Текст книги "Парадокс Вазалиса"

Автор книги: Рафаэль Кардетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

За все это время Анна ни на мгновение не отвела глаз от Давида. Юбка как-то незаметно уползла вверх, открыв еще несколько квадратных сантиметров божественных ножек. Решительно настроенный не доставить ей удовольствия поймать его на нескромном подглядывании, Давид сделал все возможное, чтобы сохранить безразличный вид.

Вырвавшись наконец из когтей ее взгляда, он с некоторым смущением посмотрел на Поля. Посвятила ли его Анна в детали их отношений? И если да, то какой степени? В отношениях с ней выбор вариантов был невелик: полная капитуляция или бегство. Добрую половину последних десяти лет Давид метался между двумя этими опциями, придя в конце концов к некоему не удовлетворяющему полностью обе стороны статус-кво.

Он жил своей жизнью, Анна – своей, гораздо более богатой и насыщенной, и ни одному из них такая ситуация не нравилась, особенно Давиду.

В целом картина не была исключительно мрачной. По крайней мере, его психическое здоровье больше не зависело от настроений Анны. Потому что Анна была настоящей фурией. В этом были и свои – довольно значительные – преимущества, особенно в сексуальном плане, но и неудобств это доставляло несоизмеримо больше. Жизнь рядом с ней состояла из непрерывной последовательности кризисов, конфликтов и жарких споров, прерываемых не менее горячими любовными порывами.

С Анной любая искра могла вызвать атомный взрыв. О существовании таких понятий, как «умеренность» и «золотая середина», она, вероятно, даже и не догадывалась.

Для нее жизнь пары сводилась к постоянному преодолению трудностей в отношениях с любимым человеком. Она никогда не давала передышек. Так как повседневных трудностей оказывалось недостаточно для воспламенения чувств и возбуждения конфликтов, она придумывала ничтожные предлоги для развязывания враждебных действий. В итоге все, разумеется, оканчивалось яростной схваткой в постели, но мимолетность этого удовольствия не стоила стольких огорчений.

Давид прожил с ней десять месяцев на втором курсе университета. На то, чтобы прийти потом в себя, ушло три года. С тех пор они довольствовались тем, что спали при удобном случае, то есть часто, когда Анна ни с кем не встречалась, и едва ли реже, когда у нее появлялся парень. Все остальное время они старались пересекаться как можно реже.

Со своей стороны Поль, похоже, неплохо приспособился к взрывному характеру спутницы. Физиономия его выглядела вполне упитанной, взгляд не метался загнанно по сторонам, да и вообще он не казался чрезмерно обидчивым, что было свойственно большинству жертв Анны. По крайней мере, пока. Со временем все могло измениться. С Анной любая волшебная сказка всегда заканчивалась плохо. Давид заплатил слишком большую цену, чтобы узнать это.

Поль и Анна познакомились прошлым летом на каком-то семинаре в Коллеж де Франс, Она наводила последние штрихи на свою докторскую по искусствоведению. Он только что получил престижную должность в Эколь Нормаль Сюперьёр.

Они оба представляли собой квинтэссенцию эффективности французской образовательной системы. Элита нации в смешанной парной версии. Годы упорной учебы, тысячи евро, полученных в виде различных стипендий и субсидий, десятки преподавателей, пытавшихся вложить в их бурлящие мозги лучшее из своих знаний, – и все это для того, чтобы голубки проводили время в постели вместо того, чтобы думать о будущем нации.

Полнейшая бесхозяйственность и пустая трата денег.

Вскоре Анна выложила Давиду причину, из-за которой пригласила его в гости.

– У меня хорошая новость… – начала она. – Мы с Полем решили пожениться.

Влюбленные, по всей видимости, рассчитывали получить согласие Давида или, по крайней мере, вызвать у него какую-нибудь реакцию. Головы их качнулись одна к другой, на лицах проступило то заговорщическое выражение, какое бывает у достигших полного взаимопонимания любовников.

