Текст книги "Психолингвистика"

Автор книги: Ревекка Фрумкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

4. ГЕШТАЛЬТЫ И ПРИЗНАКИ

Гештальт – это мыслительная реалия, т. е. термин, принадлежащий определенной теории и вне ее не имеющий смысла. Гештальт как таковой нельзя увидеть или нарисовать, поскольку это конструкт, теоретическое построение. В научный обиход его ввели немецкие ученые, представители школы гештальтпсихологии.

О гештальтпсихологии вы можете прочитать в справочных пособиях и учебниках, например: (Ярошевский, 1985).

Несмотря на безусловную объяснительную силу этого конструкта, гештальт как таковой определяется только через отрицание. Воспринимать нечто как гештальт – значит воспринимать это "нечто" не в терминах признакового описания,а как–то «иначе». И слова типа «конфигурация» или «структура» здесь ничего не проясняют.

Структура, т. е. некий сложный объект с взаимосвязанными между собой элементами, может быть воспринята как гештальт, как нечто целое и неразложимое. Но структуру можно описать и через набор элементов плюс связи между ними.

При этом – и это крайне важно! – обратное неверно: то, что человек обычно воспринимает как гештальт, не удается свести к перечню реально используемых человеком признаков. Например, облако человек всегда воспринимает как гештальт, и его невозможно описать как структуру. Человеческое лицо, произведение живописи также воспринимаются только как гештальт.

Известно, что сильный шахматист запоминает не местоположение отдельных фигур на доске, но всю позицию в целом. (Хотя как раз "физическая" позиция может быть полностью описана через положение шахматных фигур на доске, как это и делается, когда ход партии фиксируется на бумаге.) При этом сильный шахматист хранит в памяти огромное число таких "гештальтов", которые в случае необходимости он актуализирует, т. е. "вызывает из памяти" (я ставлю здесь кавычки, потому что буквально "вызывать" что–либо можно только из памяти компьютера).

Менее известно, что эксперт в области живописи запоминает оттенки тонов столь точно, что еще и теперь при издании особо высококачественных репродукций, прежде чем перейти к окончательному этапу печати, вызывают эксперта–искусствоведа и просят его оценить (по памяти!) правильность цветовоспроизведения на пробном отпечатке.

В приведенных примерах шахматист и эксперт–искусствовед оперируют целостными образами соответствующих объектов, которые и принято называть гештальтами. Операции с гештальтами, однако, вовсе не удел одних лишь профессионалов. Собственно говоря, все мы – профессионалы в том, что касается нашей повседневной жизни. Поэтому в общем случае и мы склонны оперировать гештальтами, хотя при необходимости достаточно часто можем перейти к признаковым описаниям. Этот тезис будет особо важным для дальнейшего изложения.

Подчеркнем, что вне конкретной ситуации противопоставление операций с гештальтами операциям с признаковыми описаниями бессодержательно.

И еще один тезис, принципиально связанный с проблемой признаков и гештальтов . Бессмысленно говорить о «вообще» существенных и «вообще» несущественных признаках объектов – они тоже определяются ситуацией, задачей(см. выше обсуждение того, как следует описывать семантику слова табурет,с. 51).

Грамотный человек считает похожими и относит к одному классу "букв а"все изображения русской буквы а,хотя даже стандартное русское астрочное и Апрописное графическине похожи, не говоря уже о разнообразии шрифтов и рукописных начертаний. Как именно, с помощью какого механизма происходит это отождествление, на каких признаках человек основывается? Мы до сих пор имеем лишь весьма расплывчатые гипотезы. Конечно, компьютерная программа, которая может «читать» любой текст, в том числе рукописный, устанавливая тождество всех а,всех у,всех дпри разнообразии начертаний, вовсе не обязана делать это на основе тех же механизмов, которые использует человек. Но все–таки неслучайно для создания такой программы понадобилось без малого тридцать лет!

Замечательное свойство человеческого интеллекта – неосознаваемое умение на многое не обращать внимания. Мы не помним, сколько зубцов у обычной вилки, какова глубина черпака у столовой ложки, что изображено на коробке спичек. Потому что нам не надо это помнить. Мы не «замечаем» год чеканки монеты, потому что все монеты одного достоинства для нас функционально одинаковы. То же касается и картинки на спичечном коробке, заводского клейма на электрической лампочке или оттенков цвета почтовой марки.

