное название – Пайн Бэренс, что означает; пустыня, поросшая соснами. Большие, почти совершенно ровные пространства поднимаются всего на каких-нибудь несколько футов над уровнем моря. Разбросанные тут и там высокие стволы деревьев, подобно стройным колоннам, рвутся ввысь. Верхушки их представляют собой переплетение узловатых ветвей, покрытых длинными колючими иглами, которыми назойливо шуршит морской ветер, так что кажется, что это плещется водопад или морские волны набегают на скалы. У подножия этих деревьев не видно другой растительности, кроме вечнозелёных пальметто или редкой высохшей травы, которой летом питаются полудикие стада и среди которой зимой они совсем пропадают от голода. Стволы сосен почти не заслоняют собою этот пейзаж, нудное однообразие которого прерывается только непроходимыми болотами с густыми зарослями лавров, водяных дубов, кипарисов и других высоких деревьев. Лохматый чёрный мох обвивает их широко раскинувшиеся ветви и побелевшие стволы и ниспадает вниз длинными траурными гирляндами – символами тления и смерти. Пересекающие эту равнину широкие реки в обычное время мелководны, но зато весной и зимой, в период проливных дождей, они вздуваются, выходят из берегов, и благодаря этому болотистые пространства становятся ещё обширней, а ядовитые испарения заражают воздух, сея вокруг лихорадку. Но даже и там, где местность становится холмистой, почва на большом пространстве остаётся такой же бесплодной; повсюду видны одни только разбросанные в беспорядке песчаные бугорки. Местами там не растёт даже и сосна, и на сухой и бесплодной почве лишь изредка попадаются чахлые каменные дубы, – но и то далеко не везде, иногда это просто пустыня, по которой ветер гонит пески. Однако и эту бесплодную землю можно возделать, а инициатива и предприимчивость, которые приносит с собою свобода, – залог того, что когда-нибудь это так и будет, В настоящее время дорогостоящее и разорительное рабовладельческое хозяйство использует лишь маленькие участки земли, главным образом на берегу реки. Вся остальная земля остаётся в первобытном диком состоянии, и почти ничто не нарушает её томительного однообразия.

Это описание наше ни в какой мере, однако, не относится к той части побережья, которое простирается от устья реки Санти до устья Саванны и вдаётся местами на двадцать – тридцать миль в глубь страны. Эти реки разделены множеством мелких островков, известных под названием «морских островов», славящихся своим хлопком. Берег, отделённый от этих островков бесчисленными узкими проливами, весь изрезан множеством маленьких бухточек; некоторые из них довольно глубоко вдаются в материк. Со стороны океана островки эти обрывисты, а противоположная сторона их, обращённая к материку, чаще всего покрыта болотами. Некогда здесь рос роскошный вечнозелёный дуб, дерево, не имеющее себе равных по красоте. Земля здесь рыхлая, но она много плодороднее иссушенной песчаной почвы материка. Плотины ограждают эти земли от морских приливов и отливов, а поле разделено многочисленными дамбами и канавами для стока воды. Земли – всюду, куда есть доступ свежей воде, – заняты рисовыми плантациями, все остальные отведены под хлопок; встречающаяся здесь разновидность хлопка отличается особенно длинным волокном, а по крепости и мягкости может даже соперничать с шёлком.

Эти прелестные места представляют собой разительный контраст со всей остальной южнокаролинской низменностью. Всюду, куда достигает глаз, видны только ровные, великолепно обработанные поля, которые во всех направлениях пересечены ручейками и реками. Плантаторы в большинстве случаев живут в хороших домах, построенных на живописных пригорках в тени заботливо посаженных деревьев и кустарников; живут они в этих домах только зимой, а летом их покидают, спасаясь то ли от скуки и однообразия, постоянных спутников безделья, то ли от гнилого климата, который близость рисовых плантаций делает ещё более вредным для здоровья. Вся местная аристократия на лето перебирается обычно в Чарлстон или едет в северные города и на курорты, чтобы поражать там местных жителей и приезжих своим безумным расточительством и головокружительной роскошью.