Давиду едва не сделалось тошно.

Вместо ответа он глупо улыбнулся и без особого нетерпения стал ждать продолжения. Зная Анну, можно было не сомневаться, что она не удовольствуется одним лишь объявлением о свадьбе. Любое событие исторгало из нее фонтан скороспелых комментариев; мыслительную же деятельность она всегда оставляла на потом. А поскольку гормонам Анна всегда давала большую автономию, нежели нейтронам, то и сожалеть о собственной импульсивности ей приходилось весьма нередко.

И, конечно, она была не из тех, кто признает свои ошибки, даже когда становится слишком поздно.

– Я очень хочу, чтобы Поль стал отцом моих детей, – продолжала Анна, награждая соседа бесконечно нежным взглядом.

Фраза была столь прогнозируемой, что чувство омерзения у Давида лишь усилилось. Хотя Поль был по меньшей мере четвертой «любовью на всю жизнь – отцом моих детей», каких представляла ему Анна, он никак не мог смириться с мыслью, что она будет счастлива, в то время как самого его постигнет полнейшее душевное отчаяние.

– Великолепно, – вежливо отозвался он. – Дату уже выбрали?

– Анна настаивает, что мы обязательно должны расписаться еще до первой годовщины нашей встречи, – подал голос Поль. – Ты же ее знаешь. Горячая и страстная…

«Вот именно, осел, – горячая и страстная! Она бросит тебя накануне свадьбы, когда все приглашенные уже приедут, а ты подаришь ей бриллиант размером с мячик для гольфа… – мысленно добавил Давид. – Потом она, вся в слезах, прибежит ко мне, и все твои друзья будут смеяться над тобой до конца жизни. А так оно наверняка и будет».

Резюме этих глубоких мыслей уложилось в нескольких словах:

– Уверен, вы будете очень счастливы.

Он произнес эту фразу характерным для себя тоном, лицемерно искренним и теплым, но с едва уловимым оттенком снисходительного презрения. После того, что случилось с ним в последние годы, Давид едва ли был склонен верить даже в саму возможность некоего высшего земного счастья, поэтому то, что такой чуме, как Анна, удастся к чему-то подобному приблизиться, казалось ему верхом несправедливости.

– Ты действительно так считаешь? – спросила Анна, от которой этот едва заметный нюанс не ускользнул.

– Ни секунды в этом не сомневаюсь. Вы созданы друг для друга, это бросается в глаза.

Давид бесстыдно лгал, и Анна это знала. Она обожала подобные ситуации. Видя, как он барахтается в джунглях собственных чувств, она испытывала ни с чем не сравнимую радость.

За словами Давида последовало долгое молчание. Анна и Поль воспользовались им для страстного поцелуя, чем вызвали у гостя новый приступ отвращения.

Поль почувствовал себя обязанным проявить интерес к гостю, вероятно, для того, чтобы подчеркнуть полноту своего счастья на фоне эмоциональных и профессиональных невзгод гостя.

– Ну, а ты, Давид, чем сейчас занимаешься?

– По правде сказать, ничем особенным.

Со следующим вопросом вышла небольшая заминка. Блестящий молодой ученый, Поль еще мог понять ту праздность, которую превозносил Цицерон или какой-нибудь тупица, умерший, по меньшей мере, две тысячи лет назад. В те благословенные времена otium ^[16]все еще являлся признаком благовоспитанности. Но мысль о том, что и в наши дни можно бессовестно предаваться этой «деятельности», была ему омерзительна.

Приняв оскорбленный вид – Давид видел нечто подобное в исполнении героя одного из старых, восьмидесятых годов выпуска сериалов, – он спросил:

– Как это?

– Пытаюсь побить рекорд длительности написания докторской. Надеюсь закончить к сорокалетию. Хотя теперь, после смерти моего научного руководителя, есть шанс дотянуть до шестидесяти.

Соболезнующая улыбка Поля подвигла Давида продолжить игру в роли асоциально-депрессивного элемента. К несчастью, эта роль подходила ему как нельзя лучше, и он почти не выходил из нее.