Мы имеем дело с вилками, ложками, коробками спичек, лампочками и марками как с объектами с определенными функциями.А для этого достаточно удостовериться в том, что это вилка, а не нож, лампочка 60 ватт, а не 40 или 100, марка в 10 рублей, а не в 15.

Итак, нам не нужны бесполезные "для данной задачи" признаки предметов. Но – подчеркну это еще раз – вне конкретной задачи признаки не распадаются на полезные и бесполезные.Конкретность задачи – в том, что именно нам требуется усмотреть в каждом отдельном случае. Глаз коллекционера или контролера качества имеет иную «настройку» – впрочем, из сказанного ясно, что глазатут ни при чем, поскольку они у всех нас устроены одинаково. Но там, где обычный человек видит ткань черного цвета, текстильщик различает как минимум 16 разных оттенков черного, ибо это имеет прямую практическую ценность.

Равным образом и врач видит не вообще бледность, но бледность с желтушным оттенком, восковую бледность, синюшную бледность и т. д. Поэтому так точна фраза, что мы видим не глазом, а мозгом.Но это и значит, что представления о сходствах и различиях не заданы нам изначально.Они формируются в нашей психике в процессе приобретения опыта и представляют собой результат сложных познавательных операций.

Язык служит инструментом этих операций и способом фиксации полученных знаний.

Те из вас, кто будет работать с детьми или взрослыми с нарушениями речи и слуха, а также те, кто будет учить детей читать или преподавать язык – неважно, родной или иностранный, – непременно столкнутся с относительностью сходств и различий. Одни пишут грамотно, даже не научившись правильно держать карандаш. Для других проблема "одно нили два?" будет актуальной всегда.

Можно иметь хороший музыкальный слух, но непослушный голосовой аппарат, и человек отказывается напеть простую мелодию, потому что сам слышит, что он фальшивит, но исправить это он бессилен. То же и с фонетическим слухом – я слышу, что вы говорите по–английски с русской интонацией, но продемонстрировать,где вы ошибаетесь, сама я не могу и прибегаю к учебной кассете.

Тонкое улавливание сходств и различий зрительно или на слух не равносильно возможности воспроизвести нужные различения – здесь может обнаруживаться разрыв между перцепцией и действием, которое обеспечивается моторным аппаратом.

Мы уже говорили о том, что возможность установить сходство или различие – это совсем не то же самое, что уметь объяснить или обосновать,в чем именно сходство или различие состоит. Для обычного человека инструмент должен быть удобен,чай должен быть ароматен,а вино – иметь букет.

Но мы крайне редко можем объяснить, почему для нас удобна именно эта рукоятка отвертки, и тем более не умеем описывать аромат чая или букет вина в терминах компонент, определяющих аромат или букет. Это не мешает нам говорить, что определенные вина или сорта чая похожи друг на друга. Итак, не забудем, что "похожесть" – это, как правило, "похожесть для нас", т. е. отношение, бессознательно включающее наши цели и ценности.

В связи со сказанным очевидно, что сходство,как оно устанавливается человеком в процессе жизненной практики, может быть реально первичнымотносительно неосознаваемых или плохо вербализуемыхсвойств объектов.

Итак, эффективность сходства как конструкта не связана с тем, можем ли мы эксплицировать признаки или параметры, сравнение которых привело к умозаключению о сходстве.

Это в особенности справедливо для такой трудноуловимой "материи", как смысл.

5. ПРОФАНЫ, ПРОФЕССИОНАЛЫ, ЭКСПЕРТЫ

В ситуации со сравнением букв мы можем рассуждать о начертаниях. При обсуждении сходств или различий между звуками и фонемами мы можем говорить об открытости, закрытости, назализации и т. п. Но в повседневной практике мы чаще всего вообще не умеем объяснить или обосновать наши мнения о сходстве или различии. Особенно это относится к категоризации плохо вербализуемых ощущений, таких, как вкус вина или запах духов. Трудно вербализуются и ощущения, связанные с тонкими смысловыми различиями, – попробуйте четко указать на разницу в смыслах слов шероховатыйи шершавый, искрящийсяи сверкающий.