Плантации на всё это время целиком отдаются в руки управляющих и надсмотрщиков. Они вместе со своими семьями составляют тогда почти всё свободное население края.

Рабов здесь в десять раз больше, чем свободных граждан, и все богатства этого живописного края идут только на то, чтобы доставить нескольким сотням семейств возможность жить в ослепительной роскоши и безделье, превращающем их в бесполезный груз для общества и в обузу для самих себя. А для того чтобы они имели эту возможность, сотни тысяч человеческих существ должны жить в условиях безмерного унижения и нужды…

Наш новый хозяин, генерал Картер, среди этих американских вельмож был одним из самых богатых. Плантация, куда нас направили, носила название Лузахачи и, несмотря на свои большие размеры, составляла лишь часть его обширных владений.

Мне, прибывшему из Виргинии, и природа и обычаи этой местности казались странными и непривычными. И товарищи мои и я были приучены к тому, что нам ежедневно вдобавок к нашему маисовому рациону выдавалась небольшая порция мяса, а та ничем не приправленная каша, которую мы получали здесь, была безвкусной и малопитательной. Мы были здесь новыми людьми и, не зная местных обычаев, не могли прибегнуть к приёмам, которые помогают здешним рабам пополнить свой скудный и недостаточный паёк. Нам оставался только один путь: обратиться с нашими просьбами к самому хозяину, рассчитывая, что он великодушно их удовлетворит. Случилось так, что недели через две после вашего прибытия генерал Картер прискакал в сопровождении нескольких друзей из Чарлстона в Лузахачи, чтобы взглянуть, каков урожай. «Мы решили использовать этот приезд и попросить генерала немного улучшить наше питание. При этом, однако, мы заранее условились, что будем как можно скромнее в наших требованиях, чтобы не получить отказа.

Посоветовавшись между собой, мы решили попросить, чтобы в кашу для вкуса прибавляли немножечко соли. К этой роскоши нас приучили в Карлтон-холле. В Лузахачи нам выдавали один только маис, по мерке в неделю. Товарищи попросили меня обратиться к хозяину от имени всех нас, и я с готовностью обещал им выполнить их поручение.

Когда генерал и его спутники приблизились к нам, я пошёл один им навстречу. Генерал грубо спросил, почему я оставил работу и что мне надо. В ответ я объяснил ему, что я – один из рабов, недавно купленных им. Я добавил, что некоторые из нас родились и выросли в Виргинии, другие же в Северной Каролине, что мы не привыкли есть ничем не приправленную кашу и просим его оказать нам милость и распорядиться, чтобы нам выдавали немножечко соли.

Генерал, казалось, был очень удивлён моей дерзостью и пожелал узнать, как меня зовут.

– Арчи Мур, – ответил я.

– Арчи Мур? – воскликнул он с иронией. – С каких это пор рабов называют по имени и фамилии? Ты – первый из всех моих рабов, у которых хватило нахальства так назвать себя! Да ты, оказывается, большой наглец! Это сразу видать по твоим глазам. Так вот, покорнейше попрошу вас, мистер Арчи Мур, в следующий раз, когда я буду иметь честь разговаривать с вами, удовольствоваться одним именем Арчи.

Я добавил к своему имени фамилию Мур с того дня, как оставил Спринг-Медоу. Так часто делают в Виргинии, и там это не считается предосудительным. Но в Южной Каролине плантаторы в своей тирании по отношению к рабам и в теории и на практике превзошли всех американцев. Для них нестерпимо всё, что может поставить раба хоть сколько-нибудь выше их пса ила их лошади.

И слова генерала и тон его были оскорбительны, но меня это не остановило. Я смолчал, а потом попробовал в самых почтительных выражениях повторить мою просьбу.

– Все вы наглые бездельники, да к тому же ещё ничем не довольные! – ответил генерал. – И так вы меня кругом объедаете. Хватит с вас и того, что я вам маис покупаю. А если вам нужна соль, то в пяти милях отсюда морской воды сколько угодно. Никто вам не мешает соль из неё добывать.

Проговорив это, генерал повернул лошадь и вместе со своими спутниками поскакал дальше, громко хохоча над своей удачной шуткой.