– А так как женщины не одаривают меня знаками благосклонности уже лет сто, – продолжал он, – то жизнь моя воистину несчастна. Еще вопросы будут? Или я могу пойти домой готовиться к суициду?

Давид достиг цели. Поль неуклюже заерзал, как будто сидел на доске с гвоздями.

– Не хотел тебя обидеть, – пробормотал он.

– Не волнуйся, – успокоила его Анна. – Давид шутит. Он обожает ставить людей в неловкое положение.

По правде говоря, Давид хотел лишь, чтобы его оставили в покое, но то было не во вкусе Анны.

– Ты ведь шутишь, не так ли? – настаивала она. – Давай скажи ему…

– Ну да, шучу… – с тем же невозмутимым видом ответил Давид. – Дурака валяю. О суициде и речи быть не может, пока не пересплю со всем агентством «Элит», включая секретарш и уборщиц.

Давид забыл, что одно из главных качеств Анны заключалось в ее способности повергнуть человека в самые глубокие бездны отчаяния с помощью двух-трех фраз.

Она немедленно ему об этом напомнила.

– Хватит изображать из себя подростка-недоумка, Давид… И не переживай: с первой же волной разводов у тебя тоже появится шанс создать семью…

В воображении Давида возникла картина: ангельское личико Анны, обрамленное ореолом гемоглобина. Он добавил немного печали глазам, придал страдальческого выражения губам – все, готово. Неплохо… Более реалистично не вышло бы и у Мантеньи ^[17].

Словно прочтя его мысли, Анна изобразила притворное смущение:

– О, извини! Не хотела тебя огорчить…

Разумеется, она с превеликим удовольствием загнала бы его в пучину депрессии и радовалась бы каждый раз при виде его помрачневшего лица.

В последний Давид наблюдал эту довольную улыбку восемью годами ранее, Анна ушла от него без какого-либо предварительного уведомления. Шло к этому давно, но он, глупец, ничего не замечал. Тогда ему хотелось ее убить, он и сейчас не знал, как сумел не поддаться искушению.

Но самое худшее заключалось в том, что Анна, вероятно, и не была так уж виновата. Пять лет денно и нощно работал Давид над докторской по философии, но так и не пришел в своих исследованиях к какому-то значительному результату. Его научный руководитель выбросился из окна. Декан, то есть самый могущественный человек Сорбонны, ненавидел его и грозил раздавить, как букашку.

Изображать из себя оптимиста у него не было ни малейших оснований. Его краткосрочные профессиональные перспективы колебались в промежутке от туманных до ничтожных. Если ему вдруг удастся закончить диссертацию – чудеса порой случаются, – его ждет блестящее будущее ученого, живущего на пособие по безработице.

А пока, в ожидании этой многообещающей участи, он главным образом выживал благодаря одной небольшой подработке, которая состояла главным образом в ходьбе по бесконечным коридорам, поиске книг на запыленных полках и выслушивании наставлений сварливых начальничков, получивших возможность отыграться на нем за тридцать лет профессиональной скуки. Зарплату – если это вообще можно было назвать зарплатой – Давид получал столь маленькую, что ему каждую неделю звонили из банка, требуя покрыть недостающую сумму задолженности.

По принципу системы сообщающихся сосудов Давид обращался тогда к родителям. Периодически они играли в одну и ту же игру: Давид звонил матери с мольбами о помощи, та изображала колебания, заявляла, что нужно переговорить с отцом, и вешала трубку, сетуя на гнусного отпрыска, посланного ей Богом.

На следующее утро по почте приходил чек, и Давид, униженный и пристыженный – ему, наверное, было бы легче пользоваться деньгами, полученными от наркотрафика, – торопился с ним в банк. Он считал для себя долгом чести забывать поблагодарить спасителей до последнего дня следующего месяца, когда очередной ультиматум банка вынуждал его вновь набирать их номер.