Но ведь профессионалы вынуждены как–то обосновывать свои мнения о цвете, вкусе, запахе. Более того, они умеют это делать! Означает ли это, что профессионалы, в отличие от "профанов", опираются на какой–то особый механизм? Этот вопрос не так прост, как может показаться на первый взгляд.

Безусловно, для опытных врачей нет бледности "вообще", соответственно для экспертов по чаю (титестеров) нет чая "вообще", как и для текстильщиков–колористов нет черного цвета "вообще". Есть несметное количество объектов оценки (сортов, оттенков, видов, типов). И каждый объект характеризуется композициейбольшого числа признаков.

Я намеренно заимствую слово композицияиз лексикона профессиональных парфюмеров: именно его они обычно используют, обсуждая и описывая состав духов. Композиция – это не перечень и не сумма признаков, это некая сложная функция от признаков объекта, основанная на понимании данного объекта, взятого во всей полноте его актуальных и возможных характеристик и связей.

Вводя понятие композиции, я хочу подчеркнуть, что профессионалы по существу имеют дело с принципиально иными объектами,чем мы с вами – обычные потребители чая, напитков и духов. И не потому, что профессионалы учитывают большепризнаков, хотя это тоже имеет место, а потому, что они иначе организуют ихв композицию.

Как ребенок организует свое восприятие объекта в композицию, мы, строго говоря, знаем очень плохо. Кстати, не лучше понимаем мы и то, как не знающий иностранного языка взрослый схватывает смыслы слов, оказавшись в иноязычной среде. Видимо, он тоже организует свои впечатления и догадки в некую композицию. Хорошо бы понять, как…

Один известный отечественный психиатр некогда сказал, что диагноз в его представлении формируется в момент, когда он протягивает больному руку для приветствия. Это высказывание я считала красивой метафорой, пока у меня самой не накопился пусть ограниченный, но зато личный клинический опыт. Способность к "схватыванию" гештальтобъекта в максимальной полноте свойств и их связей и есть отличительная черта профессионала.

Профессионал потому и профессионал, что существенные для его деятельности объекты представлены в его памяти в виде гештальтов. Далее он может сделать следующий шаг: попытаться экс–териоризировать свое понимание, т. е. сделать явной для других лицкомпозицию признаков, на которой сам он интуитивно основывался, умозаключая о сходствах или различиях.

Чтобы быть экспертом,профессионал должен уметь на этом шаге вербализовать свое чутье, т. е. вывести свой гештальт вовне. Сделать это можно разными способами.

Наша культура требует, чтобы на выходе, т. е. читателям, слушателям и т. п., гештальт был представлен как признаковое описание.Иначе говоря, каким–то способом преобразован.

При чем здесь требования культуры? При том, что в разные времена и в разных культурных традициях объяснением считались совершенно разные построения. На это я и хочу обратить ваше внимание.

Весьма важно, что современная евро–американская культура не принимает в качестве объяснения ссылки на прозрения или даже просто на авторитеты. Эксперт может мыслить прецедентами, т. е.держать в уме некие образы из своего прошлого опыта – что он, как правило, и делает. Но даже ссылаясь на прецедент, он должен оправдать эту ссылку перечислением признаков, свойств.

Итак, в рамках данного обсуждения я хотела бы называть экспертами не вообще профессионалов, а лишь тех из них, кто:

• (а) основываясь на композиции признаков, охватывает объект в максимально важной для поставленной цели полноте;

• (б) умеет объяснить, чем именно данный объект сходен или отличается от прочих объектов того же ряда. Тем самым, превосходя в этом просто профессионалов, эксперт умеет вербализовать входящие в композицию признаки и объяснить свое видение объекта другим лицам.

Эта не вполне традиционная терминология нужна мне для того, чтобы подчеркнуть два важных аспекта проблемы:

• 1) отделить позицию профессионала от позиции "профана" – обычного человека, которого в экспериментальных исследованиях принято называть "наивным испытуемым";

• 2) указать на возможность смены роли.Ведь один и тот же человек может менять способ действия в процессе решения задачи: начинать как профессионал и продолжать как эксперт или остановиться на уровне профессионала, который умеет усматривать тончайшие нюансы, но не умеет обосновать свое мнение и транслировать свое знание вовне. (Примеры этого вы могли найти в разделе, где описываются стратегии ии. при категоризации слов–ИЦ.)