Давид размышлял о трудностях интеграции в безжалостное общество потребления суперквалифицированных тридцатилетних мужчин, когда Поль предложил пойти выпить аперитива. Они переместились за стол гостиной, на котором уже стояли стаканы, полупустая бутылка «мартини» и тарелка с быстрозамороженными закусками. Воспользовавшись паузой, Анна вновь ринулась в атаку:

– Ты не можешь так больше жить, Давид. Ты должен действовать.

– Спасибо за совет. Подумаю о нем на досуге.

Анна умела быть не только надоедливой, но и упрямой. Вступив в ту жизненную стадию, когда на первое место выходит создание комфортной материальной среды, она никогда не понимала, что такого особенного нашел Давид в своем руководителе, Альбере Када.

На ее взгляд, он попросту терял время, поддерживая отношения с этим от всего отказавшимся, живущим затворником в некоем анахроническом и замшелом мире стариком, а любовь и его увлеченность древними рукописям и вовсе заставляла ее сомневаться в его умственных способностях. Не говоря уж о том, что выбор научного руководителя, чье влияние ограничивалось пределами его кабинета, оставлял Давиду ничтожные перспективы трудоустройства. А тут еще – как нельзя кстати! – этот научный руководитель взял да умер.

Пятью годами ранее Альбер Када убедил Давида в абсолютной необходимости посвятить все свободное время, в том числе вечера и выходные, поиску некоего безвестного трактата, написанного в конце тринадцатого века одним загадочным ученым, о существовании которого давно все забыли. «Те немногие избранные, коим посчастливилось иметь в своем владении или хотя бы просто прочесть отдельные отрывки из «De forma mundi», единственного известного произведения Вазалиса, – добавил с заговорщическим видом тот, кто стал в ту минуту его ментором, – приходили в полный восторг от прочитанного».

На деле поиски оказались гораздо менее романтическим занятием, чем представлялось поначалу. Несмотря на оптимизм Альбера Када, Давиду так и не удалось найти хотя бы малейшее подтверждение существованию материалов, которые помогли бы постичь тайну «De forma mundi».

Анна никак не желала угомониться:

– Заканчивай диссертацию и начинай шевелиться. Найди настоящую работу. Все равно какую. Любая будет лучше того, чем ты занимаешься сейчас.

Это было уже слишком. Давид почувствовал, как в нем поднимается волна гнева.

– Хочешь, чтобы я тоже стал секретарем? – бросил он. – Сожалею, но несколько граммов гордости у меня еще осталось.

По окончании учебы Анна поступила на какую-то оплачиваемую ниже среднего должность в одну из художественных галерей правого берега, расположенную на площади Бастилии. Она занималась всем понемножку – от управления персоналом до организации выставок, но получала зарплату секретарши, что окончательно обесценивало ее деятельность в глазах Давида.

И потом, пусть он и отказывался это признавать, его задевал тот факт, что она уже нашла себе место в жизни, тогда как сам он довольствовался тем, что жалел себя самого.

К его величайшему разочарованию, этот удар ниже пояса не достиг цели.

– Ты плохо понял, – спокойным голосом ответила Анна. – Я не секретарша, а помощница директора галереи. Это не одно и то же.

– Тебе приходится ходить в мини-юбке и готовить шефу кофе, так ведь? Ты обычная прислуга, и ничего более. Называй свою работу как хочешь, если тебе от этого легче.

– Дурак.

– Дура.

Будь у него возможность расплавиться и исчезнуть в щелях плиточного пола, Поль сделал бы это без раздумий. С внезапно позеленевшим лицом он поднялся на ноги и, не говоря ни слова, отправился в уборную. Он не понимал, что такой вот незамысловатый выплеск агрессивности помогает им успокаиваться.

– Придешь завтра на вернисаж? – спросила Анна.

– Еще не решил.

– Я не собираюсь тебя умолять, Давид. Мне просто будет приятно, если ты придешь, вот и все. Я вкалывала как проклятая, чтобы организовать эту выставку.

Бросив взгляд на дверь уборной, Давид удостоверился, что Поль все еще далеко и их не слышит.

– Собираешься действительно выйти замуж за этого болвана?

Грубость вопроса не смутила Анну.

– Да, а что? Только не говори, что тебя волнует моя личная жизнь… теперь, когда…

– Признай, ты ведь умираешь со скуки с этим пар нем. Да, он симпатичный и настоящий работяга, что есть – то есть, но он же такой зануда!

– Ты ревнуешь, потому что Поль способен жить с женщиной, не сводя ее с ума.

– Вот только не надо менять роли, дорогая. Если кто здесь и любит закатить истерику, то только ты. Я же, со своей стороны, всегда довольствовался тем, что отвечал на твои капризы. В нормальной жизни, с нормальными людьми я веду себя очень тихо. Давай, скажи честно хоть раз: тебе ведь меня не хватает, разве нет?

В ответах Анны никогда не бывало двусмысленности. Скрытая скатертью, ее ступня коснулась колена Давида и начала подниматься выше.

Такого Давид от нее не ждал и инстинктивно сжал бедра. Анна обладала редкой способностью вызывать смутную тревогу у всех представителей противоположного пола, которые хоть чуточку ее знали.

– Спокойно, – услышал он ее хриплый, похожий на рычание, шепоток. – Расслабься и получай удовольствие.

От соприкосновения с ее пальцами его словно током ударило. Должно быть, это произошло из-за некого свойства ее колготок. Или тело Давида давало знать, что он уже готов вновь переспать с Анной.

Он предпочел первую гипотезу, так как вторая влекла за собой кучу неприятностей.

– Ты прав, – продолжала Анна. – Поль обладает массой совершенно чуждых тебе качеств, но с тобой мне гораздо веселее. И дело здесь не только в твоем чувстве сарказма… В каком-то роде вы дополняете друг друга. Если хочешь, можем продолжить этот небольшой разговор там, где мы его прервали в прошлом году. Ему – совместная жизнь, тебе – все остальное. Поль об этом никогда ничего не узнает. Он слишком занят, чтобы еще и ревновать.

Давид не успел сказать, насколько пугает его перспектива делить с ней минуты близости, пусть даже и с перерывами.

Вернулся Поль, бормоча извинения по поводу своего поспешного ухода. Анна адресовала ему нежную улыбку, но нога ее продолжала неумолимо приближаться к промежности бывшего бойфренда.

11

Несмотря на неважное качество репродукции Хьюго Вермеера странным образом тянуло к эскизу Боттичелли. В этом не было ничего нового: рисунок не выходил у него из головы уже около шести лет, с той самой минуты, когда он вытянул фотографию из безымянного конверта, который передал посредник.

Эту слабость к эскизу, который он никогда не держал в руках, Вермеер не мог себе объяснить и по сей день; она оставалась для него настоящей загадкой.

В первой жизни Хьюго через его руки прошли сотни других произведений. Большинство из них едва ли стоили того риска, на который ему приходилось идти, чтобы украсть их. Другие были такого качества, что он отдавал их заказчикам с сожалением. Однако же ни одно из них не вызывало столь сильных эмоций.

Эти несколько росчерков пера очаровали его, словно в них таилась некая сверхъестественная сила, которую не удавалось ни постичь, ни идентифицировать. Даже возможность того, что это мог быть подлинный Боттичелли, всего не объясняла. Хьюго не был фетишистом. Громкая подпись не имела для него ровным счетом никакого значения, если качество произведения не соответствовало уровню таланта его автора.

Чем больше он пытался осмыслить это наваждение, тем яснее приходил к пониманию того, что внезапное появление эскиза совпало с переломным моментом его жизни.

Последовательность событий выглядела слишком определенной, чтобы быть случайной. Даже если это могло показаться бессмысленным, вся его жизнь теперь была, так или иначе, связана с этим рисунком. Если бы Вермеер верил в некую божественную трансцендентность, возможно, он увидел бы в нем орудие своеобразного искупления.