Поэтому не должно вызывать удивление то известное обстоятельство, что профессионал действует, как мы говорим, "по наитию": он чувствует, знает, уверен, что Аи Бпохожи. «Для себя» он даже знает почему. Но передать свое личное знание в вербальной форме – это вопрос иного уровня сложности.

Современная наука, однако, не готова обсуждать "наития". Соответственно в течение многих лет предлагаются и используются разнообразные модели установления и измерения сходства, основанные не на принципе гештальта, а именно на признаковых описаниях.

Возникает вопрос: почему? Преимущественно потому, что признаки перечислимы и измеримы,а функции от их значений вычислимы. Иначе говоря, язык признаков – это язык «экспертного» описания в том понимании особенностей «эксперта», которое я изложила выше. В общем случае этот язык отнюдь не тождествен нашему «внутреннему», реально функционирующему способу описания и отражения многообразия мира.

Вспомните, как вы сами учились писать или как учите писать маленьких детей.

Например, чтобы написать русское "письменное" р,надо научиться писать палочку с наклоном вправо, нижний конец которой выходит за пределы тетрадной линейки. К этой палочке справа надо приставить загогулину, в точности соответствующую «письменному» г, как оно изображено в прописях. Буква p, таким образом, по правилам строится как комбинация двух элементов.

Я не знаю, в каком классе современной школы учителя интересуются только разборчивостью и четкостью почерка и перестают требовать, чтобы начертание буквы соответствовало прописям. Но так или иначе любой ребенок, научившийся бегло писать, просто не думает о том, из каких элементов "состоит" буква р —любая буква уже воспринимается им как целое.

Если вы это поняли, то вам будут понятны и трудности, которые испытывают люди, изучающие неродной язык, и проблемы, возникающие у лиц с дефектами слуха и речи, и парадоксы стойкой детской "неграмотности".

6. ЖИЗНЕННЫЙ ОПЫТ И КАТЕГОРИЗАЦИЯ

В литературе мы находим множество экспериментов, где при изучении сходства варьируется число признаков объектов, или параметры признаков, или контекст сравнения, притом что не подвергается сомнению именно признаковыймеханизм сравнения и категоризации. По умолчанию признаковый механизм сравнения считается очевидным. Любопытно, что эта тенденция остается устойчивой, несмотря на отдельные работы с противоположным пафосом.

Предполагается даже, что язык, снабжающий нас словами–именами категорий (фрукты, одежда, посуда, цветок),поддерживает возможности признакового описания. Так, американский исследователь С. Сломан провел обширные эксперименты по сравнению и называнию различных упаковок разнообразных потребительских продуктов. Он предлагал своим испытуемым (это были носители разных языков) сравнивать упаковки, в которых продаются молоко, шампунь, детская присыпка, соки, прохладительные напитки и прочие обычные товары. Его интересовало, как будут названы эти упаковки и как они будут рассортированы.

В русском варианте подобного эксперимента это был бы выбор между словами бутылка(пластиковая), баночка, флакон, коробка, пакет(картонный), банкаи т. п.

В эксперименте Сломана испытуемым предъявлялись цветные фотографии соответствующих контейнеров и сосудов. Ии. должны были выполнить три задания.

В одном задании инструкция предлагала при категоризации исходить из формы и материала контейнера и игнорировать продукт, для которого эта упаковка использована. В другом задании, напротив, требовалось исходить из того, что именно насыпано или налито в контейнер, и игнорировать его форму и материал. Третье задание требовало исходить из общего ощущения сходства или различия, учитывая по возможности все наблюдаемые характеристики. Следовало также назвать каждый из предъявленных на фотографиях контейнеров.