В то утро, когда к нему домой вломились парни из уголовной полиции, Вермеер понял, что о прошлой жизни ему придется забыть. Зная, что за ним может вестись слежка, он всегда проявлял просто-таки маниакальную осторожность. В доме его никогда не имелось ничего такого, что могло бы указать на его криминальную деятельность.

Тем не менее в тот день, когда он получил репродукцию эскиза Боттичелли, Хьюго отошел от этого правила. Не смог устоять перед желанием принести рисунок к себе, чтобы в тот же вечер изучить во всех деталях.

На следующее утро, с рассветом, в квартиру вломились шпики и безжалостно вытащили его из постели. На то, чтобы обнаружить конверт, содержащий фотографию и значительную сумму наличными, полученную им в качестве задатка, у них ушло менее двух минут.

За те десять лет, что Хьюго Вермеер занимался незаконной торговлей произведениями искусства, это была его первая ошибка, но и ее оказалось достаточно.

Вермееру светил долгий срок. Для такого человека, как он, это было наименьшее зло. Уж лучше провести несколько лет в тюремной камере, чем целую вечность под мраморной плитой.

Перспектива, конечно же, прискорбная и определенно крайне неприятная, но, выйдя на свободу, он еще смог бы несколько лет наслаждаться жизнью.

Но, к немалому удивлению Вермеера, следователь, занимавшийся его делом, почему-то решил все свои усилия сосредоточить на заказчике кражи и даже готов был идти на значительные уступки, лишь бы добраться до него. Вопреки всем ожиданиям, в конце концов он предложил Вермееру следующее: в обмен на имя посредника, который должен был координировать операцию, он отпускает голландца и отзывает все предъявленные обвинения.

Похоже, комиссар полагал, что у него еще будет возможность прижать спекулянта, что рано или поздно один из его сообщников согласится сотрудничать со следователями и преподнесет им его голову на блюдечке. Все, что от комиссара требовалось, лишь немного подождать. И даже если – что представлялось маловероятным – Вермееру удастся ускользнуть, когда-нибудь один из конкурентов пристрелит голландца ради его части прибыли. Вермеер хотел играть в высшей лиге. Тем хуже для него.

Полицейский понял свою ошибку двумя сутками позже, когда его люди обнаружили труп посредника. Тело нашли километрах в пятидесяти от Парижа, в заброшенном подвале, с двумя пулями во лбу. Никто из обитателей дома, как обычно, ничего не видел, а никаких следов – ни гильз, ни отпечатков пальцев – убийца не оставил.

Так испарилась единственная зацепка полиции, а с ней – и вся надежда на раскрытие дела. Больше ловить комиссару было нечего. Все свои материалы по делу он мог теперь спокойно пустить на оригами, если не хотел чувствовать себя совсем уж бесполезным.

Хьюго Вермеер был его последним шансом спасти расследование. Комиссар детально изучил все его счета в банке и в художественной галерее, но ничего компрометирующего не обнаружил. За неимением лучшего он притащил в полицию всех знакомых Вермеера в надежде на то, что хоть от одного из них удастся узнать нечто интересное.

Напрасно старался. Все без исключения опрошенные отзывались о Вермеере как о человеке, конечно же, немного странном и даже эксцентричном, но признавали его честным и компетентным галеристом. Пределом этого безобразия стал допрос женщины-реставратора из Лувра, за ходом которого комиссар наблюдал через одностороннее зеркало. Когда следователи сообщили, в чем подозревается Вермеер, ее едва удар не хватил. Оказывается, безмерно доверяя другу, она несколько раз передавала ему для конечной экспертизы ценные предметы и картины. Как бы то ни было, Вермеер все вернул в музей, в том числе и серию этюдов Пуссена, которые он объявил подлинными и оценил примерно в полтора миллиона евро.

Стоя за односторонним зеркалом, комиссар понимал, что присутствует при катастрофе, но ничего не мог с этим поделать. Это последнее показание подвело окончательную черту под его расследованием. Вермеер вышел сухим из воды. Больше у правосудия на него ничего не было.

Столь чудесная развязка сильно изменила голландца гораздо больше, чем он сам мог предположить. Покинув отделение полиции на своих двоих, Вермеер вдруг ощутил безмерную усталость. Он понял, что больше не хочет придумывать невероятные увертки, с помощью которых ему удавалось ускользать из-под наблюдения сил правопорядка, не хочет заглядывать каждое утро под машину, чтобы удостовериться, что никто не прикрепил ночью к двигателю какое-нибудь взрывное устройство.

Риск долгое время служил ему допингом, более того, всегда был главным источником мотивации. По сути, он с рождения имел столько денег, что спокойно мог прожить в достатке целую дюжину жизней, и лишь жажда адреналина подталкивала его к преступному бизнесу.

Он мог бы выбрать автогонки, прыжки с «тарзанки», даже алкоголь или наркотики. Торговлей произведениями искусства он занялся из чистого снобизма потому, что, в силу некого старого семейного атавизма, полагал все прочие виды деятельности слишком вульгарными, недостойными человека его положения. Любой психоаналитик понял бы это уже через секунду, но комиссар не заметил, и то была его главная ошибка.

Тем не менее нож гильотины прошел слишком близко от его шеи, чтобы Вермеер не внял предупреждению.

Из этого могла получиться занятная история, достойная падкого до сенсаций журнала: прогнивший до мозга костей торгаш, который находит путь истинный благодаря старинному изображению Преисподней, присланному неведомым незнакомцем. Некоторые получали беатификацию и за гораздо меньшее. Святой Вермеер, преобразившийся на Дамасской дороге. А что, звучит неплохо.

Голландец много во что верил, в том числе и в неотвратимость инопланетного нашествия, но любая форма религиозности была ему абсолютно чужда, не говоря уж о том, что само понятие искупления по определению распространялось лишь на тех, кто обладал хотя бы малой толикой нравственного сознания, которое у него отсутствовало напрочь.

Вермеер выбрал путь законности, а отнюдь не честности. Нюанс значительный. Сам Хьюго находил это различие даже принципиальным. Естественно, ему хотелось прослыть этаким ангелочком в глазах общества, но он не имел ни малейшего намерения умереть со скуки.

Заплутав в собственных мыслях, он машинально поднес большой палец ко рту и откусил крошечный кусочек сломавшегося ногтя.

Хьюго в последний раз пробежал глазами текст, отображенный на экране компьютера. Эти несколько строчек стоили ему доброй половины ночи; он тщательно взвешивал каждое слово, каждую запятую. Итоговый результат показался ему в полной мере соответствовавшим тому, что сидело в мозгу перед тем, как он приступил к редактированию.

Он готовился к последнему шагу. Как только передаст эти несколько строк, возврата уже не будет.

Если что и беспокоило Хьюго, то лишь реакция Валентины. Вероятно, она придет в ярость и будет иметь на то все основания. Но, в конце концов, пережила же их дружба разоблачение его скандального прошлого. И не только пережила, но даже окрепла. Валентина поймет. Она умная. Достаточно будет лишь объяснить ей ситуацию.

В любом случае отступать было поздно. Нужно действовать. Он и так ждал слишком долго. Он еще не знал, какими будут последствия этого решения, но чувствовал, что сможет с ними справиться.

Легкая дрожь пробежала по его лицу, когда он нажал на клавишу «отправить».

12

Как и обещала Нора, к тому моменту, когда лимузин доставил Валентину к особняку Элиаса Штерна, все уже было готово. На сей раз старик на крыльцо не вышел, предоставив право встретить гостью своей помощнице.

После разговора, состоявшегося между ними накануне, Валентина ожидала, что Нора будет более общительной, но ассистентка Фонда, напротив, сыграла свою роль с таким профессионализмом и сдержанностью, словно ничего особенного между ними не произошло.