Меня удивило следующее. Планируя эксперимент, автор рассчитывал, что его испытуемые будут делать именно то, о чем он их просил: в первом задании исходить только из формы, во втором – только из содержимого, а в третьем – из общего ощущения сходства (в английской терминологии – overall similarity). Поэтому я поинтересовалась, почему автор так уверен, что его подопытные будут столь послушно следовать инструкциям – ведь это, скорее, неестественно? В частности, содержимое – а на всех упаковках были надписи – безусловно влияет на имя упаковки.

Я даже думаю, что формаупаковки воспринимается в зависимости от содержимого —нередко само название есть функция от сочетания<упаковка + содержимое>, и потому соответствующее имя в большом числе случаев выступает как фразеологизм, а не как свободное словосочетание

Оказалось, что автор просто верит,что люди в обычных ситуациях оперируют признакамиобъектов, а значит, будут следовать предложенной им инструкции. Для меня же очевидно обратное.

Приведу пример из русского языка. Русское словосочетание пакет молокавозникло тогда, когда молоко начали продавать не только в бутылках, но еще и в картонных пирамидках. Позже сочетание пакет молокастало привычным, и оно остается таковым, хотя молоко теперь продается в картонных упаковках другой формы, практически не отличающейся от формы упаковок с соком и даже от формы коробок с печеньем.

Аналогично, если в стеклянном сосуде вытянутой формы продается растворимый кофе (например, так выглядит упаковка кофе марки "Якобc Голд"), мы скажем банка кофе,но если примерно в таком же вместилище будет предложен шампунь, то мы попросим две бутылки шампуня,а не две банки.Еще пример. Калифорнийское вино теперь продается у нас в сосудах, напоминающих высокие вазы для цветов. К тому же укупорены эти сосуды не пробками, что привычно, а плоскими крышками. Тем не менее и в этом случае мы безусловно будем говорить о бутылке вина.

Привычный объект – в данном случае "единица" вина, пусть и в не вполне стандартной упаковке, – воспринимается как гештальт, а не как<форма + содержимое>. А что касается именования, то оно подчиняется законам языка: если это вино, то соответствующий сосуд мы (пока?) продолжаем называть бутылкой.Потому что такое речевое поведение поддерживается нашей жизненной практикой.

В 1990 г. Дж. Брунер в книге "Acts of meaning" ("Значение и операции с ним") предостерегал своих коллег от неосознанного уподобления сугубо человеческих операций со смыслами тем алгоритмам, в соответствии с которыми работает компьютер. Преобладающая уверенность в том, что человек обычно устанавливает сходство на основе признаков, создает впечатление, что Брунер не был услышан.

Интересный вызов стереотипам был брошен французской исследовательницей Д. Дюбуа, изучавшей сравнение запахов. Современная наука (включая физиологию и биохимию) не имеет правдоподобных объяснений, касающихся механизмов различения запахов и их оценки как похожих/непохожих. Тщательно отобрав для эксперимента "наивных" ии., Дюбуа с коллегами предъявила им 16 бутылочек с веществами, обладавшими "элементарным" запахом – чеснока, ванили, лимона и т. п. Участники этого эксперимента должны были понюхать бутылочки и рассортировать их так, чтобы в одну группу попадали похожие запахи, в разные – непохожие. Потом у ии. спрашивали, почему у них получилась та или иная группа.

Особенно похожими в этом эксперименте оказались запахи ванили и корицы. И объяснение было именно таким, какого я бы ожидала, исходя из моих собственных экспериментальных данных: ии. говорили, что "так пахнет в кухне", "это похоже на пирожное". О других группах бутылочек они говорили "эти запахи мне противны" и т. п.

Очевидно, что наивные ии. классифицируют запахи на основе жизненного опыта, а не на основе каких–либо логических противопоставлений. Запахи бывают приятные и тошнотворные, напоминающие лес и траву или лекарства и аптеку, цветы или горячий асфальт и т. д.

"Классы" запахов у разных людей получились очень похожими. Но когда тем же лицам предлагалось сказать одним словом, чем именно пахнет из той или иной бутылочки, мнения решительно разошлись – за исключением запаха лимона. Яблоко же пахло то грушей, то апельсином! Наивные ии., т. е. "профаны", актуализируют типичные для их жизненной практики гештальты, и эти гештальты оказываются достаточно далеки от того, о чем могли бы говорить эксперты–парфюмеры.