Не теряя времени, она предложила Валентине проследовать за ней в библиотеку. На этот раз все двери первого этажа были закрыты, и ни один другой сотрудник Фонда на глаза Валентине не попался.

В доме стояла глухая тишина, нарушаемая лишь шумом шагов молодых женщин по мраморным плитам ведшего к лестнице длинного коридора.

– Еще никто не приехал? – поинтересовалась Валентина, как только они ступили на монументальную лестницу.

– Виржини и Изабель получили несколько выходных. Мсье Штерн пожелал, чтобы вы работали в более спокойной обстановке. Кроме меня и охранников, в доме больше никого нет.

– Сожалею, что вам пришлось остаться со мной в качестве сопровождающей.

– Пустяки. Мне нравится моя работа. Отдыхать у меня как-то не очень получается.

Валентина тотчас же перевела это признание на понятный язык: ассистентка Элиаса Штерна не имеет личной жизни, и стоило ей оказаться за воротами величественного особняка, как она тотчас же начинает умирать со скуки.

С подобной проблемой – невозможностью отыскать в социуме себе подобных – сталкиваются все мономаны-библиофилы, приближающиеся к тридцатилетнему возрасту, но Нору, похоже, это не сильно беспокоило.

Подойдя к библиотеке, она открыла дверь и жестом предложила Валентине войти.

Кодекс лежал на установленном на столе аналое, напоминавшем тот, что находился в мастерской Валентины.

– Вы принесли все то, что может понадобиться? – спросила Нора.

Валентина приподняла внушительных размеров медицинский чемоданчик, который держала в руке.

– Все здесь. Если чего-то будет недоставать, завтра заеду в мастерскую.

– Отлично. Я буду вынуждена вас здесь запереть, Валентина. Из соображений безопасности. Надеюсь, вы понимаете?

Несколько озадаченная, Валентина посмотрела на нее с сомнением.

– Не волнуйтесь, – поспешила успокоить ее Нора. – Вскоре вы сможете входить и выходить отсюда, когда сами того пожелаете. Просто мы должны внести в систему биометрического опознавания отпечатки ваших пальцев, а для этого нужно дождаться прибытия техника. Пока же для выхода вам придется обращаться ко мне.

– Как я смогу с вами связаться в случае необходимости?

Нора указала на встроенный в стену, прямо под панелью контроля двери, интерфон.

– Интерфон соединен с моим кабинетом. Нажимаете на кнопку и говорите. Я буду вашей единственной связью с внешним миром. Перегородки здесь звукоизолированные, а передатчик помех блокирует волны переносных телефонов во всем здании.

– Серьезные тут у вас меры безопасности, – заметила Валентина. – Не хуже, чем в музее.

– Смею вас заверить, мы располагаем гораздо лучшими средствами защиты, чем большинство музеев.

– Хорошо… Значит, главное – не паниковать, да? Случись у меня приступ клаустрофобии, мне нужно лишь нажать на кнопку – и вы тотчас же прибежите.

– Мой кабинет находится на первом этаже, сразу за кабинетом мсье Штерна, так что мне останется лишь подняться по лестнице. Но подобное положение вещей вам придется терпеть не долго. Как только ваши биометрические данные будут зарегистрированы, вы получите полную свободу передвижения.

– Чудесно.

– Уверены, что вам больше ничего не нужно?

– Абсолютно. Так что можете идти работать.

– Что ж, до скорого.

Выйдя из библиотеки, Нора приложила большой палец правой руки к считывающему устройству и набрала код закрытия двери. Световой датчик щита управления сменил цвет с зеленого на красный, и массивная бронированная плексигласовая плита встала на место.

В комнате воцарилась мертвая тишина, словно внешний мир вдруг перестал существовать. Валентина прижалась лбом к плексигласу и так, неподвижная, простояла несколько долгих секунд. Через непроницаемое панно она различала мимолетные тени, но чем – человеческим присутствием или же простыми изменениями свечения – они были вызваны, понять так и не смогла.